Текст книги "Если копнуть поглубже"

Автор книги: Тимоти Финдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Беглец!

– Что?

– Нечего злиться, гуляка. Валяешься на моей кровати, твоя кровь на моем полотенце и на моей подушке; твои паршивые ботинки извозили в собачьем дерьме мои простыни. Так что нечего на меня катить, Джесс.

Люк знал, что дядя воспримет его слова как должное. Это была его, Джесса, манера устанавливать по собственной воле границы вокруг своей жизни: «Отвали – или подходи, и я тебя уделаю». И никаких других законов: «Либо будет по-моему, либо иди к черту».

– Ну, так чего тебе? – проговорил Джесс и затушил сигарету.

Люка передернуло – дядя вместо пепельницы использовал прикроватный столик.

– Что ты собираешься делать дальше?

– Не понял, что значит «дальше»?

– Перестань, Джесс. Ты в бегах. Скрываешься от полиции. А от кого еще?

– От них.

– Понимаю, что от них. Но кто такие эти «они»?

– Сам знаешь.

– Знаю только потому, что они звонили. И, похоже, голоса мне знакомы. Но я не уверен. Так что скажи: они отсюда? Из Стратфорда? Китченера? Лондона? Или Виндзор-Детройта?

– Из Виндзор-Детройта.

Господи!

Серьезнее некуда. Виндзор-Детройт пользовался самой дурной славой. Там умирали. Там убивали людей. Ворота нелегальной иммиграции, проституции и, главное, наркотиков.

– У них пистолеты? Про ножи я знаю. А как насчет пистолетов?

– Они им не нужны. Дело в том, что они ими не пользуются. Кроме пистолетов и ножей, существуют другие способы: удавка из проволоки или веревки и пластиковые пакеты на голову. У них в запасе много чего есть.

– Джесс, это ты убил тех женщин?

Дядя закурил новую сигарету…

– Джесс, это ты убил тех женщин?

…посмотрел на окровавленное полотенце в своей руке и отбросил его в сторону.

– Джесс, скажи. Ради бога, скажи только «да» или «нет». Скажи мне.

– Не знаю.

– Брось, Джесс. Господи! Ты либо сделал это – либо нет.

– Я не знаю. Богом клянусь, не знаю. Помню только, что был с Ленор Арчер. Но потом вырубился. Она ответила «нет», и я ее ударил. – Он щурился, как человек, который пытается что-то разглядеть в темноте. – Да, я был там. Она сказала «нет», я ее ударил, а очнулся уже у реки. А потом услышал – люди говорят, что Ленор мертва. Мертва. Убита. Укокошена. Каким-то типом, который ее изнасиловал. Но она ответила «нет», Люк. Сказала «нет». Я ее ударил. Может быть, сильно. А остального не помню. Только ощущение, что, наверное, это я. То есть, раз она умерла. Значит, наверное, это я.

Люк ждал. Затем произнес почти шепотом:

– А другие?

– Может быть. Хотя не знаю. Когда ты в ауте, то ты в ауте. Это хуже, чем нажраться, потому что словно проваливаешься в бездну – будто умер, а потом воскрес, а что в середине – неизвестно. Нет никакой середины. Есть начало, есть конец, а между ними – пусто.

Люк выглянул в окно. Сумерки кончались. Скоро наступит темнота.

– Я говорю тебе правду, Люки. Говорю тебе чистую правду. Все, что знаю. Честно. Это все, что я знаю.

Ради бога, перестань называть меня Люки. Я больше не ребенок – и ты тоже. Черт побери, хватит разыгрывать беззащитного крошку!

Слезы ярости наполнили Люку глаза. Но тут же высохли.

Он посмотрел на Джесса. Тот выпрямился на кровати и пытался закурить очередную сигарету, не показывая своих порезов.

Да дядя и был ребенком. Ребенком с ущербным сознанием: все его удовольствия заключались в самих удовольствиях – на самом простейшем уровне – поесть, выпить, поспать, ширнуться и, если повезет, как следует потрахаться. Его ничто не касалось, и он не научился думать о других: когда к нему приближались, застенчиво ретировался – с улыбкой, со смешком, хихикая, – даже, куда уж хуже, бежал, отстранялся от собственной матери: Не надо, не трогай меня! Не поднимался выше желания элементарного. Никогда бы пальцем не пошевелил ради другого. Не сказал бы «пожалуйста». Не понимал, не знал, что значит желать чего-то помимо того, что просто хочешь, что считаешь по праву своим.

Джесс не сознавал, что можно быть желанным ради себя самого. Он был одним из других, из многих, из всех. Некто с улицы. Его никто ни разу не выделял из остальных и не окликал: «Эй, послушай, подожди! Ты мне нужен!» И, наверное, поэтому он создал свой собственный особый мир, где все положено брать, поскольку ничто не дается. Кроме родительской любви и ревнивой дружбы братьев и сестер, у него ничего не было. Ничего рядом и ничего на расстоянии. Кто-нибудь жестокосердный мог бы сказать, что Джесс Куинлан провалил все тесты на желанность и тогда решил добиться высших баллов за отвратительность. Для большинства он был хуже крысы и чуть лучше змеи. Но глаза Люка в сумерках различали человека – личность, – который страдал, сам не понимая отчего, и чье мучительное ощущение потери было основано на том, что он никогда ничем не обладал. Даже достоинством. Даже этим.

– Так что мы будем делать? – спросил Джесс.

Люку пришлось уставиться в пол.

Что мы – мы – будем делать? О господи!

– Можем пойти на танцы, – ответил он.

Джесс рассмеялся.

– Мне как раз. Зрелище будет что надо, – он пожал плечами. Последний отсвет сумерек коснулся его лица.

За окном что-то кричали птицы. Наверное, как обычно вечером, звали птенцов домой: сюда! сюда! Или предостерегали: берегись! берегись! Во всяком случае, что-то громкое и очень отчетливое.

Залаяла собака – та самая, что всегда бывает на любой улице, в какой бы части города ни оказался прохожий. Просила поесть? Почуяла чужих? Другую собаку? Насильника? Кошку? Ребенка, возвращавшегося домой? Может быть, кто-то крался в темноте к двери? Убийца?

О нет. Все убийцы находятся здесь, в этом доме.

Все до единого.

Испакостили постель.

Измазали в крови полотенце.

И цепляются к нему, Люку.

Это и твоя кровь тоже.

Люк спустился на кухню и сделал четыре сэндвича – ветчина, лук-латук и толстые ломти ржаного хлеба. Достал рюкзак, освободил от своих вещей, положил в него термос с горячим томатным супом, сэндвичи, шесть пачек сигарет и бутылку виски – на случай холодной погоды.

Хватит с него Джесса – довольно. Негде его спрятать, никак нельзя защитить и не к кому отправить. Всю свою сознательную жизнь Люк опекал дядю. Был его единственным другом. Но теперь – все.

Черт возьми, есть же все-таки предел всему! Долбаный предел всему!

Люк достал кошелек и пересчитал наличность – к счастью, нынче днем ему заплатил клиент. Две сотни долларов налом. Всегда считалось, что наличность имеет особую ценность. Экономишь на налогах.

Значит, я теперь стал мошенником.

Давно пора.

Он все это отдаст Джессу.

И скажет, чтобы тот больше никогда не возвращался.

Скажет, что все кончено.

В глубине души Люк чувствовал, что Джесс поймет.

Есть же долбаные пределы, Джесс. Такой язык и такое отношение он воспринимает.

Иначе пришлось бы сдать его полиции.

А это, что бы там ни произошло, никогда не случится.

Никогда.

Люк пошел к лестнице, прикрыл глаза и начал подниматься по ступеням.

В спальне он застал Джесса у комода: дядя обшаривал ящики – видимо, искал деньги.

– Мне холодно, хотел найти свитер, – объяснил Джесс.

Может быть, и так.

Человек в состоянии шока способен и не заметить, что жарко.

– Подожди, – сказал ему Люк. – Я сейчас, – и достал с самого дна толстый черный свитер. – Пошли вниз.

На кухне он вручил дяде рюкзак, свитер и две сотни долларов наличными.

– Это что?

– Ты уходишь, Джесс.

– Господи, малыш…

– И не проси меня передумать. Я не передумаю. Ты уходишь и никогда сюда не вернешься.

Джесс скомкал банкноты в руке и сунул в карман.

– Что же мне теперь делать?

– Уходить.

Дядя выдавил из глаз несколько слезинок, и они покатились по щекам. Это он умел. Всегда.

– До свидания, Джесс.

Он смахнул слезы кулаком. Порез на левой щеке был в форме буквы «X» – халявщик. Это означало, что Джесс не сумел отдать долги. Рана не закрылась и все еще кровоточила. Но он, терпя боль, промыл порезы водой и протер спиртом, и теперь рана была, по крайней мере, чистая, хотя ее следовало бы зашить.

– О’кей, ладно.

На этом все кончилось. Джесс проковылял к двери, закинул рюкзак за спину, повязал вокруг плеч свитер и, не обернувшись, толкнул дверь с сеткой и аккуратно прикрыл за собой. Ушел.

Темнота. Собака. И сова на крыше. Это все. Ничего больше. Даже шума уличного движения не слышно. Жил такой торговец с несуразным именем Мелвин Планкетт. Он квартировал на чердаке над складом.

Теперь ему было за шестьдесят, а некогда, в 80-х, он слыл многообещающим антрепренером и предлагал работу неизвестным молодым художникам – мужчинам и женщинам: главное, чтобы они умели работать с мебелью, разбирались в старинной технологии и могли превратить стул XX века с фабрики в Китченере в кухонный стул XIX или XVIII столетия из Тосканы или Прованса. У самого Мелвина таких талантов не было, но зато был дар выискивать таланты в других и снимать пенки с разницы между тем, что заплатил клиент, и тем, что получил мастер. А затем наступил спад спроса. И покупатели растворились в воздухе.

Наркотики оказались для Мелвина Планкетта подарком судьбы. Наркодельцы обращались к нему, потому что он располагал готовой клиентурой – авантюрного склада молодыми миллионерами и изо всех сил карабкающимися наверх брокерами, которые процветали в 80-х и пришвартовались в 90-х с какими-то деньгами за душой.

Многих из них Мелвин помнил по совместному благовоспитанно-бережливому детству бедняка – частные школы и вся надежда на вечно ожидаемое возрождение семьи, которое никогда не наступало. Но были и краткие взлеты: удачная продажа какого-нибудь особняка в Росдейле, парка старинных машин или картин. Когда Мелвин взрослел, люди выживали не только благодаря сомнительному наследству в виде доброго имени, но и долбя имена других со сноровкой хорошего пушкаря.

Джесс общался с Мелвином Планкеттом в лучшие времена и вот теперь, когда совсем припекло, опять явился к нему на чердак. Он помахал банкнотами, которые дал Люк, и ему открыли дверь. А затем Мелвин увидел шрам на его щеке.

– Господи! – воскликнул он.

Джесс схватил его за плечо, развернул к себе и ударил в основание черепа вполне подходящей дубинкой, которую нашел в ждущей утреннего мусорщика куче садового барахла.

Мелвин был в одном исподнем – безобразном, оливково-зеленого цвета. От удара он упал как подкошенный. Теперь не скоро придет в себя.

Джесс часто захаживал к нему на чердак и прекрасно знал, где что хранилось: наркота, иглы и ложки. Он убрал деньги обратно в нагрудный карман джинсовой куртки и затолкал добычу в рюкзак. При этом произнес одно-единственное слово:

– Господи!

В ночи моросило.

Он свернул к реке.

Его любимое место. По поверхности безмолвно скользили призрачные лебеди. Дождь шелестел в листве и капал с деревьев, слышались лягушачьи песни. Японские изгибы ведущих на острова мостов, отраженные в стремнине огни и, издалека, из ресторанов и баров, – фортепьянная музыка. Последнее, что он осознал, была мелодия Джони Митчелл «Both Sides Now» – его колыбельная.

К утру он был мертв.

Как и следовало ожидать, обнаружил его Люк. Джесс скрючился за столом для пикников неподалеку от арены. Напоследок он накачался всем, что имел, не оставил себе ни единого шанса выжить.

Четверть часа Люк сидел напротив дяди спиной к реке и держал его за руку.

Беглец.

Теперь он пробежал всю дистанцию до конца. Марафон к смерти.

Странно, стоило Люку подумать об этом, как мимо к центру города протрусил утренний бегун.

– Привет!

– Привет!

Такой же немолодой, как Джесс, но, в отличие от него, хотевший жить.

Люк проследил, как бегун скрылся в тумане, и принялся осматривать дядину собственность. Джесс то ли съел свои сэндвичи, то ли их кто-то стащил. Вместе с бутылкой. А суп остался. Зато свитер исчез. Так, подумал Люк, надо поглядывать на улице: увижу на ком-нибудь, значит, это и есть вор…

В левом брючном кармане – тело сползло на левую сторону – Люк обнаружил бумажник. Тот, что принадлежал Джессу, украли, но грабитель, видимо, побоялся ворочать труп, и этот остался.

Люк вытащил его и заглянул внутрь: никаких денег, но все карточки на месте. Женщина из Китченера. Люк помнил ее имя по газетным отчетам. Патришия Джексон. Жертва номер один.

Так.

А что дальше?

Без десяти семь появилась патрульная машина с двумя полицейскими. Завидев Джесса и Люка, они остановились. Один из них вышел из автомобиля.

– Доброе утро.

– Доброе утро.

– У вас все в порядке?

– Нет, – ответил Люк. – Он умер.

Из машины с сотовым телефоном в руке вышел второй полицейский.

– Знаете, кто он такой?

– Да, мой дядя.

– И?..

– И… Я думаю, вам лучше посмотреть вот это. Это было в его кармане.

Люк отдал бумажник первому полицейскому.

– Так-так-так, – пробормотал тот и протянул бумажник товарищу. – Так-так-так.

Вызвали «скорую помощь». Люк был допрошен. Все как полагается. Вскрытие покажет, что произошло. Ясно одно: Люк чист. Вне подозрений. Один из полицейских знал, кто он такой.

Со временем – через месяц – вердикт о кончине Джесса будет весьма неопределенным: смерть от передозировки, преднамеренная или случайная. Спорное утверждение. Но это вряд ли имело значение. Зато вердикт по поводу трех жертв был категорическим – основание: отношения Джесса с Ленор Арчер и найденный в его комнате выданный Маргарет Миллер и не предъявленный государственный чек.

И еще: убийства прекратились.

Что бы ни говорилось о Джессе, он на свой печальный манер все-таки любил жизнь – или быть живым. И как-то сказал: Не знаю, что бы я делал, если бы не было завтра.

Иди с миром, уходи с миром, думал Люк, глядя, как тело Джесса грузили в «скорую помощь». Исчезай, как улетает ветерок: шорох, мгновение – и все.

Выводы

 
Справедливость, объята Кошмаром,
Стыдится своей наготы.
Подает тебе время знаки
Всякий раз, как целуешься ты.
В суете, тревогах, мигренях
Жизнь твоя незаметно пройдет,
День за днем – как одно мгновенье,
Время свое всегда возьмет.
 

У. Х. Оден «Как-то вечером я вышел прогуляться»

1

Воскресенье, 9 августа 1998 г.

Джейн все еще не привыкла просыпаться одна: рука по-прежнему тянулась найти Гриффа, глаза пытались обнаружить его в постели, уши – различить его дыхание, ей недоставало запаха его кожи и прикосновений беспокойных пальцев его ног.

Но… он исчез.

Зато появился другой мужчина – не ее, а женщины, чье имя ни выговорить, ни написать – Агнешка. Джейн и не называла его – только помнила произнесенным голосом того, кого почти не знала, но тем не менее любила.

Джейн откинула одеяло.

Уилл ее ждет.

Хотя нет, не ждет – бросил ждать много дней назад. Теперь его выживание всецело в руках Мерси.

Босая, но в халате, который однажды в шутку был наречен пеньюаром, она слушала с верхней площадки лестницы доносившиеся из кухни звуки. Закрыла глаза и втянула носом аромат кофе, тостов и ветчины – исключительно воскресной еды. За ее спиной в спальню прошмыгнул Редьярд, никак не прореагировавший на присутствие Джейн. Он тоже скучал по Гриффу, и, более того – все еще ждал его возвращения.

Джейн обхватила пальцами перила балюстрады.

Держаться!

Деревянные ступени холодили ей ноги. Должно быть, где-то открыта дверь. У кого-то косили траву, скорее всего, у миссис Арнпрайр: она назначает мальчишке приходить к семи – раз уж не спится самой, пусть не спят и другие.

Зимой по воскресеньям он сгребает снег, осенью – собирает граблями листья, весной – поливает подъездную аллею и громыхает мусорными баками. Джейн подозревала, что он чокнутый. Какой нормальный подросток добровольно лишит себя единственной за неделю возможности отоспаться? Паренька звали Норманом Феллоу, и он рассчитывал, что через двадцать лет его имя затмит имена Эйнштейна и Хокинга[31]31
  Хокинг, Стивен Уильям (р. 1942) – британский физик. Совершил, как принято считать, второе по значению открытие в области гравитации после разработки А. Эйнштейном теории относительности – ему принадлежит гипотеза возникновения Вселенной в результате большого взрыва. С 60-х годов страдает неизлечимой болезнью нервной системы.


[Закрыть]. Что ж, может, и так. Но пока, по мнению Джейн, он был настоящей занозой в заднице. Да еще зарабатывал на этом!

А вот запах свежескошенной травы ей всегда нравился.

– И то слава богу, – пробормотала она. На этот раз не Норман был повинен в ее раннем пробуждении, а пустота подле нее в постели.

На кухне Джейн поставила чашку на столешницу и налила кофе.

– С добрым утром, – улыбка далась ей нелегко.

Ни Мерси, ни Уилл не ответили. Как только Джейн села, Мерси поднялась со своего места.

– Джесс Куинлан умер, – сообщила она и направилась к плите. – Есть хотите?

– Чуть позже. – Джейн опять улыбнулась и взъерошила и без того лохматые волосы сына. – Ты когда-нибудь пользуешься расческой?

– По будням. А по воскресеньям – нет. Где папа?

Подлянка.

Уилл на это мастак: начинает об одном, а заканчивает совсем о другом. Причем всегда рассчитывает на то, чтобы огорошить. Дать по мозгам.

Господи!

– Ты же знаешь, что он ушел.

– Хорошо… Но куда?

Джейн взяла сигареты и спички.

– Отсюда. Отсюда – и все.

– Тебе нельзя курить в доме, когда я здесь, – сказал мальчик. – Ты сама установила это правило. Не я. Мне-то все равно, что ты делаешь.

Но Джейн тем не менее отложила в сторону сигареты и спички.

– Ты правда не знаешь, где папа? – спросил Уилл.

– Правда не знаю.

– Я видел его вчера на улице – на другой стороне Онтарио у «бентли». Я ждал, но он не посмотрел в мою сторону.

Джейн не стала задавать естественного вопроса.

Но мальчик сказал сам:

– Он был один.

– Понятно.

Мерси переворачивала на сковороде ветчину.

– Хочешь яйца? – спросила она Уилла.

– Одно. Только одно.

– Ты что, за ночь забыл слово «пожалуйста»? – одернула сына Джейн.

– Я не обязан говорить «пожалуйста» Мерси. Она прислуга.

Джейн ударила его.

Ладонью – больно, но не опасно.

Он ответил тем же.

Джейн была поражена. Онемела.

Уилл встал и направился на террасу. На пороге обернулся и без всякого выражения произнес:

– Почему бы вам всем не пойти на хрен? Даже не вопрос. Просто слова: Почему бы вам всем не пойти на хрен?

И закрыл за собой дверь.

Не хлопнул – тихо закрыл.

Все происходило, как в замедленной съемке. Джейн ждала; чиркнув спичкой, затянулась.

– Вот так, – только и произнесла она.

Затем встала, сходила в столовую, взяла бутылку «Коте де Рон», вылила свой кофе в раковину, наполнила чашку вином, выпила и налила снова.

– Что вы сегодня намерены делать?

Мерси выключила конфорку и накрыла сковороду крышкой.

– Если бы я не любила Уилла, ушла бы от вас.

– Интересное заявление, – хмыкнула Джейн. – Я хочу сказать, интересное – из уст прислуги. Простой прислуги.

– Я на него не обиделась, потому что понимаю: он сказал это вам, а не мне.

– А я его ударила только потому, что вы стояли рядом и все слышали.

– Значит, если бы меня не было и я бы не слышала, вы бы его не ударили?

– Мерси, вы знаете, что я имела в виду не это. Если бы вас здесь не было, я бы могла его пристукнуть, вышибить из него дух. Господи, Мерси, я это сделала ради вас.

– Спасибо, конечно, только в следующий раз попридержите руки. Я сама с ним разберусь.

– Он мой сын!

– Да неужели? Верится с трудом.

Мерси взяла пустой стакан и присела к столу.

– Можно немного вина?

– Конечно.

Она налила себе и Джейн.

– Учтите, если вы напьетесь до полудня, то пропустите встречу.

– Какую встречу?

– А разве вы не встречаетесь с некоей Элспет?

– Ах да… Спасибо, что напомнили. Она фотограф.

– Вас будут снимать?

– Очень смешно.

– А что вы будете говорить: «сыр» или «слива»?

– Ни то, ни другое. Буду говорить «дерьмо». Запомните на будущее: невозможно сказать «дерьмо», не улыбнувшись.

Мерси рассмеялась и стащила у нее сигарету. Джейн притворилась, будто не заметила.

– А куда девать всю эту ветчину?

– Мы ее съедим. Вы, я и Уилл. Он вернется. Уилл мальчик. Знаете, он из тех юных созданий, которым каждую неделю требуется новая пара обуви, потому что он растет. И зовется мальчишкой. Совсем не похож на девочек. Мы росли только по воскресеньям. В такие дни, как сегодня. Именно поэтому нам надо есть ветчину – это наш день – ваш и мой. А если вспомнить, то когда-то это был и мой выходной. Вот так…

Джейн взяла ее за руку.

– Господи, спасибо Тебе за милость, что послал мне Мерси. И спасибо вам. – Она поцеловала Мерси руку и опустила ее обратно на стол.

Наступила тишина.

Ни одна из женщин не двигалась.

А потом Мерси нарушила молчание:

– Вы слышали – я сказала: умер Джесс Куинлан?

– Нет. Боже мой! Бедный Люк.

– Люк нашел его в парке у реки. Скончался от передозировки.

– Этого следовало ожидать.

– Вероятно.

– А где он был? Я думала, он убежал.

– Гм… вернулся.

2

Воскресенье, 9 августа 1998 г.

В два часа Джейн, как и договаривались, приехала на Морнингтон-стрит к Элли Бентон, где у той был дом, он же студия. В отличие от многих зданий на этой улице, дом Элли не поражал размерами, зато радовал глаз прекрасным эдвардианским стилем. Как и два соседних – очевидно, их проектировал один архитектор.

Элспет Бентон было под сорок. Почти ровесница Джейн, она иногда тоже посещала занятия Джей Ти Уатерби. Элли считалась фотографом-портретистом, но любила делать «портреты» помещений и садов без людей. Правда, люди при этом словно бы присутствовали. Джейн ей как-то сказала: «Ты снимаешь призраков».

И угодила в точку: знаменитейший снимок Элли, завоевавший национальные и международные премии, запечатлел завиток дыма, оставшийся после того, как, по ее просьбе, Орсон Уэллес поднялся со стула и отошел в сторону. Орсон Уэллес, кроме всего прочего, был известен тем, что курил сигары. И Элли подумывала, не уговорить ли его отказаться от курения на время сеанса, как поступил Юсуф Карш, когда работал над портретом Уинстона Черчилля. Но ей не нравилось слово «подражатель», и поэтому она попросила свою модель как следует, по-уэллесовски, затянуться, выдохнуть и уйти из кадра. Подпись под фотографией была проста: «Орсон Уэллес, 1982».

Открыв дверь и пропуская Джейн в дом, Элли немного иронично заметила:

– А я уж опасалась, что ты струсишь и не объявишься.

В студии на столе лежал большой коричневый пакет с напечатанными фотографиями, на котором было написано «Джейн».

– Ну вот… – Элли улыбнулась. – Полагаю, мне не следует спрашивать, как у тебя там все было…

Джейн пожала плечами.

– Ора Ли, так не годится. Пожать плечами – ничего не сказать. В чем, собственно, и цель. Хочешь бокальчик красненького?

– Конечно.

Джейн отставила сумку и села. Пакет, заполненный Милошем, был помещен – возможно, специально – на середину стола. Стол был круглый, обтянутый зеленым сукном, словно женщины собрались играть в карты.

Элли вернулась с вином, налитым в гигантские шарообразные фужеры на толстых ножках. Поставив фужеры, она шлепнула рядом пепельницу.

– Ну что ж, скажу откровенно, недурно. Господи, да он просто потрясающий! – Она плотоядно ухмыльнулась и выпила.

Джейн проделала то же самое, но без ухмылки.

Элли наклонилась к ней через стол:

– Как его зовут?

– Милош. Он не модель.

– Друг?

– Знакомый.

– Понятно. Я бы не прочь его пофотографировать. Только в одежде.

Джейн рассмеялась.

Потом посерьезнела:

– В самом деле?

– Да.

– Знаешь, лицо у него не бог весть что. В одежде он… – Джейн запнулась, подыскивая слово, – не очень выразителен.

– Нет. В нем кое-что есть.

Джейн отвела глаза.

Элли взяла конверт, открыла и высыпала снимки на зеленое сукно. Разместила их так, чтобы каждый смотрел на Джейн. При этом Элли касалась фотографий только ногтями, словно боялась оставить отпечатки пальцев.

– Ора Ли, дорогая, я вижу здесь не изучение натуры. Это – любовные послания.

Джейн по-прежнему смотрела в сторону.

– Они хороши?

– Да.

– И означает ли это, что передо мной открывается совершенно новая карьера: фотографирование голых мужиков? О, пардон, мужских ню?

– Нет. Но, возможно, перед тобой открывается совершенно новый способ видения.

– Неужели?

– Точно.

Джейн откинулась на спинку стула.

– Могу я тебе кое-что сказать? – спросила Элли.

– Разумеется.

– Все то время, пока ты думала, будто снимаешь его задницу, его плечи, его член, ты снимала его. На этих снимках не просто раздетый парень. Здесь личность. Цельная, но не связанная со всеми нами. Неземная. Может быть, даже ангел.

– Как ни странно, я все время мысленно называла его «мужчина-ангел». Только ангелы не раздеваются перед дамами.

– А этот разделся.

Джейн промолчала. И выпила.

– Почему ты на них не смотришь? – поинтересовалась Элли.

– Я их боюсь, – призналась Джейн. – Наверное.

– Взгляни вот на этот. – Элли протянула ей один из снимков. Но Джейн только покосилась на фотографию. – Бери, бери. – Элли помахала снимком в воздухе. – Держи и рассматривай.

Джейн поставила шарообразный фужер на стол и взяла у Элли снимок.

– Что это, по-твоему?

Джейн не ответила.

– Это Ора Ли, дорогуша. Это ты: ты, какой сама себя никогда не видишь.

Одно лицо, глаза смотрят вверх, губы чуть-чуть раздвинуты в улыбке.

Она была красива.

В самом деле. Но не только. Она выглядела потерянной.

Элли взяла ее за руку:

– Никто из нас не способен видеть себя. Мы можем видеть только друг друга.

Джейн прикусила губу, отложила снимок и посмотрела на Элли со слезами на глазах.

– Он даже не фотограф. Просто щелкнул, и все.

– В нужный момент. Он тебя поймал. В этом суть фотографирования. Ловить людей, когда они того не сознают. Даже стул, стол и лампа понимают, если кто-нибудь садится, дует пиво или щелкает выключателем. Но секрет видения – настоящего видения – это когда стул только что освободили, стакан опустошили, грязные приборы положили на тарелку и свет выключили…

– Как в тот раз, с Орсоном Уэллесом?

– Да, как в тот раз, с Орсоном Уэллесом. – Элли взяла фотографию Джейн. – Я колебалась, отдавать тебе ее или нет. Решила: неподходящий момент. Может быть, потом, когда ты станешь достаточно старой.

– Достаточно старой? – изумилась Джейн.

Элли улыбнулась:

– Я не собираюсь ничего объяснять. Никогда не извиняться и ничего не объяснять. Кредо каждого художника. Ты только вдумайся: эта фотография разбила мне сердце и в то же время вылечила меня. Я расплакалась, когда твое лицо стало возникать в проявителе, но когда процесс завершился, мне хотелось смеяться. Это ты, Ора Ли. И пора тебе это знать.

Элли не отличалась привлекательностью. У нее был другой сорт красоты. Честность. Подавать она умела только свои фотографии, но не себя. Всегда носила волосы не той длины: или слишком длинные, или слишком короткие, одевалась не в те тона, вероятно, потому, что, как многие фотографы, видела мир черно-белым. А на ноги нацепляла то, что сама именовала обувью Греты Гарбо – грубые башмаки слишком большого размера.

Джейн подняла глаза, положила свой снимок поверх других, перетасовала с остальными, словно колоду карт, и опустила в конверт. Но все время продолжала смотреть на Элли.

– Знаешь, есть такая книжка о жестоком обращении с детьми – называется «Наш маленький секрет». Так вот, это будет нашим маленьким секретом.

– Ясно.

– Я их внимательно посмотрю, когда буду одна.

– Наверное, разумно.

– Ты в курсе, что Грифф от меня ушел?

– Конечно. Это всем известно. Он постарался.

– Неужели?

– Еще бы…

– А где он сейчас?

– Ты что, не знаешь?

– Иначе бы не спрашивала.

Элли отвела глаза. И солгала:

– Понятия не имею, где он сейчас. Не мое это дело. И, честно говоря, мне все равно.

Но ей было далеко не все равно. Уже потому, что это касалось Джейн. Такова была основа их дружбы – да и любой дружбы Элли. Она не испытала романтической любви. Любовь ей заменяли люди. Если она их ценила. В своем отношении она почти не делала разницы между тем, что ее привлекало: между мужчинами, женщинами, детьми, собаками, кошками и совсем иным – пейзажами, ангелами, дневным и лунным светом, тьмой. Все это дары, когда умеешь их принять.

Джейн открыла сумку, положила в нее фотографии и достала кошелек:

– Я расплачусь наличными, Эл, – не хочу никаких записей.

– Ты что, свихнулась?

– Надеюсь, что нет.

– Ора Ли, дорогая… Я не возьму ни пенни. Мне нужно только знать, как с ним связаться.

– А вот этого я тебе сказать не могу.

– Не можешь или не хочешь?

– Не могу. Это не его профессия. Он этим не занимается – не зарабатывает на жизнь. И я просто не могу тебе сказать.

– О’кей, – улыбнулась Элли. – Тогда обещай мне одну вещь.

– Постараюсь.

– Когда в следующий раз влюбишься и позаимствуешь аппарат, возвращайся более счастливой.

– Решено. Если такое случится.

– Обязательно случится. Я даже знаю, как его зовут.

– Неужели?

– Да. – Элли поднялась со стула. – Его инициалы Г. К. Он вернется. Верь в это. Я верю.

Через полчаса Джейн сидела в парке на самой уединенной скамейке, вдали от дорожки.

Она достала из сумки конверт, но еще не открыла.

9 августа. За один месяц весь ее мир рухнул. Она могла бы поверить, что такое может произойти за год. Но чтобы за месяц…

Трой. День рождения Гриффа. Страстное желание приобрести дом. Перебитый Люком телефонный кабель. Появление Милоша – не только в доме, но и в ее жизни. Таинственное поведение Гриффа. Его слезы ярости и бессилия. Потеря обещанных ролей. Невообразимое исчезновение из семьи. Популярнейший из актеров покидает сцену и закатывает представления исключительно у себя дома – в этом было что-то загадочное и зловещее. И влияние всего этого на Уилла, который уходил от нее с каждым днем все дальше, в полную невозможность общения: ни ей с ним, ни ему с ней. Почему бы вам всем не пойти на хрен. Господи! И Редьярд тоскует. И Джесс мертв. И Лоретта потеряна и скончалась. И Мейбел далеко. И Милош… Что Милош?

Как в дымке… увиденный, испробованный, но все еще незнакомый.

Все быстро началось и так же быстро закончилось. Неужели? Именно. А сможешь? Да. Прощай.

Прощай.

Она коснулась лежащего подле нее на скамье конверта.

Посмотри.

Не могу.

Ее руки дрожали.

Что, если кто-нибудь увидит, как она рассматривает фотографии голого мужчины?

Никто ее не увидит – Джейн это знала, но не хотела поверить.

Паранойя – спутник всякого тайного любовника – так что ты, по крайней мере, не одинока.

Джейн достала фотографии, но некоторое время держала на коленях изображением вниз.

Милош.

Джейн.

Она отделила свой снимок и, чтобы не видеть себя, положила под конверт.

Мимо пролетела стая уток.

Дикие кряквы и чирки.

Джейн следила за ними, пока утки не улетели вниз по течению, где послышался шум, когда они сели на воду. Кряканье и детский голос: мамочка! утки! утки!

Мамочка, утки, утки! Как часто она слышала это от Уилла, кричавшего таким же писклявым голоском.

Птицы.

Джейн зацепила пальцами одну из фотографий.

Милош сидит, подняв колено – голова откинута назад, к балке, кожа поблескивает.

Господи, помилуй.

Она подняла снимок выше, в сочившийся сквозь листву свет.

Какого цвета у него глаза?

Джейн не могла вспомнить.

Темные.

Просто темные.

Кажутся черными, потому что зрачки расширены и фотография немного мутновата из-за витавшей в воздухе пыли.

Джейн положила снимок обратно и не стала смотреть другие. Память о заснятых моментах была лучше, чем их вещественное воспроизведение.

Она закрыла глаза и сидела в полной неподвижности.

После того как был снят последний кадр и камера отложена в сторону, Милош повел ее по ветхим ступеням на сеновал.