Текст книги "Если копнуть поглубже"

Автор книги: Тимоти Финдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Они лежали бок о бок на солнце – теперь оба нагие, оба в пыли и, когда целовались, ощущали привкус красного вина и друг друга.

Их пальцы встретились, соприкоснулись. Она направила его к своей груди. Милош положил одну ладонь ей на живот, а другой накрыл грудь.

Никто не произнес ни слова. Над ними метались и пищали ласточки. По дороге проехала машина, в небе пролетел самолет, на соседнем поле тарахтел трактор.

Джейн скользнула вниз вдоль его тела, волосы струились вслед; она гладила его, ощупывала, ласкала языком.

Милош раскинул руки, даря себя, как драгоценное яство.

Откуда мы это знаем? – удивлялась Джейн. Откуда знаем, что делать? Что можно, а чего нельзя?

Она владела им так же полно, как обычно мужчина владеет женщиной. Нашла в мечтах, когда тянулась за стаканом вина. А теперь упивалась им.

Наконец она откатилась в сторону – ее рука на его бедре, его рука на ее плече. По-прежнему молча.

Птицы затихли. Все замерло.

Когда они проснулись, начинались сумерки: еще не стемнело, но день клонился к закату.

И только в машине по дороге обратно в Стратфорд Милош произнес:

– Спасибо.

И все.

Высаживая Милоша на углу Эри и Онтарио, Джейн сжала его ускользающую руку так, что заболели пальцы. И отпустила.

– До свидания, Милош.

– До свидания.

Он так ни разу и не назвал ее Джейн.

Теперь, в парке, Джейн посмотрела на свою фотографию.

Qui va la? Кто это?

Я.

Просто я.

Но вся.

Джейн сунула снимки обратно в конверт, конверт положила в сумку, бросила сигарету, загасила каблуком, затем подняла окурок и опустила в карман.

И отправилась домой на Камбриа-стрит.

Ночью Джейн приснилось, будто она на вечеринке, где все гости – и мужчины и женщины – одеты, как Моника Левински, – в голубые платья с пятнами. И это никому не казалось ни странным, ни скандальным.

Люди в платьях Моники Левински не прятались – были самими собой. Джейн и знала и не знала, кто они: так бывает во сне – видишь незнакомцев, но кажется, что они ближайшие друзья.

Кто-то пел песню.

Не настоящую – услышанную во сне.

Она была и грустная, и счастливая – то приятная, то какая-то далекая: одни диссонансы.

Все будто бы находились на борту корабля – посреди моря. Солнце то ли всходило, то ли закатывалось – Джейн так и не разобралась. Но это было не важно. Судно куда-то следовало, однако пункт назначения никого не интересовал. Джейн нисколько не боялась. И никто другой не казался напуганным.

Она подошла к борту посмотреть на море – и с ней вместе некто чужой, кого она и узнавала, и не узнавала. Они положили руки рядом на поручни, но не коснулись друг друга. Появлялись и исчезали звезды. Солнце – луна, свет и тьма, а они, одинокие, все стояли бок о бок.

Где мы? – гадала во сне Джейн. Откуда взялись? Отправляемся или прибываем, спешим домой или оставили дом?

На корабле не было детей. И животных тоже. Только мужчины и женщины в одинаковых голубых платьях.

Рано утром Джейн пришла в свою студию и положила конверт с фотографиями в шкаф.

Минуту стояла, соображая, во сне она или наяву.

Заперла ящик, однако ключ продолжала держать; он холодил ей руку, и Джейн поняла, что вернулась домой.

И еще этот ключ ей напомнил, что она пережила кораблекрушение.

Одежда на ней была насквозь мокрая.

Она сняла ее, бросила в сторону и, все еще сжимая в руке ключ, забралась в постель.

Посмотрела на часы; шесть. Еще два часа можно поспать.

3

Понедельник, 10 августа 1998 г.

В половине третьего Джейн стояла в зале супермаркета «Зерс». В руке пластиковый пакет с луком-латуком, зеленым луком, сельдереем и двумя консервными банками тунца. И еще – с майонезом «Хеллман». Все для салата.

За ее спиной сгрудились магазинные тележки, а какая-то женщина, стоявшая рядом, хотела свою сдать.

– Простите, пожалуйста, вы не подвинетесь, – вежливо попросила она. – Я не могу проехать.

– Да, да, – ответила Джейн. – Конечно… извините, но…

– Вам плохо?

– Мне…

– Мэм?

– Я… вы не знаете, где здесь общественный… – Что?

В самом деле… что?

Господи боже мой!

– Общественный туалет? Вам нехорошо?

– Нет… общественный… – наконец она вспомнила слово, – телефон.

– На автомобильной стоянке. Вы уверены, что с вами все в порядке?

– Да, да… спасибо.

Наконец Джейн протолкалась к двери. Телефоны оказались слева снаружи. Она вошла в одну из будок. Дверь хлопнула, но не закрылась.

Она поставила сумку с покупками на пол и, разыскивая монету, чуть не выронила кошелек.

Опустив четверть доллара в аппарат, с трудом вспомнила номер Клэр.

На другом конце линии раздался звонок.

Четыре, пять, шесть гудков – прежде чем ответила запыхавшаяся Клэр.

– Алло! Извините. Я была в саду.

– Клэр?

– Джейн?

– Нам надо увидеться. Немедленно.

Клэр поняла, что это в самом деле очень срочно.

– Хорошо. Хью отправился играть в гольф. Можешь заехать?

– Да.

– Ты где?

– В «Зерсе».

– В «Зерсе»? Потеряла карточку и хочешь позаимствовать тридцать долларов?

– Нет.

– Тогда что?

– Здесь не могу говорить. Скажу, когда приеду.

– Ну давай, детка. Жду. Я дома.

Сумка.

Что?

Сумка. Салат из тунца.

Джейн нагнулась, подхватила сумку, уронила, взяла снова и с трудом справилась с упрямой дверью телефонной будки.

Где же «субару»?

Она обвела взглядом стоянку.

Вон там.

Через десять минут (хотя хватило бы и пяти, но Джейн повернула не там, где надо) машина подкатила к дому Хайлендов на Шрузбери.

Клэр ждала ее у дверей:

– В чем дело?

Джейн переступила порог и прошла прямиком на кухню.

– Ты мне что-то привезла? – Клэр ткнула пальцем в сумку, которую Джейн держала в руке.

– Ах, это… Нет… Забыла оставить покупки в машине.

Клэр уже открыла бутылку и поставила бокалы.

– Садись.

Джейн опустилась на стул.

Клэр налила вино. И ждала.

Молчи, думала она. Пусть заговорит сама.

Джейн сгорбилась и невидящими глазами смотрела в пустоту. Потом распрямилась:

– Мне только что сказали… я только что узнала… никак не могу поверить…

Вот оно… То, чего я ждала.

– Что?

– В отделе свежих овощей толкалась эта чертова стерва… Мери Джейн Рэлстон. А я брала сельдерей и зеленый лук.

– И что же?

Джейн пригубила вино.

– Мы только что пальцами не цеплялись, когда выбирали сельдерей, а она все притворялась, будто не замечает меня, хотя прекрасно видела. А потом подняла глаза и сказала: «Так это бывшая жена Гриффина Кинкейда?» – «Что это значит?» – удивилась я. «Ну как же, – хмыкнула она, – все давно ждали, когда же откроется дверца шкафа. Вот и открылась».

– Джейн, не надо!

– Она говорит, что Гриффин спит с Джонатаном Кроуфордом!

– Джейн…

– С Джонатаном долбаным Кроуфордом, господи помилуй!

Клэр коснулась ее запястья.

– Не надо, – повторила она.

– Что значит «не надо»? У Гриффа связь с мужчиной! У Гриффа! У Гриффа! У моего мужа! Отца моего сына! А ты говоришь: «не надо»!

Джейн сникла, достала платок и высморкалась. Зажала в трясущихся губах сигарету, тщетно пытаясь прикурить.

– Господи, не могу даже спичку зажечь!

Клэр помогла ей.

– Боже мой, Клэр, скажи, что это неправда! Не верю, не могу поверить!

Клэр откинулась на спинку кресла:

– Послушай, ужасно, что приходится тебе это говорить, но это правда.

Джейн в упор посмотрела на подругу:

– Ты знала?

– Да… больше недели… даже больше двух недель.

– Так почему не сказала мне? Почему ты мне не сказала?

– Дженни… как я могла тебе такое сказать?

– Ты же моя подруга.

– Да, я тебя люблю. Да, я считала, что должна тебе сказать. Но потом – правильно или нет – подумала: она все узнает от Гриффа. Так или иначе выяснит сама. И ей будет неприятно, что знаю я.

– Но ты знаешь!

– Да. И никому не сказала ни слова. И не собиралась говорить. Даже Хью.

– А как ты выяснила?

– Слишком часто видела их вместе. И еще слышала, что он живет у Найджела и Сьюзен, и понимала, что там не может быть никакой любовной связи. А Зои Уолкер занята, бегает за Ричардом Хармсом. И потом…

– Что?

– Я видела, как Джонатан поцеловал Гриффина в «Балди». И Грифф поцеловал его в ответ. И слышала про многое другое…

– Вот и Мери Джейн Рэлстон то же самое говорила. Сказала, что видела, как Джонатан гладил Гриффина в парке. Надо же, чтобы именно наша местная Линда Трипп подглядела это!

Клэр пожала плечами.

Джейн отвернулась и понурилась.

– Что же мне теперь делать? – спросила она тоном вконец растерянного ребенка.

– Ничего.

– Ты с ума сошла.

– Нет. Ты ничего не станешь предпринимать. Следующий шаг за Гриффом. Если ты устроишь ему скандал, он хлопнет дверью у тебя перед носом.

– А разве он этого уже не сделал?

– Нет. Потому что ему не известно, что ты в курсе.

– Я его люблю. – Джейн опустила голову.

– Знаю.

– А как быть с Уиллом? Что станется с Уиллом? Что, если и до него дойдут слухи?

– А это, как говорится, в руце Божией. Но мне не верится, что Грифф не вернется. Просто не могу в это поверить. И не верю.

– И что теперь? Господи… с мужчиной! Грифф…

– Не забывай, чего он добивается, Джейн. И не забывай, кто он. Грифф Кинкейд, увы, один из тех людей, о ком мы читаем, но кого не рассчитываем встретить в реальной жизни. Он из тех, кто пойдет на все, лишь бы получить то, что он хочет.

– Но он… он – порядочный человек.

– Мы все порядочные – до поры. И все поступали непорядочно – так или иначе. Каждый из нас. Все.

– Да.

Милош.

Джейн взяла Клэр за руку:

– Неужели после такого можно выжить?

Клэр попыталась улыбнуться, но это оказалось непросто.

– Ты выжила, несмотря на свою мать, детка. И более того, ты знаешь, что ты собой представляешь. Вот что значит выжить. Выжить – это знать, что ты собой представляешь.

– Да.

– Тебе не стоит заглянуть к доктору Фабиану?

– Да.

– Хочешь еще вина?

– Да.

– Если ты не прекратишь говорить «да», я тебя ударю. – Клэр рассмеялась.

– Меня сегодня уже ударили один раз, и этого вполне достаточно, так что спасибо, не надо.

– Хочешь, пойдем посидим в саду?

– Хорошо.

– Послушаем птиц, и я тебе расскажу о том, как в двенадцать лет я обнаружила дома старый томик «Пейтона»[32]32
  «Пейтон-Плейс» (Peyton Place) – роман Грейс Металиус, один из первых американских эротических романов, в котором живописуются нравы маленького провинциального городка.


[Закрыть], а мать вошла и увидела это. Только я уже прочла на форзаце ее имя. Знаешь, что она мне сказала?

– Нет.

– Она сказала: «Господи, а я-то гадала, куда эта книга запропастилась!»

Женщины посмеялись, взяли бокалы и бутылку и вышли в знаменитый садик Хью.

– Мы живы, детка. Помни об этом.

– Да. Живы.

4

Вторник, 11 августа 1998 г.

Доктор Фабиан, как обычно, едва помещавшийся в кресле, откинулся назад и почти молитвенно сложил руки, касаясь пальцами губ.

– Интересно, – проговорил он. – Вы превосходно рассказали: мне казалось, что я смотрел фильм – корабль, люди, море голубых одеяний.

– Да, все было поразительно живо. Но почему меня охватила грусть? Ведь эта сцена скорее комическая.

– Нет. Совсем нет. Она печальна. Печальна до предела. Печальна и по-своему мудра.

– Мудра?

– Именно. Сны обладают определенной цельностью. Не сомневаюсь, что вы об этом знаете. А с цельностью часто соседствует мудрость. Сны – это мы; сон демонстрирует человека. Говорит: я покажу, кто мы такие, – врач отвел взгляд. – На этом социальном маскараде – особенно у нас, в Северной Америке – мы так долго носили костюмы и маски, что убедили себя, будто более невозможно увидеть, какие мы на самом деле. Мы думаем, будто теперь нам нет необходимости тревожиться, что нас разглядят. Но под личиной на каждом из нас – запятнанное голубое платье. И никто не в состоянии избегнуть испытующего взгляда. Никто. Хотя все считают по-другому: не я… не мы… Немыслимо, возмущаемся мы. Как вы смеете сомневаться во мне? Мне нечего скрывать. Но, пожалуй, это самые опасные слова, которые способен произнести человек. Полагать, что вам нечего скрывать, равносильно признанию вины.

Несколько мгновений Джейн не отвечала, а потом произнесла:

– Мне не нравится слово «вина».

– Да, оно резкое, – согласился врач. – Но не я его придумал. Дело в том, что вина в каждом из нас. Что еще?

– Еще?

– Что еще вы хотели мне рассказать?

Джейн закурила.

– Я обнаружила, где Грифф.

– Неужели? И где же?

– Он живет у наших друзей Декстеров – Найджела и Сьюзен.

– Ах да, я знаю: они актеры.

– Учились вместе с Гриффом еще до того, как я с ним познакомилась. Моя подруга Клэр мне сказала. Кажется, я вам о ней упоминала. Клэр Хайленд.

– Как-то говорили. Она преподает.

– Да. Историю. Так вот… – Джейн обвела глазами комнату и остановила взгляд на висевшем за спиной врача трагическом портрете ученого работы Пауля Клее. – Она знает, с кем мой муж.

– С ней?

– Нет.

– Так с кем же?

– Я зашла в «Зерс», хотела приготовить салат из тунца… – Джейн не отрывала глаз от портрета. В этот момент ей показалось, что он – отражение ее самой. Куда все подевалось? – И там встретила женщину, которая работает у нас в театре в отделе реквизита… ее зовут Мери Джейн Рэлстон. Она первая мне сказала. Ее слова были жестоки. А Клэр – поведала о том же, но спокойно и, на мой взгляд, тактично.

Она перевела взгляд в окно.

– Говорите, Джейн, – ободрил ее врач. – В интерпретации любой из них. Тон не важен. Итак, кто это?

– Джонатан Кроуфорд.

– Понятно.

– Учитывая, что я сказала, вы восприняли все удивительно спокойно.

– Что ж… я не собираюсь делать вид, будто такие вещи легко принять. Для вас. И тем не менее…

Джейн рассмеялась:

– Что значит ваше «тем не менее»? Вы этого ожидали?

– Нет. Но не особенно удивлен.

Джейн затушила сигарету.

Фабиан молчал.

– Вы хотите убедить меня, что это нормально? Что это одно из условий удовлетворения амбиций? Так считает Клэр. «Не забывай, кто такой Грифф, – сказала она. – И к чему стремится».

– И в каком-то смысле она права. Совершенно права.

Джейн потерла ладонь о ладонь, сделав вид, будто аплодирует.

– Именно. В самую точку. Вот тебе мой зад и дай мне мои роли! А почему бы и нет? На жену, на семью, на ребенка – на все наплевать. Тьфу! Зато мои роли при мне – я их добыл!

– В самом деле? Добыл?

– Да. Обе.

– Понятно.

– Что понятно?

– А вы?

– Что значит «вы»?

– Это вопрос о ваших желаниях и мотивах. Неужели вы никогда не хотели чего-нибудь так сильно, что готовы были на все?

Джейн подозрительно покосилась на врача.

– Похоже, вы нервничаете? Не желаете отвечать? Напомнить вам о том молодом человеке? Который работает в компании «Белл»?

– Не надо.

– Понятно.

– Понятно… – Джейн смотрела на Фабиана. Он улыбался. – Понятно… Понятно… Понятно… – Пожатие плечами – и снова пожатие плечами. – Вот так устроен мир…

– Так устроен мир, в котором вы выбрали место для себя. И множество других миров. Вы полагаете, Ивана Трамп в самом деле любила Дональда? Или Дональд любил ее? Ничего подобного. Однако они получили то, что хотели: он – красивую женщину; она – деньги.

– Но театр на самом деле не такой.

– Совершенно согласен. Только и в театре есть такие люди. Становятся такими, когда им это надо.

Джейн вздохнула.

Реальность оказалась сильнее ее – в каком-то смысле. Но в то же время, не зная почему, она чувствовала себя умиротворенной.

– Вы получили от своего молодого человека то, что хотели?

Джейн помолчала, а потом ответила:

– Да.

Только, пожалуйста, не говорите «Понятно».

Несколько мгновений Фабиан не нарушал молчания.

– Как Уилл? – наконец спросил он.

Джейн посмотрела ему в глаза:

– Уилл?

– Ну да, Уилл. Как он?

Джейн отвела взгляд.

– Вы умный человек, Конрад.

– Допустим. Но каков ответ?

– Я его теряю.

– Тогда верните его.

– Но как?

– Показав, что вы с ним. С ним, Джейн. С ним. А не в винном тумане и не погружаетесь в совсем не идущую вам жалость к себе. Встряхнитесь! Возьмите себя в руки. Дайте ему понять, что вы – это по-прежнему вы.

Джейн затушила недокуренную сигарету:

– И вы полагаете, он вернется?

– Который из них?

Джейн снова сдержанно улыбнулась.

Ах ты, сукин сын. Но умный сукин сын.

– И тот и другой. Оба.

– Да.

– Откуда вы знаете?

Доктор Фабиан улыбнулся своей странной, заговорщической улыбкой, разомкнул пальцы и наклонился вперед.

– Потому что я тоже надевал голубое платье. И знаю, наступает такое время, когда хочется его сбросить. На самом деле, просто необходимо сбросить, чтобы продолжать жить. И когда такое случится, вы будете с Гриффом вместе. И Уилл с вами.

5

Среда, 12 августа 1998 г.

В воскресенье вечером, расставшись с Джейн, Милош пошел на автостоянку у Театра Тома Паттерсона забрать свой фургон, но полчаса просто так просидел за рулем и в полной тишине выкурил две сигареты – никакого радио, никаких кассет.

А потом вернулся домой. Агнешка ничего не сказала ему, только «Привет» и не обернулась от плиты, на которой тушила голубцы. За ужином они тоже не разговаривали. Антон лежал рядом в стоявшей на полу колыбельке. Он спал – как почти все время теперь.

После еды Милош взял ребенка на руки и прижал к плечу – от мальчика странно попахивало. И не потому, что он испачкал пеленку. Так пахнет от умирающих, которые лежат и ждут конца. Почти что благостный запах – возродившегося естества – когда всевозможные ароматы присыпок и благовоний повседневной жизни сменяются духом самой жизни. Плоть и только плоть. Ничего более.

– Он хоть просыпается? – спросил Милош.

– Мало, – ответила Агнешка, по-прежнему не глядя на мужа. Теперь все больше и больше казалось, что она разговаривала с кем-то за его спиной, или стоявшим в стороне, или только с собой. Она убрала со стола грязные тарелки, вилки и ложки и сложила в раковину – в такую горячую воду, что обожгло пальцы.

Милош опустил сына в колыбельку и поднялся наверх.

В понедельник он вернулся на работу.

О своих проблемах не распространялся.

Не было такого человека, с кем бы он мог поговорить: никто бы не понял. К тому же единственный совет, в котором он нуждался, был ему недоступен – совет врача.

И Агнешка тоже сникла: ушла первоначальная паника по поводу здоровья Антона, но ушли и надежды, что Бог вмешается и все исправит. Она считала себя подвижницей, хотя в истинном смысле таковой не была. Вдохновенно родила и мечтала об одном – быть женой и матерью. И не желала для себя ничего другого. Все ее устремления сводились к тому, чтобы достигнуть положения «независимой» дамы, и это ей давал брак с Милошем. Она стала замужней женщиной. В традиционном понимании своей культуры и религии обрела судьбу. Но слабо воспринимала действительность и ее последствия. Не то чтобы не хватало разумения – вовсе нет. Просто она заключила с действительностью соглашение: если ей гарантированы надежность и уверенность, она станет подчиняться правилам.

И теперь расплачивалась за это соглашение в ситуации, которую едва ли могла оценить. В Польше, где сторонников секты Свидетелей Иеговы презирали и преследовали, родители обещали, что в другом месте жизнь пойдет по-иному.

Но этого не произошло.

Враг просто принял новую личину – вот и все. Раньше он представал в образе человеческого невежества и подлости духа, а теперь стал безликой природой, которой наплевать на людские чувства и собственные ошибки в подборе генов.

Вряд ли Агнешка была способна все это выразить словами, но она это чувствовала, переживая – или пытаясь пережить – то, что происходило с ней, ее ребенком и Милошем, все больше и больше отдалявшемся от нее.

Милош старался не замечать растущей ненависти к жене, которая отказывала сыну в той единственной помощи, что еще способна была его спасти. И к тому же она не хотела спать с мужем, утешать его и не позволяла утешать себя, становилась все более молчаливой, все так же раболепно страшилась Бога и униженно подчинялась тому, что по-прежнему считала Его волей.

Бездействуя, Милош не мог не мучиться чувством вины, но, одновременно, как часто бывает с людьми, когда дело касается их личной ответственности, склонен был обвинять кого-то другого.

Большую часть вторника Милош провел в размышлениях: вызовов было немного, он сидел в укромном уголке «бентли» и пил пиво – не напивался, но стакан из рук не выпускал.

И все время вспоминал Джейн – и то, что они с ней вместе совершили. Она ушла, как будто ее и не было. И он думал о последствиях их встречи – сделан еще один шаг в направлении будущего, и это его ослепило. Стала видна вся протяженность дистанции, и Милошу, как он и опасался, она не сулила абсолютно ничего достойного. Эта определенность убедила его прекратить дальнейшее движение вперед. Главная укоренившаяся в мозгу мысль требовала: «Стоп!» Подобное ощущение безнадежности не могло длиться вечно, Милош об этом не знал.

В ночь со вторника на среду он ждал, когда Агнешка уляжется, и, как только она заснула, встал со своей кровати и оделся.

Зашел в ванную, ополоснул лицо, почистил зубы, воспользовался туалетом, но воду не спустил. Потом вынул Антона из кроватки и положил в переносную колыбельку, которую Агнешка держала на столе рядом с ванночкой, всякими детскими присыпками, маслами и мылами.

Выключил весь свет, кроме ночника, ушел на кухню, выпил бутылку пива, выкурил сигарету и написал жене состоящую всего из трех слов записку: «Уехал в больницу».

Милош припарковался на стоянке Стратфордской главной больницы, вынул колыбельку, наклонился и поцеловал сына, запер фургон и поднялся по ступеням в приемный покой.

Врач появился только в три утра. Его фамилия была Скарлет, и выглядел он моложе медиков, которые смотрели Антона раньше.

Доктор Скарлет пригласил их в кабинет, и Милош объяснил все как мог.

Затем врач произвел осмотр ребенка.

– Он не спит, мистер Саворский. Он в коме.

Последовали другие осмотры, на которые Милоша не пустили. Да в этом и не было необходимости – он все равно бы ничего не понял.

Но он понял, какой они вынесли вердикт – Антону суждено умереть.

В каком-то смысле он был уже мертв. Мальчика приговорили врожденные пороки и бездействие матери.

В шесть часов доктор Скарлет отозвал Милоша в сторону и сказал:

– Как это ни печально для вас и для вашей жены, но Антону не выжить. Его мозг неполноценен, инстинкты моторики чрезвычайно ущербны. Остается загадкой, как он до сих пор был способен дышать. Ему ничто не поможет. Его жизнь кончилась при рождении.

– Он может умереть здесь? – спросил Милош. – Под вашим присмотром. Я не доверяю жене и ее родителям.

– Конечно, – ответил врач.

– Как вы думаете, когда это произойдет?

– Боюсь, что сегодня. А если нет – то завтра.

– Понимаю.

– Вы хотите побыть один?

– Только если вместе с ним.

Через десять минут сестра со слезами на глазах принесла завернутого в белое одеяльце Антона.

– Если я понадоблюсь, позвоните в звонок, – сказала она.

– Спасибо.

Светало.

Милош взял сына на руки.

Как могло такое случиться? И что это означает?

Ничего.

Обыкновенная история жизни.

Он поднес Антона к окну.

Будет хороший день. Ни облачка. Ни ветерка. Только небо, птицы и деревья.

– Посмотри, – сказал сыну Милош. – Вот мир, в который ты пришел.

Ребенок открыл глаза, но их по-прежнему застилал сон. Отец поднял его ручку.

– Мы делаем вот так. Понимаешь? – и он помахал ручонкой мальчика. – Привет! Привет!

Глубоко из горла Антона вырвался звук – звук, который Милош никогда не забудет и который от этого мгновения эхом прокатится по всей его жизни до самой смерти.

Милош прижал сына к себе – так сильно, как только осмелился, – надеялся своим дыханием вернуть его к жизни, надеялся, что утренний солнечный свет возвратит младенцу жизнь, как дарит жизнь всем, кто ползает, ходит и плавает. И летает.

Небо. Птицы. Деревья.

Антон помахал обеими руками. Единственный раз.

И снова погрузился в сон.

Милош перецеловал все его пальчики на руках и ногах, уши, глаза, нос, губы.

И начал качать – как лодка раскачивала бы пассажиров на крупной зыби.

Надо бы для него спеть, подумал Милош. Но его голос не подходил для этого. Он не был матерью. Всего лишь отцом. А отцы беспомощны в такие минуты. У отцов нет грудей, нет молока – только руки.

Он сел на кровать.

И просидел больше двух часов.

Потом позвонил сестре. Ребенок умер.

Передавая сына в руки доктора Скарлета, Милош произнес только: «Спасибо», – и направился к лифту.

В приемном покое толпились люди: кто-то приезжал, кто-то уезжал. Окружающее, как всегда после случившейся смерти, казалось обыкновенным, нормальным, почти до смешного приземленным. Люди все так же смеялись, заказывали в буфете кофе с пирожками, пролистывали спортивные страницы газет и окликали друг друга по именам.

Милош подошел к двери, переступил порог, увидел перед собой дорожку, но не мог вспомнить, где оставил фургон. И повернул назад, в больницу.

Нет, здесь он уже был. Здесь все кончено.

Когда наконец он нашел фургон, то обнаружил на переднем сиденье Агнешку. Она была в том же синем жакете, в котором он привез ее сюда рожать Антона.

Оба всю дорогу молчали.

Не было таких слов, что они могли бы друг другу сказать.

Через две недели Агнешка переехала в дом родителей. Потом Милош время от времени встречал ее на углу Онтарио и Дауни-стрит с брошюрами в руках. Но они больше ни разу не разговаривали. Агнешка отворачивалась, Милош проходил мимо.

Случалось, Мерси видела Милоша в окне кухни. Или во дворе: он мыл фургон или подстригал траву. Он завел собаку – черного лабрадора. И назвал его Шопс – может быть, в честь Шопена – Мерси не спрашивала. Женщин у него больше не появлялось. Мерси судила не по тому, что видела, а по тому, что слышала: музыку и голоса немолодых мужчин, приходивших играть в карты.

Теперь от Милоша веяло покоем – так бывает после того, как человек покорился и даже обрел смирение. Мерси знала по себе. Когда умер Том…

Милош никогда не здоровался.

Но он махал рукой.

И улыбался.

Улыбался и махал рукой.

Мерси не требовалось иных – и лучших – знаков того, что Милош выживет. Хотя бы потому, что он этого хотел. В конце концов, ведь существовала еще целая новая жизнь, которую надо было наследовать и осваивать.

6

Пятница, 14 августа 1998 г.

Мерси накормила завтраком Уилла. Сок, тост и мармелад. Уилл не доел тост, и Мерси впервые видела, чтобы он выпил лишь половину чашки кофе с молоком.

Джейн не появлялась. Мерси это не тревожило, разве что только из-за мальчика. Она ясно понимала, что происходит; когда распадается брак, человек скисает. Но это пройдет.

– Хочешь в парк?

– Нет.

Уилл, не выпуская из руки чашку, развалился на стуле и постукивал каблуками по перекладине.

Мерси чувствовала – она обязана что-то делать – как-то его спасать.

– Тогда пойдем куда-нибудь еще, – предложила она.

– Чтобы мама могла привести сюда друга, пока нас нет?

– Какого друга?

– Мужчину.

– Какого мужчину?

– Того, с которым она трахается.

Мерси не ответила. Ругать его за подобные слова – делать только хуже. Подталкивать к еще большему сквернословию. Уилл прошел до конца путь, на который детей толкает полное разочарование во взрослых. Мальчик выглядел на десять лет старше – бледный, худющий, страшный. Волосы словно выцвели и безжизненно повисли. А ведь ему всего семь лет. Безжизненный и семилетний – не очень вяжется.

Мерси беспокоилась, не хотела об этом думать. Но мальчик сделался неузнаваемым. Глаза превратились в щелочки, уголки губ опустились, зубы стиснуты. И руки – то сжаты в кулаки, то хватаются за все подряд. Он с грохотом передвигал посуду, топал по комнатам, громыхая дверями, или оставлял двери открытыми, и тогда в дом врывались полчища мух и комаров. Он больше не собирал головоломок и не читал книг – так и не закончил «Остров сокровищ». И каждый раз, когда соизволяла появляться Джейн, вставал и уходил. И еще он начал кампанию сопротивления Мерси. Недоедать за столом было только частью его войны.

Уилл прекратил общаться с друзьями – никого не хотел видеть. Друзья требуются только в школе – для того чтобы поболтать о том о сем, потрепаться о хоккее и обменяться карточками с портретами хоккеистов. Детские игры его не забавляли: Все равно постоянно проигрываешь. А если выиграешь, тебе говорят, что ты жульничаешь. Единственной игрой, которая ему нравилась, был крокет. Но мои придурки родители испортили газон – устроили на его месте идиотскую клумбу. А когда Мерси напомнила, что это не Грифф и Джейн, а хозяин распорядился сделать клумбу, он ответил: Могли хотя бы возразить. Рассказать про крокет. На это Мерси не нашла что ответить.

Сейчас она направилась к задней двери и сказала: «Мы идем в парк». Не спросила, хочет ли Уилл, а сообщила – «идем».

– Возьмем напрокат лодку и поплаваем по озеру. Я куплю пепси.

Мерси гребла, а Уилл сидел на задней скамейке, надвинув на лоб козырек кепки, чтобы в тени не было видно его глаз.

Редьярд сидел на носу.

– Через три недели начинаются занятия в школе. На следующий день после Дня труда[33]33
  Первый понедельник сентября.


[Закрыть].

Уилл ничего не ответил.

– Пойдешь в третий класс.

– Угу.

– И все твои друзья тоже.

– Да, но у меня будет велосипед. Тогда мне не придется ни с кем гулять.

– Посмотрим, что на это скажет твоя мама.

Мальчик пропустил ее слова мимо ушей.

– Велосипед будет синий, – продолжал он, поглядывая на сады вокруг домов на противоположном берегу. – Всегда хотел синий. Десятискоростной.

– А это не слишком опасно?

– Все на свете опасно. Велосипедистов убивают каждый день придурки взрослые, которые не умеют водить машины. Не все ли равно, как умереть – под колесами или от чего-нибудь другого.

– Давай сменим тему.

– Почему?

– Потому. Я не расположена говорить о мертвецах. И тебе не советую. Посмотри, какой прекрасный день.

Подплыли два лебедя и стали к ним присматриваться. Птицы привыкли к присутствию людей – чего тут только не было: прогулочные катера, гребные лодки, водные велосипеды и каноэ. Но лебеди все равно проявляли любопытство: кто это там? Нет ли тут еды?

Дома, незаметно для Мерси, Уилл сунул в карман недоеденный кусок тоста и теперь извлек его и разбросал крошки по воде.

Подплыл самец, попробовал. Неплохо. И только после этого к нему присоединилась самка.

– Лебеди сходятся в пары на всю жизнь, – заметил Уилл.

– Я в этом не уверена, – возразила Мерси. – Гуси, те – да.

– Значит, мои мама и папа лебеди.

Лучше бы они были гусями, подумала Мерси. И потом: Я все-таки не считаю, что все кончено. Черт возьми, ради Уилла, надеюсь, что это не так.

Час спустя они сидели за столиком на тротуаре перед «Паццо» и ели пиццу.

Редьярд дремал у ног Мерси.

– Что значит «гей»? – неожиданно спросил Уилл.

– Веселый. Счастливый.

Мальчик подозрительно посмотрел на нее.

– А я думал, что-то другое. Плохое. – Он разрезал пиццу и отложил нож.

Мерси ждала. А потом сказала:

– Это слово может означать иные вещи.

– Какие?

– Ну, например… – Она пригубила вино и пожала плечами. – А почему ты спрашиваешь?

– Вон тот человек только что сказал сидящей с ним женщине, что он гей. Он мне не кажется очень веселым.

Мерси посмотрела в ту сторону и поняла, что мальчик говорил о двух молодых актерах из труппы.

– Ну так как? – не отступал Уилл. – Если он не веселый, что он имел в виду?

– То, что он любит мужчин, а не женщин.

Объясняй как можно проще.

– Почему?

– Любит, и все. И никаких «почему».

– А зачем он сказал ей об этом?