Текст книги "Госпожа (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Флоггер остановился, но Кингсли продолжил раунд между ее ног, облизывая и дразня ее своими губами и языком. Она чувствовала, будто каждая капля ее крови хлынула к клитору. Она умрет, если не кончит как можно скорее.

Сорен прижался обнаженной грудью к ее спине.

– Не сейчас, – прошептал он ей на ухо. – Еще немного.

Она бы заплакала от разочарования, но эротическая пытка Кингсли продолжала мучить ее.

– Кингсли, если не возражаешь, – сказал Сорен с видом сконфуженного джентльмена.

– Pas de tout, – ответил он, отодвинулся от Элеанор и занял сидячее положение перед ней. – Позволь мне.

Элеонор хныкнула, и Кинсли поднял подол ее юбки и заткнул его за пояс. Он опустил руку между ее ног и проник в нее средним пальцем. На этой руке он носил серебряную печатку с флер-де-лис. Она ощущала, как холодный металл прижимается к ее горящему клитору. Она ждала еще одного пальца, или даже двух... чем больше, тем лучше. Она была настолько влажной, что, приложив немного терпения, смогла бы принять всю его кисть. Но нет... только один палец. Он потянул руку на себя, и Элеонор закричала, когда ее внутренние мышцы резко сократились, пока он раскрывал ее. Затем она ощутила что-то ещё... Сорен расстегнул брюки. И затем он начал погружаться в нее сзади. Медленно, дюйм за дюймом, он наполнял ее... они наполняли ее, оба – Сорен делил ее тело с пальцем Кингсли.

Никогда прежде она не чувствовала себя настолько наполненной, настолько открытой. Сорен погружался в нее мучительно медленно, пока Кингсли в тандеме с ним двигал пальцем. Она не могла сказать, что ее возбуждало больше – что Кингсли и Сорен были в ней одновременно, или то, что Кингсли прикасался к Сорену.

Ей бы понадобилось несколько секунд на то, чтобы выбрать ответ на этот вопрос, но Кингсли решил добавить вторую руку и начать ласкать ее клитор.

– Теперь, можешь кончить, Малышка, – прошептал ей на ухо Сорен. – Кончи для Кингсли. Кончи для меня.

Когда она кончила, она кончила бурно, ее мышцы резко сократились вокруг Сорена и Кингсли. Как только спазмы утихли и успокоились, она откинулась на спину Сорена и вздохнула.

– Не сердитесь, Сэр, – сказала она Сорену. – Я кончила исключительно для себя.

Затем он рассмеялся, глубоким чистым смехом, наполненным счастьем. Прекрасным открытым смехом. Она хотела слышать этот смех каждый день.

– Ох, очень хорошо, – ответил он, целуя ее и обхватывая груди. – Но следующий для нас.

– Обещаю.

– Может она и не кончила для меня... – сказал Кинг, вытаскивая палец. – Но она кончила на меня. – Он поднял руку, и в свете свечей Элеонор заметила влажное пятно на манжете рубашки Кингсли.

– Неплохо, – сказал Сорен, впечатленный.

– Я заплачу за химчистку, – пообещала Элеонор.

– Ни за что. Больше не буду стирать эту рубашку, – ответил он на полном серьезе.

Сорен отвязал ее от кровати, ее руки тяжело опустились. Она немного пошатнулась на каблуках от легкого головокружения после оргазма и связывания. Сорен подхватил ее на руки. Кингсли стянул покрывала, и Сорен уложил ее на кровать. Он расстегнул ее юбку и снял ее. Пока он раздевал ее, Элеонор наблюдала за Кингсли. Его взгляд перемещался то на нее, то на Сорена. Она заметила желание в его темных глазах, но желание, направленное не только на нее.

Когда он снял с нее все, кроме белых туфель на шпильке, Сорен уложил ее на постель. Она легла на него, спиной прижимаясь к его груди. Он раскрыл ее бедра поверх своих и удерживал ее руки по бокам. Он удерживал ее лишь своим телом, пока Кингсли располагался между ее колен и усыпал поцелуями ее бедра, грудь и, наконец, губы. Когда их губы встретились, француз погрузился в нее. Ей пришлось подавить единственный момент паники, когда она посмотрела вверх и увидела над собой лицо Кингсли, а не Сорена. Но удовольствие поглотило ее. Это было не занятие любовью или даже сексом. Стоя между ее ног, Кингсли трахал ее и трахал жестче, чем ее трахали когда-либо. Она кончила с закрытыми глазами и лишь после, когда снова их открыла, увидела, как Кингсли смотрит вниз, но не на нее.

Медленно, Кингсли вышел из нее и начал раздеваться. Сорен оставил ее на постели, чтобы раздеться самому, затем лег слева от нее. Кинсгли расположился справа. Сорен закинул ее ногу себе на бедро и вошел в нее. Лицом к лицу, без удерживающих оков... Занимались ли они так сексом? Она не могла вспомнить. Обычно он укладывал ее на живот или нагибал над кроватью, если не использовал фиксацию. Во время секса лицом к лицу ее руки почти всегда были привязаны к кровати. Порка была мягкой по сравнению с той болью, которую приносил он. Нечто в присутствии Кингсли заставляло Сорена возбуждаться еще больше, чем от садизма. Сорену так нравилось видеть ее с другим мужчиной? Или было что-то еще?

Пока он двигался внутри нее, Элеанор позволила себе просто наслаждаться его присутствием внутри нее, вкусом его губ на своих губах, ароматом его кожи – зима, всегда зима. Она уже почти забыла о том, что Кингсли все еще был здесь, пока не ощутила руку, не принадлежавшую Сорену, которая скользила по ее боку, опустилась на бедра и вниз по ногам.

– Спасибо. – Сорен поцеловал её чуть ниже уха.

– За что?

– За доверие.

– Я доверяю вам, Сэр.

– На сколько? – спросил он, темный блеск веселья появился в его глазах.

– Испытайте меня, – заявила она.

– Опасные слова.

– Поэтому я и сказала их, Сэр.

Сорен ответил на ее вызов, перекатив их обоих на бок. Он перекинул ее ногу через свое бедро и продолжил двигаться в ней. Она почувствовала, как ладонь Кингсли ласкает ее шею и опускается к пояснице. Она расслабилась от прикосновения и гипнотизирующего ритма движений Сорена. Когда она напряглась от холодной жидкости на ней и начала протестовать, Сорен успокоил ее поцелуем и провел свободной рукой по ее скуле.

– Ради меня? – спросил он.

Она ответила кивком и уткнулась в его грудь, а Кингсли начал проникать в нее. Элеонор хныкнула, когда оба мужчины оказались внутри нее. Ее первый опыт с анальным проникновением был ужасающим, но с тех пор она полюбила его. Для нее это была вершина сексуальной близости, и, казалось, Сорену это нравилось почти так же, как и ей. Может, даже больше. Но в нее никогда не проникали одновременно и вагинально, и анально. Она вцепилась в Сорена от страха и потребности. Она ощущала себя переполненной ими. Ее ноготки впились в спину Сорена. Сорен убрал ее руку со своей шеи и прижал к бедру Кингсли.

– Его, – прошептал он у ее губ, и Элеонор жестко исцарапала ноги Кингсли, достаточно жестко, чтобы понять, что на коже останутся следы. Кингсли застонал, и темп его толчков усилился. Принятие боли, казалось, еще больше возбуждало Кингсли, как и Сорена причинение боли.

Элеонор начала глубоко дышать, и ее оргазм стал снова нарастать, Кингсли завел руку за ее бедро и нашел клитор. Никогда прежде она не испытывала такого наслаждения. Оно окутывало ее, поглощало и заглатывало. Она сдалась полностью, отдавшись ему. Никогда прежде она не чувствовала себя настолько распутной, бесстыдной. Она была лишь телом, которое существовало только ради удовлетворения мужчин. И в этот момент она ухватилась за эту мысль, как сакральная проститутка античных времен, раскрываясь богам, мужчинам и животным, чтобы их троица стала единым целым.

Когда она кончила, оргазм сковал ее живот железными когтями, и она будто целую вечность содрогалась в руках Сорена. Она даже не заметила, что они оба кончили в нее, настолько она потерялась в собственном экстазе. Только когда она легла на спину, ощутила, как влага вытекает из нее, изливаясь на бедра и простыни.

Они оба смотрели на нее, и она поняла, что они ждали ее реакции. Сначала она лишь дышала, глаза полуприкрыты. Но что-то внутри нее вскипало, мощная волны эмоций, и по какой-то причине, по какой-то странной чудесной неописуемой причине, она начала смеяться. Радость била ключом, поднимая ее сердце так высоко, что она ощутила, как парит над постелью. И два других смеха присоединились к ней, создавая симфонию, разрывающую комнату. Сорен прижал ее ближе и глубоко поцеловал.

– Jeg elsker dig, min lille en, – сказал он в ее губы.

– Вы даже представить себе не можете, как меня заводит, когда вы говорите на датском, – ответила она, все еще смеясь.

– Конечно, представляю. А теперь поспи немного.

– Куда вы идете?

Сорен посмотрел через ее плечо, она повернулась и встретилась глазами с Кингсли.

– За вином, – ответил Кингсли. – Мы сходим за вином.

Вино... конечно. Они оба любили вино. Без сомнения, по бокалу красного. Или два. Чтобы выпить его, им понадобится немного времени; она в это время могла поспать, как ей приказали.

Девушка поудобнее расположилась на кровати. Кингсли и Сорен надели брюки и рубашки, не заправляя их. Они оба выглядели так дерзко, так беспардонно в своих растрепанных одеяниях.

Поскорее возвращайтесь, она не думала, что произнесла это вслух. Поскорее возвращайтесь – может быть воспринято как приказ. Они отдавали приказы. Она исполняла их. Ох, как она исполняла их.

Они приехали к дому Кинглси в полночь. В ночное время всегда безопаснее путешествовать, когда миновала пора экстренных вызовов. Много вечеров прошло впустую из-за того, что Сорена вызвали к одному из прихожан. Каждый час, который они проводили, они крали. Не удивительно, что Сорен хотел, чтобы она и Кингсли разделили эту ночь. Возможно, в будущем, когда церковь заберет у нее Сорена, она могла бы приходить сюда и не спать в одиночестве.

Но сейчас она спала одна, а Кингсли и Сорен отправились выпить вина.

Но вина они так и не выпили.

* * *

– Так что же произошло? – прервала Мари-Лаура. – В доме не оказалось вина?

Нора вздохнула, когда вопрос Мари-Лауры вырвал ее из истории. Как ей хотелось подольше остаться в том воспоминании о той ночи, о ночи, когда внутри нее начала возрождаться женщина по имени Нора Сатерлин.

– О, в доме было достаточно вина. У Кингсли хорошо укомплектованный погреб.

– Тогда что же случилось, после того как мой брат и мой муж изнасиловали тебя?

– Не знаю, – призналась Нора, ненавидя свою неосведомленность в этом вопросе. – Во всяком случае, не все.

– Но что-то ты знаешь.

– Кое-что знаю.

– Расскажи.

Нора с пустотой во взгляде посмотрела на Мари-Лауру. Эта женщина не заслужила эти истории, и лишь ради спасения своей собственной жизни Нора раскрывает такие прекрасные секреты, которые принадлежат только Кингсли, Сорену и ей. Ничего из этого она не рассказала Уесли. Она рассказала Микаэлю о Сорене и Кингсли, потому что понимала, что мальчик нуждался в том, чтобы понять, что он не один такой. Уесли был бы в ужасе от мысли, что ее одновременно трахали двое мужчин. Он счел бы это, как назвала Мари-Лаура, насилием, чем-то отвратительным и гнусным тем, что только женщины в порно позволяют мужчинам делать с собой. Вот почему она не рассказывала ему эти истории. Они были слишком личными, слишком особенными, слишком пугающими, чтобы делиться с ним.

Нора тяжело вздохнула и тихо помолилась, чтобы Кингсли и Сорен простили ее.

– Сорен и Кингсли не пили вино. Они пошли в другую комнату и трахались. Я поняла это, когда они вернулись.

– Мой брат сказал тебе?

– Нет.

– Мой муж?

– Нет.

– Тогда кто?

– Синяки.

Глава 24
Конь

Уесли готов был скорее умереть, чем сделать то, что собирался сделать. Но после дня, проведенного с Лайлой, практически невозможно было игнорировать нытье его совести. Кинсгли уехал, слава Богу, значит, ему не придется терпеть ехидные комментарии этого слоняющегося вокруг парня, пока Уес пытается сделать самое сложное за всю свою жизнь.

Лайла ушла к себе в комнату, как только они вернулись в дом. Наверное, ему стоит проверить ее позже. Рану на ее лице нужно будет снова промыть, и в этом доме с замужней валлийкой, французом-сутенером и священником-садистом, Лайла была подобно дару, посланному Богом, удерживающему его от безумия и помогающему ему сосредоточиться на чем-то другом, кроме всех ужасных сценариев в его голове: связанная в доме Нора, психопатка держит ее в плену, мужчины с ружьями, которые сделают все, что им прикажут. Уес похоронил эти мысли под другими проблемами. Он мог бы приготовить что-нибудь. Это он мог сделать. Он мог позвонить родителям и сказать, что с ним все в порядке. Иными словами, солгать. Он мог помолиться, как молился с тех пор, как проснулся на полу стойла и понял, что Нора пропала.

Он бродил по второму этажу дома и не нашел того, что искал. Спускаясь по лестнице, парень услышал звуки музыки, доносящиеся из комнаты, в которую он еще не заходил. Уес последовал за музыкой к двери. Открыв ее, он увидел сидящего за роялем Сорена. Лишь несколько свечей освещали музыкальную комнату. При таком свете Сорен не мог видеть ноты. Но, тем не менее, он играл с невероятной легкостью, каждая нота была безупречна. Звук ударял о стены и эхом возвращался, безгранично усиливаясь.

Отрывок закончился, и Сорен закрыл крышку, взял бокал вина с рояля.

– Я не буду оскорблять тебя, спрашивая, как ты, Уесли.

– Спасибо, – ответил Уес, присаживаясь у окна музыкальной комнаты, в нескольких футах от скамейки у рояля, где сидел Сорен. – Но я не против поделиться, я напуган до смерти и пытаюсь не бояться. И я не очень преуспел в этом.

– Как и все мы. Включая меня, если тебя это как-то успокоит.

– Помогло. Немного.

– Нет ничего постыдного в страхе. Даже Иисус боялся в Гефсиманском саду. Он молился, чтобы у него забрали долю его страданий. И он так боялся, что проступил кровавый пот. Я периодически проверяю свой лоб.

Уесли усмехнулся.

– Знаете, ей бы понравилось. Я с вами наедине в комнате, и мы разговариваем, – сказал Уес, желая, чтобы Нора была здесь и увидела это.

– Ей бы, безусловно, понравилось видеть нас обоих в таком смущении.

– Когда она вернется, мы все сходим поужинать, и она сможет наблюдать, как нам неловко и некомфортно, пока она сидит сложа руки, впитывая каждую секунду момента.

– Замечательная мысль... сложа руки. За ужином.

– Кингсли... он поехал за ней, верно?

Сорен кивнул.

– Если сможет. Я сказал ему, чтобы ни при каких обстоятельствах он не рисковал своей жизнью. Если сможет вызволить ее, не рискуя собой, он попытается. В противном случае, боюсь, он вернется с пустыми руками.

– Вы больше переживаете за него, чем за нее?

– Я одинаково переживаю за них обоих. Элеонор символ того, что Мари-Лаура ненавидит, символ того, что я пошел дальше и нашел счастье с кем-то другим. Но Кингсли ее родной брат, который, как она думает, предал ее. Она будет беспощадна к нему, если его поймают.

– Тогда, что она делает с Норой?

– Мари-Лаура беспощадна ко мне.

– Знаете, вы не единственный, кто ее любит. Я тоже ее люблю.

– Знаю. И она любит тебя.

Глаза Уесли распахнулись от шока после прозвучавших из уст Сорена слов.

– Молодой человек, не смотри так удивленно, – сказал Сорен, почти улыбаясь. – Я знаю, как сильно она любит тебя уже больше года.

– И это вас не смущает?

Вздохнув, Сорен ответил не сразу.

– Беспокоит ли меня то, что она любит тебя? Нет. Бог есть любовь. Уверен, ты где-то слышал это. Когда кто-то любит кого-то, они признают Бога внутри этого человека. Любить кого-то – это божественный акт. Она видит в тебе Бога. Как и я.

Уесли поднял руки и потер ноющие от расцветающей в них боли глаза. Он дышал сквозь руки, чтобы сосредоточиться, прежде чем опустить их и посмотреть в глаза Сорена.

– Почему вы такой? – спросил он, вопросы выливались из него, как вино в бокал. – Почему священник и садист? Как вы можете говорить о любви к Богу и в то же время спать с Норой? Как вы можете бить женщину и называть себя служителем церкви? Как вы можете быть... собой? Я не могу вас понять, даже под страхом смерти.

Сорен снова замолчал. Уесли не знал никого, кто бы делал подобное – останавливался, чтобы подумать и потом говорить.

– Ты можешь удивиться, но я много раз задавал себе тот же вопрос. Особенно, когда был ребенком, у меня были эти мысли... желания... я не понимал их. Я видел, кем был мой отец, как он вел себя с моей мачехой. Жестким, вспыльчивым, опасным, беспощадным.

– Ваш отец был жестоким?

– Да, он был монстром. Он делал ужасные вещи со своей женой и моей сестрой, с моей матерью. Мне было пять, когда меня отправили в школу в Англии. Во время учебы я выучил столько, сколько мог. Я боялся, что был испорчен своим отцом, боялся, что был похожим на него.

– Тем не менее, вы такой, верно? То есть, вам нравится причинять боль людям.

– Да, нравится. Но это другое. Моя приемная мать была не в силах остановить его, когда он хватал ее за волосы и тащил в спальню. У нее не было выхода, не было стоп-слова, не было ничего. Всякий раз, когда мы с Элеонор вместе, все, что я собираюсь сделать с ней, она может остановить одним словом. Я знаю, она рассказывала тебе про это. Почему ты хочешь услышать это от меня?

– Я хочу понять, что она видит в вас. Кроме очевидного.

Сорен тихо рассмеялся.

– Очевидного? Полагаю, это твой тактичный способ сказать, что мой вид не приводит в ужас.

– Видел и похуже, – признался Уес.

– Я расскажу тебе кое-что личное, то, что никогда не думал, буду делить с кем-то, кроме Элеонор.

Уесли скрестил руки на груди. Он не совсем был уверен, что хотел слышать что-то личное от Сорена, но понимал, что не может уйти, не сейчас, когда еще не сделал то, что должен был.

– Хорошо... рассказывайте.

– Мы с Элеонор познакомились, когда ей было пятнадцать. Ей было семнадцать, прежде чем я признался ей, кем был. Я ждал, когда мой отец умрет, чтобы рассказать ей. Это был не осознанный выбор. Оглядываясь назад, думаю, я боялся, что Элеонор попробует отомстить моему отцу за то, что он сделал с моей сестрой.

– Даже не сомневаюсь.

– После его второго барка и появления моей младшей сестры, Клэр, я удостоверился, что он не сможет прикоснуться ни к одной женщине.

Уесли вздрогнул от ледяного тона Сорена.

– Что вы сделали?

– Давай скажем так, я убедился, что он больше не станет отцом.

Внутренности Уеса рухнули на пол.

– Но... вы же иезуит. Нора говорила вы пацифист.

– Мне было восемнадцать, когда я кастрировал своего отца. Тогда еще я не был иезуитом. Я был на полпути в Европу, к тому моменту как он проснулся. Он думал, что это сделала моя сестра, Элизабет, хотя и ничего не мог доказать.

Сорен улыбнулся, и эта была самая леденящая душу улыбка, которую Уесли когда-либо видел.

– Похоже, ты в ужасе, – сказал Сорен.

– Я в ужасе.

– То же самое я рассказал Элеонор в ночь его похорон. Она не была напугана. Она гордилась мною.

– Нет... Нора не могла...

– В Элеонор есть крупица варварства. Одна из ее наиболее привлекательных черт. Одна из миллиона.

Одна из миллиона... Слова напомнили Уесли то, ради чего он пришел, но сейчас не мог произнести.

– Не хотел бы я оказаться в ее черном списке, – признался Уесли.

– Ты бы и не смог, даже если бы постарался.

– Приятно знать.

Сорен сделал глоток вина и развернулся на скамейке так, что теперь сидел лицом к Уесли.

– В ту ночь рассказ о моем отце, о том, что он делал с сестрой, что я сделал с ним в ответ, был не единственным, что я рассказал Элеонор. Сначала я спросил, уверена ли она в том, что хочет знать всю правду обо мне. Я предупредил ее, что это изменит ее мнение обо мне, о нас, даже, возможно, все ее видение мира. Я давно подозревал, что Элеонор одна из нас. При первой нашей встрече на ее руках были следы ожогов, которые она сама себе нанесла. Подростки наносят себе вред лишь по двум причинам – или им больно, или они любят боль. У Элеонор был второй вариант.

– И вы рассказали ей о себе?

– Да. В ту ночь я рассказал ей все свои секреты, все важные. Сказал, что я был садистом, который возбуждается, лишь причиняя боль другому человеку, психическую или физическую, и если мы однажды станем любовниками, я буду делать ей больно. Я должен. Я все это сказал ей и не щадил, опуская отвратительные подробности. Когда ей было пятнадцать, она четко дала понять, что хочет меня. Когда ей было шестнадцать, она еще более четко дала понять, что влюблена в меня и знала, несмотря на все мои попытки спрятать свои чувства, что я тоже влюблен в нее. Я отбросил все притворство, все увертки и выложил всю темную, суровую правду перед ней.

– Что она сделала?

– Она сказала три самых прекрасных слова, которые я когда– либо слышал.

– Я люблю тебя? – предположил Уесли.

Сорен опустошил бокал вина одним глотком и поставил тот на рояль.

– И это все? – Сорен произнес слова так обыденно, что Уесли не был уверен, что расслышал его.

– Что?

– Это и сказала Элеонор, когда я рассказал все ужасы, которые любого другого заставили бы бежать без оглядки. Она сказала: «И это все?» Сначала я даже не знал, что ответить. Не помню, что ответил. Но я помню ее смех и вздох облегчения. Сказала, что переживала, что со мной действительно что-то не так. Возможно, терминальная стадия рака, или я был серийным убийцей. Или еще хуже, сказала она, я мог быть импотентом.

Уесли рассмеялся. Он не мог сдержаться. Так похоже на Нору.

– Так похоже на нее.

– Эта семнадцатилетняя девушка была храбрее, чем я в ту ночь. Я ждал от нее шока и отвращения и молился, что со временем она поймет и примет или, по крайней мере, простит меня за то, кем я был. Рассказать ей правду казалось самым рискованным, и все же я любил ее слишком сильно, чтобы дальше держать в неведении. Я боялся, что она оттолкнет меня. Но на самом деле она сказала, что принадлежит мне, и знала, что принадлежит мне с момента нашей встречи, и ее тело было моим, и я мог делать с ним все, что пожелаю. Она любила меня. Она доверяла мне. Она знала, что я не причиню ей боль, даже если ей будет больно. Мы впервые поцеловались, и я ощутил то, о чем никогда не мечтал.

– Счастье?

– Нормальность. Я ощутил себя нормальным. В прошлом я был влюблен, и, определено, испытывал счастье. Но никогда не чувствовал себя нормальным. Она с такой готовностью приняла все во мне, я переживал, что она будет презирать или бояться, почти дураком себя ощутил. Когда мы с Кингсли были подростками, в школе, мы часто поздравляли друг друга с тем, каким прекрасными извращенцами были. Мы, как типичные подростки, думали, что отличаемся от всего мира. Мы были двумя заблудшими душами, которые нашли друг друга на пустыре. Но с Элеонор я больше не чувствовал себя потерянным. Она просто не видела ничего странного в том, кем я был. С таким же успехом я мог сказать ей, что у меня плохая привычка стучать пальцами по столу, и она отреагировала бы точно так же. Так же снисходительно «И это все?» Боже мой, до этого я думал, что люблю ее. После... ты и представить себе не можешь.

– Думаю, могу.

– Да... – ответил он, опираясь локтем о крышку рояля. – Конечно, представляешь. Прости. Я любил Элеонор столько, сколько ты живешь, но с моей стороны неправильно не принимать во внимание твои чувства к ней лишь потому, что они моложе моих.

Уесли заметно вздрогнул от этих слов. Очевидно, Сорен заметил это, потому что священник рассмеялся.

– Мне нужно знать, о чем свидетельствует это выражение? – спросил Сорен.

– Нет. Может быть... – тяжело вздохнул Уесли, – мне нужно сказать вам кое-что, что мне не хочется, но большую часть времени я изо всех сил стараюсь не быть придурком. Мой отец может быть придурком, я провел всю свою жизнь, пытаясь не превратиться в него. Но иногда я говорю и слышу это в его голосе.

– Мысль о том, что кто-то может с такой легкостью превратиться в своих родителей, ужасает.

– Хотя мой отец и не монстр. Он хороший человек. Он просто... придурок. Думаю, Нора использовала бы слово «высокомерный». Он потомственный аристократ, по крайней мере, для этой страны. Думаю, он считает себя каким-то королем. Он делает хорошие вещи для людей, потому что он... какое же слово подобрать? Нора бы знала.

– Великодушный? – предположил Сорен.

– Именно. Великодушный. Это не нормально для благотворительности или доброты. «Вот, позвольте показать, насколько я богат и могущественен, оплатив вашему сыну операцию или купив вашу ферму, на которую вы потеряете право выкупа, но я разрешу вам остаться на ней». Он любит признание, почтение от крестьян. Он делает правильные вещи, но не всегда по правильным причинам.

– Лучше, чем делать неправильные. Поверь, я видел и эту сторону.

Уесли потер затылок, который все еще ныл от удара.

– Я пытался понять, что такого в моем отце, что меня раздражает. И это не жесты великодушия. У него есть деньги, которые он тратит, помогает людям, всегда. Замечательно. Он помешан на моей маме, он честен с людьми. Он никогда не был жестоким или агрессивным. Если кто-нибудь попытается навредить мне или маме, он их уничтожит. Без сомнения. Он хороший отец, и я люблю его.

– Но?

– Но не думаю, что когда-либо слышал от него «Прости, я ошибался». Я рассказал об этом Норе, и она ответила: «Быть богатым белым сукиным сыном значит никогда не извиняться». Она сказала это, и я решил, что буду человеком, который скажет это, который извинится за свои слова или поступки. Я признаюсь, если пойму, что что-то не так. Поэтому... – он замолчал.

– Не торопись, – сказал Сорен, почти улыбаясь. Уесли оценил то, что Сорен, по крайней мере, пытался не смеяться над ним.

Уесли сделал глубокий вдох. «Как пластырь», – сказал он сам себе. «Сорви его».

– Простите, – сказал Уесли. – Я ошибался насчет вас.

Почти минуту Сорен молчал, и эта минута длилась вечность. Тишина казалась пыткой, пока эти слова висели в воздухе между ними и издевались над Уесли своей правдивостью.

– Спасибо, Уесли. Я решаю, спрашивать ли о чем именно ты извиняешься, или просто принять извинение как дар благодати.

– Я вам отвечу. Я должен. Не хочу, чтобы вы думали, что вы мне нравитесь или что-то в этом роде. Я не говорю, что вы мне нравитесь. В конце концов, вы прижали меня к стене и держали за горло.

– Да, после того как ты набросился на меня с намерением причинить телесные увечья, – напомнил ему Сорен. – Верно?

– Хорошо, да. Вы назвали меня щенком.

– Молодой человек, я садист. Тебе повезло, что я просто прижал тебя к стене. Будь кто-нибудь другой на твоем месте, попал бы в больницу.

– В этом-то и причина, – признался Уесли. – В тот день вы не отправили меня в больницу. И вы не отправили в больницу Нору в тот день, когда она вернулась к вам.

– О, понимаю... – Сорен потянулся к бокалу, не замечая, что тот пуст. Он снова опустил его на рояль и мгновение смотрел на пустой бокал. – Она рассказала тебе, что произошло?

Уесли медленно кивнул. – Рассказала.

– Элеонор, она иногда играет в опасные игры. Она научилась этому у Кингсли. Несколько лет назад она провела с ним ночь, и они играли с дыханием. Эротическое удушение.

– Я знаю, что это. Я жил с Норой. – Уесли ощутил, как напряглись его челюсти. Мысль о руках Кингсли вокруг шеи Норы...

– Кингсли очень хорош в этой игре. Как и Элеонор. В эту я не часто играю. Слишком опасно, даже для меня, особенно для меня. Всегда присутствует соблазн зайти слишком далеко. Не удивительно, что этот акт может вызвать легкое головокружение. Она встала слишком быстро после обморока. Она упала на деревянный пол. Слава Богу, получила лишь незначительные травмы. Подбитый глаз, разбитую губу, ушибленное ребро. Кингсли глубоко сожалел, хотя я и не злился на него. Это просто риск, на который мы идем.

Уесли тяжело сглотнул и держал язык за зубами, его губы сжались в тонкую линию. Он все еще не мог позволить себе говорить.

– В ту ночь она поняла, если упасть правильно, она может нанести себе незначительные, но видимые раны. Ночь, когда она вернулась ко мне...

– Она сама себе причинила боль, – наконец сказал Уесли.

– Да.

– И вы знаете, что это был не несчастный случай?

Сорен кивнул.

– Элеонор одна из наиболее грациозных женщин на земле. Я видел более неуклюжих кошек. Алкоголь или истощение могут проделать брешь в этой грациозности. В ту ночь мы не делали ничего кроме игры с болью, и оба наслаждались ею. Она отошла и упала. И когда я посмотрел, я понял, почему она сделала это. Она хотела отпугнуть тебя от нее ради твоего же блага.

– Хотел бы я, чтобы она не делала этого. – Уесли потер лицо.

– Здесь мы с тобой едины. Давай прервемся и насладимся этим редким моментом согласия между нами, Уесли.

Голова Уесли пульсировала, глаза горели. Никогда в своей жизни он не чувствовал себя таким открытым и израненным.

– Ты хоть представляешь, – начал Сорен, снова беря пустой бокал, – как трудно преодолеть собственное чувство самосохранения? Попробуй. Попробуй упасть на пол и увидеть, что тебя никто не ловит. Ты думаешь, что сможешь, но поверь мне, в последнюю секунду ты выставишь руки и будешь ловить себя каждый раз. В ту ночь она этого не сделала. Ее любовь к тебе превысила ее любовь к себе. Последнее, что я мог сделать для нее, это позволить сделать задуманное. Она хотела, чтобы ты думал, что я жестокий монстр? Хорошо. Это не далеко от истины. Я определенно был жестоким в прошлом. Даже с ней.

– Но не настолько.

– Нет. Не настолько. Однажды Элеонор оказалась в больнице, потому что я был... – Сорен замолчал и провел рукой по волосам. Этот человеческий жест был настолько нервным, что Уесли сначала не поверил глазам. Сорен был человеком – кто бы мог подумать? – Прости. Уверен, ты не хочешь слышать об этом.

– Думаю, после того, что я прошел, справлюсь.

– Однажды она попала в больницу из-за меня – я привязал ее к кровати только за запястья с помощью кожаных манжет к изголовью и использовал одну из самых худших пыток, которую ты можешь опробовать с Элеонор... щекотку. У нее самый хриплый смех, когда ее щекочут. Заразительный. Даже Бог в раю может слышать, когда она так смеется. Она резко дергалась и слишком сильно извивалась в манжетах. Она растянула запястье. Она закричала от боли и затем, она же Элеонор, продолжила смеяться.

Уесли встал и повернулся спиной к Сорену. Он больше не мог смотреть на мужчину.

– У нее потрясающий смех.

– Так и есть. Моя любимая музыка.

– Я буду скучать по ненависти к вам, – сказал Уесли, смотря на тени между деревьями, окружающие дом.

– Буду очень рад, если тебе потребуется презирать меня. Я не святой. Когда мы с Кингсли были в школе... – Голос Сорена затих, и Уесли тихо помолился в благодарность за то, что священник решил не вдаваться в детали. – То, что он наслаждался этим, не может быть оправданием моей жестокости. Когда он из-за меня оказался в лазарете, было не до смеха. Я причинял и Элеонор боль, очень сильную. Не обязательно физическую, хотя она и была главной целью моего садизма последние пятнадцать лет. Я оставлял синяки, порол ее, резал, обжигал... все ради своего удовольствия. Я знаю, что тебя от этого выворачивает, и я определенно не настроен защищать себя. Но я так же знаю, что не должен напоминать тебе, что Элеонор была взрослой, выбирая по собственной воле подчинение мне и боль, и все, что ей нужно было сделать – это произнести одно единственное слово, чтобы остановить меня, и я бы остановился.