Текст книги "Госпожа (ЛП)"
Автор книги: Тиффани Райз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
– Да. Хотя с тех пор случилось несколько эпизодов. Редких. Они должны быть редкими.
– Почему?
Сорен на мгновение замолчал. Он протянул руку. Грейс рассмеялась, протянула его бокал с вином и наблюдала, как он пьет. Он вернул ей бокал, чуть менее полный, чем до того.
– Кингсли Эдж... это не настоящее имя. Хотите знать его настоящее имя?
– Очень.
– Кингсли Теофиль Буассоннье.
Грейс моргнула.
– Вы можете произнести по буквам?
– Б-у-а-с-с-о-н-н-ь-е. – Сорен произнес каждую букву с французским произношением. – Как вы можете себе представить, он был очень заинтересован в том, чтобы освободиться от этого имени, когда осел в Америке.
– Довольно громоздко.
– В отличие от него самого.
Грейс едва не уронила бокал, но она заметила блеск озорного веселья в глазах Сорена.
– Вы снова это делаете. – Указала она на него. – Вы пытаетесь играть с моим разумом.
– Да, и без единых угрызений совести.
– Это вы наполовину пьяны. И я должна контролировать ход беседы.
– Ты уже забыла, о чем мы беседовали.
– Не правда. Вы... – Она замолчала и прошлась по стадиям их разговора. Замечание о «громоздком», конечно же, выбило ее. Она вернется. – Кингсли. Вы говорили, почему ваши встречи, – начала она, пытаясь подобрать более тактичное слово, – с Кингсли редкие.
– Хорошая девочка.
– Благодарю, – ответила она, купаясь в похвале. – И...?
– Кингсли не бездумно выбрал фамилию Эдж. Это не жеманство. И не шутка. И даже не кличка. Выбор фамилии Эдж служит предупреждением.
– Предупреждением чего?
– Кингсли ценитель определенного стиля БДСМ, известном как эдж-плей. Элеонор ведет список того, что она называет «Ложь, которую извращенцы говорят ванилькам». В этом списке такие пункты как «Все сцены предварительно обсуждаются». И «Нет, конечно, флоггеры и однохвостки не могут повредить кожу». И «Да, мы все используем стоп-слово, и сабмиссивы единственные, кто держит все под контролем».
– И это все неправда?
– Правда... для некоторых из нас. Остальные играют по другим правилам. Со своими клиентами и в его клубах Кингсли отличный смотритель над правилами. С глазу на глаз Кингсли предпочитает более опасные игры. Никаких стоп-слов, никаких предосторожностей. Он особенно любит игры с дыханием и игровое изнасилование.
Еще одна волна холодка прошлась по Грейс, холодок, который никак не связан с ночным воздухом.
– Игровое изнасилование... говорит само за себя. Игры с дыханием?
– Удушение, – просто ответил Сорен. – Эротическая асфиксия. Я признаю, что тоже наслаждался подобными практиками, но в более жестко контролируемых условиях. Например, игры с кровопусканием. Это, безусловно, моя любимая форма садизма. И все же, мы с Элеонор практикуем это не чаще одного раза в год. Она принимает ванну перед сценой, и после мы тщательно обрабатываем ее раны. Во время сцены нет необходимости в стоп-слове, потому что, если она скажет стоп, я остановлюсь. С Кингсли... можно с ожесточением избивать его, жестоко обходиться, насиловать всеми возможными способами, и он не попытается остановить вас. У него нет границ. Когда мы были подростками, я дал ему стоп-слово. Он ни разу не произнес его, и я ломал его на тысячу кусочков ради удовольствия собирать его, чтобы потом опять сломать.
Грейс глубоко вдохнула и позволила словам проникнуть в нее. Она знала, что должна быть в ужасе, испытывать отвращение... но ничего, кроме восхищения и сочувствия, к этому мужчине и его признанию это у нее не вызывало. Даже наоборот – желание, если она осмелится признаться в этом самой себе.
– Понимаешь, – продолжил Сорен, – инстинктивно каждый понимает, что сабмиссив в сцене должен чувствовать себя безопасно и быть в безопасности. Но часто забывают, что и Доминант тоже должен чувствовать безопасность и быть в безопасности. Когда я близок с Элеонор, трудно оставаться в сознании, но я это могу. Если я начинаю забывать себя, она напоминает мне, кто я.
– Как это?
– Она редко использовала со мной стоп-слово. Почти никогда. Но если ей нужно остановить меня на мгновение, она мне скажет. Если что-то начинает заходить слишком далеко, она вытягивает меня, вытягивает нас обоих, оттаскивает от грани. Но не Кингсли. С Кингсли слишком просто забыться, слишком просто дойти до грани и переступить ее. И раз я люблю его и не хотел бы стать архитектором его уничтожения и своего собственного...
– Вы не прикасаетесь к нему, потому что любите его.
– Самоконтроль требует выдержки, и не причинять вред зачастую утомительно, особенно, когда утрата контроля так опьяняет – намного больше, чем пять бокалов вина. Вот почему у нас с Элеанор открытые отношения с самого начала. Иногда ей требуется несколько дней или недель, чтобы восстановиться после ночи со мной.
– Значит, если она хочет секса без рубцов и синяков, ей нужно обратиться к кому-то другому.
– И, если мне хочется изрисовать свежий холст рубцами и синяками, я иду к другому.
– У вас есть еще любовники? – совершенно шокированная спросила Грейс. Она знала, что у Норы были, но, судя по ее словам, Сорен был верен только ей.
– Элеонор и Кингсли единственные мои любовники, с тех пор как я стал священником. Но есть несколько других женщин, которые подчинялись мне, когда Элеонор нет в городе, или ей нужно пару дней отдыха.
– Только женщины?
– Да. Я более осторожен с женщинами, чем мог бы быть с мужчинами. И, откровенно говоря, Кингсли единственный мужчина, который когда-либо меня привлекал.
– Значит, она спит с другими, и вы бьете других?
– Договоренность, которая прекрасно работает для нас обоих. Или работала.
– Она любит вас. Что бы она не решила с Уесли, это не изменит того факта. Как и то, что я спала с Яном, а Закари с Норой не изменят того факта, что мы с ним были женаты, что мы любили друг друга и принадлежали друг другу.
– Поэтому ты не ненавидишь Элеонор?
– Именно. Потому что я ненавидела Закари, будто я должна это делать. – Она сделала еще один глоток вина. Если она собиралась говорить о разрыве с Закари, ей нужна вся жидкая храбрость. – Поэтому жены всегда ненавидят других женщин. Хорошо ненавидеть другую женщину. Другая женщина... – Грейс вытянула перед собой руку, – другая. Она даже не человек. Мы можем вывалить всю свою ненависть, все свое презрение на нее, даже если глубоко внутри знаем, что это не ее надо винить. Она козел отпущения.
– Ты знаешь, что козел отпущения – это концепция Ветхого Завета?
– Не имею ни малейшего представления.
– Левит. Грехи израильтян были символически помещены на голову козла, и затем козла загнали в пустыню, чтобы никогда его больше не видеть. Это была форма искупления.
– Так и есть. Вы перекладываете все грехи мужа и жены, их брака на голову другой женщины. И молитесь, что она уйдет навсегда и заберет все несчастье с собой, и оставит вашего мужа в покое.
– Ты хотела помириться с Закари?
– Да. Очень. Вот почему, на первых парах, я злилась на всех кроме него. Были дюжины других женщин. Работа была еще одной женщиной, которую я обвиняла. Босс Закари, Жан-Поль Боннер. Я обвиняла его. Он знал, что у нас были проблемы, и воспользовался этим. Америка... она была шлюхой, соблазнившей моего мужа вдали от меня.
– Вся страна?
Грейс улыбнулась.
– Да. Я обвиняла всю страну. Типичное поведение озлобленной жены. И затем он упомянул Нору Сатерлин по телефону, одного из его писателей, как он сказал. Но он сказал это со страстью. Я искала информацию о ней, увидела фотографию прекрасной женщины. И тогда возненавидела ее. Но для меня это не сработало, игра в козла. Грехи все еще были там, в браке. Их можно было с легкостью вывести из брака, обвинив Ж.П. Боннера или Нору, или всю чертову страну. Я поняла, если хочу вернуть Закари, что я и хотела, то не могу обвинять всех кроме нас. Наши проблемы были по моей вине. Наши проблемы были по его вине. Наши проблемы были по нашей вине, а не ее.
– Нужно быть мудрым человеком, чтобы понять это. Я общался со многими женатыми парами, которые никогда не видели в этом истину. Они обвиняют всех, кроме реального виновника.
– Я не хотела видеть причину в этом. Но должна была. И сделала фатальную ошибку, когда поспешила приехать в Нью-Йорк.
– Ты встретилась с Элеонор.
Грейс подняла бокал и отсалютовала.
– Я встретилась с Элеонор. И вместо «другой женщины» для меня она стала Норой. Красивой, умной, сочувствующей и понимающей Норой. Ее невозможно ненавидеть. Боже мой, я заявилась к ней на порог как к сумасшедшей женщине, которая преследовала моего мужа, а она угостила меня чаем и сказала, что Закари все еще любит меня. Вы спросили, почему я не ненавижу ее. Все что я хотела это вернуть мужа. И я его вернула. Этого хотят все жены.
Сорен встал и отвернулся от нее, всматриваясь в темнеющий, окружающий их лес. Словно кто-то другой сказал их, Грейс услышала собственные слова.
Она козел отпущения... Мы знаем, что не ее надо винить... Все что я хотела, это вернуть мужа... этого хотят все жены.
– Мари-Лаура, – сказала Грейс, и ужасное понимание происходящего накрыло ее. – Она совсем не Нору хочет, верно?
Сначала Сорен не ответил на ее вопрос.
– Нет, – наконец ответил он.
– Она бы оставила Лайлу, если бы Нора не вызвалась добровольцем. Ей наплевать любовницу или вашу племянницу удерживать, главное, чтобы это был кто-то, кого вы любите.
Губы Сорена сжались в тонкую линию.
– Что было в записке?
– Это не важно.
– Важно. Что там было? Пожалуйста, расскажите.
– В ней было то, что произвело эффект «Дорогой муж, скучал по мне? Я точно скучала по тебе. У меня есть кое-кто, кого ты любишь. Если ты хочешь, чтобы твоя любовь продолжала дышать, я настоятельно рекомендую тебе и мне исправить этот разрыв между нами. Это решение серьезное. Не торопись. Но и не затягивай. У тебя есть время до полудня пятницы. С любовью, твоя преданная жена. P.S.: Передай моему брату: Люби сестру свою».
Мгновение Грейс не могла говорить. Ей нужно переварить эти слова.
– Она хочет вас, – наконец сказала Грейс.
– Да.
– Как вы ее найдете? Я знаю, что Лайла сказала нам, но что если она не узнала комнату?
– Люби сестру свою... На прошлой неделе кто-то проник в дом Элизабет и написал эти слова пеплом на стенах моей детской комнаты.
– Вы поняли из записки, где была Нора, не от Лайлы и не по ее медальону. Мари-Лаура хотела, чтобы вы знали.
– Она хочет, чтобы я пришел. И если придет кто-то кроме меня, она убьет Элеонор.
– Вы не можете идти. Эта женщина уже убивала. Уесли рассказал мне, что она убила девушку. Она и вас убьет.
– Или еще хуже.
– Что может быт хуже смерти?
Сорен протянул руку, и Грейс передала ему бокал вина. Он поднес его к губам и допил все одним глотком.
Грейс ждала. Сорен так и не ответил на вопрос.
Глава 23
Королева
За все свои двадцать лет на этой грешной земле Элеонор никогда так не волновалась. Даже ожидание вердикта судьи по пяти эпизодам угона авто, не было таким пугающим, как перспектива секса с самим Сореном. Она встретила Сорена, и ее подростковый план по лишению девственности как можно скорее разбился о блондинистую стену целибата ростом в шесть футов и четыре дюйма. Никакие заигрывания, мольбы и попытки соблазнения не смогли побудить Сорена к лишению ее девственности в пятнадцать или в шестнадцать, семнадцать... восемнадцать. У нее были большие надежды на девятнадцать, но и тогда он удержался. Годы спустя она, наконец, поняла, что он делал, заставляя ее так долго ждать. Он дал ей повод уйти от него. Очень веский повод. Он достаточно сильно любил ее, чтобы отпустить еще до того, как взял. И она любила его достаточно сильно, чтобы ждать.
Она дождалась его и теперь не была девственницей. Ее первая ночь с Сореном была такой же естественной, как и дыхание, такой естественной, что она не могла представить, что с кем-то еще сможет ощутить этот комфорт. Его руки – на ее руках, его губы – на ее губах. Он был единственным мужчиной, которого она хотела внутри себя... но Сорен был непреклонен, несгибаем.
– Ладно, я сделаю это, – наконец произнесла она в ту ночь, после почти часа спора с ним.
– Конечно, сделаешь.
– Но мне не понравится.
Сорен рассмеялся, и от этого смеха по ее рукам побежали мурашки.
– Элеонор, мы говорим о Кингсли. Хочешь ты того или нет, но тебе понравится.
С этими зловещими словами, звенящими в ее ушах, Элеонор следом за Сореном вошла в особняк Кингсли. Подчиняясь, она всегда ходила позади него. Она ходила позади него, говорила толькотогда, когда он разрешал, носила волосы так, как он просил, носила белое, когда они были вместе, как пара в мире Кингсли. Среди всех ограничений для нее, больше всего она любила эти моменты – вечера у Кингсли или в клубе, несколько безопасных мест, где ее видели с Сореном, и все знали, что она была его собственностью.
Они нашли Кингсли в передней гостиной, сидящего в кресле, одетого в черный костюм, отдаленно напоминающий эпоху регенства, и в черных сапогах для верховой езды. В одной руке он держал книгу, а во второй бокал вина. Она не могла припомнить, чтобы видела, как Кингсли просто сидит и читает. Кингсли был Королем Преисподней. Он никогда просто не сидел и ничего не делал. Если он не говорил по телефону, то был на встрече. Если не был на встрече, то был на порке. Странно, но видеть его с книгой на коленях и в очках в серебряной оправе после того, как он доминировал над женщиной и трахал ее, казалось более интимным, более откровенным. Кингсли Эдж, мужчина тайн и загадок, носил очки для чтения.
Он оторвался от своей книги – Les Trois Mousquetaires – и посмотрел ей в глаза. Его темные, длиной до плеч волосы, немного завивались, и каждый раз, когда она видела их распущенными, подавляла желание запустить в них пальцы.
– Я так рад, что вы пришли, – сказал Кингсли, непринужденно жизнерадостно, как и всегда. – Вина?
Он говорил только с Сореном, который налил себе вина и присел на кушетку. Он похлопал по бедру, и Элеонор опустилась на колени на пол и ждала у его ног. Положив подбородок на его колено, она молча слушала, как двое мужчин обменивались любезностями. Большую часть времени они говорили на французском друг с другом, даже в ее присутствии. Они всегда так делали с самого первого раза, когда она оказалась в их компании. Они болтали и болтали на французском, а она сидела и не понимала ни слова. Забавно, что большую часть времени сложно отличить поведение Доминанта от поведения «мудака».
– Твоя Малышка в настроении играть сегодня? – Кингсли переключился на английский. Элеонор даже не посмотрела на него. Если она посмотрит, то улыбнется и может все испортить.
– Нет, она сегодня в настроении играть в мученика.
– Мученикам запрещен доступ в мою постель. Только развратникам.
– Вот ты и скажи ей об этом.
– Могу я поговорить с ней наедине?
– Конечно. Буду ждать наверху. – Сорен легонько щелкнул ее по носу. Он всегда демонстрировал свои самые нежные жесты, когда она была не в настроении, чтобы наслаждаться ими. Опять же... Доминант и Мудак... Она уже начала думать, что эти два слова должны стоять вместе в тезаурусе.
Сорен покинул комнату, и Элеонор осталась на полу в ожидании приказов.
– Можешь сесть, – сказал Кингсли, снял очки и положил их на столик.
– Я и так сижу, monsieur.
– На кресло.
Элеонор переместилась с пола на кресло и скрестила ноги в лодыжках. Каблуки ее туфель отозвались вибрирующим стуком по мраморному полу.
– Ты нервничаешь.
– И о чем это говорит? – Элеонор заставила свои ноги твердо стоять на полу. Дрожь продолжилась, но уже внутри нее.
– Ты не должна нервничать, ma chérie.
– Вы собираетесь меня сегодня трахнуть.
– И больше, чем один раз.
– И поэтому я не должна нервничать?
– Тебя уже трахали.
– Только он.
– Если ты не нервничаешь, отдаваясь ему, тогда тебе нечего бояться.
– Что ж... – усмехнулась она, – возможно, вы правы.
Кингсли отложил книгу, встал и присел к ней на кушетку. Он взял ее руку в свою и потер ее пальцы.
– У тебя ледяные пальцы.
– Я боюсь.
– Не нужно бояться. Все остановится с помощью одного слова. И ты это знаешь.
– Знаю, но все же... не знаю.
Он улыбнулся ей, и эта улыбка была словно подарок. Она увидела человека в этой улыбке, человека с сердцем, несмотря на то, что он пытался его скрыть.
– Знаешь, он был рожден стать иезуитом. Даже в школе, я видел это. Я не хотел видеть, но видел. Тебе нравится его мотоцикл? Иезуиты, у них все общее. Ему пришлось выпрашивать разрешение оставить мотоцикл, иначе надо было бы отдать ордену на продажу. Все, чем он владеет, не принадлежит ему. Оно или ордена, или церкви. Ты же, chérie, ты единственное, чем он владеет. Понимаешь?
– Тогда почему он хочет меня отдать?
– Потому что тебя он может забрать обратно.
Он поднял руку к ее лицу и смахнул упавшую слезинку, которую она не заметила.
– Элли, я знаю, ты понимаешь, кто он. Мы оба знаем, чего именно стоит быть рядом с ним.
– Он должен играть жестко, чтобы стать жестким, это я знаю. Я не против. Более чем не против.
– Но будет ли так всегда? Иногда ты можешь захотеть удовольствий от секса не связанных с болью, которая исходит от проведенной вместе с ним ночью.
– Я не заинтересована в ванильном сексе с кем-либо, – ответила она, вкладывая важность в каждое слово. Одна ночь с Сореном уничтожила для нее саму идею о ванильном сексе навсегда. Как она вообще может получить удовольствие от чего-то столь банального, после открытия животной, внушительной силы извращений?
– Я не о ванильном сексе говорю. – Он поднес ее руку к своим губам и поцеловал кончики пальцев. – Но будь уверена, существуют и другие игры, они такие же дикие и чувственные, но без последствий. Он не может показать тебе этот мир, а я могу... если позволишь.
Затем Элеонор посмотрела на него, смотрела долго. И смотрела на него, потому что поняла в тот момент, хотя и знала его несколько лет и рассматривала его как друга, что она совсем его не знает.
– Кто вы? – спросила она, не уверенная, о чем спрашивает. – То есть для него. Я знаю, вы друзья, и знаю, что вы давно знакомы, и знаю о ней... но есть что-то больше, верно?
Кингсли тихо усмехнулся, из-за чего волосы на ее руках стали дыбом.
– Ты смышленая, – сказал он, и, хотя это был комплимент, он не прозвучал таковым.
– Я больше, чем смышленая. Я не глупая.
– Ты стоишь на краю кроличьей норы. Уверена, что хочешь упасть в нее?
– Готова продать свою нору за твою нору.
Затем Кингсли рассмеялся, рассмеялся от чистого удивления.
– Ты... – он указал пальцем на нее. – Ты нечто большее, чем просто смышленая.
– Могу то же самое сказать о вас.
Она протянула руку вперед, и он поднял Нору с кушетки и притянул прямо в свои руки. Секунду спустя ее спина прижималась к стене, он протолкнул ногу между ее бедер, а его рот оказался у ее губ.
С улыбкой в темных глазах он мгновение смотрел на нее, прежде чем обрушиться на ее губы. Поцелуй начался медленно... нежно... даже осторожно, словно Кингсли знал, что она балансировала на грани истерики, как испуганный жеребец. Она наслаждалась поцелуем, мастерством его губ, послевкусием вина на его языке. И, тем не менее... ее целовал не Сорен, а Кингсли. Она целовалась с другими и чувствовала себя ужасно из-за этого. Как это могло быть нормальным? Целовать другого мужчину? Почему это не было изменой? И словно уловив ее тревоги, Кингсли отстранился и прошептал:
– Он хочет этого для нас обоих...
– Почему?
Кингсли соблазнительно улыбнулся, от чего она снова едва не задрожала.
– Какой отец не хочет, чтобы его дети мило играли друг с другом? Пойдем... поиграем.
Она приняла его протянутую руку, словно леди, приглашенная на вальс, и они в полном молчании направились к комнате Кингсли.
Мило поиграем, сказал Кингсли. Игра... нечего бояться... это просто игра, говорила она сама себе снова и снова.
Кингсли открыл дверь в свою спальню, и девушка увидела темно-красную комнату, освещенную дюжинами бледно-желтых восковых свечей. У изножья кровати стоял Сорен, держа что-то, обернутое вокруг его ладони. Сегодня он оделся, словно хотел остаться незнакомцем – черные брюки, черная рубашка, расстегнутая на шее. Когда он раскрыл ладонь, дюжина кожаных языков флоггера хлестнули по его ноге.
Только игра.
Игра началась.
Кингсли отошел от нее и приблизился к Сорену.
– Сейчас она в хорошем настроении, – сказал Кингсли, снимая свой жакет. Под жакетом была белая рубашка и черный жилет, причудливо расшитый серебряной нитью. – Она будет в еще более хорошем настроении, как только мы закончим с ней.
– Кингсли, напомни мне... не мечтали ли мы о таком, – сказал Сорен, подняв руку и поманив ее пальцем. Медленно, чтобы ее не отругали, она подошла и встала перед ним. Ее белый ошейник лежал на краю кровати. Сорен взял его и застегнул на ее шее, даже не взглянув в ее глаза. Он признавал лишь присутствие Кингсли, как и Кингсли признавал лишь его присутствие.
– Черные волосы и зеленые глаза... бледная кожа, как у тебя, темные волосы, как у меня...
– И безумнее, чем мы вместе взятые, – закончил Сорен. – как хорошо, когда мечты сбываются.
– Oui, mon ami. Хотя сейчас она не кажется дикой.
– Подожди и увидишь. Она может удивить тебя.
Элеонор чуть не начала кричать на них обоих. Неужели никто не говорил им, как грубо говорить о ком-то в третьем лице, словно она не стояла сейчас перед ними? Но она вспомнила свое обучение и держала рот на замке... по крайней мере, пока.
– Тогда, давай начнем, oui? Кто первый?
– Тебе решать, – ответил он Кингсли, так беспечно, словно они выбирали вино на ужин.
– О... есть идея получше. – Кинсли опустил руку в карман брюк и вытащил монетку. – Пусть сегодня решает монета. Орел или решка.
– Мы выигрываем в любом случае. – Сорен провел ладонью от ее губ до бедер, где задержался достаточно долго, чтобы многозначительно шлепнуть ее по заднице. В самом деле, орел или решка. Смотря на этих двух прекрасных снисходительных, приводящих в ярость мужчин, которые говорили о ней, словно ее вовсе не было в комнате, ей хотелось ... чего-то. Кричать? Плакать? Влепить им обоим по пощечине? Что же она хотела сделать с ними?
Кингсли подмигнул Сорену и подбросил монетку. Монета начала падать, и Элеонор перехватила ее в воздухе, прежде чем та успела приземлиться на ладонь Кингсли. Жест был непреднамеренный, незапланированный, и она поняла по выражениям на их лицах, что ей удалось удивить их обоих.
– Орел, – сказала она, даже не глядя на монету. Она бросила ее через плечо и опустилась на колени перед Кингсли. Он расстегнул ширинку, и Элеонор глубоко взяла его в рот.
Теперь она точно знала, что хотела сделать с этими двумя прекрасными снисходительными, приводящими в ярость мужчинами...
Она хотела взорвать им мозг. Обоим.
– Mon Dieu, – она услышала Кингсли над собой.
– Я же говорил, – единственный комментарий Сорена.
Элеонор делала это только с Сореном, и он сказал, что это у нее врожденное. Более чем врожденное, однажды он пошутил, назвав ее прообразом сирены – то, что она вытворяла ртом, могло свести любого мужчину с ума. Мягкие стоны срывались с губ Кингсли, и его рука вцепилась в столбик кровати, чтобы, казалось, поощрить ее навыки и энтузиазм перед поставленной задачей.
Все было не так плохо, как она думала. Ей всегда нравился Кингсли, она восхищалась им, боялась и хотела его. И на вкус он был потрясающим. Хотя и странно это было делать с кем-то кроме Сорена. Когда она делала это с ним, он всегда так крепко ее держал, что утром появлялись синяки на задней стороне шеи. Она воспринимала эти синяки как сувениры, маленькие черно-синие напоминания о прошлых удовольствиях. Но Кингсли пропустил сквозь пальцы ее волосы и обхватил ее голову, лишь нежно поощряя. Определенно странно. Не то, к чему она привыкла. Но определенно не плохо. Совсем не плохо.
Спустя пару минут, Кингсли щёлкнул пальцами у ее уха, и Элеонор отстранилась и откинулась на руки.
– Теперь понимаешь? – спросил Сорен, стоя рядом с Кингсли, они оба смотрели на нее, ожидающую на полу.
– Если и не понимал, то теперь уж точно. – Кингсли протянул руку и помог ей подняться на ноги. На этом галантность закончилась. Кингсли толкнул ее к краю кровати и задрал юбку вверх. По инструкциям Сорена, она не надела нижнего белья. Уткнувшись лицом в красный шелк простыней, она не могла точно сказать, чьи пальцы погрузились в нее. – Она влажная.
– Конечно, – ответил Сорен.
– Конечно, – добавила Элеонор. – Monsieur.
– Она скорее... какое же слово подобрать? Увлеченная? Страстная?
– Похотливая, – предложила Элеонор.
– И разговорчивая еще. – В голосе Кингсли слышалось раздражение, но только французы могут быть так раздражены. Раздражен и возбужден одновременно. – Нам придется заткнуть ей рот, если она продолжит в том же духе.
Элеонор немедленно замолчала. Она ненавидела кляп, ненавидела быть с завязанными глазами. С кляпом во рту она не могла отпускать шуточки, чтобы нервировать Сорена, как любила. И какая женщина, которая проводит ночь с таким потрясающими мужчинами, захочет повязку на глаза?
– Так-то лучше. Хорошая девочка, – сказал Сорен и провел ладонью по ее обнаженным бедрам. – Меньше слов. Больше стонов.
– Стоны... мне нравится, как это звучит. – Кингсли глубже проник пальцами в нее. – Давай посмотрим, как сильно мы заставим ее стонать?
– После тебя.
Что-то ударило ее по задней стороне бедер. Длинное и тонкое – стек или трость. Не важно – они обе жалят, как ад. Снова и снова сыпались удары, заставляя ее спину гореть.
Наконец они прекратились, и она осела от облегчения на кровать.
– Ты был прав, – сказал Кингсли, проводя рукой по ее пылающей коже. – Она может принимать боль.
– Я знаю лишь одного человека, который может принять больше.
Затем Кингсли рассмеялся, теплым интимным смехом, по которому она поняла, что Сорен не просто пошутил, это была шутка, которую понял лишь Кингсли.
Ей дали немного времени для восстановления. Кингсли схватил ее за белый кожаный ошейник и рывком поставил на ноги. Он обхватил ее за затылок и набросился на губы болезненным поцелуем.
Она отвечала на поцелуй так же жестко, ощущая, как растет ее потребность с каждой вольностью, которую позволял себе Кингсли. Она и представить не могла, что быть использованной другим мужчиной, пока ее собственный любовник наблюдает и помогает, будет настолько эротично. Но Сорен знал... знал, что ей понравится. Вот почему он приказал, вот почему игнорировал ее протесты и возражения. Мужчина знал ее лучше, чем она сама. Однажды она научится ему доверять.
Пока они целовались, Кингсли расстегнул ее блузу и вытащил из белой узкой юбки. Он расстегнул лифчик и опустил бретели по рукам, позволяя тому упасть на пол. Француз обхватил ее груди, лаская их и играя с сосками. Один он резко ущипнул, и она ответила, укусив его за нижнюю губу.
– Merde, – выкрикнул он, отстраняясь. Он вытер нижнюю губу, и кровь испачкала его ладонь. Элеонор приготовилась к его гневу, но не гнев она увидела в его глазах... совсем не гнев.
– Я знал, что вы подружитесь, – сказал Сорен.
Кингсли посмотрел на Сорена, Элеонор ждала полуобнажённая и взволнованная. Казалось, между ними что-то мелькнуло, пока Сорен изучал кровь на нижней губе Кингсли.
– Я говорил, что ты не сабмиссива нашел себе, – сказал Кингсли. – Твой маленький котенок вырастет в тигра.
– Еще больше причин приручить ее сейчас. – Сорен подмигнул Кинсли, и Элеонор заметила что-то в этом подмигивании, что не совсем поняла, но то, как Кингсли и Сорен смотрели друг на друга, заставило температуру ее тела подняться на десять градусов выше.
Кингсли снова подошел к ней и посмотрел на девушку. На его губе осталась одна капелька крови.
– Слижи ее, – приказал он. Элеонор поднялась на носочки, чтобы дотянуться до него. Щелчком языка она смахнула кровь. Глаза Кингсли почти закрылись от чистейшего желания. – Продолжай целовать.
Он поднял руку, расстегивая на рубашке еще пару пуговиц. Элеонор поцеловала его в подбородок, в шею, в ухо, снова в шею, в горло.
– Кусай.
Она впилась зубами в изящное сухожилие между шеей и плечом.
– Сильнее.
Она еще сильнее вонзила зубы, и он вздрогнул. После вздрагивания он зарычал, едва сдерживаясь. Не от боли или удовольствия, а от удовольствия от боли, и боли от удовольствия.
Она целовала и кусала его шею, плечи, а Кингсли по-собственнически ласкал ее спину, грудь и руки.
– Сегодня мы оба будем внутри тебя, – прошептал он и поднял ее подбородок одним пальцем.
– Знаю. Таков план, верно? Какой же это будет тройничок, если вы оба не будете трахать меня?
Он последний раз поцеловал ее, почти нежно. За поцелуем последовала улыбка, пугающая до ужаса.
– Ты не поняла. Мы оба будем в тебе... одновременно.
Вся мягкость и нежность закончились в тот же момент. Он обхватил ее за шею и направил к кровати. Сорен ожидал их с мотком веревки в руках. Он обернул веревку вокруг одного запястья и перебросил конец через кованную балку балдахина кровати Кингсли. Он зафиксировал ее второе запястье и туго затянул веревку. Теперь она стояла лицом к кровати, передняя сторона бедер прижималась к матрасу, руки высоко закреплены над головой.
Она наблюдала, как Кингсли подошел к противоположному краю постели, стянул сапоги и носки. Он расстегнул жилет и рубашку, прежде чем поползти к ней по красному морю шелка. Он расставил ноги так, что теперь она стояла между ними. Мужчина обеими руками ласкал ее грудь, живот и бока.
– Сейчас он выпорет тебя, – сказал Кингсли, останавливаясь, чтобы медленно, глубоко и долго поцеловать каждый сосок.
– Вы сказали, что хотите, чтобы я стонала, monsieur.
– Поэтому ты и будешь стонать. Он будет пороть тебя... я буду вкушать тебя.
И затем она ощутила первый удар флоггера по спине. Она ахнула от внезапного всплеска боли и то, что делал Кингсли с ее сосками, вызывало волны, проникающие глубоко в ее лоно. Флоггер хлестал и хлестал. Кусал ее спину дюжиной клыков, пока Кингсли целовал и облизывал каждый дюйм ее груди. Сорен остановился лишь для того, чтобы взять флоггер пожестче, и в этот момент Кингсли перекатился на спину, развернулся так, что теперь его голова лежала на краю кровати у ее бедер, поднял ее колено на кровать и погрузился языком в ее плоть.
Тело Элеонор воевало с самим собой. Удовольствие против боли... каждое предыдущее мгновение одно доминировало над другим. Боль подчиняла удовольствие, пока удовольствие не угрожало взять всю ее под контроль. Она знала, что стонала и стонала громко, как они и предсказывали. Даже в подсознании она могла услышать себя. Остроумные, красноречивые, интеллигентные – все слова, которые описывали ее тысячу раз. Теперь эти двое мужчин и их желания уменьшили ее до размеров кошки, женщины, стонущей в пылу страсти от жажды освобождения.
– Пожалуйста... – задыхалась она и сама не знала, о чем просила. Освобождения... облегчения...
