Текст книги "В ожидании счастья"

Автор книги: Терри Макмиллан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Что скажешь, Филип? Сделаешь мне такую?

– Милая, я могу тебя подстричь как тебе угодно, и ты это прекрасно знаешь, так что хватит задавать глупые вопросы. Дай-ка сюда журнал, – он отобрал у нее каталог.

– Да, это можно, – сказал он, пропуская между пальцами ее густые пряди. – Подружка, да у тебя волосы, как солома. Иди сюда. Мы их сейчас хорошенько вымоем с бальзамом, а потом все и срежем.

Бернадин плюхнулась в кресло, откинула голову, устроилась поудобнее. Филип включил воду. У него было коричневое, овальное лицо с бугристой кожей, чего не мог скрыть даже грим. Он подводил черным нижние веки, а платиновые волосы делали его голову похожей на мохнатую луну. Бернадин закрыла глаза. Филип принялся за мытье. Вода оказалась почти горячей, и это было очень приятно, а уж когда Филип намылил волосы и начал массировать голову, ей захотелось остаться тут навсегда.

Закончив втирать бальзам, Филип надел на нее полиэтиленовую шапочку и усадил сушиться.

– Пятнадцать минут, – сказал он и надвинул колпак фена.

Горячий воздух хлынул на плечи, словно дождь, и под этим теплом они словно обмякли и опустились. В салоне было тише обычного, а Бернадин ходила сюда уже не первый год. Случаи, когда Глория по болезни отменяла намеченные визиты клиентов, можно было пересчитать по пальцам.

Вернулся Джозеф, как всегда в черной „униформе", и сказал всем: „Привет", затем кивнул на ходу своему клиенту:

– Сейчас, я быстренько перекушу и займусь тобой. С утра ничего не ел. У-у-у-у, класс! – протянул он, услышав по радио голос Джорджа Майкла. – Включите погромче кто-нибудь.

Дезире, которая сегодня выглядела, как Даяна Росс, откинула со лба волосы и сказала:

– Сейчас сделаю.

Когда фен отключился, Бернадин подняла колпак и крикнула:

– Филип, я готова.

Он оказался сзади – мыл голову другой клиентке.

– Возвращайся на место, будем смывать, – отозвался он.

Прошел час, и от того, что Бернадин ощущала на своей голове, как тонну волос, осталось что-то очень короткое, грамм на сто, не больше.

– Господи, – сказал Филип, – да я и не знал, что ты такая хорошенькая.

– Я понимаю, что ты мне льстишь, Филип, но прическа мне определенно нравится.

– Послушай, Берни. Если я сказал „хорошенькая", значит, это так и есть, поверь мне, золотце. Просто тебе следует научиться ценить собственное лицо. В конце концов, похоже, тебе и в самом деле надо было подстричься. Только теперь, чтобы все время так выглядеть, тебе минимум раз в месяц надо подправлять стрижку.

– Непременно, – сказала Бернадин. – И спасибо, Филип. Мне, правда, очень нравится.

– В самую точку попала, а, Джой? – подмигнул он Джозефу.

– Все от тебя будут просто падать, радость моя, – подтвердил тот, глотая кофе.

Дезире и той понравилось. Синди поинтересовалась, не хочет ли Бернадин как-нибудь сделать у нее макияж, па что Бернадин, взглянув на часы и убедившись, что за детьми ехать не раньше чем через полчаса, спросила:

– А как насчет того, чтобы сделать это прямо сейчас?

Потом одна из маникюрш заявила:

– Ну уж теперь тебе нельзя останавливаться. Давай-ка я поработаю с твоими ногтями.

Бернадин взглянула на ногти: обломанные, слоятся и все разной длины. Маникюр не помешал бы, но времени уже не было. Об акриловых она даже не хотела думать. Робин чуть не через день твердит: „Пора менять" или „Надо покрасить". Бернадин не до этого.

– В другой раз, – ответила она и оставила Филипу и Синди чаевые по десятке, перекрыв их дневную норму.

Она вышла из „Оазиса" обновленной и посвежевшей. Интересно, Саванна уже приехала? Автоответчик включен, так что, если Саванна и дома, то к телефону, скорее всего, подходить не станет, звонить нет смысла. Садясь в машину, Бернадин кинула сумочку на соседнее сиденье и еще раз посмотрелась в зеркало. Да, так намного лучше. Она полезла в сумочку за сигаретами, и оттуда выпала чековая книжка „Американ экспресс".

– Черт, я и забыла совсем! – сказала она и принялась искать ручку. Отыскав ее наконец на самом дне, она закурила и выписала на свое имя чек на шестнадцать тысяч.

– Мама, а когда папа приедет? – спросила Оника, опираясь на спинку переднего сиденья машины.

Бернадин понимала, что тянуть больше нельзя. Она уже давно собиралась сесть и поговорить с ними, но столько всего произошло и так быстро, что ей казалось, все еще не время. Да и сейчас, пожалуй, тоже. С другой стороны, ей хотелось, чтобы они уже все знали еще до поездки к ее маме. Еще раньше ей хотелось, чтобы и Джон был при этом разговоре, и они вместе бы сказали детям о разводе. Однако сегодня это, кажется, было уже не важно. Она припарковалась у банка и выключила зажигание. Джонни опять занялся своей дурацкой компьютерной игрой.

– Мам, а почему мы здесь остановились? – спросила Оника.

– Потому что мне нужно положить на наш счет деньги.

Бернадин вышла из машины, надписала конверт и опустила его в ящик у входа. Счет они пришлют Джону в офис, и, когда он спросит ее, что это значит, она объяснит, что взяла свою половину. Она вернулась в машину.

– Ой, нет, – разочарованно вздохнул Джон-младший. – Меня убили. – Он даже не заметил, что они остановились.

– Отвлекись на минутку, – попросила Бернадин.

Он закрыл крышку. Повернувшись к детям, она смотрела на них.

– Мне нужно вам сказать что-то очень важное.

Ну вот, теперь сын возится с черепашкой Ниндзя. Бледный он какой-то, а у Оники косички почти расплелись…

– Вы понимаете, ребятки, что такое развод?

– У Дженни мама с папой в разводе, – сказала Оника.

– Это когда родители вместе больше не живут, – гордо сказал Джон-младший, усаживая на сиденье свою черепашку.

„Для девяти лет этот парнишка слишком самоуверен", – подумала Бернадин.

– Да, Джон, ты прав. А вы понимаете почему?

– А они терпеть друг друга не могут.

– Это не так, кто тебе сказал такую чушь?

– Захария сказал, что его мама ненавидит отца, а отец маму, и поэтому они развелись. В нашем классе таких восемь. Захария говорит, что все разводятся, потому что у всех мамы с папами друг друга ненавидят.

– Не слушай Захарию. На самом деле просто мама с папой больше не любят друг друга, как раньше, и поэтому им трудно жить вместе.

– Вы с папой разводитесь? – спросил он.

Бернадин очень хотелось закурить, но она старалась не дымить в машине при детях. Прикусив нижнюю губу, она сказала:

– Да.

– У-р-р-р-а-а! – завопила Оника, чем совершенно перепугала свою мать. – Скорей бы рассказать Дженне!

– Это значит, что папа с нами больше не будет жить? – спросил Джон-младший.

– В общем, да.

– Ты его больше не любишь? – спросил сын.

Бернадин чуть было не сказала: „Да, черт возьми, и уже давно", но передумала.

– Понимаешь, все гораздо сложнее. Иногда люди все еще любят друг друга, но им уже не хочется быть все время вместе, как раньше. Они начинают раздражаться, постоянно обижаются, сердятся друг на друга, ссорятся без конца, так что всем только лучше будет, если они разойдутся.

– А где папа сейчас живет? – решила выяснить Оника.

– А у тебя будет другой муж? – спросил Джон.

– Насколько я знаю, папа из Скоттсдейла не уезжает, а я в ближайшее время ни за кого замуж не собираюсь.

– А мы тоже будем иногда жить с папой, как Дженна? – спросила Оника.

– Мы еще не решили, но вы с ним будете видеться довольно часто. В выходные и, может быть, иногда на каникулах.

– Это все, что ты хотела нам сказать? – спросил Джон, снова доставая игру.

– Нет. Я хотела еще сказать, что папа вас по-прежнему любит.

– А когда мы с ним увидимся? – спросил он.

– В субботу.

– А мы что, собираемся переезжать?

– С чего ты это взял?

– Захарии с мамой пришлось переехать в квартиру.

– Нет, думаю, нам не нужно будет переезжать.

– Ой, а я хочу переехать, – сказала Оника.

– Почему?

– Так ведь это же здорово, пожить где-нибудь еще, правда?

– Ага, мам, давай переедем, ну пожалуйста, мам… – принялся упрашивать Джонни.

– Эх, ребятки, все не так просто.

– Ты сказала, что мы с папой увидимся уже в субботу? – спросил мальчик.

– Да.

– У-р-р-а-а-а! – снова обрадовалась Оника.

– А как же мой баскетбол?

– Папа тебя и отвезет, – сказала Бернадин, подумав: „Хоть раз в жизни".

– А у папы будет новая жена? – спросил Джонни.

Он задел больное место, и она не сразу нашлась, как ответить, но в конце концов выдавила:

– Нет, сразу он не женится, но у него, возможно, есть приятельница.

– Ты хотела сказать – девушка, – поправила Оника.

– У папы не может быть девушки, бестолочь, – сказал Джон.

– Нет, может, – не сдавалась Оника. – Я даже знаю кто.

Сил больше не было все это выслушивать.

– Кто хочет в „Макдональдс"? – спросила Бернадин.

– Я. Так кто же? – не отставал Джон.

– Кэтлин. Я тоже хочу сандвич с сюрпризом, мама, – отозвалась Оника.

– Почему ты решила, мисс Всезнайка? – спросил брат.

Бернадин закурила и завела машину.

– Потому что!

– Потому что – что?

– Что вам взять?

– Биг-мак и бутылочку „спрайт", – сказал Джон.

– Чизбургер и кока-колу, – сказала Оника. – Потому что я видела, как они целовались в губы. Вот.

Бернадин рванула с места и развернула машину так быстро, что проехала по бордюру. Она включила радио на полную мощность; ей так не хотелось, чтобы дети заметили, как она плачет. Сдерживаясь, она чуть не задохнулась.

Она сидела у матери в гостиной. Дети играли в саду. Бернадин наконец рассказала Джиниве, что произошло, вплоть до сегодняшнего дня. Единственное, чему та удивилась, так это стрижке дочери.

– Я ему вообще никогда не доверяла.

– Ну откуда ты могла знать, мама?

– Я за ним долго наблюдала. Как он превратил тебя в бесхарактерную размазню, а сам делал то, что его левая нога захочет. Вы уже давно живете практически без отца, так что намного трудней тебе не станет. Все, что нужно знать: получишь ты то, что тебе причитается, или ты с детишками пойдешь побираться, а он будет жить как Крез.

– Я тебе уже сказала, у меня хороший адвокат, она все сделает.

– Короче, Джону в моем доме лучше не появляться, а то я его точно пошлю куда подальше.

– Мам, тебе-то он что сделал?

– Он тебя обидел, а это то же самое, что меня. Посмотри-ка на себя! На кого ты стала похожа? Новая прическа, побольше макияжа и думаешь, что удалось спрятаться? У тебя глаза потухли. И хотя, бьюсь об заклад, шмоток на тебе сотни на три-четыре, а вид все равно – краше в гроб кладут. Да ни один мужчина не стоит того, чтобы из-за него так переживали. Ни один.

– Да ладно, скоро пройдет.

– Ты не знаешь, сколько протянется эта кутерьма? Времени всегда требуется больше, чем думаешь. – Джинива достала из пакета Оники ломтик жареной картошки и сунула его в рот. – И, пожалуйста, не поддавайся на его уговоры. Он на это мастер, а ты доверчивая, как будто только вчера родилась.

– Мам, может, хватит, а?

– Сейчас. Я вообще не понимаю, как ты могла его так долго терпеть. Наглый, самоуверенный сукин сын. Подумать только, бросил тебя ради какой-то белой!

– Могла бы не напоминать.

– Спорю, она и не представляет, в какое дерьмо попала.

– Скоро узнает.

– Ладно, девочка. Я знаю, тебе нелегко. Так что, как только эти обормоты станут действовать тебе на нервы или надо будет куда уехать, просто побыть одной, сними трубку и позвони своей матери. Я их заберу. Ясно?

– Спасибо, мама. Только они не обормоты.

– Джон-младший именно обормот. Но я не то хотела сказать. Будь добра, не изображай из себя суперженщину. Ты и так слишком много на себя взвалила. Вкалываешь полный день – эта работа отнимает у тебя очень много энергии, вообще не понимаю, как только женщины справляются. Весь день на работе, домой придешь – уборка, готовка, за детьми присмотреть. А тут еще муж, о котором заботиться надо. Где уж взять время на себя? Черт, мне еще повезло, потому что твой отец, работал по ночам и сам с вами сидел, когда вы приходили из школы. И он знал, как я устаю на этом автобусе, ну как собака, и мне даже обед не всегда приходилось варить, он сам делал. Помнишь?

– Да, мама. Я помню.

– А теперь женщины слишком много на себя берут.

– Ко всему привыкаешь.

– Да, а потом инфаркт в тридцать девять? Не стоит это таких сил. Вы, молодые, просто не умеете радоваться жизни. Спешите сделать все и успеть везде. Помедленнее бы надо. Расслабься. Когда вы с Джоном на самом деле ездили в Седону последний раз, в эту вашу квартиру, будь она неладна?

– Не помню.

– Вот именно. Наврала ты мне про ту поездку. Мать у тебя не совсем дура. Никуда вы не собирались. Тоже мне романтическое путешествие! Ты уже тогда была похожа на выжатый лимон, только я говорить не стала, не в моих правилах совать свой нос не в свои дела.

– Я вообще-то решила несколько изменить свою жизнь.

– Разумно. – Джинива выудила со дна пакета ломтик картошки. – С чего начнешь?

– Пока не знаю, – ответила Бернадин, – но в любом случае нам с детьми должно стать лучше.

– Гулять надо на свежем воздухе. Займись спортом. Я и то занимаюсь, и побольше твоего. Можешь не верить, но это прекрасно восстанавливает душевное равновесие.

– Верю, мам, верю.

– И надеюсь, когда все это закончится, ты наконец снова бросишь курить.

– Конечно.

– Тогда я все сказала. – И Джинива отправила в рот последний скрюченный ломтик жареного картофеля.

Дети увидели разложенные на обеденном столе игрушки, едва переступив порог, и так обрадовались, что бросились с новыми сокровищами к себе в комнаты, прежде чем Бернадин успела напомнить, чтобы они сказали спасибо.

– Саванна?

– Я тут, – донеслось из внутреннего дворика.

Они почти столкнулись у двери.

– Наконец-то, – облегченно вздохнула Бернадин и крепко обняла подругу. Так крепко она уже давно никого не обнимала. – Что ты во дворике делаешь?

– Сижу и думаю, – ответила Саванна, снова усаживаясь в шезлонг. – Просто думаю.

Бернадин подтащила поближе другой шезлонг и уютно расположилась в нем. Они молча закурили. Наконец Саванна выдохнула:

– Тебе страшно?

– Страшно, – ответила Бернадин.

– Мне тоже. – Саванна погасила сигарету. Склонив голову чуть набок и глядя в темноту, она задумчиво произнесла: – Знаешь, что мне бы хотелось узнать больше всего?

– Что?

– Как понять, поступаешь ты правильно или нет? Как, черт возьми, узнать?

– Милая, нашла кого спрашивать, – усмехнулась Бернадин. – Я вот сижу и думаю, как наладить жизнь, если ее полностью растоптали?

Саванна закурила новую сигарету, пару раз глубоко затянулась и передала ее Бернадин. Вздохнула:

– Не знаю, Бернадин. Правда, не знаю.

Бернадин вернула ей сигарету. Саванна оглядела подругу.

– Хорошая прическа, тебе идет, – одобрила она.

– Спасибо. – Бернадин встала. – Пить хочешь?

– Не откажусь.

Бернадин принесла большую бутылку минеральной и два стакана. Было так тихо, что даже шипение пузырьков, когда Бернадин наполняла бокалы, казалось слишком громким. Подруги скинули туфли и поудобнее устроились в шезлонгах, потягивая прохладную воду. Какое-то время они просто молчали, вглядывались в ночное небо. Монотонно трещали цикады, то и дело вспыхивали крошечными точками светлячки; где-то вдали печально завыл койот. И когда мельчайшие подробности обеих жизней и событий последнего времени были наконец рассказаны, уже занимался день.

ДЕВА ПОД ВЛИЯНИЕМ ВЕНЕРЫ

Я не в таком уж сильном отчаянии, как мне показалось. Майкл старается. И терпит поражение за поражением. Он не умеет трахаться, и, как учителю, мне остается только признать его совершенно неспособным. Пришлось напомнить себе, что он не единственный мужчина на свете. Я была бы не я, если бы зарыла голову в песок и представила себе, что все это меня устраивает. Но ведь я – это я, не так ли? Майкл очень хороший человек и, может быть, сумеет сделать счастливой женщину без особых физических запросов. Если б я была одной из них…

Может быть, я полная дура. Но что поделать, если не могу себя заставить? Жизнь слишком коротка, чтобы вот так гробить ее с Майклом. Но он еще глупее меня. Я только сейчас догадалась об этом. Вот он лежит рядом со мной и спит. Это уже наша девятая ночь и, похоже, последняя. Никогда в жизни своей я не видела мужчины, который кончал бы так быстро. И так было каждый раз. Он не похудел ни на килограмм, по-моему, даже немного растолстел. Неделю назад, когда он сидел в ванне, я посмотрела на него и поняла, что ни при каких обстоятельствах не заведу от него ребенка. Да и кто в здравом уме и твердой памяти девять месяцев будет ходить с животом, зная, что в нем сидит такой чудной ребенок? Только не я. Непонятно, зачем городить огород и вообще волноваться совершенно попусту.

Это все мой длинный язык. Это все моя глупая доверчивость. А когда дельные вещи советуют – никогда не слушаю. Мама еще давным-давно говорила мне, что женщина никогда не должна открывать мужчине всей правды. Всегда надо держать что-то при себе, потому что потом они используют это против тебя. Никогда не надо говорить, сколько раз ты любила, сколько было у тебя мужчин, и ни за что не вдаваться в подробности бывших своих романов. Ну и что же, я обо всем этом забыла.

Сейчас нужно срочно придумать, как бы помягче сказать Майклу, что у нас ничего не получается. Не могу дождаться, когда он свалит из моего дома. Однако хочется все-таки пощадить его чувства, потому что это чудо по уши влюбилось в меня. Кто в отчаянии, так это, наверное, он, и это понятно. Он говорил, что у него „пет никаких выкрутасов", что после последнего развода уже несколько раз обжегся. „Но это все неудачи, – бросил он как-то, – я буду пробовать еще и еще, пока все не будет так, как надо". А как доходит до дела, он просто сосунок, вызывающий только жалость. За полтора месяца он потратил на меня больше денег, чем все мои бывшие любовники вместе взятые. Почему же это не приводит меня в восторг? Он возил меня на лучшие курорты, в самые шикарные рестораны и, что просто убийственно – в места, куда не попасть без специального пропуска или членской карточки. Он оплатил мои счета в „Американ экспресс" и одолжил мне две тысячи двести долларов, что спасло меня от налоговой полиции. Он даже предложил оплатить мой студенческий кредит, но тут уже я отказалась – не быть же всю жизнь ему обязанной. Неважно, что будет дальше, но я намереваюсь все ему вернуть. До Майкла это не доходит. Восемьдесят тысяч в год, дом в Парадиз-вэлли и последняя модель БМВ не могут превратить его в рыцаря в моих глазах.

Если избавиться от него прямо сейчас, то он, наверное, решит, что я просто использовала его, но ведь это не так! Я что, виновата, что он такой щедрый? Я ничего специально не подстраивала, я только надеялась, что мы сможем со временем стать отличной парой. Не меня винить, что ничего не вышло, разве не так? Я так рада, что составила свой гороскоп. Планеты у Майкла не гармонируют с моими. Дева, находится под знаком влияния Венеры, а это вкратце означает, что я слишком критична, если речь идет о любовниках, и поэтому до сих пор не замужем. Но согласно Фрэнсису Сакояну и Люису Экеру, это еще означает, что я сама – заботливость и чуткость, если кто-то заболевает; могу работать с людьми с психологическими проблемами, которым трудно утвердиться в обществе. И действительно это так, если вспомнить, как долго я нянчилась с Расселом. Эти ученые так же считают, что Дева под влиянием Венеры подвержена влиянию Марса, Урана, Нептуна или Плутона, что нередко ведет к неприятию всякой робости и игнорированию общепринятого этикета. Все вышесказанное предопределяет беспорядочную жизнь и некоторую распущенность в стремлении доказать свою привлекательность, которые толкают к сексуальным победам. Чушь собачья, одним словом. В любом случае сейчас надо решать что-то с Майклом.

Насчитав сорок один седой волос на его голове, я в конце концов похлопала его по плечу.

– Майкл, – шепчу я, – вставай. – Он не шелохнулся. – Майкл, вставай! – говорю я уже громче.

Он переворачивается, потянув за собой половину одеяла, и черные куклы с моей тумбочки валятся на пол. У него белые уголки рта, но я не жалуюсь: у меня тоже такое бывает после сна. Он кладет мне голову на колено, я хочу оттолкнуть его, но не делаю этого. Проходит десять минут, ноги совсем деревенеют и холодеют. Я снова толкаю Майкла. Он подскакивает, будто у самого его уха только что прозвенел будильник. Потом видит меня, улыбается.

– Доброе утро, – говорит он, сжимая мои бедра.

– Майкл, – говорю я, – нам надо поговорить.

– Поговорить? – Он встает. – Звучит очень серьезно. – Он улыбается. – Может, разрешишь мне сначала почистить зубы?

– Пожалуйста, – говорю я.

Он поднимается, я освобождаюсь от этого груза, и кровать принимает свою обычную форму. Неожиданно для себя я тоже встаю и иду вслед за ним в ванную, делая вид, что мне там что-то нужно. Нахожу свои глазные капли. Сзади подходит Майкл, обнимает меня. Я отстраняюсь.

– Ну вот, – говорит он. – Что случилось?

– Майкл, – говорю я и замолкаю.

– Не нравится мне твой тон, Робин, совсем не нравится.

– Кофе хочешь? – спрашиваю я, кусая верхнюю губу.

– Ты знаешь, хочу. Тяжелый разговор предстоит?

– Я не знаю… Кофе уже готов, пошли.

Он берет со спинки кровати свой халат в бело-голубую полоску и обвязывает его вокруг талии или того, что было бы его талией, если бы у него была таковая. Прекрати, Робин, прекрати! Ты все-таки не Ванесса Уильямс, поэтому заткнись. Я наливаю нам по чашке, и мы садимся за стол на кухне.

– Так что, Робин? – спрашивает он. – В чем причина такой неотложной беседы, хотя, кажется, я догадываюсь…

– Я еще ничего не сказала Ты что, телепат? – говорю я. – Извини, Майкл, я не хотела.

– Я до сих пор тебя не удовлетворяю, ведь так? Никаких улучшений?

Я не отвечаю. Вместо этого делаю еще один глоток кофе.

– Я старался, – говорит он.

– Я знаю, что ты старался, в последнее время у тебя действительно получается лучше, но дело не только в этом. – Я протягиваю руку за печеньем. – Ты замечательный человек, на самом деле. Я думала что произойдет нечто волшебное, и мы с тобой будем жить как в сказке, но все оказалось не так. И дело не в том, что ты не самый лучший любовник или плохой человек.

– Тогда в чем проблема? Это Рассел? Он снова объявился?

– Нет. Я не разговариваю с Расселом.

– Я люблю тебя, Робин.

– Я знаю, Майкл, поэтому это все так тяжело.

– Ты хочешь сказать, что больше не собираешься видеться со мной?

– Мне просто нужно чуть-чуть побольше свободы. Может, на расстоянии я смогу получше разглядеть тебя. Я хотела сказать, что мы видимся почти каждый день – на работе, дома. У меня уже скопилось столько стирки, квартиру не убираю несколько недель. Подруг не вижу, к родителям не ездила сто лет, совсем не остается времени на свои дела… Ты понимаешь?

– Ты хочешь продолжать встречаться со мной, Робин, или нет?

– Нам просто надо видеться пореже, вот и все, что я хотела сказать. Столько дел, я просто не успеваю разобраться.

Ловко я все-таки вывернулась. Интересно, наверное, мужчины чувствуют то же самое, когда просят немного „свободы" и потом никогда уже не возвращаются? Ты сидишь и думаешь, что он хотел этим сказать, а он на самом деле просто хотел от тебя избавиться.

– Хорошо, что мы работаем на разных этажах, – сказал он.

– И еще, ты не волнуйся. Я верну тебе все до цента.

– Я и не думал о деньгах. Я думал, что бы тебе такое сказать, чтобы ты передумала.

– Сейчас ничего. – Я снова отпиваю кофе. – Майкл?

– Да?

Опираясь на локти, я наклоняюсь к нему.

– А что ты во мне вообще нашел?

– Я уже сто раз тебе говорил, Робин.

– Напомни, пожалуйста.

– Не хочу выглядеть дураком.

– Ты им не будешь выглядеть, поверь мне.

С полминуты он молчит, но, видно, терять ему все равно нечего, и он произносит:

– Что в тебе привлекает, Робин, так это то, что мы с тобой полные противоположности. Ты всегда неожиданная и немножко дикая, только пойми меня правильно. Я имею в виду, ты всегда делаешь то, что тебе хочется в данный момент, и не думаешь о последствиях. Ты непредсказуема, умна, у тебя интересный аналитический ум. Ты любишь жизнь, и у тебя хорошее чувство юмора. Вдобавок ко всему, ты очень красивая.

– Ух ты! – Я вздыхаю, сказать мне нечего.

Никогда еще не смотрела на себя глазами другого человека и должна признаться, что польщена. Надеюсь, кто-нибудь еще будет думать обо мне то же самое, только пусть в следующий раз этот кто-то будет вызывать и у меня положительные эмоции.

– Я говорю это, Робин, и могу повторить еще и еще. Я люблю тебя и хочу жениться на тебе. И думай столько, сколько тебе нужно, я не тороплю. Можешь в это время встречаться с другими мужчинами – пожалуйста. Но когда устанешь и тебе потребуется забота настоящего мужчины, который даст тебе то, что ты захочешь, вспомни обо мне. Обещаешь?

– Ты говоришь так, будто все уже обдумал.

– Потому что ты не знаешь, чего хочешь. Мне кажется, должно пройти еще достаточно времени, пока ты не поймешь, что хочешь быть со мной.

– Что это значит?

– Это значит, что я уже давно живу на этом свете, намного больше тебя, Робин. Ты все ждешь мужчину, который превратит твою жизнь в фейерверк. Очень может быть, что он и на самом деле существует. Я просто хочу сказать, что иногда надо приложить немало усилий, чтобы огонь начал разгораться, и тогда он может гореть гораздо дольше.

Очень разумно, но, черт возьми, почему он всегда говорит разумные вещи. И это так скучно.

Майкл встает из-за стола и кладет пустую чашку в раковину.

– Ты все еще хочешь пойти сегодня в кино? – спрашивает он.

– Не думаю, – говорю я и тоже встаю. – Я уезжаю в Таксон. Маме тяжело приходится с отцом, мне надо ехать.

После его ухода я почувствовала невероятное облегчение. Теперь мне хватит энергии на много дней. Сейчас только половина девятого, и я заканчиваю стирку и даже складываю все белье и убираю. Я вытираю пыль, работаю с пылесосом. Потом принимаю ванну, долго нежась в большом количестве пены. Пролежав в ванне двадцать минут, вылезаю, накладываю на лицо грязевую маску и стелю чистые простыни. Смываю маску, надеваю спортивные шорты, неоново-желтую футболку, толстые желтые носки и спортивную куртку. В задний карман я кладу носовой платок и нахлобучиваю на голову бейсболку с надписью: „Лос-Анджелес Лейкерс", чтобы поднять волосы наверх. Потом беру машину и еду на мойку. И вот начинается путешествие в Таксон длиной в сто пятьдесят километров. Я надеваю солнечные очки и подпеваю песенкам, звучащим по радио, пока не начинается сплошной рэп. Тогда я ставлю кассету с Трэйси Чэпмен, но тут мне хочется чего-то поэнергичней, и я достаю кассету с Бобби Брауном. Мой путь лежит через индейскую резервацию Джила, и я, как обычно, удивляюсь, куда все ее жители подевались. Навстречу бегут золотые апельсиновые сады, а на смену им – плантации с зелеными апельсинами на ветках. Следом проносятся хлопковые поля, которые теперь, по иронии судьбы, обрабатывают мексиканцы. Я смеюсь, проезжая мимо дорожного знака „НЕ ПОДБИРАЙТЕ ПАССАЖИРОВ" – он висит возле тюрьмы. Горы вдали кажутся будто нарисованными на голубом фоне неба. Ближе всех Пикачо-Пик, и мне ужасно хочется остановить машину и забраться на его вершину. Когда-нибудь обязательно сделаю это. Проезжаю Паймский музей авиации, как-нибудь надо развернуть здесь машину и посмотреть, что особенного в этих самолетах. Чем ближе родительский дом, тем яснее становится то, что мне никак не удается отвлечься от мрачных мыслей. Во время моего путешествия я старалась думать о красоте природы здешних мест, о том, как прекрасна Аризона. Старалась обращать как можно больше внимания на все, что встречается по пути, – только бы не думать об отце. Но мысль о том, что ему с каждой минутой все хуже, уже ни на минуту не покидает меня.

Мама открывает мне дверь. Лицо грустное и совсем изможденное, она еще больше похудела. Мама никогда не была крупной женщиной, а сейчас стала совсем худенькой, и я знаю, что это из-за отца. Мы здороваемся, целуем друг друга в щеку. Похоже, она хочет что-то сказать мне, но почему-то не говорит. Или просто не может. На руках у нее выступили зеленовато-голубые вены, а ведь так недавно у нее была такая гладкая коричневая кожа. На голове до сих пор бигуди, на ней скучный халат в цветочек. Видно, что лифчик с подложным бюстом, который она носит после операции, тоже стал ей очень велик. У меня сжимается сердце.

– Где папа? – спрашиваю я.

Она кивает головой в сторону кухни:

– Готовит завтрак.

Сначала захожу в гостиную. Все та же мебель, напоминающая мне о детстве. Открываю дверь на кухню. Отец сидит за столом, возле него по столу разбросано кусков десять хлеба и стоит банка майонеза. В руке у него пластмассовый нож, все металлические мама попрятала. Он всегда был могучего телосложения (это в него я такая высокая), но сейчас он тощий, как палка. Джинсы на нем висят, плечи, когда-то широкие, теперь покатые и узкие, длинные руки стали тоньше моих. Короткие кудрявые волосы отца совсем седые, и видны небольшие плеши, потому что он временами выдергивает волосы.

– Привет, папа, – говорю я.

Он поворачивается, кивает и продолжает намазывать майонез на хлеб.

– Как дела, тыквочка? – говорит он, и я чувствую, как мой рот расплывается в улыбке: на этот раз он узнал меня. Сегодня его речь похожа на прежнюю – обычно теперь он говорит медленно и невнятно.

– Вот приехала навестить вас с мамой.

– У меня все нормально. Видишь, завтрак себе готовлю. Собираюсь на работу.

Работу? Он не работает уже с восемьдесят первого года, с отставки. Просто не могу видеть отца таким.

– Ты, наверное, очень голоден, – спрашиваю я.

– Как это выглядит?

– Я говорю, ты, наверное, очень голоден, папа.

– Ты не умничай, – заявляет он, – я занимаюсь своим делом, готовлю завтрак, а ты не строй из себя слишком умную.

– Извини, папа. Я не хотела ничего из себя строить.

– Тогда оставь меня в покое, – говорит он и машет на меня руками.

Я возвращаюсь в гостиную. Мама все еще сидит на диване, будто не знает, чем ей теперь заняться. Как я ненавижу эту болезнь! Что она делает с ними обоими! Несколько месяцев назад, когда у мамы стали опускаться руки от того, что отцу становилось все хуже, по совету врача, она вступила в группу поддержки семей, где есть страдающие болезнью Альцгеймера. Она повела отца на одно из собраний, но он ее там так опозорил, что она ни за что не хотела туда больше ходить. Она рассказала что во время чьего-то выступления отец встал и запел гимн, который он выучил в Церкви Всех Святых, потом заплакал и никак не мог остановиться. Я помню, как отец уговорил маму ходить в эту церковь. Они были единственными темнокожими из всей паствы, но это его не волновало. Поэтому когда он вдруг спросил маму, не хочет ли она сменить католичество на религию мормонов, стало ясно, что с ним творится что-то неладное.

Сначала он начал забывать всякие мелочи; например, куда положил какую-нибудь вещь, или не мог вспомнить, о чем только что спросила его мама. Потом стало серьезнее – он не мог вспомнить свой адрес, номер телефона, не помнил, как завязываются ботинки, и заблудился, возвращаясь из магазина, в двух шагах от дома. Папа начал делать то, чего раньше никогда не делал, и волновался из-за того, из-за чего никогда раньше не волновался. За два года его состояние сильно ухудшилось, да с этой болезнью по-другому не могло и быть.