Текст книги "В ожидании счастья"
Автор книги: Терри Макмиллан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Ну и что с того, что ты чуть-чуть располнела, милочка. Ты все еще красотка. За твои щечки я готов умереть. Ты вся такая аппетитная!
Глория взглянула на фотографию на стене, где она снялась вместе с Тариком. Платье на ней тогда было сорок четвертого размера; сейчас она носит пятидесятый, хотя в пятьдесят втором ей удобнее. Перепробовав все диеты на свете, она решила, что два года голодовок – это уже слишком. Дело того не стоило, так что она все забросила и примирилась с тем, что стала толстухой и такой останется навсегда.
Глория закусывала крекерами с сыром и запивала диетической пепси-колой, когда раздался звонок.
– Что стряслось? – спрашивала Робин.
– Ты с Берни разговаривала? – Глория сделала глоток из стакана.
– Да, на прошлой неделе. А что?
– И ничего не знаешь?
– Нет. Глория, не темни. Что случилось?
– Джон ее бросил.
– Повтори.
– Джон ее бросил.
– Я ж тебе говорила, что он подонок!
– Ушел к белой.
– Ты врешь! – выдохнула Робин.
– И не думаю. Джозеф сказал, что встретил ее в прошлое воскресенье на шоссе. Она была настолько не в себе, что ему пришлось везти ее домой. Но с тех пор с ней никто не разговаривал. Хоть бы знать фамилию ее матери – она живет где-то в Сан-Сити. Я два раза звонила, но не застала ее дома.
– Ну ладно, постараюсь ей дозвониться. Когда что-нибудь узнаю, сообщу. Постой, разве отец Тарика не сегодня приезжает?
– Скоро приедет, наверное, но где сам мой сыночек, неизвестно.
– Хорошо, звони мне, когда Дэвид уедет.
– Надеюсь, что он останется.
– Вы только послушайте эту мисс Скромницу! Все равно, если с Берни что-то случилось, придется вас потревожить. Ты сто лет ждала этой встречи, еще пара минут ничего не решит.
– Помолчи, Робин. Только бы у Берни все было в порядке!
– Да, конечно. Ну пока!
Повесив трубку, Глория выглянула из дому – не возвращается ли Тарик. Его не было. В доме звякнул таймер духовки, и Глория поймала себя на том, что бездумно смотрит на растения в палисаднике: юкку, кактусы, мексиканскую сосну, колючую грушу, лиловую и розовую вербену, мескитовые деревья. Когда-то ей казалось, что растения в пустыне не могут быть красивыми, но ее палисадник был сейчас цветущим оазисом.
Глория вернулась в дом, поставила на плиту кастрюлю с водой для спагетти и начала резать салат. Когда телефон зазвонил снова, она намазывала маслом французскую булку. Неужели Бернадин?..
– Мам, можно я останусь ночевать у Брайана?
– Не глупи. Сейчас приедет папа, так что бегом домой! Сию же минуту, слышишь, Тарик?
– Не хочу его видеть.
– Что-что?
– Не хочу его видеть, вот что.
– Тарик, ты только себе сделаешь хуже. Не заставляй меня туда приезжать. Позови мать Брайана к телефону.
– Ее нет дома. А пока ты приедешь, я уже уйду.
– Зачем ты это делаешь, Тарик? Что ты хочешь доказать?
– Доказать? Только то, что он никогда в жизни для меня ничего не значил, так зачем ему продолжать ездить ко мне и думать, что я от его визитов в восторге? Чего ему от меня надо? Вот что я хочу знать. Не знаю его и не хочу знать. – Он умолк, потом добавил: – И на ночь ему незачем оставаться.
Вот оно что. Глория поняла, почему он так вел себя всю неделю.
– Послушай, Тарик, я не хочу тебя заставлять с ним встречаться, но ты и сам мог бы ему сказать…
– Я не могу, мам.
Она вздохнула.
– Ладно, оставайся у Брайана. Я найду, что сказать папе. А завтра? Он же хотел куда-то с тобой пойти?
– Пусть сам идет или… пусть отправляется на съемки „Больших братьев Америки". Им там как раз нужны дублеры.
– Думай, что говоришь, Тарик!
– Извини, мам. Спасибо, что ты меня поняла. Можно тебя попросить?
– О чем?
– Не слишком расслабляйся вечером.
Он повесил трубку прежде, чем Глория успела ответить. Снова это только ее вина. Она-то ведь хотела, чтобы мальчик знал, кто его отец. Но лишь теперь ей стало ясно, что это приносит больше зла, чем добра. Что же она теперь скажет Дэвиду?
Глория помешивала соус для спагетти, когда услышала шум подъезжающей машины. Она отбежала от раковины и кинула вороватый взгляд сквозь жалюзи, чтобы увидеть, как он вылезает из машины. „Он все еще красив", – подумала она. Тарик – вылитый он. Мускулистый, сильный. Глория не хотела, чтобы он ее заметил, и отступила от окна. Звякнул звонок, но прежде чем идти открывать, она сосчитала до трех. Глубоко вздохнув, не спеша открыла дверь.
– Привет, Дэвид.
– Здравствуй, Глория. – Он легонько прижал ее к себе, прошел в комнату и уселся в кресло. – Как дела?
– Прекрасно, – кивнула она.
– У тебя просто цветущий вид.
Он имел в виду ее толщину, но она тем не менее поблагодарила.
Дэвид был одет в темно-синий костюм и бледно-розовую рубашку; на нем были шелковый галстук и туфли из настоящей змеиной кожи. Сейчас он был чисто выбрит – прежде Глория никогда не видела его без усов – и походил на щеголя с обложки журнала.
– Здесь очень живописные окрестности, – сказал он, положив ногу на ногу. Затем опять сел прямо. Говорил как чужой, впрочем, дело было не в этом. Просто говорил он как белый.
– Спасибо, – сказала Глория.
– Так, – он забарабанил пальцами по подлокотникам кресла, – а где же Тарик?
– Его нет дома.
– Это я вижу. А когда он придет?
– Не знаю.
– Ты сообщила ему, в какое время я приеду?
– Да.
– Тогда в чем дело, Глория?
– Понимаешь, он чувствует себя с тобой неловко.
– Я и сам чувствую себя неловко. Не вполне понимаю, зачем я продолжаю видеться с ним. Я совсем не знаю его, к тому же он уже почти взрослый.
Дэвид явно чувствовал себя не в своей тарелке, его щеки подергивались, словно он изо всех сил стискивал зубы.
– Если ты голоден, я могу предложить тебе спагетти. – Она заговорила сейчас совсем как он.
– Нет, благодарю. Я не голоден. – Его голос прозвучал резко, он был раздражен, но Глория не винила его.
– Может быть, немного вина?
– Прекрасная мысль. Скажи, пожалуйста, когда точно он придет?
– Завтра, – ответила Глория, убегая на кухню.
– Постой, Глория. Завтра?
– Да.
– Тогда не надо вина. – Дэвид поднялся.
Глория обернулась. Она была расстроена.
– Ты уже уходишь?
– Да, – кивнул он.
– Но ты мог бы остаться у меня.
– Здесь?
– Ну, я просто подумала, что, может быть, как в прошлый раз… ну, может, ты бы остался?
– Глория, послушай. Я хочу быть с тобой честным.
– Ты о чем?
– О себе.
– А что с тобой?
– Помнишь, что было, когда я приезжал в прошлый раз?
– Конечно.
– Помнишь, мне не очень хотелось это делать?
– Ну… да.
– Ты не задумываешься – почему?
– Я решила, что слишком располнела.
– Это не главное, – сказал Дэвид.
– Тогда что же главное?
– В течение нескольких лет, – невозмутимо заявил он, – я был бисексуалом.
– Кем?
– Ты не ослышалась. Но теперь я не бисексуал. Я гомосексуалист.
– Что? – Глория была потрясена.
– Пожалуйста, не делай вид, что это так тебя поразило. Ты последняя, кому я должен был обо всем сказать; теперь с этим покончено.
– Дэвид, не надо наговаривать на себя только из-за того, что ты не хочешь со мной спать. Я и так все понимаю.
– Я не хочу лгать, Глория. Я слишком долго лгал, но я думаю, что ты должна была узнать. – Он поднялся и пошел к двери. – Кстати, я остановился в „Билтморе". Когда Тарик придет, сообщи ему это. Я буду ждать его там до полудня, а затем расплачусь, и с этим покончено. Я хочу сказать – вообще. Если он захочет когда-нибудь со мной встретиться, первый шаг придется сделать ему.
Дэвид вышел, уселся в машину и, прежде чем отъехать, взглянул еще раз на Глорию. Его лицо было совершенно бесстрастным. Голубая машина, взятая напрокат, выехала со двора, и Глория провожала ее взглядом, пока она не скрылась за углом. Снова на кухне щелкнул таймер. Глория закрыла дверь и присела. От ее блузки отлетела пуговица и укатилась куда-то, но Глория не стала ее искать. Просто не могла.
КОСТЕР
Когда Джозеф ушел, Бернадин переоделась в футболку и шорты, собрала детям сумки, усадила Джонни и Онику в машину и поехала в Сан-Сити.
– Мы к бабушке едем? А зачем? – спросила Оника.
– Не зачем, а почему. Потому что папа и мама отправляются в поездку.
– А нам почему нельзя с вами? – спросил Джон-младший.
– Потому что это только для взрослых.
– Пусть с нами тетя Робин посидит, – предложил Джон.
– Она не может, – ответила Бернадин.
– Не хочу к бабушке, – заявил сын.
– И почему же?
– Она злая.
– Она не злая.
– Нет, злая.
– Ты так думаешь только потому, что она не разрешает тебе делать все, что взбредет в голову.
– Ага, а чего она на нас все время орет? Скажи, Оника.
– Не все время, – возразила Оника.
– Нет, все!
– Ну хватит. У бабушки просто громкий голос, и вам только кажется, что она кричит.
– Она даже не разрешает играть в саду перед домом, – не сдавался Джонни.
– А вам и не положено там играть.
– И на заднем дворике тоже.
– Глупости.
– Ага, она не дает даже апельсины рвать или грейпфруты, не разрешает лазать на большое дерево.
– Джон, фрукты еще не спелые. А лазать на это дерево опасно.
– И в постель она нас рано отправляет, и компьютера у нее нет, и вообще там скучно.
– Ну все, хватит ныть.
Джон-младший обреченно вздохнул.
Бернадин понимала, что дети не выдумывают. Характер у матери, конечно, несколько стервозный, хотя внуков Джинива любит. Просто выражает свою любовь несколько странно. Двадцать восемь лет она водила школьный автобус, и теперь дети ее просто раздражают. Внуки, разумеется, другое дело, но и то время от времени ей приходится самой себе напоминать, что они ей как-никак родные.
– Мам, а Оника не пристегнулась, – сообщил Джон.
– Оника, пристегнись.
Бернадин включила магнитофон. Она всегда ставила „Осень" Джорджа Уинстона, чтобы успокоиться, но сейчас как-то не могла воспринимать магию окружающего мира, не говоря уже о фортепьянной музыке. Что-то надо было сделать, что-то очень важное. Только вот что?
– Ма, а нам обязательно опять слушать эту тягомотину? – протянул Джон-младший.
– Нет, – Бернадин выключила пленку.
– Раффи, Раффи, Раффи! – закричала Оника.
– Не вопи, я не глухая, – отозвалась Бернадин. Настроение мало подходило для детских песенок, но – какого дьявола! – она поискала в коробке с пленками и отыскала нужную. Джон-младший достал „Где же Вальдо?" и принялся разглядывать картинки-загадки.
– Вот он, мам! Я его опять нашел! – закричал он.
Онике никогда не удается отыскать Вальдо, а Джон, если найдет, из вредности не покажет, где он. В конце концов она расплачется, и Бернадин придется пригрозить, что отберет у них книжку, но Джон все равно будет только подсказывать „холодно – теплее – опять холодно". Ладно, по крайней мере займутся чем-нибудь в дороге.
– Очень хорошо, – сказала она сыну. – А теперь посмотрим, как долго мы умеем молчать.
Прошла целая минута.
– Мама, „Макдональдс"! – закричала Оника. – Я есть хочу. И еще хочу яйцо с сюрпризом. Мам, давай зайдем? Ну пожалуйста!
– Я тоже есть хочу, – сказал Джон-младший. – Только я хочу биг-мак с шашлычным соусом, картошку-фри и ванильный коктейль.
– Все, все, все! Ладно. Только угомонитесь.
Бернадин повернула, даже не успев включить сигнал поворота. Въехав во двор закусочной, она остановилась у специального окошка и сделала заказ.
– Мам, давай тут поедим, я хочу поиграть на автоматах, – заныла Оника.
– Я не хочу тут есть. „Инспектор Гаджет" скоро начнется! Мам, давай поедим у бабушки, мам, а? – теребил ее Джон.
– Тихо вы, оба! Мы уже все заказали, я тороплюсь и сидеть здесь не намерена. Поедите в машине и не вздумайте ныть. Все поняли?
– Да, – сказала Оника.
Джон-младший молча перевернул страницу своей большой книжки.
– А вот и снова Вальдо!
Бернадин передала детям коробки с едой и тут заметила, что волосы у Оники просто ужас в каком состоянии. Два или три дня она дочь не причесывала, и вот результат: не ребенок, а пугало. Бернадин давно хотела, чтобы Глория сделала девочке „химию", но Джон запретил: его дочь волосы портить не будет. А волос у Оники на двух взрослых хватит – косы длинные, толстые, но такая чувствительная кожа, что девочка начинает реветь, едва услышит слово „волосы". Несколько месяцев назад, когда выносить этот визг и слезы стало совсем невмоготу, Бернадин начала водить дочку раз в две недели к Глории – мыть и укладывать волосы. А теперь, когда Джон ушел, она сделает дочери „химию". Через две недели, в субботу, девочке как раз исполнится семь лет.
На последнем участке пути до Сан-Сити – двухполосном шоссе – как обычно, оказалось слишком много старичков, не желавших двигаться быстро. Дорога была забита, и Бернадин успела выкурить две или три сигареты прежде, чем смогла проехать восемь километров до нужного поворота. Слава Богу, еще было обеденное время.
В Сан-Сити, тихом скучном городишке, жили в основном пенсионеры, но ее матери там почему-то нравилось. Когда два года назад отец Бернадин умер, Джинива продала то, что сорок два года было им домом, и купила коттедж в этом городке. Сказала, что хочет быть поближе к детям, мало ли что может случиться. Оба ее сына жили в Филадельфии, в пятнадцати минутах езды на машине.
Как обычно, на маминой улице никого не было. На тротуаре ни соринки. Газоны, образцово ухоженные, казались бархатными. Пальмы, все как одна с роскошными кронами, росли в линейку. Ни одной припаркованной в неположенном месте машины. Бернадин притормозила у дома матери и посигналила. Коттедж был сложен из красно-коричневого кирпича-сырца, такого пористого, словно его окунули в кислоту. Все дома в квартале были похожи как близнецы, и вначале, когда Джинива только-только переехала сюда, Бернадин пару раз нажимала чужой звонок и очень удивлялась, что ей открывает седоволосая белая женщина.
Джинива вышла на порог и встала, уперев руки в бока. Было довольно тепло, но на ней был новый сиреневый спортивный костюм. Очки, кажется, тоже новые. В свои шестьдесят четыре она выглядела лет на пятьдесят: на лице ни морщинки, не старила ее и совершенно седая голова, в прошлом году Бернадин убедила ее больше не выпрямлять и не красить волосы, и теперь они курчавились, как им и положено. Стрижку Джинива сделала короткую. На здоровье она никогда не жаловалась; следила за питанием, много ходила пешком и три раза в неделю посещала бассейн. Практически все время она жила на свежем воздухе, а кроме того, как радостно отметила про себя Бернадин, кто-то наконец научил мать пользоваться косметикой, и Джинива заметно похорошела. Бернадин искренне удивлялась, почему ее мама выглядит чуть ли не моложе, чем она сама. Вроде бы должно быть наоборот.
– Вот так сюрприз, – сказала Джинива. – Что случилось? Звонила, не дозвонилась?
– Нет, – сказала Бернадин и вылезла из машины.
– Бабуля, привет! – Дети с воплями понеслись к двери.
– Привет, малышки-коротышки! Что у нее с волосам, Берни?
– У меня не было времени их расчесывать.
– На все остальное у тебя времени хватает. Надо было найти.
Бернадин не хотелось именно сегодня пререкаться с матерью. Не то настроение. Джинива всегда найдет причину придраться к родительским способностям Бернадин.
– Пусть дети поживут у тебя несколько дней, ладно?
– Вы что, собрались куда-нибудь?
– В Седону. Мы с Джоном решили устроить себе передышку.
– А сколько дней это твое „несколько"?
– Четыре-пять.
– А школа? Ты прекрасно знаешь, я в такую даль и два дня подряд ездить не смогу, не говоря о четырех.
– Я предупрежу в школе, что их несколько дней не будет.
– Так сейчас же родео, мам! У нас занятия только на следующей неделе, да и то три дня, – сказал Джон-младший.
Бернадин совсем об этом забыла, но все равно, она пыталась вспомнить что-то еще, что-то другое.
– Вот и хорошо. Значит, у вас целая неделя свободная.
Джон-младший просто зарычал от радости, а Оника явно расстроилась.
– А я в школу хочу, – сказала она.
– Помолчи, – оборвал брат. – Подумаешь, первый класс.
– Нет, не подумаешь, и на этой неделе я ответственная по классу.
– Это через неделю. Через два дня после дня рождения, – поправила ее Бернадин.
– У вас все в порядке? – спросила Джинива.
– Все замечательно. Просто решили передохнуть.
– Ладно. Кстати, когда ты собираешься их забрать?
– В пятницу поздно вечером или в субботу рано утром. Нормально?
– У меня урок игры в гольф в восемь утра в субботу, и если я на него не попаду, я не стану слишком расстраиваться. Но автобус в Лафлин отходит в десять ровно, и постарайся, чтобы я на него не опоздала.
– Ты опять поедешь в Лафлин?
– А что? В прошлый раз я выиграла девяносто три доллара. Мне там нравится.
– Да, мам, я понимаю. Я приеду, то есть мы приедем заранее. Ты не опоздаешь на автобус.
Джинива вопросительно посмотрела на дочь.
– Так и собираешься тут стоять, пока не сгоришь, или все-таки в дом зайдешь?
– Да нет, мне назад надо. Вещи собрать.
– А где Джон?
– Должен уже домой ехать.
– Ты уверена, что вы выдержите вместе целых четыре дня?
– Да, мама.
Бернадин знала, что ее мать имела в виду. Ей Джон сразу не понравился. Джинива всегда говорила прямо то, что думает, и пару лет назад так Бернадин и заявила, что та уж слишком позволяет собой командовать. „Некоторые отдают мужьям все, даже собственные мозги. А тебе-то что останется? Я просто жду, что однажды ты придешь и скажешь: „Я развожусь". Но зная его, могу сказать, что он тебя раньше бросит", – заявила она.
– Оставь цветы в покое, – сказала Джинива внуку. – Иди сюда.
Он нехотя поплелся к бабушке. Она потрепала его волосы.
– Стричь тебя надо. Когда папа последний раз водил тебя в парикмахерскую?
– Не помню.
– Одежду детям привезла? – спросила Джинива дочь.
Бернадин достала детские сумки: „Барби в гостях" для Оники и рюкзак „Человек-паук" для Джона-младшего.
– Ведите себя хорошо, слушайтесь бабушку и не действуйте ей на нервы. – Бернадин поцеловала детей. – Скоро приеду. Не скучайте. Пока!
– Пока! – закричали дети и побежали назад к дому.
– Прекратите беготню! – прикрикнула Джинива.
Бернадин помахала рукой и отъехала. Вынув из кассетника Раффи, снова включила Джорджа Уинстона. Машина пропахла шашлычным соусом: так и есть – Оника перепачкала им все сиденье. Картошка на полу, разорванные пакеты. Бардак, да и только.
У поворота на шоссе Бернадин остановилась купить сигарет, на этот раз сразу три пачки. Дорога домой заняла минут сорок, но ей показалось, что прошло не больше пяти. Подъехав к воротам, она открыла с пульта дверь гаража, загнала туда машину и поставила ее между джипом „Черроки" и еще одной машиной Джона – „фордом" 1949 года, которую он бережно хранил под чехлом. Не выключая мотора и сжимая руль, она какое-то время посидела в автомобиле. Выходить не хотелось. Не хотелось идти в дом, в пустые комнаты. Но надо. Надо понять, на что это похоже – остаться одной. Она заплакала. Потом перестала. Снова заплакала и проревела до тех пор, пока в прямом смысле слова не заболело сердце. Тогда она достала из „бардачка" салфетки, высморкалась, утерла лицо и прямо-таки заставила себя вылезти из машины. Нажала кнопку пульта, взяла сумочку и пошла в дом. За спиной с грохотом захлопнулась дверь гаража.
– Я пришла! – крикнула она на весь дом. Ей ответило эхо, потому что стены Большой комнаты – принятое на юго-западе название огромной комнаты в центре дома, служившей гостиной, столовой и общей комнатой одновременно, – были кирпичными, больше пяти метров в высоту, с бетонными балками под потолком.
Она села на диван, тут же прилипнув к кожаной обивке. Достала из сумочки сигареты. Выкурила одну. Закурила следующую и сунула пачку с оставшимися в карман. Бернадин посмотрела на камин, такой огромный, что в нем можно было встать почти в полный рост, и такой чистый, что даже следа золы в нем не было. Она оглядела комнату: кругом так аккуратно, аж противно. Ей надоело смотреть, и она встала и пошла в спальню, глядя в пол и считая ржаво-коричневые керамические плитки. Их было четырнадцать. Она закрыла дверь, упала на кровать, скинула сандалии и закрыла глаза, но они снова открылись. Теперь она уставилась в потолок. Перед глазами стояла цифра 732. Нет, на потолке никаких цифр не было, их словно написали в мозгу. Именно столько раз, как сказал ей Джон, они с ним занимались любовью. Она вспомнила время, когда он назвал цифру 51. Как же неприятно она тогда удивилась, узнав, что он считает. Но это прошло, а вскоре она и вовсе перестала удивляться всему, что он делал.
Лежать с закрытыми глазами не получалось, спать тем более не хотелось. Когда стало совсем мерзко, она поднялась и пошла в ванную выпить успокоительное. Вернувшись в комнату, остановилась перед огромным, во всю стену стеллажом с книгами. Почти тысяча томов, и почти все в алфавитном порядке. Джон без конца повторял, что только так сможет найти нужную книгу. В этом проклятущем доме слишком много порядка, слишком. Она открыла шкаф Джона. Ботинки начищены, стоят как по линеечке. Рубашки развешаны по цветам: белые, бежевые, голубые, розовые. Все костюмы по имени модельеров, начиная с Адольфо; спортивные куртки, брюки, галстуки – тоже. С ним чуть припадок не случился, когда он однажды обнаружил среди своих рубашек блузку Бернадин.
Она не сразу осознала, что стоит внутри этого огромного гардероба и снимает с вешалок его одежду. Когда эту кипу стало тяжело держать, она пошла в большую комнату, взяла с кухонной полки ключи, нажала кнопку в стене и вышла через гараж на подъездную аллею. Свалила вещи на землю, вернулась в гараж, опустила в БМВ все стекла, вывела машину подальше от дома, открыла заднюю дверь и сунула одежду на сиденье. Раз шесть ей пришлось возвращаться в дом, прежде чем в шкафу у Джона остались одни пустые вешалки.
Бернадин выдвинула верхний ящик комода, стоящего с его стороны кровати. Белье сложено аккуратно, так, как ему нравилось. Кому, как ни ей, было знать, ведь это ее забота – следить, чтобы футболки лежали отдельно от маек; майки с треугольным вырезом отдельно от тех, что с круглым; трусы отдельно от плавок; носки – от темных к ярким. Она вывалила все в мусорную корзину. Пошла в ванную и собрала все его туалетные принадлежности, включая зубную щетку и электробритву, и сбросила туда же, к носкам. Вернувшись в спальню, она отыскала пустой пакет и побросала в него одеколоны, дезодоранты и прочие пузырьки и бутылочки. Послышался звон разбитого стекла. В этот раз через гараж пришлось бежать, чтобы мокрые бутылки не прорвали дно пакета. Ударившись мизинцем ноги о заводную машинку Джона-младшего, Бернадин вспомнила про обувь. В углу гаража валялась красная тележка Оники, и Бернадин трижды сходила с ней в дом. Возвращаясь в третий раз, она прихватила баллон для заправки зажигалок. Швырнув последнюю партию ботинок на пол машины, Бернадин выжала по меньшей мере полбаллона на горы одежды на переднем и заднем сиденьях. Потом оттащила тележку в гараж, вымыла руки и снова вышла на улицу. Вынула из кармана сигареты и спички. Чиркнула спичкой, бросила ее в переднее окно и отступила подальше от машины. Идя к дому, зажгла еще спичку и закурила сигарету. За спиной полыхнуло, но она даже не обернулась – ей было уже неинтересно. Она просто закрыла дверь гаража и прошла в дом. Отыскав в спальне книжку „Почти полночь", она забралась в кровать и докурила сигарету.
Она, должно быть, задремала, но вдруг услышала звук сирены и проснулась. Видимо, кто-то из ее любопытных соседей, проезжая мимо, решил, что машина непременно взорвется, как всегда показывают в кино, и вызвал пожарных. Самого взрыва Бернадин не слышала. Когда в дверь позвонили, она встала и пошла открывать. Через стекло увидела пожарного. В открытую дверь пахнуло дымом. Расплавленный металл. Горелая резина. Гарь. Но черную машину еще можно было узнать.
– Мэм, вам известно, что ваша машина загорелась?
Бернадин не ответила.
– Это вы ее подожгли?
Бернадин не ответила.
– Послушайте, мэм, законом запрещено жечь во дворах жилых домов все, кроме небольшого количества мусора.
– Это мусор, – сказала она.
– Вы понимаете, что я имею в виду, мэм. Это нужно делать в специально отведенных местах.
– Я не знала что сжечь то, что тебе принадлежит, на территории, которая тоже тебе принадлежит, – противозаконно.
– Да мэм, так оно и есть. Но зачем же было жечь совсем новый БМВ?
Бернадин не ответила.
Он понимающе посмотрел на нее, прекрасно зная, что она сделала.
– А у вас очень хорошие соседи, мэм, – сказал он. – Это они нас вызвали. Думали, никого нет дома.
– Я им очень признательна.
– Вы знаете, что страховку вам не выплатят?
– Знаю.
– Хорошо, мы еще вовремя успели, хотя внутри, конечно, сильно выгорело, сами видите. – Он потер рукой подбородок. Потом вздохнул. – Могу я вас попросить? Соседям будет спокойнее и нам меньше работы. В следующий раз, когда надумаете жечь костер, выберите что-нибудь поменьше, подешевле и постарайтесь быть поосторожнее.
– Больше этого не случится, – сказала она и закрыла дверь.
На следующее утро Бернадин сделала три телефонных звонка. Она позвонила на работу и сказала что по семейным обстоятельствам до конца недели выйти не сможет. Начальник спросил, не сумеет ли она в четверг приехать хоть на несколько часов, потому что в этот день намечалось закрытие заведения Лангоун, чья собственность в течение двадцати восьми дней находилась у них в качестве залога. И потом, это же ее клиенты, она всю сделку подготовила и люди Лангоуна настаивают, чтобы она присутствовала. „Очень жаль, – заметила Бернадин, – но сделать это придется кому-то другому".
Она позвонила Глории, зная, что по понедельникам Глория ходит по магазинам и, значит, ее нет дома. Оставила сообщение на автоответчике: „Я знаю, Джозеф тебе сказал, что у меня случилось, но я в порядке. Не волнуйся. Я на пару дней уеду в Седону, когда приеду – позвоню. Со мной действительно все в порядке. Небольшая встряска, но в целом ничего". Робин была на работе, так что Бернадин позвонила ей домой и записала практически то же самое.
Следующие четыре дня Бернадин сидела дома. Прочитала шесть книг, ни одной не запомнив. Ни разу не мылась, потому что сразу вспоминала, как Джон всякий раз перед тем, как заняться любовью, а иногда и после, заставлял ее принимать душ. Она до смерти устала ходить чистой. И еще этот дом. Годами она вылизывала его до блеска, но в эти четыре дня все, что брала, она оставляла там, где заблагорассудится. Газеты валялись повсюду. Еда, к которой она так и не притронулась, осталась на столе вместе с коробкой бисквитов, которую не убрал Джон. Бернадин смотрела телевизор, не выключая магнитофон. Часами играла в „нинтендо" и прочую электронную белиберду. Телефон разрывался, но она не решалась снять трубку. Потом. Сейчас у нее нет ни желания, ни сил разговаривать. Нет сил объяснять все это дерьмо. Да и что объяснять? Она выпила таблетку успокоительного, и хотя по старому рецепту можно было купить еще упаковку, выходить из дома не хотелось.
В пятницу утром Бернадин соскочила с постели, осознав, что просидела в доме три дня, не умываясь, не причесываясь, практически голодная, и что воняет в спальне хуже, чем в свинарнике, да и от нее тоже не лучше.
– Ну, этого ты от меня не дождешься, – сказала она вслух и встала.
Сначала она позвонила, чтобы забрали останки машины. Потом почистила зубы, приняла душ, вымыла голову, переоделась, сварила два яйца всмятку, овсянку, поджарила ветчину и тост. И все съела. В спальне вытряхнула переполненную пепельницу, хотела выкинуть и сигареты, но передумала. Заметив шкатулку с драгоценностями Джона, страшно разозлилась, что забыла сунуть ее вместе с остальными вещами.
Прислуга приходила только два раза в месяц, поэтому Бернадин весь день приводила дом в порядок. Когда она, наконец, отнесла два огромных мешка с мусором в гараж, то вдруг заметила, сколько же там хлама – в основном это были вещи Джона, – и просто пришла в ярость. Швырнув мешки с мусором в контейнер, она бросилась в дом, схватила газету и позвонила в отдел объявлений.
– Я хочу поместить объявление в завтрашнем номере о распродаже. Да, у меня есть кредитная карточка. – Она назвала номер „Визы", адрес, номер телефона и продиктовала объявление: „Потрясающая распродажа. Только в субботу! С восьми до часу дня. Скоттсдейл, выгодное предложение! Все за доллар! Приходите и убедитесь!"
Парень, принимавший объявление, спросил, не ослышался ли он, она сказала „нет", и он сказал, что, может, и сам заглянет. Потом она позвонила в агентство по найму „Веселые помощницы" и договорилась, что горничная будет отныне приходить раз в неделю.
Вентилятор под потолком тихо вращался. Присев на стул, Бернадин наконец вспомнила, что же она так и не сделала. Она собиралась позвонить Саванне и сказать, что, пожалуй, ей не стоит у них останавливаться – не очень подходящее время, – но сейчас она даже обрадовалась, что забыла позвонить. Общество, тем более общество лучшей подруги, – это как раз то, что нужно. Бернадин любила Глорию, да и Робин тоже, но Саванне ничего не нужно объяснять, она сама поймет, как у тебя на душе. И извиняться за кислое настроение не придется. С ней легко. И всегда так было. Да, именно Саванна поможет ей встряхнуться. Бернадин заулыбалась и посмотрела на календарь. Она приезжает двадцать шестого. Слава Богу!
Лампочка автоответчика мигала как сумасшедшая, и Бернадин решила наконец прослушать пленку. Пока она перематывалась, она подумала, что наверняка звонили в основном Глория и Робин, и не ошиблась. Робин предложила забрать детей и добавила, что, может, ей и не следует так говорить, но она рада, что этот мерзавец ушел. „Я, конечно, понимаю, тебе не до меня, но знаешь, я встретила одного типа. Такой милый! И полная противоположность Расселу. С лица, правда, так себе, кругленький такой, и, к несчастью, Близнец, но относится ко мне как следует относиться к женщине. Звони", – попросила она.
Бернадин хихикнула. Робин и мужик с заурядной внешностью? Не смешите меня! Глория сказала следующее: „Я тебе все равно не верю, но рада слышать, что ты в порядке. И не надо меня обманывать, такое легко не отбросишь. Если хочешь, я приеду. Кстати, ты пропустила ленч в честь лауреаток премии за достижения в движении черных женщин. В общем, потом тебе расскажу. В любом случае Консультативный совет соберется не раньше чем через месяц, будем готовить „Вечер сестер". Ты, наверное, уже сможешь. И приводи свою подругу. Она не передумала еще переезжать? Жду звонка, не пропадай".
Про ленч Бернадин напрочь забыла. Слава Богу, хоть до собрания еще целый месяц. Иногда от бесконечно пустой болтовни на этих собраниях ее просто тошнило: кто больше зарабатывает или у кого дом больше. Но движение хоть что-то полезное делало, поэтому она и не уходила.
Она сварила кофе и, подогревая молоко, все думала, почему же ей вдруг стало так легко? Так легко, хоть лети. И, хорошенько поразмыслив, вдруг поняла: она свободна! Свободна и может делать все что угодно и как угодно. Как только все утрясется, она сможет открыть свое кафе или заняться каким-то другим бизнесом. Джон постоянно твердил, что ничего у нее не выйдет, слишком рискованно, но теперь-то его разрешения не требуется. У Бернадин даже сердце замерло от таких мыслей. Тут зазвонил телефон, и она, не раздумывая, сняла трубку.
