Текст книги "Два актера на одну роль"

Автор книги: Теофиль Готье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

Родольф (про себя).Да, весьма интересную. Ее благоверный не мужчина, а дурак набитый; со времен святого Иосифа еще не было рогоносца покладистей. Старается от всей души – просто прелесть что такое!

Госпожа де М*** (также про себя).Уж конечно, поинтереснее вашей, драгоценный муженек, до того односложной и лаконичной, что мне за вас стыдно.

Муж. Вы как будто толковали о последней пьесе?

Госпожа де М***.Да, и господин Родольф разнес ее в пух и прах.

Муж. Очень рад, Родольф, что вы взялись за ум. Ведь я говорил вам, что вы исправитесь. Только прекрасное – прекрасно, что бы там ни толковали, а язык Расина – божественный язык. Ваш господин Гюго – юнец, хоть и не лишен достоинств, и в даровании ему никто не отказывает; сочинение, получившее премию Литературной академии в Тулузе, и в самом деле недурно, но с той поры он все портится и портится; отчего он не желает изъясняться по-французски? Отчего не пишет, как Казимир Делавинь? Да я бы рукоплескал его сочинениям, как сочинениям всякого другого! Лично я – человек без предубеждений.

Родольф (вне себя от ярости, но улыбаясь с неописуемой учтивостью).Разумеется, у господина Гюго есть недостатки. (В сторону.)Старый болван, сам не знаю, что мне мешает вышвырнуть тебя из окна, даже не отворив его. Ну и влип же я! (Громко.)Но у кого их нет? (В сторону.)Какая мерзавка эта Киприана!

Муж. Да, у каждого свои; совершенства не бывает.

Госпожа де М*** (в сторону).Хорош вид сейчас у бедняжки Родольфа – нет ничего забавнее на свете! Право, мужчины прескверные актеры – у них нет ни капельки самоуверенности, и любой пустяк мигом приводит их в смятение; женщины куда выше в этом отношении.

Родольф. И все же пьеса – плоха она или хороша – успех имела, это уж, по-моему, неоспоримо.

Госпожа де М***.Все модное привлекает публику. Госпоже де Джерси хотелось посмотреть спектакль, но ей удалось раздобыть ложу только на третье представление.

Родольф. Пусть сто раз подряд ее освистают, пусть три месяца поносят, а театральную кассу будут осаждать.

Муж. Что же это доказывает? Вот ведь «Аталия» не имела успеха. Впрочем, не трудно привлечь публику, если не брезгуешь никакими средствами, не соблюдаешь никаких правил; да я бы сам сочинил трагедию, если б только пожелал в нынешней манере кропать стихи, похожие на прозу, как две капли воды. Тут любой может дать волю своей фантазии. Все это проще простого. Не влезает слово, скажем, в одну стихотворную строчку – переношу его в другую, и так далее; вам понятна суть моих умозаключений?

Родольф. Да, сударь, разумеется.

Госпожа де М***.В них нет ничего мудреного…

Муж. И вот – я вам кажусь смелым и гениальным. Да, да, я хорошо знаю все эти ниспровергающие принципы ваших новаторов-ретроградов – привожу великолепное выражение господина Жуи. Ведь это великолепное выражение принадлежит господину Жуи, не так ли?

Родольф (в невменяемом состоянии, прикусив язык).Точно не знаю, впрочем, пожалуй, оно принадлежит господину Этьену, а может быть, господину Арно, во всяком случае, одному из трех, если только не господину де Баур-Лормиану, что тоже вполне вероятно.

Муж. Эге! Ха-ха, хи-хи, ну и злые же вы на этих господ, давненько точите на них зубы; но с годами вы поумнеете. Остепенитесь, когда прибавится восемь – десять лет. А кончится все тем, что вы станете академиком, как любой другой.

Родольф. Что ж, допустим.

Муж. Приносит это звание тысячу восемьсот франков. А тысячу восемьсот франков получить всегда приятно.

Родольф. Верно, как дважды два.

Муж. И жетоны для посещения собраний так удобны в карточной игре. Мой друг-академик набрал их полный мешок. Кстати, о картах. Не сыграть ли нам партию экарте? Как вы на это смотрите, Родольф?

Родольф (лицо которого вытянулось, как счет от его портного).К вашим услугам – всегда и во всем.

Госпожа де М*** (сжалившись над Родольфом, к тому же не прочь пойти наперекор мужу, услужив любовнику).Фи, господа, да вы просто несносны со своими картами. Неужели нельзя и минуты обойтись без игры. Так, значит, вы меня бросите, мне и слова не с кем сказать будет.

Муж (слащавым тоном).Душа моя, должен тебе заметить, что ты, ей-богу, становишься неуживчивой эгоисткой. Ведь ты будешь на нас смотреть, давать советы. Ты же видишь, господин Родольф умирает от желания сыграть партию, не правда ли, сударь?

Родольф (глухим голосом, будто из-под земли – голосом тени отца Гамлета).Верно, я умираю от желания сыграть с вами партию.

Муж расставляет ломберный стол и начисто обыгрывает Родольфа, который с трудом сдерживает себя и не дерзает дать волю гневу, а это доказывает, что господь бог отнюдь не пребывает в праздности на небесах, восседая на райском своем седалище, но бдительно надзирает за всеми деяниями смертных и рано или поздно карает человека не очень щепетильного, дерзнувшего пожелать осла, вола или жену своего ближнего.

Госпожа де М*** зевает без передышки, муж с трудом скрывает радость и потирает руки с предовольным видом; у Родольфа лицо жалкое, и он бы мог с успехом позировать для Ecce homo. ^[21]

Меж тем близится полночь, и стрелка вот-вот зацепит цифру X. Родольф встает, берет шляпу; муж его провожает, и г-же де М*** едва удается улучить минутку и украдкой пожать ему руку, шепнув на ухо коротко, но многозначительно: «До завтра, мой ангел. И приходи пораньше».

Счастливчик Родольф! Он может утешиться проигрышем нескольких экю по сто су с изображением Наполеона или Карла V, ибо в те времена короля-гражданина еще и в помине не было.

Читатель, без сомнения, заметил, что последние страницы ни к черту не годятся; увидеть это не трудно. Тут и безвкусица, и банальность – вас просто начинает мутить, как от комедии Казимира Бонжура. Стиль отдает отменной пошлостью, а нескончаемый диалог не что иное, как череда самых явных общих мест. Нет ни единого остроумного словца, и, по совести говоря, сочинитель всей этой писанины всего лишь бездарный борзописец, и следовало бы дать ему под зад коленом, а книгу его швырнуть в огонь.

Но, взирая на вещи беспристрастно, вы, пожалуй, увидите, что виноват не только сочинитель, что он, желая воссоздать с точностью банальный случай, принужден был стать банальным. Прошу вас, друг-читатель, поверить, что автор не меньше вас презирает обыденность, и если поневоле погряз в ней, то лишь потому, что был обманут, как и вы, что он вовсе не замысливал столь заурядную историю, взявшись за жизнеописание такого эксцентричного молодого человека, как наш друг Родольф.

Он воображал, будто из-под его пера ринутся потоком сильные и страстные сцены и что у личности, наделенной бородой, усами, волосами в стиле Рафаэля, кинжалами, мужественным сердцем и кожей оливкового оттенка, конечно, совсем иной удел, нежели у лавочника – грубого, грузного, свежевыбритого и каждодневно гильотинируемого воротничком рубашки.

О Родольф! О Родольф!! О Родольф!!! Ты увязнешь в прозе, как свинья в трясине.

Ты сочинил каламбур и кучу мадригалов, пошел на любовное свиданье и играл в карты, а в довершение всех гнусностей ты опорочил романтическую пьесу.

Восстанови же в памяти весь вечер и покрасней, если ты еще способен краснеть. Ты вошел в дверь как настоящий мужчина, ты сел на козетку, как мещанин, и ты одержал победу, как заурядный писец судебного пристава.

А ведь тебе подвернулся великолепный случай – ты бы мог воспользоваться своей шелковой лестницей и выломать окно рукой, обмотанной носовым платком. Но ты все прозевал, восторженный Родольф. Затем ты бы мог втолкнуть прелестницу в чулан и там силой овладеть ею с возможно большей для себя приятностью. Стоило бы тебе только захотеть, и ты бы поступил в духе чистейшего антонизма, но ты не захотел, и посему я презираю тебя и приговариваю навечно быть бакалейщиком.

Так или почти так размышлял молодой неудачник, возвращаясь домой.

– Как же случилось, что мне, Родольфу, совершеннолетнему, красивому, мне, поэту, оказавшемуся наедине с женщиной, которую даже итальянец принял бы за итальянку, женщиной, имеющей мужа и все прочее, что необходимо для того, чтобы получилась драматическая сцена, мне, обладателю толедского или почти толедского кинжала, мне, готовому пустить его в ход, так и не удалось разыграть совсем небольшой эпизод с драматическим исходом. Впору умереть со стыда и досады!

Что я ни делаю, все, все складывается самым заурядным образом. Я домогаюсь женщины – сопротивления не встречаю; хочу влезть к ней в окно – мне вручают ключ от двери. Муж и не думает ревновать, а поручает красавицу жену моим заботам; он появляется внезапно – как гром среди ясного неба, и чуть не застигает меня на месте преступления, но упорно ничего не хочет замечать, хотя все и так очевидно: подушки разбросаны, жена то краснеет, то бледнеет, да и весь мой вид, мое смятение явно двусмысленно, а ему невдомек. И вместо того, чтобы пронзить меня кинжалом или вышвырнуть в окно, как требовало приличие, вместо того, чтобы волочить супругу за волосы по всей комнате, так, как надлежит мужу в драме, он предлагает мне сыграть в экарте и выигрывает столько денег, что на них я мог бы напиться до чертиков со всеми своими приятелями. Спора нет, мне суждено быть торговцем свечей, а отнюдь не вторым лордом Байроном. Прискорбно, но так.

О создатель! Что же делать с поэтическим вдохновением, которое бурлит в груди и снедает меня? Где сыскать душу, которая поняла бы мою душу? Сердце, которое отвечало бы моему сердцу?

Дома Родольф услышал, как жалобно-прежалобно мяукают кошки: Том монотонным баском, у беленькой кошечки контральто, а у ангорского кота такой тенор, что ему позавидовал бы сам Рубини.

Они бросились к нему с неописуемым ликованием – Том, сверкая огромными зелеными глазищами, кошечка, выгибая спину, ангорский кот, подняв хвост трубой, – так все они, на свой лад, приветствовали его возвращение.

Мариетта пришла тоже, но вид у нее был унылый, и когда Родольф, довольно рассеянно поцеловав ее в лоб, направляясь в спальню, оперся было о плечо девушки, то она, и не подумав дружески поддержать усталого хозяина, резко отпрянула в сторону, и рука Родольфа соскользнула, повиснув вдоль тела.

Родольф, занятый совсем иными мыслями, ничего не заметил и улегся спать в прескверном расположении духа, странном для человека, вернувшегося с любовного свидания.

Мариетта все не уходила из комнаты и еще долго возилась – переставляла фарфоровую посуду, выдвигала и задвигала ящики, словом, всячески старалась привлечь внимание Родольфа, а быть может, ждала, что он попросит ее остаться; но Родольф и не думал этого делать, – причины на то у него были веские. Так, ничего не добившись, она взяла подсвечник и вышла, посмотрев на своего полусонного повелителя долгим взглядом, – и любящим и гневным.

Наутро, когда Мариетта принесла завтрак, Родольф приметил, что глаза у нее покраснели.

Родольф. Мариетта, у вас покраснели глаза!

Мариетта. У меня, сударь?

Родольф. Ну да, у вас.

Мариетта. Верно, оттого, что я дурно спала, да и сейчас их потерла.

Родольф. По правде сказать, мне кажется, будто вы плакали.

Мариетта. А чего мне плакать? Насколько мне известно, никто из моей родни не умер.

Родольф. Ну плакать из-за этого и не стоило бы. А вот шоколад ваш пить невозможно, на весь дом пригорелым несет.

Мариетта. Я ведь старалась сделать как лучше.

Родольф. А получилось хуже. И сахар в воду не положила.

Мариетта. Ах ты господи! Я об этом-то и не подумала.

Родольф. О чем же вы думаете?

Мариетта вскинула свои миндалевидные глаза и посмотрела на него таким печальным и укоризненным взглядом, что Родольф невольно почувствовал душевное смятение; раскаиваясь, что держался с нею так сурово, он приласкал ее и произнес слова, которые в устах хозяина могли, пожалуй, сойти за извинение.

Мариетта ушла, а Родольф, оставшись один, принялся дергать за усы старого кота и сетовать на свою злополучную долю.

Так долго вынашивать замысел романа, полного драматических сцен и кровавых перипетий, и встретить на своем пути заурядную кокетку и совсем уж заурядного мужа!

Из такого удачного стечения обстоятельств не удалось извлечь ни крохотной искры страсти – в самом деле, как же тут не впасть в уныние!

Пробило три часа. Родольф вспомнил, что г-жа де М*** просила прийти пораньше. Он оделся и направил стопы к дому владычицы своего сердца; но шел он не легкой, стремительной походкой влюбленного, а полз, как улитка, и, право, скорее напоминал школьника, что нехотя плетется на занятия, нежели счастливого любовника.

Ему обрадовались, об этом и говорить нечего. В остальном же свидание ничем не отличалось от первого, если не считать того, что прелюдия была до удивления короткой. Для мужчины, который великолепно держался накануне, Родольф снова вел себя великолепно; однако ж долг мой перед потомками сообщить, что диалогов было больше, а пантомим меньше, хоть такая замена, судя по всему, пришлась г-же де М*** не совсем по вкусу.

Здесь было бы к месту вставить глубокомысленное рассуждение, – отчего женщины любят сильнее после, а мужчины – до? Вряд ли оттого, что у женщин, как они утверждают, душа якобы возвышенней, а чувства утонченней. Бедный малый, которому, как говорится, везет в любви, на самом деле частенько оказывается невезучим, особенно, если, на беду, он вынужден, что ни день, встречаться с любовницей; есть такой вид учтивости, которую нелегко проявлять в назначенный час, чего женщины понять не желают, верно и то, что они могут быть учтивы всегда, по крайней мере, в определенном смысле, и это одна из бесчисленных причин моего вечного желания быть женщиной.

Одним словом, намного приятнее быть влюбленным и надеяться, чем уже быть любовником. Сказать: «я люблю» гораздо легче, чем доказывать это, причем доказывать свою любовь от раза до раза становится все труднее. Впрочем, г-жа де М*** снова нашла Родольфа неотразимым и призналась себе, что еще никогда ее так не любили.

Явился муж; отобедали, и все вместе добропорядочно, патриархально, как истые буржуа, отправились на премьеру.

Родольф дерзко ухаживал за г-жой де М***, выставляя напоказ их отношения, изо всех сил старался вызвать ревность мужа, тот же, радуясь, что не надо прислуживать жене, упорно ничего не замечал, и г-жа де М*** непринужденно отвечала на заигрывания Родольфа.

Положительно, муж был выпечен из пресного теста.

Родольф воротился домой взбешенный, ломая себе голову над тем, как же сделать, чтобы г-н де М*** хотя бы чуть-чуть походил на Отелло. И вдруг его словно осенило. Он хлопнул себя по лбу, пинком ноги опрокинул стол, как человек, которому пришла в голову блистательная идея.

– Черт возьми, вот здорово! Ну и дуралей же я, не додумался раньше! Эй, эй, Мариетта! Эй, быстро, перо, чернила и бумагу!

Мариетта подняла стол и положила на него письменные принадлежности.

Родольф раза три провел рукой по волосам, вращая глазами и раздувая ноздри, как сивилла на треножнике, и начал так:

«Сударь!

Есть на свете сорт людей, для которых я не нашел бы пристойного определения, – под их обаятельной внешностью скрывается глубочайшая безнравственность. Они ничего не уважают, издеваются над святая святых; невинность девиц, целомудрие женщины, честь мужей, все, что мы чтим, все, что для нас священно, – для них предмет насмешек и издевок; они проникают в семьи, а с ними – позор и нарушение супружеской верности. С прискорбием узнал я, сударь, что вы принимаете некоего Родольфа. Этот тип, – а мне довелось с ним познакомиться и досконально узнать, – чрезвычайно опасен: репутация у него позорная, но он еще хуже своей репутации. Он безнравствен до последней степени и становится все безнравственней день ото дня; он способен на любую подлость: он негодяй в полном смысле слова. Он известен и тем, что совратил и погубил множество женщин; ведь, невзирая на все свои недостатки, он умен и хорош собой, что делает его опасным вдвойне. Верьте же мне, сударь, и последите за ним повнимательнее, так же, как и за своей супругой. От всего сердца желаю, чтобы это не было слишком поздно.

Ваш искренний доброжелатель, пекущийся о вашей чести.

Адрес:

Г-ну де М***.

Улица Сен-Доминик-Сен-Жермен, N…

Местное»

Родольф запечатал свое необычайное послание, отослал на почту и потер руки с ликующим видом, как член «Погребка», сочинивший последний куплет.

– Клянусь святым Полишинелем, коварство сверхмакиавеллевское, какого еще не замышляли ни один мужчина, ни одна женщина. Без сомнения – это новшество, к такому приему еще никогда не прибегали. О ter, quaterque! ^[22]Придумать новое, хотя ничто не ново под луною, да еще воспользоваться таким затасканным приемом, известным каждому дураку, – анонимным письмом, – средством, к которому прибегают все мелкие пакостники и заурядные интриганы! Честное слово, я преисполнен беспредельным самоуважением и, если б мог, то стал бы перед собою на колени. Изобличить самого себя перед мужем – да это нечто совершенно небывалое. Если при этом известии он не выкажет ревности, значит, он для нее не создан, и я готов объявить всему свету, что никто так безразлично не относился к делам супружеским, начиная с Адама, родоначальника всех супругов и единственного, кто был почти уверен, что он не рогоносец, – ведь тогда мужчин-то больше не было. Впрочем, это еще не доказательство, ибо история со змием и яблоком, по-моему, двусмысленна до крайности и наверняка таит аллегорический намек на рогоносца.

Может быть, глупый старикашка не покажет вида, будет выслеживать нас и захватит flagrante delicto, ^[23]а может быть, он тут же разразится гневом, но и в том и другом случае он мне преподнесет две или три сцены, бурлящие страстями. Быть может, он вышвырнет г-жу де М*** в окно, а меня заколет кинжалом, – вот это было бы истинно в испанском или флорентинском вкусе и привело бы меня в восторг.

О пятый, столь вожделенный акт, которого я так упорно добивался, противоборствуя прозе жизни, акт, который я с таким старанием и трудом подготовлял, наконец-то вот он! Итак, я отрешусь от антонизма в духе Беркена и в реальной жизни уподоблюсь герою романа, явись еще один Байрон, я, право, стану прообразом еще одного Лары; муки совести и кровопролитие будут моим роковым уделом, и под нахмуренными бровями скроются тайны ужасных преступлений; отроковицы забудут положить сахар в чай, заглядевшись на меня, а тридцатилетние женщины вновь размечтаются, как при первой своей страсти.

На другой день Родольф явился к г-же де М***, возлагая величайшие надежды на свою военную хитрость; он воображал, что увидит сцену, исполненную отчаяния – г-жа де M***, вся в слезах и сообразно этому не причесана, муж, сжав кулаки, шагает по комнате с драматическим видом. Ничего подобного!

Госпожа де М*** в белом пеньюаре, тщательно причесанная, читала журнал мод; выпавшие оттуда картинки рассыпались по полу, и г-н де М*** собирал их самым учтивым образом.

Родольф был поражен так, будто увидел нечто сверхъестественное; он застыл на пороге с вытаращенными глазами, не зная, как быть, – войти или повернуть назад.

– А, это вы, Родольф! – сказал муж. – Рад вас видеть.

И ничего сатанинского не чувствовалось в его тоне.

– Здравствуйте, господин Родольф, – сказала г-жа де М***, – вы пришли кстати: мы умираем от скуки. Что нового?

В ее тоне не было ни принужденности, ни замешательства.

«Черт возьми, вот так чудеса! – подумал Родольф. – Может быть, он случайно не получил моего письма? У старого дуралея вид просто оскорбительно безмятежный».

Некоторое время разговор шел о таком вздоре, что передавать его читателю было бы убийственной жестокостью. Подхватим же его с места поинтересней.

Муж. Кстати, Родольф, вы ничего не знаете?

Родольф. Я знаю многое, но не знаю, о чем вы собираетесь говорить, во всяком случае, не догадываюсь.

Муж. Готов пари держать, что не угадаете!

Родольф. Фредерик пел, не фальшивя?

Муж. Не то.

Родольф. Онуфрий остепенился?

Муж. Не то.

Родольф. Теодор уплатил долги?

Муж. Еще забавнее.

Родольф. Извозчичья кляча закусила удила? Академик сочинил лирическую оду?

Муж. Как всегда – романтика! Вы в самом деле неисправимы. Но все это не то: ну, догадайтесь же!

Родольф. Я просто теряюсь.

Муж (с торжеством).Друг мой, вы злодей.

Родольф (вне себя от радости, в сторону).Наконец-то разыгрывается пятый акт. (Громко.)Я – злодей?

Муж (расцветая от удовольствия).Да, вы – злодей! Дело известное: репутация у вас позорная, но вы еще хуже своей репутации.

Родольф (в восторге, но делает вид, будто его достоинству нанесено оскорбление).Сударь, вы только что вели весьма странные речи. Право, я не понимаю…

Муж (разражаясь хохотом и сопя носом громче, чем семь труб у стен Иерихона).Хи-хи, хо-хо, ха-ха! Но до чего же невинный вид у этого юного злодея! Глядя на него, обманулись бы и продувные бестии. Хи-хи! Ну просто Ипполит перед Тезеем. А ну-ка, руку на живот, другую – вверх:

Не чище свет дневной глубин моей души

Эге, романтик, видите, я знаю своего Расина.

Родольф (вполголоса).

Старик, ее он любит!

Эге, классик, видишь, я знаю своего Гюго. (Громко, замогильным голосом).Сударь, ваши шутки по меньшей мере неуместны.

Госпожа де М***.Твой смех просто невыносим.

Родольф. Сделайте милость, объясните, над чем вы потешаетесь, и мы посмеемся вместе с вами.

Муж. С вашего позволения я расстегну жилет, бока разболелись. (Трагическим тоном.)Вы хотите знать, почему я смеюсь, молодой человек?

Родольф. Больше всего на свете!

Муж (тем же тоном).Трепещите! (Обычным голосом.)Подойдите, чудовище, и я вам скажу об этом на ухо.

Родольф (с достоинством).Итак, сударь?

Муж (тоном Ж. Прюдома).Вы – любовник моей жены.

Госпожа де М***.Если вы будете продолжать в том же духе, я уйду; извольте мне сообщить, когда все кончится.

Родольф (разыгрывая роль человека, поверженного в прах).Любовник вашей жены?

Муж (потирая руки).Да, а вы и не знали?

Родольф (в сторону).Наконец-то! (Наивно, громко.)Ей-богу, нет, а вы?

Муж. Я тоже. Так, значит, я был бы «последним господина Поль де Кока», ^[24]минотавром, как сказал господин де Бальзак – весьма остроумный малый. Законченная была бы комедия.

Родольф (раздосадованный тем, что роковая сцена сорвалась).Да, это и есть законченная комедия, как вы соизволили выразиться.

Муж. Я сказал: была бы, а не есть, между изъявительным и сослагательным наклонениями различие потрясающее, хе-хе!

Родольф. Ваша правда, сударь! Но как вам удалось сделать такое важное открытие?

Муж. Узнал из письма, присланного на мое имя, и к тому же письма анонимного. Больше всего на свете презираю анонимные письма. Грессе, прелестный автор поэмы «Вер-Вер», где-то сказал:

Подметное письмо вам честный не пришлет

Целиком разделяю его мнение.

Родольф (с достоинством).Надо быть просто подлецом, чтобы…

Муж (вынимая из кармана письмо).А ну-ка, прочтите. Что скажете? Конечно, ничего особенного. Стиль кухонный, – вероятно, прогнали какого-нибудь лакея, вот он и состряпал это послание, чтобы насолить вам и растревожить меня.

Родольф (его авторское самолюбие несколько уязвлено).По-моему, стиль не так уж плох, как вы говорите, – он прост, точен и не лишен изящества.

Муж. Да что вы! Такая безвкусица!

Госпожа де М*** (раздраженно).Господа, прекратите этот нелепый разговор, ведь можно умереть от скуки.

Муж (не слушая ее).Видите, на чем зиждется покой семьи? Висит на ниточке: это ужасно. Гм, гм, ну а если б я был ревнивым! К счастью, не ревнив! В жене я уверен, как в самом себе, и к тому же господин Родольф совершенно не способен…

Родольф (с видом непризнанного гения).Ах, сударь, совершенно не способен, говорю без фатовства…

Госпожа де М*** (в сторону).Ну и фат! Он горит желанием все рассказать моему мужу, только бы доказать, что способен.

Муж (подмигивая с неописуемым лукавством).Когда я говорю не способен, то имею в виду не физические качества, а нравственные, мой молодой друг.

Госпожа де М*** (подчеркнуто сердитым тоном).Довольно об этом. Бросьте письмо в огонь, и больше о нем ни слова.

Муж (бросая письмо в огонь и напуская на себя невероятную важность).Вот как надобно поступать с анонимными письмами.

Родольф (назидательно).Мудрейшее решение.

Бедняга Родольф, тебе, бесспорно, так и не удастся стать причиною пусть и незначительных, но захватывающих событий; драма явно тебя чуждается – только ты появишься, как она уже спасается бегством; боюсь, что ты так и будешь прозябать мещанином до самой смерти и после нее, вплоть до Страшного суда, ибо твоя вдохновенная страсть, надо признаться, сводится лишь к наставлению рогов – занятию донельзя тупому и донельзя пошлому; филистер, капрал национальной гвардии сотворяют рогоносцев точно так же.

Ей-богу, тебе должно быть стыдно за свое поведение. На твоем месте я бы двадцать раз повесился. Выходит, нет уже на свете ни веревки, ни ружья, ни мортиры, ни мушкетона, ни кинжала, ни бритвы, ни седьмого этажа, ни реки! Выходит, что из-за влюбленных швеек уголь непомерно вздорожал и тебе он не по карману, если после всего ты продолжаешь существовать и покуривать сигару своей жизни, как студент, проигравший пульку.

О боязливый! О малодушный! Да кинься ты в отхожее место, как некогда почивший император Гелиогабал, если ты находишь, что все другие способы самоубийства, которые я предлагал тебе, слишком шаблонны и академически традиционны.

Родольф, дорогой мой, умоляю тебя на коленях, будь другом, позволь прикончить тебя. Хоть самоубийство вещь обыденная и грозит прослыть дурным тоном, но в нем все же есть какой-то шик, и производит оно довольно сильное поэтическое впечатление; быть может, оно возвысит тебя в глазах моих читателей, которые, вероятно, находят, что ты неудачный герой.

К тому же твоя смерть принесла бы мне неописуемую выгоду: не пришлось бы корпеть над описанием последующих лет твоей жизни. И я бы мог поставить под этой затянувшейся повестушкой благословенное слово «Конец», которое читатели наверняка ждут так же нетерпеливо, как и я, твой прославленный биограф.

Да и погода стоит отменнейшая, поэтому уверяю тебя, Родольф, мне было бы приятнее в тысячу раз пройтись по лесу, чем гонять свое измотанное, запыхавшееся перо вдоль этих безнравственных страниц. Тут бы вставить стихотвореньице в прозе строк на двадцать, что обычно делают фельетонисты каждую весну, сетуя на то, как они несчастны – обязаны смотреть водевили да комические оперы и не могут отправиться на лоно природы, в Медон или Монморанси; но я буду тверд и стоек и умолчу о голубых небесах, соловьях и сирени, о персиковых и яблоневых деревьях и вообще о всякой зелени; вот почему я требую, чтобы человечество постановило принести мне благодарность и присудило мне гражданский венок.

А ведь какую огромную пользу я бы извлек: заполнил бы страницу, но, говоря по правде, не знаю, что еще вписать, а издатель тут как тут, в передней, требует рукопись и выпускает черные когти, как голодный ястреб.

Заметьте, любезные читатели и читательницы, я, не то что иные авторы – мои собратья по перу, не прибегаю ни к лунному сиянию, ни к закату солнца, нет ни намека на описания замка, леса или развалин. Я не прибегаю к привидениям, а тем более к разбойникам; я оставил у костюмера панталоны до колен и средневековое верхнее одеяние с гербами; ни сражений, ни пожаров, ни умыканий, ни насилий. Женщин в моей книжке насилуют не больше, чем вашу жену или жену вашего соседа; ни убийства, ни повешения, ни четвертования, ни единого никудышного трупика, чтобы оживить повествование и заполнить пустоты.

Видите, как я несчастен, – вынужден чуть не каждый день и так до конца жизни сдавать рукопись в восьмую долю листа, по двадцать шесть строчек на странице и тридцать пять букв в строчке.

И как я ни стараюсь писать короткими фразами и рассекать их частыми абзацами, мне все же не удается обмануть моего почтенного издателя больше, чем строк на двадцать и какую-нибудь сотенку букв; не сообразил я также разбить повесть на главки, или, вернее, сообразил, но слишком поздно.

К тому же, а это еще больше осложняет задачу, я решил ввести в книгу только факты безусловно поражающие воображение.

Для таких знатоков, как вы, я не могу фаршировать индейку каштанами вместо трюфелей; вы чересчур тонкие ценители, тотчас же заметите и вознегодуете, а избежать этого мне хочется больше всего на свете.

Родольф вышел, доведенный до отчаяния пошлостью и обыденностью разыгравшейся сцены, на которую так уповал. Он шагал вперед, засунув большие пальцы в карманы брюк, не замечая, что из бокового кармана торчит носовой платок, шляпа съехала на затылок, галстук развязался, физически и нравственно он пребывал в состоянии человека, поверженного во прах.

Вдруг Родольф наткнулся на какой-то предмет: для стены он был чересчур мягким, для кормилицы – слишком жестким, подняв глаза, он остолбенел от удивления – перед ним был друг его, Альбер.

Родольф. Тьфу ты, черт! Будь повнимательней к встречным.

Альбер. Вот уж неуместное назидание – ведь ты сам шел, опустив нос, как свинья, ищущая трюфели.

Родольф. Благодарю за лестное сравнение.

Альбер. Клянусь жизнью, свинья, находящая трюфели, стоит побольше, чем поэт, находящий одни только рифмы.

Родольф. Бесспорно, хорошие трюфели – вещь хорошая, спору нет, но и хорошими рифмами гнушаться не следует, особенно в наше время; хорошая рифма – половина стиха.

Альбер. А что такое весь стих? Что ты ни делай, а сыт рифмой не будешь, и если б ты фаршировал пулярку рифмами, а не трюфелями, новшества никто бы не одобрил.

Родольф. А что, если вместо рифмы я поставлю в конце каждой строки трюфель?

Альбер. Хоть я тебя и чту как поэта, но стихи в этом случае наверняка станут более ходким товаром, чем при любом ином литературном приеме.

Родольф. Поговорим о другом – довольно впустую острить. Ведь мы с тобой одни, и нечего изощряться, это стоит делать только перед буржуа, которых хочешь одурачить.

Альбер. Изволь, обратимся в простофиль, правда, это труднее, и чтобы было легче, я стану твоим эхом.

Родольф. Куда ты идешь?

Альбер. Куда ты идешь?

Родольф. К тебе.

Альбер. К тебе.

Родольф. Попросить тебя об одном одолжении.

Альбер (живо и уже не как эхо).Друг ты мой милый, неудачней время трудно и придумать – у меня нет ни су; в другой раз, пожалуйста, рассчитывай на меня, но сейчас я сижу на мели; нынче у нас пятнадцатое, а я уже проел все деньги за месяц вперед.

Родольф. Да не о деньгах речь. Я прошу об услуге, как мужчина мужчину.

Альбер. Ну это дело другое. Тебе нужен секундант? Я тебе покажу такой удар рапирой…

Родольф. Увы, нужен ты мне не для этого.

Альбер. Может быть, соорудить хвалебный отзыв на твои последние стихи? Я готов. Видишь, как я тебе предан.

Родольф. Нужна более важная услуга. Ты знаком с госпожой де М***?