Текст книги "Два актера на одну роль"

Автор книги: Теофиль Готье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Одним прыжком Хуанчо очутился возле Милитоны и с силой схватил ее за руку.

– Не говори больше так, иначе я не отвечаю за себя! Я швырну тебя с навахой в груди на труп этого красавчика!

– Не все ли мне равно! – молвила мужественная девушка. – Неужели ты думаешь, что я останусь жить, если он умрет?

Андрес через силу попытался сесть. Он хотел крикнуть, но только розовая пена выступила у него на губах. Из раны хлынула кровь, и он без чувств упал на подушку.

– Если ты не уйдешь отсюда, – проговорила Милитона, видя Андреса без сознания, – я сочту тебя презренным, низким, бесчестным человеком; я поверю, что ты мог спасти Домингеса, когда бык поверг его на землю, и не спас его из мелкой ревности.

– Милитона! Милитона! Вы имеете право ненавидеть меня, хотя ни одна женщина не была любима так, как я люблю вас, но вы не должны меня презирать. Ничто не могло спасти Домингеса от гибели!

– Сейчас же убирайтесь отсюда, не то я сочту вас убийцей.

– Хорошо, я подожду, пока он поправится, – мрачно ответил Хуанчо. – Получше ухаживайте за ним!.. Я дал клятву, что, пока я жив, вы не будете принадлежать никому другому.

В продолжение этого разговора матушка Алдонса выскочила за дверь, подняла тревогу и вызвала на помощь людей.

Пять или шесть смельчаков набросились на Хуанчо, и он вышел из комнаты с гроздью висящих на нем парней; он стряхнул их с себя, разбросав во все стороны, как это делает бык, осаждаемый собаками, которые не могут ни укусить его, ни задержать.

Затем он спокойно углубился в лабиринт улочек, окружающих площадь Лавапиес.

Разыгравшаяся сцена ухудшила состояние здоровья Андреса, у него поднялась температура, и он пролежал в бреду остаток дня, всю ночь и весь следующий день.

Милитона ухаживала за ним с самой трогательной, нежной заботливостью.

Как мы уже говорили читателям, Аргамазилье и Ковачуело удалось установить, благодаря своей исключительной изобретательности, личность маноло, раненного на улице Дель-Повар, и местный алькад тотчас же сообщил дону Херонимо, что молодой человек, в котором он принимает участие, был найден у манолы в квартале Лавапиес: девушка подобрала его полуживого у своей двери, одетого неизвестно почему в платье махо.

При этом известии перед Фелисианой встал вопрос: может ли юная невеста посетить в сопровождении отца или какой-нибудь почтенной родственницы своего серьезно раненного жениха?

Вполне ли пристойно для благовоспитанной барышни раньше времени увидеть мужчину в постели? Не принадлежит ли это зрелище к тем, от которых должна стыдливо отказаться целомудренная девушка, несмотря на всю святость своего побуждения? Ну, а вдруг Андрес подумает, будто он брошен, забыт, и умрет от горя? Нет, это было бы слишком печально.

– Батюшка, – сказала Фелисиана, – нам следовало бы навестить несчастного Андреса. Как вы думаете?

– С удовольствием, доченька. Я собирался предложить тебе это, – ответил добряк Херонимо.

VIII

Благодаря своему крепкому организму и превосходному уходу Милитоны Андрес вскоре начал поправляться; он уже разговаривал, садился в кровати, опершись на подушки, и отдал себе отчет в происшедшем: положение было довольно затруднительным.

Конечно, его исчезновение должно было, обеспокоить Фелисиану, дона Херонимо и всех друзей, и ему давно надлежало уведомить их; но вместе с тем Андресу вовсе не хотелось сообщать невесте, что он находится в комнате хорошенькой девушки, из-за которой он получил удар кинжала; сделать такое признание было трудно, а не сделать – невозможно.

Приключение обернулось иначе, чем он предполагал; дело было уже не в интрижке с приглянувшейся ему девушкой: преданность и мужество Милитоны показали ее в ином, истинном свете. Как отнесется она к тому, что Андрес связан с другой? Гнев Фелисианы гораздо меньше трогал раненого, чем отчаяние Милитоны. Для одной речь шла о неблаговидномпоступке, для другой – о глубоком горе. Неужели признание в любви, столь благородно брошенное перед лицом смертельной опасности, заслуживало такого вознаграждения? Не обязан ли он отныне защищать девушку от ярости Хуанчо, который может вернуться и вновь приняться за свои домогательства?

Эти и многие другие мысли тревожили Андреса, и он задумчиво смотрел на Милитону, сидевшую у окна с работой в руках, так как она вернулась к трудовой жизни, едва только прошло смятение первых дней.

Теплый чистый свет окутывал ее, точно лаская, синеватыми отблесками скользил по ее гладко зачесанным великолепным волосам, тяжелым пучком уложенным на затылке, а воткнутая у виска гвоздика красной искрой вспыхивала в их живой черноте. Девушка была удивительно мила в этой позе. Кусок голубого неба, на котором выделялся кустик базилика, лишившийся своего двойника, – тот упал на улицу в памятный вечер обмена записками, – служил фоном для восхитительной девичьей головки.

Сверчок и перепелка пели по очереди свои песенки, и тихий ветерок, подхватив на лету запах душистого растения, разносил по комнате его слабый и нежный аромат.

Белая комнатка, украшенная несколькими грубо раскрашенными гравюрами и озаренная присутствием Милитоны, обладала особой прелестью для Андреса. Эта целомудренная бедность, эта бесхитростная, убогая обстановка пленяли душу, – в непорочной гордой нищете есть своя поэзия. Право же, надо очень немного для жизни такого очаровательного создания.

Сравнивая эту простую комнату с претенциозной и безвкусной обстановкой доньи Фелисианы, Андрес находил еще более нелепыми часы, занавески, статуэтки и стеклянных собачек своей невесты.

На улице послышался серебристый перезвон – это шло стадо коз с колокольчиками на шее.

– Вот и мой завтрак, – весело проговорила Милитона, кладя на стол шитье. – Я сбегаю вниз и задержу стадо; возьму молока побольше, – ведь нас двое, и врач разрешил вам немного поесть.

– Такого гостя, как я, нетрудно прокормить, – ответил Андрес, улыбаясь.

– Полноте, аппетит приходит во время еды! Хлеб у нас белый, молоко я принесу парное, – мой поставщик никогда меня не обманывает.

С этими словами Милитона выбежала из комнаты, напевая вполголоса куплет старинной песенки. Она вскоре вернулась порозовевшая, тяжело дыша, так как быстро поднялась по крутой лестнице с кувшином пенистого молока в руках.

– Надеюсь, сударь, я ненадолго оставила вас одного. Как-никак на лестнице восемьдесят ступенек, а по ней надо спуститься, а главное, подняться.

– Вы резвая и проворная, как птичка. Эта же темная лестница была несколько минут тому назад лестницей Иакова.

– Почему? – спросила Милитона, по простоте душевной даже не подозревая, что ей сказали комплимент.

– Да ведь по ней спустился ангел, – ответил Андрес, прижимая к губам руку Милитоны, успевшей разлить на две равные части принесенное молоко.

– Не надо мне льстить, сударь, кушайте и пейте, что вам подано; назовите меня хоть архангелом, а больше ничего не получите.

Она протянула больному налитую до половины глиняную чашку и небольшой кусок превосходного, крутого, поджаристого хлеба ослепительной белизны, какой выпекают в Испании.

– Еда не очень-то хороша, мой бедный друг, но сами виноваты: оделись как простолюдин, так и довольствуйтесь завтраком тех людей, чей костюм вы носите! Это отучит вас рядиться в чужое платье.

Говоря это, она сдувала легкую пену с поверхности молока и пила его маленькими глотками. Над ее алой губой появились от молока хорошенькие белые усики.

– Кстати, – продолжала Милитона, – теперь, когда вы уже можете разговаривать, объясните мне, почему в цирке вы были в превосходном рединготе, сшитом по последней парижской моде, а у двери своего дома я подобрала вас в костюме маноло? Какой из этих нарядов маскарадный? Первый или второй? Правда, я не особенно хорошо знаю жизнь, но, по-моему, первое платье, в котором я вас встретила, и было настоящим. Это доказывают также ваши тонкие белые руки, – видно, вы никогда не работали.

– Да, Милитона, желание вас видеть и боязнь подвергнуть вас опасности толкнули меня на этот маскарад, – ведь в вашем квартале мой обычный костюм сразу обратил бы на себя внимание. А в куртке, поясе и шляпе маноло я оказался лишь песчинкой в толпе, где меня мог узнать только ревнивец.

– Или любящая женщина, – проговорила Милитона, краснея. – Ваш костюм нисколько меня не обманул. Я думала, что слова, сказанные мною в цирке, остановят вас; я желала этого, так как заранее все предвидела, и, однако, мне было бы обидно, если бы вы оказались слишком послушны.

– А теперь позвольте мне расспросить вас о свирепом Хуанчо.

– Разве я не сказала под угрозой кинжала, что люблю вас? И не ответила этим заранее на все вопросы? – возразила девушка с глубокой искренностью, смотря на него чистыми, сияющими глазами.

Все сомнения, которые могли возникнуть у Андреса по поводу связи тореро и Милитоны, рассеялись, как дым.

– Впрочем, если это доставит вам удовольствие, дорогой больной, я расскажу в двух словах о Хуанчо и о себе. Начнем с меня. Мой отец, безвестный солдат, погиб геройской смертью на гражданской войне, сражаясь за правое дело. Подвиги его были бы воспеты поэтами, если бы он совершил их не в узком ущелье Арагонских гор, а на каком-нибудь прославленном поле брани. Моя достойная матушка не пережила смерти своего обожаемого супруга, и я осталась сиротой в тринадцать лет, не имея других родных, кроме Алдонсы, такой же бедной, как и я; поэтому она не могла оказать мне большой помощи.

Мне немного надо, чтобы прокормиться, и я стала жить трудом своих рук под благословенным небом Испании, которая одаряет своих детей теплом и светом; мой главный расход – покупка билета на бой быков, куда я хожу по понедельникам; у девушек из народа, вроде меня, нет книг, фортепьяно, театра и званых вечеров, как у светских барышень, и мы любим это простое и величественное зрелище, где отвага человека побеждает слепую ярость животного. На корриде меня увидел Хуанчо и воспылал ко мне безумной, неистовой страстью. Но, несмотря на его мужественную красоту, блестящие костюмы, невероятные подвиги, он не внушил мне любви… Как он ни старался тронуть меня, моя неприязнь к нему только росла.

Однако я часто бранила себя за неблагодарность, – ведь он просто боготворил меня; но любовь не зависит от нашего желания: Господь Бог посылает ее нам, когда на то бывает его святая воля. Видя, что я не люблю его, Хуанчо стал недоверчив, ревнив; он постоянно преследовал, подстерегал меня, шпионил за мной и всюду искал воображаемых соперников. Мне приходилось следить за каждым своим взглядом, за каждым словом; стоило мне посмотреть на мужчину, сказать ему несколько слов – и этого было достаточно: Хуанчо затевал с ним жестокую ссору; он отпугнул от меня всех поклонников, и никто уже не решался переступить созданный им заколдованный круг.

– Надеюсь, я навсегда порвал этот круг, не думаю, чтобы Хуанчо вернулся…

– Если и вернется, то нескоро. Он будет скрываться от ареста, пока вы не поправитесь. Но скажите, кто вы? Давно пора спросить об этом, не правда ли?

– Меня зовут Андрес де Сальседо. Я достаточно богат, чтобы делать то, что мне кажется достойным, и я не завишу ни от кого на свете.

– А у вас нет красивой, нарядной, богатой невесты? – спросила Милитона дрогнувшим голосом.

Андресу претило лгать, но сказать правду было нелегко. Он отделался туманным ответом.

Милитона не стала настаивать, она немного побледнела и задумалась.

– Дайте мне, пожалуйста, перо и клочок бумаги. Мне надо написать друзьям: их, наверно, беспокоит мое отсутствие.

Девушка с трудом разыскала в ящике стола пожелтевший лист почтовой бумаги, погнутое перо и чернильницу, как лаком покрытую изнутри слоем высохших чернил.

Несколько капель воды вернули чернилам первоначальное свойство, и Андресу удалось нацарапать у себя на коленях следующую записку, адресованную дону Херонимо Васкез де лос Риос:

«Мой дорогой будущий тесть!

Не беспокойтесь обо мне. Из-за несчастного случая, который не повлечет за собой серьезных последствий, я вынужден пробыть еще некоторое время в приютившей меня семье. Надеюсь вскоре засвидетельствовать свое почтенье донье Фелисиане.

Андрес де Сальседо».

В этом письме, написанном в макиавеллевском стиле, не был указан адрес семьи, где находился Андрес, оно не содержало никаких точных сведений и давало полный простор его автору представить впоследствии события в нужном ему свете; письмо должно было развеять опасения добряка Херонимо и Фелисианы и дать выигрыш во времени Андресу, не знавшему, что его будущий тесть обо всем осведомлен благодаря проницательности Аргамазилья и Ковачуело.

Матушка Алдонса отнесла послание на почту, и Андрес, успокоившись на этот счет, полностью отдался нежным, поэтическим чувствам, которые навевала на него эта убогая комнатка, казавшаяся такой прелестной из-за присутствия Милитоны.

Он наслаждался большой, чистой радостью, ибо истинная любовь не зависит от предрассудков, ей чужда самолюбивая гордость, торжество победы и химерические мечты, и порождается она счастливым сочетанием молодости, красоты и невинности – этого божественного триединства!

По мнению людей утонченных, которые лакомятся любовью, как мороженым, вкушая ее маленькими глотками, и ждут, чтобы продлить наслаждение, пока… она не растает, внезапное признание Милитоны должно было лишить Андреса своей полной непосредственностью многих оттенков, многих чудесных переходов. Светская женщина подготовляла бы полгода это признание, чтобы оно произвело наибольший эффект, но Милитона не принадлежала к светскому обществу.

Получив письмо Андреса, дон Херонимо отнес его дочери.

– Прочти, Фелисиана, вот письмо от твоего жениха, – торжествующе сказал он.

IX

Фелисиана пренебрежительно взяла письмо, которое протягивал ей отец, и сразу же заметила, что оно написано не на глянцевитой бумаге.

– Письмо без конверта и запечатанное облаткой! – проговорила она. – Какое нарушение хорошего тона! Но надо быть снисходительной, ведь он попал в трудное положение. Несчастный Андрес! Как, у него даже нет почтовой бумаги «Виктория»! Нет сургуча «Олкрофт Риджентс кводрант»! Каким обездоленным он должен себя чувствовать! Можно ли писать на такой дрянной бумаге, сэр Эдвардс? – спросила она, пробежав письмо и передавая его молодому джентльмену, весьма усердно посещавшему их дом со времени отсутствия Андреса.

– Хо, хо! Даже австралийские дикари делают лучше, – с трудом прокудахтал вежливый островитянин. – Это детство цивилизации. В Лондоне таким клочком не обернули бы сальную свечку.

– Говорите по-английски, сэр Эдвардс, – попросила Фелисиана, – вы же знаете, я владею этим языком.

– Нет, я лучше буду совершенствовать себя по-испански, на вашем языке.

При этой любезности Фелисиана улыбнулась. Сэр Эдвардс ей нравился. Он гораздо лучше Андреса воплощал ее идеал изящества и благопристойности. Англичанин был если и не самым учтивым, то, во всяком случае, самым цивилизованным из людей. Он носил лишь одежду, сшитую по новейшим и совершеннейшим образцам. Каждая ее часть была уникальна, сшита из запатентованной ткани, не боящейся ни воды, ни огня. Перочинные ножи сэра Эдвардса служили одновременно бритвами, штопорами, ложками, вилками, стаканчиками; его зажигалки включали в себя свечи, чернильницы, печати и сургуч; его тросточки можно было превратить по желанию в стул, в зонтик, кол для навеса и даже пирогу; он пользовался тысячью других изобретений этого рода, упакованных в бесчисленное количество коробок со множеством отделений, которые таскают с собой от Арктики до экватора сыны коварного Альбиона, – а им почему-то требуется для жизни гораздо больше вещей, чем всем прочим смертным.

Жаль, что Фелисиана не видела туалетного стола молодого лорда, иначе она пришла бы в полный восторг. Если сложить вместе инструменты хирурга, дантиста и мозольного оператора, то и тогда не получилось бы столько металлических предметов самого причудливого и устрашающего вида. Несмотря на все свои попытки в области high life, ^[52]Андрес никак не мог достигнуть подобных вершин.

– Не навестить ли нам дорогого Андреса, батюшка? Сэр Эдвардс мог бы пойти вместе с нами, это было бы гораздо пристойнее. Правда, я невеста господина де Сальседо, но в посещении молодого человека всегда есть что-то неловкое для девушки, невольно нарушаешь приличия, или, по крайней мере, правила хорошего тона.

– Тут не может быть ничего дурного, ведь мы с сэром Эдвардсом пойдем с тобой, – заметил Херонимо и невольно подумал, что его дочь не лишена ханжества. – Впрочем, если тебе неудобно навестить дона Андреса, я отправлюсь к нему один и подробно расскажу по возвращении, как он себя чувствует.

– Приходится идти на жертвы ради тех, кого любишь, – проговорила Фелисиана, которая не прочь была уяснить положение, увидев все собственными глазами.

Какое бы превосходное воспитание ни получила мадемуазель де Васкез, она все же была женщиной, и мысль о том, что Андрес находится у манолы и, по слухам, хорошенькой, беспокоила ее больше, чем ей хотелось бы в том признаться, хотя она и питала весьма умеренные чувства к своему жениху. В душе самой черствой женщины всегда найдется струнка, которая болезненно отзовется на укол самолюбия или ревности.

Сама не зная почему, Фелисиана надела умопомрачительный туалет, совершенно неуместный в данном случае; предчувствуя борьбу, она облеклась с ног до головы в самую надежную броню, какая нашлась в ее модном арсенале; конечно, в своем пренебрежении богатой буржуазки Фелисиана и мысли не допускала, что ее может победить простая манола, но ей невольно захотелось подавить девушку своей роскошью и вызвать любовный восторг у жениха. Она надела шляпу из неаполитанского светло-желтого шелка, от которой ее белокурые волосы казались еще более тусклыми, а лицо более бесцветным, ядовито-зеленую мантилью, отделанную белыми кружевами, небесно-голубое платье, лиловые ботинки и черные сетчатые перчатки с голубой вышивкой. Розовый зонтик, обшитый кружевами, и сумочка, отягченная металлическим бисером, дополняли ее экипировку.

Все швеи, все горничные мира сказали бы в один голос:

– Барышня, как вы красиво одеты!

Недаром Фелисиана самодовольно улыбнулась, в последний раз взглянув на себя в зеркало, – никогда еще она не была так похожа на картинку из модного журнала, не имеющего подписчиков.

Сэр Эдвардс, который вел Фелисиану под руку, нарядился не менее вычурно, чем она; его шляпа почти без полей, его фрак с укороченными фалдами, жилет в причудливую клетку, рубашка с треугольным воротничком, атласный галстук improved Moreen foundation ^[53]как нельзя лучше соответствовали великолепному одеянию дочери дона Херонимо.

Никогда еще более подходящая пара не шествовала бок о бок по улице; они были созданы друг для друга и полны взаимного восхищения.

Трио добралось до улицы Дель-Повар под аккомпанемент сетований Фелисианы на плохое состояние мостовой, на узость улиц и угрюмый вид домов, а молодой англичанин вторил этим жалобам, расхваливая удобные тротуары, мощенные плитами или залитые асфальтом, широкие улицы и безупречные здания своего родного города.

– Как, неужели у этой лачуги подобрали раненого господина де Сальседо в костюме простолюдина? Что могло привести его в этот ужасный квартал? – проговорила Фелисиана с гримасой отвращения.

– Философски изучивать нравы народа и испытывать свою силу в борьбе на ножах, как делаю я в Лондоне, когда ударяю кулаком во время ссор в Темпле или Чипсайде, – ответил юный лорд на своем испано-британском жаргоне.

– Мы это скоро узнаем, – заметил Херонимо.

Все трое вошли в дверь убогого дома, вызвавшего такой презрительный отзыв надменной Фелисианы, хотя там находилось сокровище, которое мы напрасно стали бы искать в богатых особняках.

При входе Фелисиана жеманно приподняла край юбки. Знай она о старинных защипках, служивших для этой цели, она вполне оценила бы все остроумие этого изобретения.

Внизу лестницы она содрогнулась при мысли, что ей придется коснуться рукой в безупречно чистой перчатке засаленной веревки, служившей перилами, и попросила сэра Эдвардса поддержать ее.

Услужливая соседка указала им, как пройти к Милитоне, и опасное восхождение началось.

На испуганный вопрос матушки Алдонсы: «Кто там?» – старуха не ведала покоя после выходки Хуанчо, – дон Херонимо ответил: «Gente de paz» (мирные люди), – и дверь перед гостями отворилась; Андрес, заранее смущенный звуком знакомого голоса, увидел сначала сэра Эдвардса, возглавлявшего это неожиданное шествие, затем дона Херонимо и, наконец, Фелисиану во всем сказочном блеске ее умопомрачительного туалета.

Фелисиана приберегла себя на закуску, то ли ради постепенного нарастания эффекта, то ли из боязни поразить Андреса счастьем, превышающим его слабые силы, то ли потому, что было бы непристойно войти первой в комнату, где лежит в постели молодой мужчина.

Появление Фелисианы не вызвало ожидаемой ею сенсации. Андрес не только не был ослеплен видом невесты, он даже не испытал чувства блаженного восторга; он не пролил слез умиления при мысли о сверхчеловеческой жертве, которую принесла столь пышно одетая молодая особа, поднявшись ради него на четвертый этаж; более того, довольно явное недовольство отразилось на его лице.

Подготовленный эффект с треском провалился.

При виде гостей Милитона встала, предложила стул дону Херонимо с почтительностью, свойственной девушке из народа по отношению к пожилым людям, и сделала знак матушке Алдонсе, чтобы та подала второй стул мадемуазель Васкез.

Фелисиана приподняла край своего сногсшибательного небесно-голубого платья, словно боялась его запачкать, опустилась с тяжким вздохом на соломенное сиденье и принялась обмахиваться носовым платком.

– Как высоко вы живете! Я чуть было, не задохнулась, поднимаясь к вам.

– Сеньора, наверно, слишком сильно затянула корсет, – сказала Милитона с полнейшим простодушием.

Несмотря на худобу, Фелисиана затягивалась в рюмочку.

– Я никогда не затягиваюсь, – ответила она кисло-сладким тоном, к которому прибегают в подобных случаях женщины.

Дело явно принимало плохой оборот. Преимущество было не на стороне светской девушки.

По сравнению с Милитоной, одетой по испанской моде в черное шелковое платье, с цветком в волосах и обнаженными красивыми руками, Фелисиана казалась еще смешнее из-за своей вычурной роскоши.

Фелисиана Васкез де лос Риос походила на разодетую английскую горничную, а Милитона – на герцогиню, желающую сохранить инкогнито.

Подготовляя поражение манолы, дочь дона Херонимо попыталась смутить ее своими презрительными взглядами, но она просчиталась и в конце концов опустила глаза перед ясным и скромным взором швеи.

«Кто эта женщина? – думала Милитона. – Сестра Андреса? Нет! Иначе она походила бы на него лицом и не была бы такой заносчивой».

– Вы счастливо отделались, Андрес, – ласково проговорил Херонимо, подходя к кровати. – Как вы себя чувствуете?

– Вполне сносно, – ответил Андрес, – благодаря уходу мадемуазель Милитоны.

– Мы щедро вознаградим девушку за труды, – перебила его Фелисиана, – сделаем ей богатый подарок – золотые часы, кольцо, преподнесем все, чего бы она ни пожелала.

Этими с виду безобидными словами Фелисиана пыталась низвергнуть очаровательную девушку с пьедестала, на который ее вознесла красота.

Милитона почувствовала оскорбление, таившееся в этой фразе, и приняла такой царственный вид, глаза ее так гордо сверкнули, что мадемуазель Васкез была озадачена.

У сэра Эдвардса вырвалось помимо воли: «It is a very pretty girl!» ^[54]Он даже позабыл в эту минуту, что Фелисиана понимает по-английски.

– Такие услуги деньгами не оплачиваются, – сухо заметил Андрес.

– Ну конечно, конечно! – воскликнул Херонимо. – Никто и не говорит об оплате, это всего лишь благодарность, подарок на память…

– Вам, вероятно, очень плохо здесь, дорогой Андрес, – продолжала мадемуазель Васкез, бесцеремонно разглядывая убогое жилище.

– По доброте своей сеньор не жаловался, – сказала Милитона, отходя к окну как бы для того, чтобы предоставить полную свободу дерзкой Фелисиане. «Вы у меня в гостях, – говорила она всем своим видом, – я не гоню вас, я не могу этого сделать, но провожу грань между вашими оскорблениями и моим терпением как хозяйки дома».

Чувствуя всю неловкость своего поведения, Фелисиана постукивала по носку ботинка зонтиком с наконечником из слоновой кости.

Наступило молчание.

Дон Херонимо взял из табакерки щепотку povlo sevillano (желтого табака) и поднес ее к своему почтенному носу с непринужденностью, напоминавшей о добром старом времени.

Не желая себя компрометировать, сэр Эдвардс принял глупый вид, удивительно натурально ему удававшийся.

Матушка Алдонса вытаращила глаза и открыла рот с отвислой нижней губой, благоговейно созерцая головокружительный туалет Фелисианы: крикливое сочетание цветов – небесно-голубого, желтого, розового, ядовито-зеленого и лилового – приводило ее в наивное восхищение. В первый раз в жизни она видела перед собой подобное великолепие.

Что касается Андреса, то он смотрел долгим, покровительственным, влюбленным взглядом на лучезарную красоту Милитоны, которая стояла в противоположном конце комнаты, и удивлялся, как ему могло прийти в голову жениться на Фелисиане: он впервые видел ее такой, какой она была на самом деле, – искусственным творением директрисы пансиона и модной портнихи.

«Странно, я ни к кому не питала ненависти, – думала Милитона, – но стоило этой женщине войти, как я вздрогнула, словно при появлении неведомого врага. Чего мне бояться? Андрес не любит ее; я прекрасно вижу это по его глазам. Она некрасива и глупа; иначе она не пришла бы разряженная в пух и прах, чтобы навестить больного в доме, где живут бедняки! Небесно-голубое платье и ярко-зеленая мантилья – какое отсутствие вкуса! Я ненавижу эту жердь… Зачем она пожаловала сюда? Вернуть своего жениха? Вероятно, Андрес ее жених. Он ничего не сказал мне об этом… Боже мой, если он на ней женится, мне будет очень тяжело! Но он этого не сделает, это невозможно! У нее жидкие белобрысые волосы и веснушки на носу, а Андрес говорил мне, что любит черные волосы и матовый цвет лица».

Размышляла, со своей стороны, и Фелисиана. Она придирчиво осматривала Милитону со страстным желанием найти в ней хоть какой-нибудь недостаток. К своему великому сожалению, она ни к чему не могла придраться. Женщины, как и поэты, знают истинную цену друг другу, только никогда не признаются в этом. Настроение Фелисианы лишь ухудшилось от осмотра соперницы, и она сказала довольно кисло несчастному Андресу:

– Если врач не запретил вам говорить, расскажите нам о своем приключении, – ведь это настоящее приключение, а то мы знаем о нем лишь понаслышке.

– Хо-хо, рассказывайте нам романтическую историю, – присовокупил англичанин.

– Ты заставляешь его разговаривать, а между тем он еще очень слаб, – отечески добродушно промолвил дон Херонимо.

– Это его не слишком утомит, а в случае надобности мадемуазель придет ему на помощь, – она должна знать историю во всех подробностях.

При этих словах Милитона подошла к гостям.

– Мне взбрело на ум, – сказал Андрес, – одеться в костюм маноло, побродить по старинным кварталам города и полюбоваться на оживление, царящее в кабачках и на народных танцульках; вы же знаете, Фелисиана, что при всем моем преклонении перед цивилизацией я люблю старинные испанские обычаи. Проходя по этой улице, я встретил свирепого молодца, дававшего серенаду, он затеял со мной ссору и ранил меня в честном бою на ножах с соблюдением всех требуемых правил. Я упал, и мадемуазель Милитона подобрала меня чуть живого на пороге своего дома.

– Знаете, Андрес, ваша история весьма романтична и послужила бы превосходным сюжетом для песни какого-нибудь бродячего слепца, особенно, если немного приукрасить ситуацию: скажем, два непримиримых соперника встречаются под балконом красавицы… – при этих словах она взглянула на Милитону и принужденно рассмеялась, – каждый из них разбивает гитару о голову противника и чертит острием кинжала крест на его лице. Если бы эту сцену вырезать на дереве и поместить как заставку к романсу, эффект получился бы потрясающий – слепой певец нажил бы целое состояние.

– Сударыня, – серьезно проговорила Милитона, – еще немного, и лезвие кинжала вонзилось бы ему в сердце.

– Конечно, но, как это обычно бывает, соперник промахнулся и нанес лишь романтическую рану…

– Как видно, эта рана нисколько вас не беспокоит, – возразила девушка.

– Она получена не в мою честь и не может так сильно тревожить меня, как вас. И все же я пришла навестить вашего раненого. Если желаете, мы будем ухаживать за ним по очереди – это будет прелестно.

– До сих пор я ухаживала за ним одна, так же буду ухаживать и дальше, – ответила Милитона.

– Понимаю, что рядом с вами я могу показаться холодной, но не в моих привычках подбирать молодых людей даже с пустяковой царапиной на груди.

– И вы бросили бы умирающего на улице из страха скомпрометировать себя?

– Не все свободны, как вы, милочка; приходится иногда соблюдать приличия, и девушкам с добрым именем не пристало его терять.

– Полно, Фелисиана, ты говоришь чепуху и напрасно выходишь из себя, – примирительно сказал Херонимо. – Все это вышло случайно, и Андрес не знал мадемуазель Милитоны до этого несчастного случая; не вздумай ревновать и тревожиться понапрасну.

– Невеста – не любовница, – величественно промолвила Фелисиана, не обращая внимания на вмешательство отца.

Милитона побледнела при этом последнем оскорблении. Влажный блеск появился в ее глазах, комок подступил к горлу, губы дрогнули, рыдание готово было вырваться из груди, но она сдержалась и ответила только взглядом, исполненным глубочайшего презрения.

– Идемте, батюшка, мне не место здесь – я не могу дольше оставаться у падшей женщины.

– Если вы уходите только из-за этого, останьтесь, мадемуазель, – сказал Андрес и взял Милитону за руку. – Донья Фелисиана Васкез де лос Риос может продлить свой визит у сеньоры Андрес де Сальседо, которую я имею честь вам представить: мне было бы крайне неприятно поставить вас в ложное положение.

– Как?! – вскричал Херонимо. – Что ты говоришь, Андрес? Разорвать узы десятилетней давности! Ты с ума сошел!

– Напротив, я никогда не рассуждал более здраво, – ответил молодой человек. – Я не сумею составить счастье вашей дочери, я прекрасно это понял.

– Чушь, бредни взбалмошного мальчишки! Ты болен, у тебя жар, – продолжал Херонимо, издавна считавший, что Андрес будет его зятем.

– Хо, не надо беспокойства, – проговорил англичанин, тронув Херонимо за рукав. – Женихи у дочери будут; она такая прекрасная, она так прекрасно одевается!