355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Теофиль Готье » Два актера на одну роль » Текст книги (страница 26)
Два актера на одну роль
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 03:54

Текст книги "Два актера на одну роль"


Автор книги: Теофиль Готье



сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Минута была выбрана неудачно. Милитона уронила свой веер, и дон Андрес поспешно поднял его, как человек, готовый воспользоваться любым предлогом, чтобы хоть немного укрепить непрочную нить нового знакомства; он как раз вручал ей веер с довольным видом и примерной учтивостью.

Девушка невольно улыбнулась и поблагодарила Андреса за любезность ласковым кивком головы.

Эта улыбка была перехвачена Хуанчо; губы его побелели, лицо позеленело, глаза налились кровью, пальцы крепко сжали ручку мулеты, и острие опущенной шпаги три или четыре раза судорожно вонзилось в песок.

Бык, выйдя из-под власти гипнотического взгляда человека, приблизился к противнику, а тот даже не подумал занять оборонительную позицию. Расстояние, разделявшее животное и человека, угрожающе уменьшалось.

– А парень и в ус себе не дует! – говорили зрители, не слишком склонные к волнению.

– Берегись, Хуанчо, – восклицали другие, более человечные. – Хуанчо, жизнь моя, сердце мое, душа моя, бык прямо перед тобой.

А что же Милитона? Привычка ли к корриде притупила ее чувствительность, или она полностью доверяла непревзойденной ловкости Хуанчо, а может быть, не слишком беспокоилась о человеке, чье сердце так глубоко затронула, – неизвестно; лицо девушки оставалось спокойным, ясным, словно ничего особенного не случилось, лишь легкий румянец появился на ее щеках, да кружево мантильи стало чуть быстрее подниматься и опускаться на ее груди.

Крики зрителей вывели Хуанчо из оцепенения, он отпрянул от быка и потряс перед его мордой кроваво-красной мулетой.

Инстинкт самосохранения и честолюбие гладиатора боролись в душе Хуанчо с желанием посмотреть, что делает Милитона; в эту опасную минуту брошенный в сторону взгляд, невольная рассеянность могли стоить ему жизни. Что за ужасное положение! Ревновать, видеть возле любимой женщины внимательного красивого кавалера и в то же время находиться посреди арены под взглядами двенадцати тысяч зрителей, на расстоянии двух дюймов от рогов разгоряченного, свирепого быка, которого надо поразить лишь в определенное место и определенным способом под страхом быть обесчещенным!

Вновь овладев «юрисдикцией», как говорится на жаргоне тореро, Хуанчо крепко уперся каблуками в землю и сделал несколько движений мулетой, чтобы заставить быка опустить голову.

«Что говорил ей этот волокита, этот франт? А она еще так ласково ему улыбалась», – размышлял Хуанчо, позабыв о грозном противнике, и помимо воли взглянул на амфитеатр.

Бык воспользовался этим и бросился на человека; захваченный врасплох, тот отскочил назад и нанес удар почти вслепую; клинок вошел на несколько дюймов в тело быка, но, попав не туда, куда следовало, уперся в кость, от яростного движения животного вылетел из раны вместе с фонтаном крови и упал в нескольких шагах от Хуанчо. Матадор был безоружен, бык – полон жизни: неудачный удар еще больше разъярил его. К месту боя сбежались чуло, размахивая своими розовыми и голубыми плащами.

Милитона слегка побледнела, старуха восклицала «ах» и «Боже мой» и стонала, как кашалот, выброшенный на берег.

Эта непостижимая оплошность Хуанчо вызвала в цирке оглушительный рев, до которого испанский народ большой охотник. То был ураган брани, воплей, проклятий: «Fuera! Fuera! [46]Собака, вор, убийца! На каторгу его, в Сеуту! Искалечить такое превосходное животное! Мясник, палач!» – кричали отовсюду зрители и добавляли все ругательства, какие может подсказать южанам их чрезмерная экспансивность.

Хуанчо стоял под этим градом оскорблений, кусая губы, свободной рукой он разорвал свое кружевное жабо. Рукав куртки был порван, и на коже виднелась длинная лиловая ссадина, проведенная рогом быка. Вдруг матадор покачнулся, казалось, он упадет, сломленный обуревающими его чувствами; но он тут же взял себя в руки, подбежал к шпаге, словно в голове его созрел какой-то план, схватил ее, выпрямил искривленное лезвие, наступив на него ногой, и отвернулся от той части цирка, где сидела Милитона.

По знаку Хуанчо, чуло подогнали к нему быка, дразня животное плащами, и, отбросив на этот раз все заботы, матадор нанес ему классический удар сверху вниз, который одобрил бы сам великий Монтес де Чиклана.

Шпага с крестообразной рукоятью вошла над лопаткой быка и осталась торчать между его рогами, напоминая средневековые гравюры, на которых святой Губерт преклоняет колени перед оленем, несущим распятие в ветвистых рогах.

Передние ноги быка подогнулись, он как бы встал на колени, отдавая дань превосходству Хуанчо, конвульсивно вздрогнул и тяжело повалился на землю, задрав копыта.

– Матадор взял блестящий реванш! Какой великолепный удар! Хуанчо нравится мне больше, чем Архона и Чикланеро, а ваше мнение, сеньорита? – восторженно проговорил Андрес, обращаясь к своей соседке.

– Ради Бога, сударь, ни слова больше, – ответила скороговоркой Милитона, почти не разжимая губ и не поворачивая головы.

Это было сказано таким повелительным и вместе с тем умоляющим тоном, что Андрес прекрасно понял – перед ним не девочка, которая просит «замолчите», а сама умирает от желания, чтобы с ней продолжали говорить.

Слова Милитоны были подсказаны не девичьей стыдливостью: в попытках Андреса завязать разговор не было ничего, что могло бы заслужить подобную суровость, да и манолы, эти мадридские гризетки, – не в обиду им будь сказано, – обычно не отличаются излишней щепетильностью.

Непритворный ужас перед какой-то таинственной опасностью звучал в этой короткой, наспех брошенной фразе, которая и сама по себе казалась угрозой.

«Уж не переодетая ли это принцесса? – подумал Андрес, снедаемый любопытством и не зная, на что решиться. – Если я промолчу, то покажусь ей дураком или по меньшей мере незадачливым Дон-Хуаном; если стану упорствовать, то, быть может, навлеку неприятности на эту милую девушку. Не опасается ли она дуэньи? Вряд ли, ведь любезная кумушка слопала все мои конфеты, она – моя сообщница, и не ее опасается очаровательная инфанта. Нет ли поблизости отца, мужа или ревнивого любовника?»

Но соседей Милитоны нельзя было причислить ни к одной из этих категорий: у всех была неприметная внешность и бесцветная физиономия, – по-видимому, никакие узы не связывали их с прекрасной манолой.

До конца корриды Хуанчо ни разу не взглянул в сторону амфитеатра и убил с непревзойденным мастерством еще двух приходящихся на его долю быков; публика рукоплескала матадору не менее истово, чем она только что освистала его.

Андрес, видимо, решил, что нужно быть осмотрительнее и не возобновлять беседы после трогательных, молящих слов Милитоны, а может быть, он просто не нашел повода вновь завязать разговор, только он ничего больше не сказал девушке и даже встал со своего места за несколько минут до окончания боя.

Проходя между рядами, он что-то сказал мальчугану с подвижной, смышленой физиономией и вышел.

Плутишка смешался с толпой, повалившей из цирка, и с самым простодушным, непринужденным видом направился вслед за Милитоной и дуэньей. Он дал им время сесть в двуколку, а когда экипаж тронулся на своих огромных ярко-красных колесах, уцепился за его кузов руками и ногами, как истый сорванец-мальчишка, и начал распевать во все горло народную песенку о быках из Пуэрто.

Экипаж укатил, грохоча и поднимая облака пыли.

«Отлично, – подумал Андрес, успевший дойти до Прадо, при виде вихрем пронесшейся двуколки с мальчишкой на запятках, – я узнаю сегодня же вечером адрес этой очаровательной девушки, и да будет мне легок дуэт Беллини!»

III

Мальчик должен был выполнить поручение и вернуться к дону Андресу, который ждал его, покуривая сигару, в одной из аллей Прадо, неподалеку от памятника жертвам событий Второго мая.

Пуская клубы дыма, поднимавшегося голубоватыми спиралями, Андрес пытался разобраться в своих чувствах и не мог не признать, что он если и не влюблен в прекрасную манолу, то, во всяком случае, сильно заинтересован ею. К ее красоте, способной воспламенить самое холодное сердце, примешивалась еще и тайна – о чем свидетельствовал ужас девушки, когда Андрес заговорил с ней после оплошности Хуанчо, а это поневоле должно было возбудить любопытство всякого юноши с отважной душой; ведь в двадцать пять лет, даже не будучи Дон-Кихотом Ламанчским, человек всегда готов встать на защиту угнетенной принцессы.

Ну, а как же быть с Фелисианой, этой благовоспитанной барышней? Мысль о невесте несколько смущала Андреса, но он подумал, что до свадьбы остается еще полгода и за это время он успеет завязать интрижку, порвать с красоткой и забыть ее до истечения рокового срока, да и, кроме того, нет ничего легче, как скрыть подобную связь: Фелисиана и молодая незнакомка принадлежат к разным слоям общества и никогда не встретятся. Это будет последним безрассудством его холостяцкой жизни. Ведь в светском обществе называют безрассудством любовь к прелестной, милой девушке и разумным поступком женитьбу на некрасивой, капризной барышне, которая вам не нравится. Зато после женитьбы он остепенится и заживет как отшельник, как мудрец, как мученик супружеского долга.

Мысленно уладив свои дела, Андрес предался сладостным грезам. Донья Фелисиана Васкез де лос Риос принуждала жениха вести изысканно светский образ жизни, что очень тяготило его, хотя он и не смел высказать свое недовольство; несчастному приходилось мириться со множеством английских обычаев – чаем, фортепьяно, желтыми перчатками, белыми галстуками, внешним лоском (без всяких смягчающих обстоятельств), чинными танцами, разговорами о новых модах, итальянскими ариями, а все это претило его от природы свободному и веселому нраву. Помимо воли Андреса, древняя испанская кровь, текшая в его жилах, восставала против вторжения северной цивилизации.

Андрес уже воображал себя счастливым любовником манолы, встреченной в цирке (в каком мужчине нет доли фатовства хотя бы в мечтах); он видел ее девичью спаленку, где он сидит без фрака и лакомится печеньем, апельсинами и засахаренными фруктами, запивая их более или менее подлинными винами перальта и педро хименес, за которым дуэнья сбегала в ближайший погребок.

Тут красавица берет тонкий листик papel de hilo, [47]смоченный лакричным соком, кладет на него щепотку табака, с истинно классическим совершенством свертывает сигарету и подает ее Андресу.

Затем, отодвинув стол ногою, девушка снимает со стены гитару и, вручив ее своему воздыхателю, достает пару кастаньет из гранатового дерева, надевает их на большие пальцы рук, затягивает шнурки своими перламутровыми зубками и принимается плясать с изумительной гибкостью и пылом один из старинных испанских танцев, в которых еще сохранилась знойная томность и загадочная страсть Аравии, напевая прерывающимся голоском куплет из сегидильи, бессвязный, странный, но исполненный хватающей за душу поэзии.

Андрес так увлекся своими сладостными мечтами, что принялся щелкать пальцами в такт кастаньет, а между тем солнце уже клонилось к западу и тени становились длиннее. Время обеда приближалось – в современном Мадриде люди с положением садятся за стол в тот же час, что в Париже и Лондоне, – а посланца Андреса все не было; живи девушка даже на противоположном конце города, у ворот Сан-Хоакин или Сан-Херонимо, бездельник-мальчишка вполне успел бы дважды вернуться, особенно если принять в соображение, что первую часть пути он проделал на запятках экипажа.

Эта задержка очень удивила и обеспокоила Андреса; он не знал, где найти своего посланца, и опасался, что приключение, обещавшее быть пикантным, закончится, едва начавшись. Как напасть на потерянный след, когда не имеешь ни малейшей приметы, которая могла бы тебе помочь, когда не знаешь ничего, даже имени девушки, и приходится рассчитывать на неверную случайность встречи?

«Быть может, с ним что-нибудь случилось. Как знать? Подождем еще немного», – подумал Андрес.

Воспользуемся преимуществом рассказчика, которому позволено быть вездесущим, и последуем за быстро катящейся двуколкой. Она миновала Прадо, проехала по улице Сан-Хуана, по-прежнему увлекая с собой эмиссара Андреса, уцепившегося за нее руками и ногами, и свернула на улицу Делос-Десампарадос. Доехав до половины этой улицы, возница почувствовал что-то неладное, обернулся и с молниеносной быстротой стегнул по лицу несчастного Перико, который вынужден был соскочить на землю.

Когда мальчик вытер глаза, полные слез, – так ему было больно, – и вновь прозрел, двуколка была уже в конце улицы Фэ, и стук ее колес по неровной мостовой постепенно замирал вдали. Превосходный бегун, как и все молодые испанцы, убежденный к тому же в важности своей миссии, Перико стремглав бросился вдогонку и, наверное, настиг бы экипаж, если бы он ехал все прямо, но в конце улицы тот свернул за угол, и мальчик потерял его из виду; когда же он сам добежал до угла, двуколки и след простыл. Перико очутился в лабиринте улочек и переулков, прилегающих к площади Лавапиес. По какой улице проехал возница – Дель-Повар, Санта-Инес, Дамас или Сан-Лоренцо? Эмиссар Андреса этого не знал; он обежал их все в надежде увидеть двуколку, остановившуюся перед чьей-нибудь дверью, – напрасно; он встретил лишь на площади экипаж, возвращавшийся порожняком; возница насмешливо-угрожающе хлопал кнутом, да так громко, точно стрелял из пистолета, и, видимо, спешил за новыми седоками.

Досадуя, что он не смог выполнить поручение Андреса, Перико походил по тем улицам, куда двуколка могла доставить обеих женщин; он полагал с преждевременно развитым чутьем маленьких южан, что у такой красивой девушки непременно должен быть поклонник и она либо выглянет в окно, поджидая его, либо выйдет из дому, чтобы встретиться с ним, так как день корриды посвящен в Мадриде прогулкам и всевозможным удовольствиям и развлечениям. Этот расчет не был лишен основания, в самом деле, многие хорошенькие девушки улыбались в окнах, словно портреты в рамках, или стояли, перегнувшись через перила балконов, однако среди них не было манолы, за которой ему было поручено следить. Потерпев неудачу, он промыл себе глаза у фонтана Лавапиес и отправился на Прадо, чтобы отдать отчет дону Андресу. Правда, мальчик не узнал точного адреса красавицы, но он был почти уверен, что она живет в одной из четырех названных нами улиц; и так как они очень коротки, искать там манолу было куда легче, чем по всему Мадриду.

Если бы Перико задержался еще на несколько минут, он увидел бы вторую двуколку, остановившуюся у одного из домов на улице Дель-Повар, и мужчину, до самых глаз закутанного в плащ, который легко выпрыгнул из экипажа и вошел в подъезд. При этом движении полы его плаща разошлись, и под ним молнией сверкнула блестящая отделка и показались шелковые чулки с пятнами крови, облегавшие упругие ноги.

Читатель узнал, конечно, Хуанчо, и действительно это был он. Но для Перико ничто не связывало Хуанчо с Милитоной, и появление матадора на улице Дель-Повар не навело бы его на мысль искать здесь юную манолу. К тому же Хуанчо мог возвращаться домой. Такое предположение было наиболее правдоподобным. После столь драматической корриды матадор, несомненно, нуждался в отдыхе и лечении больной руки, так как бычьи рога ядовиты и нанесенные ими раны долго не заживают.

Перико повернул обратно и вскоре очутился у обелиска Второго мая, где ему назначил свидание дон Андрес. Новая помеха – Андрес был не один. Донья Фелисиана, ездившая за покупками с подругой, увидела из коляски жениха, который в лихорадочном нетерпении расхаживал по аллее; она вышла из экипажа со своей приятельницей и, подойдя к Андресу, спросила, уж не сочиняет ли он сонет или мадригал, бродя под деревьями в ту пору, когда простые смертные, менее лирически настроенные, сидят за обеденным столом. Несчастный дон Андрес, застигнутый врасплох, слегка покраснел и пробормотал какой-то избитый комплимент; он злился в душе, хотя губы его и улыбались. Не зная, как поступить, Перико смущенно кружил возле образовавшейся группы. Несмотря на свой юный возраст, он понял, что нельзя давать адрес манолы молодому человеку в присутствии девушки, нарядно одетой по французской моде. Однако он удивлялся в душе, что кавалер, знакомый с такими красивыми дамами в шляпах, заинтересовался манолой в мантилье.

– Что нужно этому мальчику с большими черными глазами? Он смотрит так, словно хочет нас проглотить.

– Он, верно, ждет, чтобы я отдал ему потухшую сигару, – ответил Андрес и в подтверждение своих слов бросил мальчику окурок, сделав ему едва приметный знак, означавший: «Приходи, когда я отделаюсь от этих дам».

Мальчик отошел в сторону, вынул из кармана огниво, закурил и принялся пускать клубы дыма с важностью истого курильщика.

Но испытания Андреса на этом не кончились. Фелисиана хлопнула себя по лбу рукой в узкой перчатке и сказала, словно пробудившись от сна:

– Боже мой, я была так увлечена дуэтом Беллини, что забыла вам передать – дон Херонимо, мой батюшка, ждет вас сегодня к обеду; он хотел послать приглашение, но я отговорила его, так как мы должны были встретиться с вами после полудня. Уже поздно, – продолжала она, взглянув на свои часики величиной не больше ногтя. – Садитесь в экипаж, мы завезем Розу домой и вместе с вами вернемся к батюшке.

Пусть не удивляется читатель, что такая благовоспитанная барышня пригласила молодого человека в свою коляску; в этом не было ничего предосудительного, так как на передке экипажа восседала английская гувернантка, затянутая в непомерно длинный корсет, худая, как палка, и красная, как рак, одного вида которой было достаточно, чтобы обратить в бегство и любовь и злословие.

Отказаться не было никакой возможности. Андрес усадил в коляску Фелисиану и ее подругу, а сам поместился возле мисс Сары, раздосадованный предстоящим ему бесконечным музыкальным вечером, а главное, несостоявшимся разговором с Перико, которого он считал лучше осведомленным, чем это было на самом деле.

Описание буржуазного обеда вряд ли заинтересует читателя, а потому давайте отправимся на поиски Милитоны в надежде, что мы окажемся удачливее, чем Перико.

Милитона и впрямь жила на одной из улиц, где побывал юный шпион Андреса. Нам очень трудно определить архитектурный стиль дома, где она ютилась со многими другими жильцами, разве только мы причислим его к смешанному ордеру. Окна были пробиты как Бог на душу положит, и ни одно из них не походило на другое. Архитектор, видимо, задался целью ниспровергнуть симметрию, ибо фасад здания поражал своей несообразностью; стены стояли косо, да еще угрожающе выгибались, оседая под собственной тяжестью; их едва удерживали скрепы и крестообразные брусья, и не будь соседних зданий, служивших ему опорой, дом неминуемо рухнул бы прямо на улицу; осыпавшаяся внизу штукатурка обнажила глинобитное основание стен; вверху они лучше сохранились и являли взору остатки розовой краски, которая казалась румянцем жалкого строения, стыдящегося своей нищеты.

Под крышей со вздыбленными побуревшими черепицами, неровный край которой выступал на лазурном фоне неба, прохожим улыбалось окошко, окруженное свежей штукатуркой; на нем висели две клетки: в одной жила перепелка, а другая, совсем маленькая, украшенная красными и желтыми бусинками, служила дворцом и темницей сверчку. (Испанцы унаследовали от арабов склонность к неизменным ритмам и любят монотонные песни перепелки и сверчка с их равномерным темпом.) В пористом глиняном кувшине, подвешенном за ручки и покрытом бисером влаги, охлаждалась на вечернем ветерке вода, и ее капли падали на два горшка базилика, стоявшие внизу. Это окно освещало комнату Милитоны. Наблюдательный человек сразу догадался бы, что в таком гнездышке обитает молодая птичка: молодость и красота оказывают воздействие даже на неодушевленные предметы, невольно оставляя на них свой особый отпечаток.

Если вы не боитесь подняться вместе с нами по неровной лестнице с захватанной веревкой вместо перил, мы последуем за Милитоной, которая бежит вприпрыжку по истертым ступеням с резвостью своих восемнадцати лет, на нее уже падает свет верхних этажей, тогда как матушка Алдонса все еще топчется внизу, в темноте, охает и взывает к святому Иосифу, отчаянно цепляясь руками за липкий поручень.

Красавица подошла к двери из мелких еловых филенок, весьма обычной в Мадриде, приподняла край лежавшей у порога циновки, достала ключ и отворила дверь.

Такая бедная комнатка не представляла соблазна для воров и не требовала особых предосторожностей; уходя из дому, Милитона часто оставляла ее открытой, но, если она бывала у себя, то тщательно запиралась. Ведь тогда в этом убогом жилище появлялось сокровище если и не для воров, то для влюбленных.

Тонкий слой штукатурки заменял бумажную или матерчатую обивку стен. Зеркало с попорченной амальгамой, весьма плохо отражавшее прелестное личико, которое смотрелось в него, гипсовая статуэтка святого Антония, две голубые стеклянные вазы с искусственными цветами, еловый стол, два стула и узкая кровать под кисейным покрывалом, отделанным воланами в форме волчьих зубов, – вот и все вещи, находившиеся в комнате Милитоны. Прибавим к этому несколько изображений на стекле Богоматери и святых, раскрашенных и позолоченных с наивностью чисто византийской или русской, гравюру о Втором мае – похороны Даоиса и Веларде, пикадора на коне – копию с картины Гойи и баскский тамбурин, висевший рядом с гитарой. Смешение духовного с мирским нисколько не противоречит горячей вере истинно католических стран, и нет ничего удивительного в том, что над этими двумя инструментами услады и веселья возвышалась плетеная пальмовая ветвь, принесенная из церкви в вербное воскресенье.

Такова была комнатка Милитоны и, несмотря на всю ее скудость, она не производила холодного, отталкивающего впечатления, порождаемого нуждой; луч радости озарял ее; ярко-красный плиточный пол веселил глаз; ничья уродливая тень не могла бы зацепиться, наподобие когтистой летучей мыши, за сияющие белизной углы комнаты; ни один паук не протянул бы паутины между балками потолка – все было свежо, отрадно и светло в этой комнате с голыми стенами: в Англии такая обстановка свидетельствовала бы о полной нищете, в Испании это было чуть ли не довольство, позволявшее жить не менее счастливо, чем в раю.

Старухе удалось наконец взобраться наверх: она вошла в уютную комнатку и опустилась на один из двух стульев, предательски затрещавший под ее тяжестью.

– Ради Бога, Милитона, дай мне кувшин с водой: у меня першит в горле, я задыхаюсь; от пыли и от этих проклятых конфет у меня все горит внутри.

– Не надо было есть их целыми пригоршнями, матушка, – ответила, улыбаясь, Милитона и поднесла кувшин к губам старухи.

Алдонса отпила несколько глотков, вытерла губы тыльной стороной руки и, не говоря ни слова, принялась взволнованно обмахиваться веером.

– Кстати, о конфетах, – сказала она наконец со вздохом, – ты заметила, какие яростные взгляды бросал в нашу сторону Хуанчо? Уверена, что он не сразу убил первого быка из-за красивого кавалера, который беседовал с тобой. Хуанчо ревнив, как тигр, и если он отыщет соперника, тому худо придется. Я недорого дала бы за шкуру нашего молодого кавалера – не миновать ей отменных ударов навахи. Помнишь, как Хуанчо пырнул ножом Лука? А за что? Бедный малый лишь преподнес тебе букет цветов на храмовой праздник святого Исидро.

– Надеюсь, Хуанчо не дойдет больше до такой крайности; я попросила молодого кавалера не разговаривать со мной, попросила так настойчиво, так убедительно, что он сразу замолчал. Он почувствовал мой страх и пожалел меня. Но какое это мучение, когда тебя преследует такая безжалостная любовь!

– Сама виновата, – проговорила старуха, – вольно же тебе быть такой хорошенькой!

Отрывистый стук в дверь, как будто постучала чья-то железная рука, прервал этот разговор.

Алдонса встала со стула, подошла к двери и заглянула в зарешеченное, прикрытое ставней оконце, по испанскому обычаю пробитое на уровне глаз.

В отверстии показалось лицо Хуанчо, бледное, несмотря на бронзовый загар, полученный на арене.

Старуха открыла дверь, и Хуанчо вошел в комнату. Лицо его хранило следы бурного волнения, испытанного во время корриды, и выражало с трудом сдерживаемую ярость, ибо для этого человека, по-своему понимавшего вопросы чести, крики «браво» не могли заглушить свистков; он считал себя обесчещенным и намеревался проявить безрассудную отвагу, чтобы оправдаться в глазах общественного мнения и перед самим собой.

Но больше всего волновала матадора, до крайности распаляя его гнев, мысль о том, что он не мог вовремя уйти из цирка и догнать молодого кавалера, который так настойчиво любезничал с Милитоной. Где отыскать его теперь? Конечно, он последовал за девушкой и опять заговорил с ней.

Стоило Хуанчо подумать о сопернике, как рука его невольно тянулась к поясу, за кинжалом.

Он сел на второй стул. Милитона стояла, облокотясь на подоконник, и рвала на мелкие кусочки увядший цветок красной гвоздики; пытаясь скрыть смятение. Алдонса обмахивалась веером; неловкое молчание царило в комнате; нарушила его старуха.

– Скажите, как ваша рука, Хуанчо, все еще болит? – спросила она.

– Нет, – ответил матадор, устремив испытующий взгляд на Милитону.

– Вам надо бы сделать примочки из соленой воды, – продолжала Алдонса, чтобы поддержать разговор.

Хуанчо промолчал и, поглощенный своими неотвязными мыслями, спросил у Милитоны:

– Что за щеголь сидел рядом с вами в цирке?

– Я впервые вижу его, я с ним незнакома.

– Но хотели бы познакомиться?

– Вы весьма учтивы. Ну, а если и так?

– Если так, я убью вашего красавчика в лакированных сапогах, во фраке и белых перчатках.

– Вы не в своем уме, Хуанчо; разве я дала вам право ревновать меня? Предположим, вы любите меня, но это не моя вина. Неужели я обязана тут же воспылать к вам страстью только потому, что вам угодно было найти меня красивой.

– Что правда, то правда, она не обязана, – вмешалась в разговор старуха, – и все же из вас двоих вышла бы чудесная парочка. Никогда еще более нежные пальчики не покоились на более могучей руке, и если бы вы сплясали вместе качучу в парке Лас-Делисиас, люди вскочили бы на стулья, чтобы лучше вас видеть.

– Разве я заигрывала с вами, Хуанчо? Строила вам глазки, завлекала улыбками, томными вздохами?

– Нет, – глухо промолвил тореро.

– Я ничего вам не обещала, Хуанчо, не позволяла даже надеяться; я всегда твердила вам: забудьте меня! Почему же вы мучаете, оскорбляете меня своими сумасбродными выходками? Их ничто не оправдывает! Неужели мне нельзя взглянуть ни на одного мужчину из боязни, что вы убьете его? Долго ли вы будете отпугивать от меня людей? Вы изуродовали несчастного Лука, славного парня, который забавлял, смешил меня. Вы серьезно ранили Хинеса, вашего друга, а он только и сделал, что поцеловал мне руку! И вы думаете, это поможет вам добиться взаимности? Сегодня вы делаете глупость за глупостью в цирке: пока вы шпионите за мной, бык нападает на вас, и вы наносите ему бесславный удар!

– Но я люблю тебя, Милитона, люблю всем сердцем, со всем пылом страсти, испепеляющей меня. Во всем мире я вижу одну тебя, и пусть бык угрожает поддеть меня на рога, я даже не замечу этого, если ты улыбаешься другому мужчине. Я не умею любезничать, это правда, я провел молодость в жестокой борьбе с разъяренными быками; я ежедневно убиваю и рискую быть убитым. Мне ли походить на молодых щеголей, хрупких, тонких, как девушки, у которых нет иного дела, как завиваться да читать газеты? Если ты и не будешь моей, я не отдам тебя никому другому! – прибавил Хуанчо, помолчав, и с силой ударил кулаком по столу, как бы в подтверждение своих слов.

Он тут же резко поднялся и вышел, пробормотав сквозь зубы:

– Я сумею разыскать этого красавчика и всадить ему в брюхо не меньше трех дюймов стали.

Вернемся теперь к Андресу. Понуро стоя у фортепьяно, он поет свою партию в дуэте Беллини и так фальшивит, что приводит в отчаяние Фелисиану. Никогда еще светский вечер не вызывал у него большей скуки, и он мысленно посылал к черту маркизу де Бенавидес и ее прием.

Вспоминая тонкий, чистый профиль юной манолы, ее иссиня-черные волосы, арабские глаза, дикую грацию и живописный костюм, он без всякого удовольствия взирал на перезрелых дам в тюрбанах, украшавших своим присутствием роскошную гостиную маркизы. Он нашел, что его невеста явно дурна собой, и удалился окончательно влюбленный в Милитону.

Когда Андрес возвращался домой по улице Алькала, кто-то дернул его за фалду фрака: это был Перико; мальчик сделал новое открытие, и ему, видимо, не терпелось отчитаться перед доном Андресом, а быть может, и получить обещанную награду.

– Она живет на улице Дель-Повар, сеньор, – сказал мальчик, – в третьем доме направо. Я видел ее давеча у окна, она снимала с него кувшин с водой.

IV

«Недостаточно знать, где свила себе гнездышко моя голубка, – подумал дон Андрес, пробуждаясь на другой день после приятных сновидений, во время которых ему не раз являлся прелестный образ Милитоны, – главное, добраться до нее, но как? Я вижу только одно средство: занять наблюдательный пост против дома юной манолы и попытаться что-нибудь выведать. Но если я отправлюсь и квартал, где она живет, в своем обычном костюме, иначе говоря, одетым по последней парижской моде, то привлеку к себе внимание, что помешает мне произвести разведку. В этот час девушка либо вышла из дому, либо возвращается с покупками, – вряд ли леденцы и орехи запасены у нее на полгода вперед; я подойду к ней, скажу несколько любезных слов и посмотрю, так ли она недоступна на улице, как в цирке. Идем же на Растро и купим все необходимое, чтобы превратиться из щеголя в маноло; переодетый таким образом, я не вызову подозрений ни у ревнивого любовника, ни у свирепого брата и, не подавая виду, соберу сведения о моей красавице».

С этим намерением Андрес вскочил с постели, наскоро выпил чашку шоколада, сваренного на воде, и отправился на Растро – мадридскую толкучку, где можно найти решительно все, за исключением новых вещей. Он был счастлив и весел; мысль о том, что девушка не полюбит его или любит другого, даже не приходила ему в голову; он был преисполнен уверенности, которая редко обманывает, ибо основывается на предчувствии взаимной симпатии; и в нем пробуждалась старинная страсть к приключениям, свойственная испанцам. Предстоящий маскарад забавлял Андреса, и хотя инфанта, очаровавшая его, была простой манолой, он с удовольствием рисовал себе, как будет разгуливать под ее окном в сером плаще, сливающемся со старыми стенами; ужас девушки, говоривший о неведомой серьезной угрозе, лишал это похождение всякой тривиальности.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю