Текст книги "Два актера на одну роль"

Автор книги: Теофиль Готье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Обожаем женой, обожаем мужем, двери открыты настежь, никаких преград, – попробуйте-ка в таких обстоятельствах действовать страстно, бурно.

Все танцевали, и Родольф танцевал, не сбиваясь с такта, будто он не был ни поэтом, ни представителем «Молодой Франции», ни человеком сильных страстей. Больше того, в нем было столько изящества, столько неописуемой элегантности, – ни одной даме он не наступил на ногу, ни одного мужчину не ткнул локтем в грудь. Г-жа де М*** призналась, что не встречала кавалера, который танцевал бы галоп с такою безупречной благопристойностью.

Родольф ушел поздним вечером, всех очаровав; он был бы вполне счастлив, если б его блаженство не нарушала мысль о том, что стихотворение ему не пригодилось, – так гряда облаков омрачает ясный небосклон – и он тщетно старался что-нибудь придумать, но так и не придумал и, устав, решил держать двенадцатистишие в бумажнике, но чертовы стихи, бурлившие в кармане, изо всех сил старались высунуть нос наружу.

Как-то вечером, когда он сидел у г-жи де М***, приятельница назвала ее по имени – имя это было Киприана. Родольф подскочил в кресле, про себя благословляя крестного и крестную, которые ненароком возымели великолепную мысль наречь крестницу трехсложным именем.

О Киприана, ты – кумир мой несравненный,

Смуглянки краше нет, клянусь, во всей вселенной.

Получилось гладко.

Родольф облегченно вздохнул, как человек, сбросивший с плеч тяжкое бремя, или как жена, которая, выпроводив мужа, может наконец выпустить любовника, задыхающегося в шкафу, или как муж, жена которого садится в дилижанс, отправляясь недели на две в деревню.

Подруга г-жи де М*** ушла, посудачив о том, о сем, как водится у женщин, и Родольф остался с ней вдвоем, но он не воспользовался этим нежданным свиданьем наедине, которое устроил ему случай – величайший из сводников в мире, где их немало, и часто таких добрых. Родольф повел себя как сущий осел и простак-школьник и все подыскивал, каким бы словом заменить слишком локальный эпитет «римский», которым он украсил солнце в первом варианте стихотворения, – растратил время куда более драгоценное, чем то, которое потерял Ганнибал при Капуе.

Наконец ему удалось с грехом пополам все переделать и привести двенадцатистишие в довольно сносный вид. Надо полагать, что был он не очень разговорчив, и г-жа де М*** нашла, что он необыкновенно рассеян. Правда, эту рассеянность она приписала совсем иной причине.

– Вы нехороший, – в моем альбоме до сих пор нет ваших стихов, а ведь они уже написаны, об этом мне сказал ваш друг Альбер. К тому же ваши стихи я видела в альбоме у госпожи де С***; право, они прелестны. Ну, не заставляйте же себя просить, напишите хоть что-нибудь, раз вы у меня в гостях, – говорила г-жа де М***, положив перед ним открытый альбом и вкладывая ему в руку воронье перышко. Родольф не заставил себя просить, он боялся, что вдруг упустит случай и не огласит свое двенадцатистишье, и не мешкая написал его каллиграфическим почерком, который сам по себе является признаком мещанства и школярства, ибо великий человек должен всегда писать неразборчиво – пример тому Наполеон.

Как только он окончил, г-жа де М*** с любопытством наклонилась, взяла альбом и стала вполголоса читать стихи, вспыхнув от удовольствия, ибо стихи, написанные для вас, по-вашему, всегда хороши, даже когда они написаны в духе романтизма, а вы приверженец классицизма и наоборот.

– Право же, я и не подозревала, что вы импровизируете стихи, не подготовившись заранее; в самом деле – вы человек необыкновенный и наверняка сотворите восьмое чудо света. Ведь стихи превосходны, вторая строчка особенно мила; мне очень нравится и концовка; пожалуй, тут есть преувеличение – мои глаза, хоть вы и находите их прекрасными, вовсе не обладают такой властью, но все равно, мысль очаровательна; только одно место вам следует изменить, то, где вы говорите, будто кожа у меня апельсинного цвета, – это было бы прегадко, но, к счастью, это не так, – лепетала г-жа де М***, слегка жеманясь.

– Позвольте, сударыня, это цвет венецианский, и его нельзя воспринимать буквально, – робко возразил Родольф, как человек, не вполне уверенный в своих словах и готовый отказаться от своего мнения.

– Я чуть смугловата, но белее, чем вам кажется, – заметила г-жа де М***, слегка откинув черное кружево, покрывающее ее грудь, – не правда ли? Кожа у меня белая не как снег, алебастр или слоновая кость, однако ж это и не цвет апельсинной корки. По правде сказать, господа романтики, хоть у вас и бывают минуты просветления, но все же вы настоящие безумцы.

Родольф охотно согласился с ней, хотя взгляды у них были несходные, и еще два-три дня назад, услышав такие речи, он подпрыгнул бы до потолка, а теперь принялся осыпать ее беглым огнем мадригалов и комплиментов во вкусе Дора и Мариво, и они звучали невероятно комично, вылетая из уст, окаймленных усиками и эспаньолкой моды 1830 года.

Госпожа де М*** внимала с серьезным видом, до которого не снисходила, слушая о вещах серьезных. Вообще женщины почему-то внимают пустякам и безделицам с важным видом, – отчего, я, право, не знаю, ну а вы, читатель?

Родольф, видя, что его слушают благоговейно и не морщатся, даже при самых явных преувеличениях и пылких излияниях, подумал, что недурно бы подкрепить диалог небольшой пантомимой.

Рука г-жи де М*** со слегка сжатыми пальцами лежала ладонью кверху на ее левом колене.

Рука Родольфа лежала на его правом колене, а это весьма удобная позиция для человека, наделенного смекалкой и умеющего ею пользоваться, а у Родольфа смекалки было больше, чем у целого взвода жандармов.

Рука г-жи де М*** была восхитительна: точеные узкие пальцы, розовые ноготки, кисть пухлая, с ямочками. Рука Родольфа была на редкость изящна – белая, суховатая, поистине длань патриция. Право, эти две руки созданы для соединения: и наш герой понял это с первого взгляда.

Дело было за одним – как осуществить этот союз. И я думаю, что мой долг перед потомством рассказать о тактике и стратегии, которые применил Родольф, дабы достичь столь важной цели.

Пространство дюйма в четыре разделяло обе руки; Родольф легонько толкнул локтем локоть г-жи де М***. От толчка ее рука скользнула по платью, к счастью, сшитому из шелка. Осталось всего лишь два дюйма. Родольф сочинил страстную фразу, которую просто необходимо было подкрепить пламенным жестом. Он произнес ее с жаром и, подкрепив жестом, уронил руку не на свое колено, а на руку г-жи де М*** – руку, лежавшую ладонью кверху, как мы уже имели удовольствие отметить выше.

Вот она – тактика, или я в ней ровно ничего не смыслю; право, наш Родольф обладал способностями выдающегося полководца.

Он тихонько сжал пальцы г-жи де М***, переплетя их своими пальцами, как бы давая понять, что их руки соединила игра случая и он готов тут же отнять свою руку, если владелице другой руки вдруг заблагорассудится выказать неумеренную добродетель, что вполне могло случиться: ведь женщины иной раз бывают такими чудачками.

Госпожа де М***, сидевшая к нему в профиль, чуть вскинула голову, полуобернулась и широко открыла глаза, вперив в Родольфа взор, в дословном переводе означавший нижеследующее:

– Сударь, вы держите меня за руку?..

В ответ Родольф молча сжал ее пальцы и, склонив голову вправо, возвел очи к потолку, что означало:

– Совершенно верно, сударыня, но отчего же у вас такая прелестная ручка? Ручка эта создана для того, чтобы ее держали, тут нет ни малейшего сомнения, и я был бы наверху блаженства, если бы…

Почти неуловимая улыбка тронула губки г-жи де М***, затем она еще шире открыла глаза, и, негодующе раздув ноздри, напрягла руку, зажатую в руке Родольфа, однако не отняла ее; то и дело она украдкой поглядывала на дверь. Перевод: да, сударь, у меня очень красивая рука, но это отнюдь не означает, что ее нужно держать, хотя содеянное вами – доказательство вкуса; я добродетельна, да, сударь, очень добродетельна, и кисть моей руки добродетельна, вся рука тоже, и ноги тоже, а уста у меня еще добродетельней, так что вы ничего не добьетесь, – измените направление своих атак. К тому же все это принадлежит моему супругу, поскольку он получил от моего отца сто тысяч франков, чтобы спать со мною, правда, он не очень старается отработать эти деньги, но тут ничего не поделаешь, на то он и законный супруг, таким и останется до конца своей жизни; отодвиньтесь же от меня или хотя бы догадайтесь затворить дверь – ведь она открыта настежь; ну а там будет видно.

Родольф все это разгадал с удивительной прозорливостью, нисколько не извратив смысла.

– Из двери так дует, что у вас замерзнут ножки. Разрешите ее затворить.

Госпожа де М*** легонько кивнула, и Родольф, бережно положив руку дамы своего сердца на ее колено, встал и затворил дверь.

– Закрывается она не плотно – тянет, словно сквозь решетку, – вот если закрыть на задвижку, дверь прикроется плотнее.

И Родольф закрыл дверь на задвижку.

Госпожа де М*** приняла вид отсутствующий и безмятежный, а это шло к ней несказанно. Родольф сел на прежнее место – на козетку, и снова сжал руку г-жи де М***, но не правой рукою, как раньше, а левой, что крайне примечательно и могло произойти лишь благодаря вдохновенной работе мысли. Сейчас вы увидите, любезная читательница, какое невероятное коварство таилось под его простодушным обликом, и, что бы там ни говорили невежды, поистине велико различие, берешь ли ты руку дамы правой или левой рукою.

Правое плечо Родольфа касалось плеча г-жи де М***, и в узенькое пространство между ее гибким станом и спинкой козетки тихонько проникла рука великого тактика и несколько мгновений спустя заменила спинку козетки, да так ловко, что г-жа де М*** могла этого и не приметить, до того осмотрительно и деликатно была проведена операция.

Быть может, вы думаете, что Родольф во время всех этих анакреонтических маневров простодушно говорил г-же де М*** о любви? Если вы и в самом деле так думаете, значит, вы – человек недалекий или весьма невысокого мнения о прозорливости моего героя.

Отгадайте же, о чем он говорил? Говорил о том, что нос одной из ее близких приятельниц с каждым днем становится все краснее и уже багровеет, как у пьяницы, об уморительном платье, в котором щеголяла г-жа такая-то на последнем балу, об импровизации г-на Эжена де Праделя и всякой всячине в эдаком же роде, что доставляло г-же де М*** необычайное удовольствие.

О страсти и любви – ни слова. Он не хотел ее предупреждать, не хотел, чтобы она приготовилась к обороне. Ведь это было бы чересчур наивно. До начала сражения говорить о любви женщине, которую хочешь завоевать, – значит вести себя как наемный убийца, который обратится к тебе со словами: «Сударь, будьте так добры, не мешайте мне действовать, пожалуйста, разрешите мне вас пристукнуть».

Начало враждебных действий.

– Во времена Регентства существовал восхитительный обычай, преданный забвению, и я всей душой сожалею о нем, – заметил Родольф без всякого перехода.

– Ну конечно, ужины вдвоем в уединении, – подхватила г-жа де М***, подмигнув, что в вольном переводе означало бы: чудовищный распутник!

– Я обожаю изящные ужины вдвоем, изящные домики для тайных свиданий, изящных маркиз, изящных собачек, изящные романы и прочие изящные аксессуары эпохи Регентства. Чудесные были времена! Тогда правил один лишь порок, лишь наслаждение было делом серьезным.

– Хороша мораль, нечего сказать, – промолвила г-жа де М***, но так она не подумала.

– Но не о том речь. Мне вспомнился обычай целовать руку женщинам, – сказал Родольф, поднося к губам ручку г-жи де М***, сжатую и укрытую его рукой, это было и галантно и почтительно… – А вы какого мнения? – продолжал он, запечатлевая искуснейший поцелуй на ее белой, нежной коже.

– Какого я мнения? Право, странный вопрос, Родольф! По вашей милости я попала в такое положение, что и ответить не могу: сказать, что такой обычай мне не нравится – значит показаться ханжой-недотрогой, а выразить одобрение – значит и одобрить вольность, которую вы себе позволили, и дать вам повод начать все сызнова, что, впрочем, заботит меня мало.

– Ничего ханжеского и не было бы, скажи вы, что это вам не нравится, и ничего опасного – скажи вы, что нравится: порукой мое уважение к вам… Да и все это просто-напросто исследование на историческую тему, археологическое изыскание в области поцелуя, – заметил Родольф с покаянным видом.

– Вот как! Что же, говоря откровенно, я предпочитаю, чтобы мужчины по современному обычаю осыпали поцелуями лицо женщины, – очень тихо и тем не менее очень внятно сказала г-жа де М***, чуть покраснев.

– И я тоже, – ответил Родольф с беззаботным и непринужденным видом, хотя и с тою же беспредельной почтительностью, и рукою, которая заменяла спинку козетки, он обвил стан г-жи де М*** и притянул к себе, да так, что она теперь сидела наполовину у него на коленях и головы их почти соприкасались.

Тут г-жа де М***, – до сих пор лицо ее было видно в три четверти, – обернулась и бросила испепеляющий взгляд на грешного и дерзкого Родольфа; но хитрец, заранее предугадав это движение, ничуть не растерялся и, поскольку ротик г-жи де М*** оказался на уровне его рта, решил, что ничего неловкого не будет, если их уста познакомятся поближе, и что это принесет немало удовольствия той и другой стороне.

Госпоже де М*** следовало бы откинуть голову и таким образом избежать поцелуя; правда, лицо Родольфа было совсем близко, и она ничего бы не выиграла; к тому же ее обхватила в тесном объятии рука молодого повесы.

Местоположение его руки заслуживает быть описанным особо, и один из моих приятелей – инженер вычертит соответствующую топографическую схему, а я распоряжусь, чтобы ее выгравировали и приложили к девятнадцатому изданию сего изумительного произведения.

Вообще под женским станом подразумевают пространство, которое тянется от бедер до груди спереди и до плеч сзади; в это пространство входят поясница и участок ниже поясницы, накладные бока и отчасти настоящие.

До и после потопа под словом «стан» не подразумевалось ничего иного; и обычно на место, которое оно обозначало, надевали пояс.

Надо полагать, Родольф понимал это иначе – или был круглый невежда в анатомии, или же скорее всего был человеком опасным до крайности: сущий Папавуан, сущий Мандрен, сущий Картуш, – пожалуйста, выбирайте любого.

Так или иначе, он держал руку на правой груди прелестницы. Средний, безымянный и мизинец чинно покоились на ткани, но большой и указательный приникли к тому месту, которое г-жа де М*** обнажила, желая показать, что кожа у нее не апельсинного цвета, а потом забыла прикрыть.

Рука, принявшая такую позицию, просто удивительно напоминала руку богоматери, кормящей младенца, хотя занятие Родольфа и не было столь благочестивым.

Впрочем, г-жа де М***, вся разволнованная чувственным и утонченным поцелуем Родольфа, вовсе и не думала ускользать из объятий, да, в сущности, она была влюблена в Родольфа. Одет он был преизящно, хоть и странновато, и, несмотря на усы и эспаньолку, был красивый малый и, вопреки своему донкихотству в любви, отличался поразительным умом; я говорю поразительным, давая понять, что он не был дураком, ибо с некоторых пор словцо это в таком ходу, что вконец потеряло свое первоначальное значение и смысл; в общем, физическая и духовная суть нашего друга Родольфа делала его весьма приятным любовником.

Намерение у меня было такое: привести Родольфа к полной победе, вынуждая его одолеть мелкие прозаические препятствия, из-за которых так трудно победить женщину, даже когда она только одного и жаждет – быть побежденной.

Я бы старательно описал, как он взялся за дело, то отбрасывая, то приподнимая одно за другим все покрывала – препятствия между ним и его кумиром, как удалось ему добиться такого-то положения и удержаться в таком-то, и всякие другие детали, бесчисленные и необыкновенно назидательные, которые в наш век ханжество заменяет многоточием.

Но вот один из моих друзей, которому я вполне доверяю и даже не боюсь прочесть ему написанное, стал было утверждать, что целомудрие французского языка властно восстает против подобных деталей, хотя они, пожалуй, и поучительны для читающей публики.

Я-то мог бы ему ответить, что французская речь, несмотря на свою манерность, тем не менее способна на многое и, хотя разыгрывает из себя добродетель, всегда отыщет смешное словечко. Я бы сказал ему, что все великие писатели, которые ею пользовались, позволяли себе по отношению к ней невероятные вольности и извлекали из нее несметное множество, деликатно выражаясь, неприличий.

Я бы мог воззвать к вам, Мольер, Лафонтен, Рабле, Бероальд де Вервиль, Ренье, и ко всей веселой братии – добрым старым галлам.

Но у меня вошло в привычку во всем прислушиваться к суждениям моего друга, только бы он не твердил: «Я же говорил тебе, ты никогда мне не веришь»; избавимся от попреков, которыми он бы мне досаждал, если б нападкам критики подвергалось все то, против чего он возражает.

Впрочем, читатели ничего бы не потеряли; я намерен восстановить все скабрезные и непотребные места в новом издании и собрать их воедино в конце тома, как это делается в изданиях ad usum Delphini, ^[17]чтобы дамы не утруждали себя чтением всего остального, а сразу же находили то, что их интересует.

Однако ж, невзирая на нетерпимость моего друга, я не считаю, что должен так же скромничать в диалоге, как и в пантомиме, и я беру все на себя и передам разговор Родольфа и г-жи де М*** – пусть изощренный ум моих читательниц постарается угадать, какие обстоятельства породили вопросы и ответы.

Госпожа де М***.Оставьте меня, сударь, этому нет названия!

Родольф. Вас оставить! Оставляют других женщин, но не вас. Вы просите невозможного, хоть и вправе требовать невозможного, но то, о чем вы просите, как раз и есть то единственное, чего нельзя для вас сделать; ведь вы не можете приказать, чтобы вас не находили прекрасной. Позвольте, сударыня, вам не повиноваться.

Госпожа де М***. Послушайте, Родольф… друг мой, вы не благоразумны…

Родольф. Да, так оно и есть. Я люблю вас – в этом нет ничего удивительного; другой на моем месте поступил бы так же, если не смелее. Таков ваш печальный удел: пеняйте на свою красоту. Не так-то уж сладко быть хорошенькой женщиной.

Госпожа де М***.Мое поведение не давало вам повода так со мной обращаться. Ах, Родольф, если б вы только знали, какое огорчение вы мне доставляете.

Родольф. Право, я не собирался вам его доставить, простите мне невольную вину. Ах, Киприана, как я люблю вас!

Госпожа де М***.Я не желаю это знать; не могу и не должна знать.

Родольф. Но вы знаете.

Госпожа де М***.Вот уже скоро час, как вы это твердите.

Родольф. Час – да, это слишком много, чтобы убедить в том, что и так ясно; вот уже три четверти часа я бы мог не твердить вам это, а доказывать на деле. Тут мы совершенно расходимся с вами. Если б вы мне сказали, что любите меня, я бы поверил тотчас же.

Госпожа де М***.Ну и поверьте – вы ничем не рискуете.

Родольф. Как и вы, если скажете.

Госпожа де М***.Разговаривать с вами невозможно.

Родольф. Вы прекрасно видите, что можно, раз говорите. Во всяком случае, если вы предпочитаете молчание, я умолкаю. (Молчание.)

Госпожа де М***.Уже смеркается, почти ничего не видно; господин Родольф, будьте любезны позвонить – пусть принесут лампу. В комнате так уныло и темно.

Родольф. Неужто вы хотите читать или вышивать? В комнате совсем не уныло и не темно – здесь так уютно; и полумрак несказанно упоителен.

(Тут пантомима изрядно помогла бы пониманию текста, весьма туманного, но мой друг трижды перечеркнул это место чернилами.)

Госпожа де М***.Родольф… сударь… я вас…

Родольф. Я люблю тебя и никогда никого не любил, кроме тебя…

Госпожа де М***.Ах, мой друг, если бы это было правдой!

Родольф. Поверь!

Госпожа де М***.Я безрассудна… Хорошо ли заперта дверь?

Родольф. На задвижку.

Госпожа де М***.Нет, нет, не надо; оставьте меня, или мы навеки расстанемся.

Родольф. Не заставляйте же меня взять силой то, что мне так сладостно получить в дар.

Госпожа де М***.Родольф, что вы делаете? ах! ох!

(Вопрос поистине неуместный, и подобные вопросы задают только женщины. Разумеется, никто на свете не знал лучше г-жи де М***, что делает Родольф, и непостижимо, зачем она об этом спрашивала. Родольф не ответил и поступил правильно).

Госпожа де М***.Что вы теперь будете обо мне думать? О, я умру от стыда!

Родольф. Душечка, что я должен, по-вашему, думать? Да только то, что вы сама прелесть и нет в мире женщины обворожительнее.

Госпожа де М***.Ты меня губишь, мой ангел, но я люблю тебя! Боже мой! Боже мой! Кто бы мог сказать, что так будет!

Тут г-жа де М*** склонила головку и припала лицом к плечу Родольфа. Такая поза обычна для женщин при подобных обстоятельствах; ее принимает и гризетка, и светская дама. Для чего? Чтобы поплакать или посмеяться? Я склонен думать – посмеяться. Кроме того, при такой позе вырисовываются шея и плечи, выделяются изящные округлые линии, – пожалуй, тут-то и кроется истинная причина того, что женщины принимают эту позу так часто.

Вся эта сцена дышит непринужденностью, но отнюдь не страстью, и легко заметить, что Родольф очень и очень далек от того, что искал; правда, он и не думал, что так по-дурацки, по-мещански поддастся минутному влечению, уступит капризу, вожделению, вот и все. Почти то же происходит и с г-жой де М***. Хладнокровие и душевное равновесие, которые чувствуются в каждой их фразе, поистине удивительны и дают право предполагать, что и та и другая сторона наделены богатейшим опытом.

Голова г-жи де М*** все еще покоилась на плече Родольфа, и он, после нескольких минут, проведенных в рассеянье, подумал о том, что в сцене, разыгравшейся только что, не было решительно ничего артистичного и она не только не стала пятым актом драмы, а всего больше подходит для водевиля; тут он вознегодовал на самого себя – до чего же бездарно он обыграл такой прекрасный сюжет и упустил такой прекрасный случай выказать себя человеком сильных страстей.

Госпожа де М*** была прехорошенькой женщиной, посему имела все основания, чтоб ее вызвали на бис; Родольф внезапно решил действовать в иной манере и попытаться тут же вознестись на недоступнейшие вершины исступленной страсти.

И он обхватил ее поперек тела с такой силой, что чуть не сломал ей ребра,

– На шею мне накинь объятий ожерелье, прекрасней всех других.

(Смотри «Эрнани, или Кастильская честь», драма в пяти актах и в стихах.)

Госпожа же М*** покорно обвила руками шею Родольфа и сцепила пальчики на его затылке.

– Еще тесней, вот так навеки!

(«Антони», драма в пяти актах и в прозе.)

Госпожа де М***.Друг мой, ты совсем растрепал мне прическу и так спутал пальцами волосы, что распутывать придется целый час.

Родольф. Idolo dello mio cuoro. ^[18] (Местный колорит.)Дай руку погрузить в волну волос твоих!

(Это в романтическом вкусе, обратитесь к «Сказкам Испании и Италии»:

Кудри, что собираешь

Утром, ты распускаешь

К ночи вместе со мной, —

к песням, что так и просятся на музыку, к сцене прощания дона Паэзе и к множеству других, не менее страстных стихов, passim. ^[19])

Тут Родольф выхватил гребень г-жи де М***, но он упал на пол и разбился вдребезги.

Госпожа де М***.Вертопрах! О, мой дивный черепаховый гребень. Вы его сломали!

Родольф. Как вы можете обращать внимание на подобные пустяки в подобный миг!

Госпожа де М***.Но это был дивный гребень, английский гребень, и мне очень трудно будет добыть такой же.

Родольф. Какой прекрасный оттенок у твоих волос! Словно река, черная как смоль, течет по твоим плечам.

И в самом деле волосы г-жи де М***, избавленные от тисков гребня, ниспадали на спину, почти до бедер, и в таком виде она напоминала рекламную картинку несравненного макассарского масла.

Родольф дергался, как эпилептик, на манер Фирмена, при этом г-жа де М*** висела у него на шее, а так как она была гораздо ниже его, то ее ноги едва касались пола; все это да еще ее растрепанные волосы и платье, спадавшее с плеч, являло группу в современном вкусе – законченный рисунок, выражавший беспредельную любовь: нельзя и представить себе большей пластичности линий.

(Смотри заставку к «Интимным» и вообще заставки к всевозможным романам; смотри также эпизоды из пьес, где женщины появляются с растрепанными волосами, – это намекает на то, что пристойно на театре изображено быть не может, так же, как расстегнутое пальто и платок в руке на языке сценическом означает, что девица в интересном положении.)

Родольф. О, ангел мой! Твое холодное спокойствие доводит меня до отчаяния. Кровь раскаленной лавой бурлит в моих жилах, а ты все так же молчалива, безучастна; вид у тебя такой, будто ты только терпишь мои ласки, а не отдаешься им!

Госпожа де М***.Чего же ты хочешь – что мне говорить, что делать? Послушай, ведь я люблю тебя, я вся твоя.

Родольф. Видеть хочу бледные ланиты, затуманенный взор, побелевшие губы, стиснутые зубы, хочу, чтобы ты обезумела от страсти.

Госпожа де М***.Так, значит, я уже разонравилась вам; право, рановато.

Родольф. Полно, коварная, ведь ты отлично знаешь – я от тебя без памяти, но ты должна извиваться, корчиться, царапать меня и биться в мелких судорогах, как подобает страстной женщине.

Госпожа де М***.Нечего сказать, премило! Право, Родольф, вы лишены здравого смысла.

(Тут Родольф доказывает ей, что, хоть у него и нет здравого смысла, зато этот пустяковый недостаток искупается более блестящими достоинствами.)

Госпожа де М*** (разнеженная, лепечущая).Ах, Родольф, вы были бы обворожительны, если б захотели стать таким, как все.

Родольф (по-прежнему преследуя свою цель).Киприана, умоляю, укуси меня!

(Всем известно из барселонской баллады, поэмы «Альбертус» и прочих трансцендентальных поэтических творений, что любовники-романтики отчаянно кусаются, едят одни лишь бифштексы, вырезая их друг из друга в минуты страсти. Осмелюсь, однако, заметить господам поэтам и прозаикам – последователям новой школы, что все это уже существовало у классиков; всем известно «memorum dente notam» ^[20]сьера Горация, и если бы мы не опасались показаться хвастливыми эрудитами, мы бы привели сотни две отрывков из творений латинских и греческих поэтов к вопросу об укусах, царапаньях.)

Госпожа де М***.Хочешь, я тебя поцелую (целует его),но кусать ни за что не стану; я слишком тебя люблю, чтобы причинить тебе боль.

Родольф. Боль? Кинжал в меня вонзи – все от тебя мне радость. Ну, укуси меня, что тебе стоит?

Госпожа де М***.Если только это тебя потешит, то изволь, душа моя, – подставь щечку.

Родольф (в приливе радости).Готов поплатиться жизнью и на этом и на том свете, только бы исполнять малейший твой каприз.

Госпожа де М***.Бедный мой дружок!

(Приближает губы к щеке Родольфа и чуть-чуть прикасается к ней острыми перламутровыми зубками, затем, откинув голову, хохочет, как безумная, и растирает рукой белое пятнышко – след от зубов.)

Родольф. Вот это славно, львица моя! Очередь за мною!

(Кусает ее в шею, и не шутки ради.)

Госпожа де М***.Ай, ой! Родольф, сударь! Перестаньте, да вы просто бешеный, вы забыли всякое приличие! Как вы себя ведете! Синяк не сойдет за целую неделю, и мне нельзя будет выйти в открытом платье, а я звана на три вечера.

Родольф. Так пусть подумают, что вас укусил супруг.

Госпожа де М***.Полноте! Ваши речи донельзя вздорны, донельзя нелепы; всем хорошо известно, что эдакими шутками мужья не занимаются и уж таких вот следов не оставят. Я ужас как на вас сердита и не нахожу слов для вашей выходки; право, это нечто неслыханное!

(Родольф, сраженный отповедью, осыпает г-жу де М*** нежнейшими ласками и старается восполнить недостаток приличия сверхнеприличием.)

Госпожа де М*** (чуть оттаяв).Вот что! Я надену топазовое колье – камни в широкой оправе, нанизаны на цепочку плотно и так искрятся, что ничего не будет видно.

(Родольф прерывает ее слова поцелуем, сдобренным невообразимо нежными ласками, сохраняя тем не менее скорбный и смиренный вид, способный разжалобить даже камень, а тем более женщину, по самой природе своей довольно сердобольную.)

Госпожа де М***.Я не сержусь на тебя, милый, не думай; быть с тобой в ссоре я не могу. (Возвращает ему поцелуй – продуманный и достаточно весомый.)Вот подписанное тебе помилование.

Дзинь-дзинь, дин-дон.

Родольф (растерянно).Что это?

Госпожа де М*** (преспокойным тоном).Как видно, вернулся муж.

Родольф. Муж? Проклятье, муки ада! Где же мне спрятаться? Нет ли здесь шкафа? А не выпрыгнуть ли из окна? При мне ли мой острый кинжал?! (Роясь в карманах.)Ага, вот он! Черт возьми, сейчас я убью вашего мужа.

Госпожа де М*** (причесываясь перед зеркалом).Нет нужды его убивать… Помогите-ка мне подтянуть платье на плечо, корсет мешает мне поднять руку; так, хорошо. Подайте-ка вон тот бархатный бантик, он прикроет след от укуса; ну а теперь, – да вы просто младенец, – отодвиньте задвижку. Странное произвели бы мы впечатление, если б сидели взаперти.

Родольф (повинуясь каждому ее слову.)Сударыня, задвижка отодвинута.

Госпожа де М***.Садитесь вон там, против меня в кресло, и возьмите себя в руки. Так вы говорите, новая пьеса дурна!

Родольф (живо).Ничего подобного я не говорил. Я нахожу, что она превосходна.

Госпожа де М*** (тихо).Честное слово, для поэта вы ничуть не умны! Или вы не слышите, что идет муж? Надо прикинуться, будто у нас шла речь о чем-то содержательном.

(Входит муж с видом, подобающим мужу, – благодушный и забавный.)

Муж. А, вот и вы, господин Родольф! Целую вечность вас не было видно; вы становитесь редким гостем и нами явно пренебрегаете; нехорошо пренебрегать друзьями. Отчего вы не пришли к нам отобедать в прошлый раз?

Родольф (в сторону).Ну и дурацкий же у него вид! (Громко.)Сударь, я сам просто в отчаянии, но важное дело… Поверьте, я больше вашего потерял. (В сторону.)Неужели и я буду таким, когда женюсь! О да, добродушие и учтивость – вот что такое муж!

Муж. Дело поправимое. Приходите завтра, если, конечно, вы еще никуда не приглашены. Я как раз заказал ложу на премьеру. Автор – один из моих весьма близких друзей… Отправимся все вместе.

Госпожа де М***.Право, сударь, с вашей стороны будет так любезно, если вы пожертвуете нам вечер.

Родольф. Как, сударыня! Вы называете это жертвой? Где же я мог бы провести вечер еще приятнее?

Госпожа де М*** (жеманно).Так бы вы сказали любой другой; ведь это просто долг вежливости.

Родольф. Нет, это – истинная правда!

Муж. Итак, вы согласны?

Родольф. Можете рассчитывать на меня.

Муж. Вот и хорошо. Но я вас прервал. Видно, вы вели весьма интересную беседу.