Текст книги "Два актера на одну роль"

Автор книги: Теофиль Готье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

Бедняжка Шахразада возвела свои миндалевидные очи, подкрашенные хною, к потолку, взгляд ее был таким нежным, блестящим и умоляющим, что я растрогался и принял великое решение:

– Хорошо. Есть у меня один сюжетик – я собирался сделать рассказ; я сейчас, сударыня, его продиктую, а вы переведете его на арабский язык, расцветив всеми недостающими красками и перлами поэзии. Заглавие уже найдено, назовем нашу сказку: «Тысяча вторая ночь».

Шахразада взяла листок бумаги и стала быстро-пребыстро писать справа налево, по восточному обычаю. Нельзя было терять времени: ей надо было в тот же вечер очутиться в столице Самаркандского царства.

Жил-был в Каире, на площади Эсбекик молодой человек по имени Махмуд-Бен-Ахмед.

Родители его умерли уже несколько лет назад, завещав ему наследство, хотя и скромное, но такое, что трудиться не покладая рук ему не пришлось; иные попытались бы нагрузить товарами корабли или пристроить верблюдов, навьюченных драгоценными тканями, к каравану, что направляется из Багдада в Мекку; а Махмуд-Бен-Ахмед предпочитал жить спокойно, и не было у него большего удовольствия, чем покуривать кальян, лакомиться шербетом и уничтожать засахаренные фрукты из Дамаска.

Был он статен и хорош собою, но любовных приключений не искал и не раз отвечал тем, кто советовали ему жениться и сватали богатых и пригожих невест, что время еще не пришло и обзаводиться женою он не намерен.

Махмуд-Бен-Ахмед получил хорошее образование: он бегло читал самые древние книги, писал красивым почерком, знал наизусть строфы из Корана, толкования комментаторов и на память, не пропуская ни строчки, читал «Муаллаки» знаменитых поэтов, стихи которых вывешены у ворот мечетей; был он отчасти и сам поэт и охотно сочинял звучные и рифмованные строфы, которые декламировал с изяществом и приятностью под музыку своего сочинения.

Махмуд-Бен-Ахмед столько курил свой кальян и столько мечтал в вечерней прохладе на мраморных плитах террасы, что стал несколько экзальтированным: он лелеял мечту стать возлюбленным пери или, на худой конец, принцессы королевской крови. Вот она, таинственная причина, заставлявшая его с таким равнодушием отказываться от сватовства и от предложений торговцев невольницами. Сносил он только общество своего двоюродного брата Абдул-Малека, мягкого и застенчивого молодого человека, разделявшего, казалось, его скромные вкусы.

Однажды Махмуд-Бен-Ахмед отправился на базар купить несколько флаконов атар-гуля и прочих константинопольских снадобий, в которых нуждался. На узкой-преузкой улочке повстречались ему крытые носилки, завешанные блекло-красным бархатным пологом; несли их два белых мула, впереди шествовали зебеки и евнухи в богатом одеянье. Он отступил к стене, пропуская шествие, но, хотя отпрянул стремительно, все же успел заметить через щелку между занавесками, разлетевшимися от порыва шального ветра, неописуемую красавицу, восседавшую на парчовых подушках. Красавица, доверясь непроницаемому занавесу, вообразив, что находится в укрытии от дерзких взглядов, из-за жары откинула покрывало. То было одно лишь мгновение, но и этого было достаточно, чтобы вскружить голову бедному Махмуд-Бен-Ахмеду: кожа на лице у дамы была ослепительная, белоснежная, брови – словно нарисованы кистью художника, рот – как цветок граната, приоткрываясь, он обнажал двойной ряд жемчужин Востока, и был этот жемчуг чище и прозрачнее, чем тот, что украшал браслеты и ожерелья любимой султанши; весь облик ее был обворожителен, величав и дышал несказанным благородством и царственностью.

Махмуд-Бен-Ахмед, зачарованный такой совершенной красотою, застыв в неподвижности и забыв, что вышел из дому за покупками, вернулся к себе с пустыми руками, унося в сердце чудное видение.

Всю ночь он думал о красавице незнакомке и, только поднялся, стал сочинять в честь ее длинное лирическое стихотворение, в котором расточались цветистые и наигалантнейшие сравнения.

Не зная, как быть, он закончил и переписал стихотворение на изысканном листе папируса, тщательно выведя прописные буквы красными чернилами, а заставки – золотом, вложил свиток в рукав и вышел, собираясь показать стихи своему другу Абдуле, от которого не скрывал ни единого своего помысла.

Шел он к дому Абдулы базаром и заглянул в лавку торговца благовониями – купить несколько флаконов атар-гуля. Там он застал прекрасную незнакомку, закутанную в длинное белое покрывало, – виднелся лишь левый глаз, и по единственному левому глазу Махмуд-Бен-Ахмед тотчас же узнал красавицу из паланкина. Его охватило такое волнение, что ему пришлось прислониться к стене.

Дама под белым покрывалом приметила, в какое смятение пришел Махмуд-Бен-Ахмед, и предупредительно спросила, что с ним, уж, случайно, не дурно ли ему?

Торговец, дама и Махмуд-Бен-Ахмед прошли в комнату за лавкой. Негритенок принес ему на подносе стакан ледяной воды, и Махмуд-Бен-Ахмед выпил несколько глотков.

– Почему вид мой произвел на вас такое сильное впечатление? – спросила она ласковым-преласковым голосом, и в тоне ее сквозило нежное участие.

Махмуд-Бен-Ахмед поведал ей, как он увидел ее возле мечети султана Хассана в тот миг, когда полог ее носилок чуть раздвинулся, и что с той поры он умирает от любви.

– Неужели ваша страсть родилась так внезапно? А я и не полагала, что любовь приходит так быстро. Я действительно та самая женщина, которую вы вчера встретили; я отправилась в баню на носилках – стояла удушливая жара, вот я и откинула покрывало. Но вы меня плохо разглядели, не так уж я хороша, как вы говорите.

С этими словами она откинула покрывало и открыла лицо, сияющее красотой до того совершенной, что даже зависть не могла бы найти ни малейшего недостатка.

Можете судить сами и вообразить, в какой восторг впал Махмуд-Бен-Ахмед от ее благосклонности. Он рассыпался в комплиментах, достоинством которых, довольно редким для комплиментов, была их неподдельная искренность и то, что они не грешили преувеличениями. Пока он говорил с большим жаром и пылом, свиток, на котором были начертаны стихи, выскользнул из рукава и упал на пол.

– А что это за бумага? – спросила дама. – По-моему, почерк очень хорош, и, видно, умелая рука.

– Это стихи, – весь вспыхнув, ответил молодой человек. – Нынче ночью я их сочинил в часы бессонницы. Я попытался прославить в них ваши совершенства; но копия далека от оригинала, в моих стихах нет алмазного блеска, а он необходим для воспевания блеска очей ваших.

Незнакомка внимательно прочла стихи и, пряча их за пояс, произнесла:

– Хоть лести в них и много, но, право, написаны они недурно.

Затем она опустила покрывало и вышла из лавки, промолвив тоном, пронизавшим сердце Махмуд-Бен-Ахмеда:

– Иногда, возвращаясь из бани, я захожу в лавку к Бедредену купить масла и шкатулки с благовониями.

Торговец поздравил Махмуд-Бен-Ахмеда с успехом и, уведя его в глубь лавки, шепнул на ухо:

– Молоденькая госпожа не кто иная, как принцесса Айша, дочь калифа.

Махмуд-Бен-Ахмед пришел домой совершенно одурманенный своим счастьем, хотя и не смел в него верить. И все же, как он скромен ни был, он признался себе, что принцесса Айша смотрела на него приветливо. Случай – этот величайший сводник – осуществил самые дерзкие его мечты. Как же он поздравлял себя, что не поддался уговорам друзей, убеждавших его жениться, и не пленился обольстительными достоинствами, которые ему описывали старухи, – достоинствами девиц на выданье, обладающих, как известно, глазами газели, лицом, подобным полной луне, волосами, что длиннее хвоста Аль-Борака – кобылицы пророка, устами, подобными красной яшме, дыханьем, подобным аромату мускуса и амбры, и целым множеством других совершенств, исчезающих вместе с брачным покрывалом; он был счастлив, что свободен от пошлых связей и может весь отдаться пылкой страсти.

Он метался и ворочался на диване, пытаясь заснуть, но так и не уснул: образ принцессы Айши огненной птицей сверкал на фоне заходящего солнца, уплывая и снова всплывая перед его глазами. Не найдя покоя, он поднялся на один из балконов своего дома, отделанный кедром с чудесной резьбою, тех балконов, что сооружают на наружных стенах зданий в восточных городах, стремясь насладиться на них свежестью и сквозным ветерком, что всегда гуляет по улицам; сон все не шел к нему – ведь сон подобен счастью: он бежит, когда его ищут; и чтобы успокоить душу созерцанием безмятежной ночи, Махмуд-Бен-Ахмед прихватил кальян и вышел на верхнюю террасу дома.

Свежий ночной воздух, красота неба, сплошь усыпанного золотыми блестками, – их было больше, чем на одеянии пери, и луна, показывающая свой серебристый лик, словно бледная от любви султанша, припавшая к зарешеченному оконцу садовой беседки, – все это оказало благотворное действие на Махмуд-Бен-Ахмеда, ибо был он поэтом и не мог остаться равнодушным к чарующему зрелищу, представшему его взорам.

С высоты перед ним расстилался Каир, будто один из тех рельефных планов, на которых гяуры воспроизводят крепостные стены. Террасы, обрамленные вазонами с сочной зеленью и пестревшие коврами, площади, где поблескивали воды Нила, ибо была пора разлива, сады, где выделялись купами то пальмы, то рожковые деревья, то индийские смоковницы; здания, словно островки, изрезанные узкими улочками, оловянные купола мечетей, изящные ажурные минареты, словно безделушки из слоновой кости, игра света и тени на углах дворцовых стен, – словом, все создавало картину, услаждающую взор. Пепельные оттенки песков, покрывающих равнину, сливались вдали с опаловыми отсветами на небосклоне, а три пирамиды Гизеха, смутно очерченные голубоватым светом, вырисовывались на самом горизонте исполинским каменным треугольником.

Сидя на изразцовом полу, обвитый мягкой и извилистой трубкой кальяна, Махмуд-Бен-Ахмед старался рассмотреть в прозрачных сумерках отдаленную громаду дворца, где почивала прекрасная Айша. Глубокая тишина царила над всей этой картиной, право, будто нарисованной, ибо ничто – ни дуновенье, ни шорох не свидетельствовало о том, что где-то тут есть живое существо, только внятно слышалось, как в кальяне Махмуд-Бен-Ахмеда белый дым с бульканьем пробивается из хрустального шара с водой, чтобы охлаждать затяжки. И вдруг в тишину ворвался пронзительный крик, крик несказанного отчаяния – так, должно быть, кричит на берегу ручья антилопа, чувствуя, что лев вот-вот вонзит когти ей в шею или пасть крокодила поглотит ее голову. Махмуд-Бен-Ахмед, испуганный таким тревожным, таким безнадежным воплем, мигом вскочил на ноги, невольно схватился за эфес ятагана и взмахнул клинком, выхватив его из ножен. Потом стал пристально всматриваться в ту сторону, откуда донесся крик.

Во тьме, на довольно далеком расстоянии, он все же увидел нечто удивительное и непонятное: фигуру в белом, а за нею свору преследователей в черном, диковинных страшных существ, которые мчались, яростно размахивая руками. Тоненькая фигурка в белом словно перелетала над крышами домов, но расстояние, разделявшее ее и преследователей, было так невелико, что за нее было страшно: казалось, вот-вот ее настигнут, если погоня продолжится и никто не поспешит на помощь. Махмуд-Бен-Ахмед решил сначала, что это пери, за которой гонится скопище вампиров, – как известно, они вонзают в трупы свои огромные, острые зубы, или джиннов с дряблыми перепончатыми крыльями, когтистых, как летучие мыши; он вынул из кармана комболуао – амулет из крапчатых семян алоэ – и стал произносить, как заклинания, девяносто девять имен аллаха. Не дойдя до двадцати, он остановился.

Нет, не пери, не сверхъестественное существо мчалось, перескакивая с террасы на террасу, перепрыгивая улицы в четыре-пять футов шириною, улицы, пересекающие скученные кварталы восточных городов. То была женщина, а джинны – просто-напросто зебеки и евнухи, разъяренные погоней.

Две-три террасы и улица еще отделяли беглянку от плоской крыши, где стоял Махмуд-Бен-Ахмед, но силы, казалось, ей изменяют; она судорожно повернула голову, взглянула через плечо и, увидя, что злые преследователи совсем рядом, сделала отчаянный прыжок, будто загнанная лошадь, в бок которой вонзается шпора, и перелетела через улицу, отделявшую ее от врагов.

В своем полете она коснулась Махмуд-Бен-Ахмеда; но луна скрылась за тучами, и беглянка даже не заметила его, – она бросилась на тот конец террасы, что выходил на другую улицу, пошире, чем та, первая, через которую она перемахнула. В отчаянии, понимая, что эту улицу ей не перепрыгнуть, она стала искать глазами уголок, где бы укрыться, и, обнаружив большую мраморную вазу, спряталась в ней, словно дух в чашечке лилии.

Разъяренные преследователи стремительно ворвались на террасу, казалось, это летят сами дьяволы. Страшные лица – у кого медно-красное, у кого черное, с длинными усами или безбородое; сверкающие глаза, руки, сжимающие кинжалы и дамасские сабли, ярость на грубых и кровожадных физиономиях на какой-то миг испугали Махмуд-Бен-Ахмеда, хотя он и был человеком храбрым, ловким в обращении с оружием. Они осмотрели пустую террасу и, не увидев беглянки, разумеется, решили, что она перепрыгнула и вторую улицу, и продолжали погоню, не обратив ровно никакого внимания на Махмуд-Бен-Ахмеда.

Когда вдали заглохли бряцание оружия и шум шагов по плитам террасы, из вазы показалось хорошенькое бледное личико беглянки – она оглянулась по сторонам, как испуганная антилопа; затем появились плечи, и вот она поднялась во весь рост – прекрасный пестик большого мраморного цветка; не видя никого, кроме Махмуд-Бен-Ахмеда, который улыбался и знаками показывал, что бояться ей нечего, она вышла из вазы и бросилась к молодому человеку с самым смиренным видом, умоляюще протягивая к нему руки.

– Пощадите, сжальтесь, господин мой, спасите меня, отведите в самый укромный уголок вашего дома, спрячьте от этих демонов, моих преследователей.

Махмуд-Бен-Ахмед взял ее за руку, и они спустились по лестнице с террасы; он тщательно закрыл за собой дверь и отвел беглянку в свою спальню. Он зажег лампу и тут только увидел, что беглянка молода, о чем он уже догадался по серебристому тембру ее голоса, и прекрасна, что его тоже не удивило, ибо при свете звезд он заметил, как строен ее стан. Очевидно, было ей не больше пятнадцати лет. Прелестное бледное лицо освещали огромные черные глаза, продолговатые, как миндаль, уголки их доходили до висков; точеный изящный носик придавал неизъяснимое благородство ее профилю и мог бы вызвать зависть самой прекрасной девушки с островов Хиоса или Кипра и соперничать красотою с профилем мраморных богинь, которым поклонялись древние греки – язычники. Шея была прелестна, белоснежна, и только на затылке краснела узенькая полоска с тончайший волосок или шелковую нить; крохотные капельки крови просачивались из этой алой линии. Одета она была просто – в курточку, украшенную шелковой тесьмой, муслиновые шаровары и пестрый пояс; грудь ее то поднималась, то опускалась под рубашкой из полосатого газа, – она все еще не могла отдышаться, еще не успела опомниться от страха.

Но вот она немного передохнула и успокоилась и, преклонив колени перед Махмуд-Бен-Ахмедом, рассказала весьма складно свою историю:

– Я была рабыней в серале богача Абу-Бекера и совершила проступок, передав любимой его жене селям-посланье из цветов от молодого эмира, прекрасного собою, с которым ее связывали узы любви. Султан, выведав о селяме, пришел в неслыханную ярость и повелел любимую его султаншу вместе с двумя кошками зашить в кожаный мешок и бросить в воду, а меня – обезглавить. Кизляру – начальнику евнухов поручили исполнить приказ, но я воспользовалась сумятицей и ужасом, обуявшим сераль из-за чудовищной казни, на которую обрекли бедняжку Нурмагаль, и, заметив, что дверь на террасу отворена, убежала. Побег обнаружился, и тотчас же черные евнухи, зебеки и албанцы, находящиеся на службе у моего господина, бросились за мной. Один из них, Мезрур, домогательства которого я всегда отвергала, гнался за мной по пятам с дамасской саблей и чуть-чуть не настиг меня – я даже почувствовала, как лезвие сабли коснулось кожи, и вот тут-то я закричала, и мой отчаянный вопль вы, должно быть, и услышали; ведь я подумала, сознаюсь вам, что пришел мой последний час. Но нет бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его; ангел Азраил еще не был готов отнести меня к мосту Алзиратскому. Теперь у меня только на вас одного надежда. Абу-Бекер могуществен, он прикажет меня разыскать, и если найдет, то на этот раз рука Мезрура не дрогнет и его дамасская сабля не ограничится царапиной на моей шее, – проговорила она с усмешкой, проведя рукой по еле заметной розовой полоске, нанесенной саблей зебека. – Сделайте меня своей рабыней. Я посвящу вам всю свою жизнь, которой я обязана вам. На мое плечо вы всегда сможете опереться, а волосами моими стирать пыль со своих сандалий.

Махмуд-Бен-Ахмед по натуре своей был весьма сострадательным человеком, как и все те, кто изучал литературу и поэзию. Лейла, – так звали беглянку-рабыню, – выражалась изысканным языком; она была молодой, красивой, да если б этого и не было, человеколюбие не позволило бы прогнать ее. Махмуд-Бен-Ахмед указал молодой рабыне на персидский ковер и ворох шелковых подушек в углу комнаты и на столик с финиками, засахаренными лимонами и сухим вареньем из константинопольских роз – легким ужином, к которому он, погруженный в свои думы, и не притронулся; кроме того, на блюдцах из японского фарфора стояли два кувшина для охлаждения воды, сделанные из пористой фиванской глины, сквозь которую едва проступали жемчужные капельки влаги. Устроив так на время Лейлу, он снова поднялся на террасу – докурить кальян и подыскать последнее созвучие к газели в честь принцессы Айши; за право попасть в эти двустишия подняли спор лилии Ирана, цветы Гюлистана, звезды и все небесные светила.

Наутро, как только забрезжил свет, Махмуд-Бен-Ахмед обнаружил, что нет у него ни благовоний, ни подушечки с росным ладаном, ни циветты, а шелковый, весь расшитый золотом и усыпанный блестками кошелек, где он держал свои латакие, разорвался и пора уже заменить его другим – побогаче да поизысканнее. Еле выкроив время для омовения и для молитвы, которую он прочел, обернувшись к востоку, он вышел из дома, переписав стихи и уложив их в рукав, как в прошлый раз, но он уже и не думал показывать их своему другу Абдуле, а решил передать самой принцессе Айше, если встретится с ней на базаре или в лавке Бедредена. Муэдзины, взобравшись на балкон, опоясывающий минарет, возвещали еще только пятый час. На улицах виднелись лишь феллахи, которые погоняли своих ослов, нагруженных арбузами, ветками с финиками, курами, связанными за лапки, бараньими тушами, разрубленными пополам, – всем, что прихватили на рынок для продажи. Он очутился в квартале, где стоял дворец Айши, но ничего не было видно, кроме зубчатых стен, побеленных известью. Ни тени в трех-четырех оконцах, забранных деревянными решетками в частую клетку, – это позволяло челяди видеть все происходящее на улице, но не давало прохожему надежды проникнуть туда нескромным и любопытным взглядом. Восточные дворцы, в противоположность дворцам европейским, приберегают все свое великолепие для внутренней жизни и, так сказать, поворачиваются спиной к прохожему. Поэтому Махмуд-Бен-Ахмед не извлек пользы из своих наблюдений. На его глазах туда вошли и оттуда вышли только двое-трое черных рабов в богатых одеждах, важный, спесивый их вид говорил о том, что они кичатся своею службой в доме вельможи, при особе, достигшей высоких чинов. Наш влюбленный, глядя на толстые стены, тщетно старался распознать, с какой стороны покои Айши. Догадаться он так и не мог: ворота, скорее арка, сооруженная в форме сердца, были замурованы, и во двор вела только дверка, проделанная рядом, – словом, увидеть что-либо было невозможно. Махмуд-Бен-Ахмеду пришлось уйти, так ничего и не обнаружив; время шло, и его могли заметить. Тут он отправился к Бедредену и, чтобы приобрести его расположение, накупил всякой всячины, совсем ему ненужной. Он засиделся в лавке, расспрашивая хозяина о том, как идет торговля, выгодно ли он распродал шелка и ковры, доставленные последним караваном из Алепа, и пришли ли его корабли в порт без злоключений; словом, он прибегал ко всем обычным уловкам, к которым прибегают влюбленные; он все надеялся, что вот-вот появится Айша; но его ожидания не сбылись: в этот день она так и не пришла. И он вернулся домой опечаленный, уже называя ее жестокой и вероломной, будто она и в самом деле обещала быть в тот день у Бедредена и нарушила слово.

Войдя в спальню, он поставил свои туфли в нишу из резного мрамора, нарочно для этого устроенную рядом с дверью, снял кафтан из дорогой ткани (он надел его, чтобы стать еще привлекательней и во всем блеске появиться перед очами Айши) и растянулся на диване в тоске, близкий к отчаянию. Ему казалось, что все кончено, что грядет светопреставление, и он горько сетовал на судьбу, а все потому, что не встретил, как надеялся, женщину, которую не знал еще два дня назад.

Он закрыл глаза, чтобы лучше увидеть мечту своей души, и вдруг ощутил, что дуновение легкого ветерка холодит ему лоб; он открыл глаза и увидел Лейлу, она сидела подле него на полу и обвевала его маленьким опахалом из пальмовой коры, – такие опахала на Востоке дают прохладу и отгоняют мух. О девушке он совсем позабыл.

– Что с вами, любезный мой господин, – опросила она звонким и певучим голосом. – По всему видно – безмятежный покой мысли вас не услаждает. Вас тяготят какие-то заботы. Если б по воле вашей рабыни рассеялось облако печали, окутавшее ваше чело, она стала бы счастливейшей женщиной на свете и не завидовала даже султанше Айше, хоть та и дивно хороша собою и богата.

При этом имени Махмуд-Бен-Ахмед, лежавший на диване, вздрогнул, как больной, к ране которого случайно прикоснулись; он слегка приподнялся и бросил испытующий взгляд на Лейлу, лицо которой было спокойно и выражало одно лишь нежнейшее участие. Однако он покраснел так, будто проникли в тайну его любви. Лейла, не обращая внимания на изветливый и выразительный румянец, не знала, чем и утешить своего нового господина.

– Как же быть, чем рассеять мрачные мысли, одолевающие вас? Быть может, музыка развеет вашу печаль? Старуха рабыня, в прошлом одалиска прежнего султана, научила меня тайнам композиции. Я умею импровизировать стихи и аккомпанирую себе на гузле.

Промолвив это, она сняла со стены гузлу с декой из лимонного дерева, обегайками из слоновой кости, шейкой, инкрустированной перламутром, жемчугом и черным деревом, и заиграла с редкостным совершенством тарабуку и другие арабские напевы.

Голосом она владела, музыка звучала нежно, и при других обстоятельствах Махмуд-Бен-Ахмед – тонкий ценитель поэзии, слушал бы с наслаждением, но образ дамы, которую он встретил у Бедредена, завладел его умом и сердцем, и на песни Лейлы он не обратил никакого внимания.

Следующий день был для него счастливее вчерашнего, ибо он встретил Айшу в лавке Бедредена. Описать его радость было бы просто невозможно; только те, кто бывал влюблен, поймут это. На мгновение он стал безгласным, бездыханным, глаза его заволокло туманом. Айша – а она приметила его волнение – была довольна и заговорила с ним приветливо, ибо ничто так не льстит особам знатного происхождения, как робость, которую они тебе внушают; Махмуд-Бен-Ахмед пришел в себя и изо всех сил постарался понравиться, был он молод и пригож, изучил поэзию и изъяснялся изящнейшим на свете языком, и ему показалось, что он отнюдь не противен, и отважился попросить у принцессы свиданья в месте более удобном и надежном, чем лавка Бедредена.

– Знаю, – молвил он, – быть прахом на вашей дороге – вот самое большее, на что я пригоден, что расстояние между вами и мною не одолеешь и за тысячу лет, летя вскачь на породистом коне пророка, но любовь придает нам отвагу – так червю, влюбленному в розу, не запретишь признаться ей в любви.

Айша выслушала его без малейшего гнева и, устремив на него томный взор, произнесла:

– Завтра в час молитвы будьте в мечети султана Хасана, под третьим светильником, там вас встретит черный раб в одежде из желтого штофа. Он пойдет впереди, а вы последуете за ним.

С этими словами она опустила покрывало на лицо и вышла.

Наш влюбленный не заставил себя ждать и отправился на свиданье; он стоял как вкопанный под третьим светильником, не решаясь отойти из страха, что его не найдет черный раб, который все не шел. Правда, Махмуд-Бен-Ахмед явился за два часа до назначенного срока. Наконец показался негр в одежде из желтого штофа; он направился прямо к колонне, возле которой стоял Махмуд-Бен-Ахмед. Раб внимательно оглядел его и еле заметным знаком пригласил следовать за собой.

Они вышли вдвоем из мечети. Черный раб шагал быстро, и по его воле Махмуд-Бен-Ахмеду пришлось петлять несчетное число раз в запутанном многослойном клубке каирских улиц. Молодой человек хотел было заговорить со своим проводником, но тот открыл большой рот, полный острых и белых зубов, и Махмуд-Бен-Ахмед увидел, что язык у него отрезан. Таким образом, проболтаться рабу было трудновато.

И вот наконец пришли они на совершенно безлюдную улицу, неведомую Махмуд-Бен-Ахмеду, хотя он был уроженцем Каира и воображал, будто знает все кварталы города; немой остановился у глухой стены, выбеленной известью. Он отсчитал шесть шагов от угла стены и стал с великим старанием что-то искать, без сомнения – потайную пружину, скрытую в щели между камнями. Вот он нашел пружину, нажал на нее, колонна сделала оборот, и взору открылся мрачный, узкий проход, куда и вошел немой в сопровождении Махмуд-Бен-Ахмеда. Сначала пришлось спуститься ступеней на сто с лишним, потом идти по длинному коридору. Махмуд-Бен-Ахмед, ощупывая стены, понял, что коридор вырублен в скальной породе, и по высеченным иероглифам догадался, что он попал в подземелье древнего египетского некрополя, которым воспользовались для устройства потайного хода. Далеко, далеко впереди брезжил слабый голубоватый свет. Свет этот проникал сквозь кружевную каменную резьбу, украшавшую залу, в которую упирался коридор. Немой нажал еще на одну кнопку, и Махмуд-Бен-Ахмед очутился в зале и увидел пол, выстланный белыми мраморными плитами, бассейн и водомет посредине, алебастровые колонны, стены, покрытые мозаикой, сделанной из смальты, изречениями, взятыми из Корана, вперемешку с орнаментом, изображающим цветы, и затейливыми узорами, свод, искусно выполненный и отделанный резьбой и напоминавший не то соты, не то сталактитовую пещеру; огромные пунцовые пионы в огромных мавританских вазах из белого и голубого фарфора дополняли картину.

В нише, вырубленной в стене, – нечто вроде алькова, – на ложе, среди подушек, восседала принцесса Айша без покрывала, прекраснее всех гурий четвертого неба.

– Итак, Махмуд-Бен-Ахмед, вы сочинили в мою честь новые стихи? – ласково спросила она, знаком приглашая его сесть.

Махмуд-Бен-Ахмед бросился на колени перед Айшой, достал из рукава папирус и с вдохновением стал читать газель; действительно, это было замечательное поэтическое творение. И пока он читал, ланиты принцессы вспыхнули и засветились, словно светильник из алебастра. Глаза ее искрились и лучились неописуемо ярко, тело ее словно стало прозрачным, а на ее трепещущих плечах смутно рисовались крылья, как у бабочки. На беду, Махмуд-Бен-Ахмед так увлекся чтением своих стихов, что не поднял глаза и не заметил происходившую метаморфозу. Когда он кончил, то перед ним сидела прежняя принцесса Айша и смотрела на него, насмешливо улыбаясь.

Как и все поэты, поглощенные собственными твореньями, Махмуд-Бен-Ахмед позабыл, что наилучшие стихи не стоят искреннего слова, взгляда, зажженного светом любви.

Пери, как и всех женщин, надо разгадать и завоевать именно в тот миг, когда они вот-вот воспарят в небеса, чтобы уже с них не спускаться. Не упустите удобный случай, не упустите пери – удержите ее за крылышки! Вот как становишься господином положения.

– И в самом деле, Махмуд-Бен-Ахмед, вы наделены редкостным поэтическим даром, и ваши стихи заслуживают того, чтобы написали их золотыми буквами и вывесили у дверей мечети рядом с самыми знаменитыми строками Фирдоуси, Саади и Ибн-Бен-Ома. Досадно только, что вы зачарованы были совершенством своих звучных рифм и не взглянули на меня, – вы бы увидели то, что вам вряд ли удастся еще увидеть. Самое пламенное ваше желание исполнилось, а вы и не заметили. Прощайте, Махмуд-Бен-Ахмед, мечтающий полюбить только пери!

Тут Айша встала с величественным видом, приподняла парчовую занавеску и исчезла.

Немой пришел за Махмуд-Бен-Ахмедом, проводил по той же дороге до того места, где его встретил. Махмуд-Бен-Ахмед, огорченный и удивленный такой развязкой, не знал, что и подумать; он терялся в догадках и все не мог найти причину недовольства принцессы: в конце концов он все приписал женскому капризу, – ведь женщина изменчива по любому поводу. И теперь понапрасну он ходил к Бедредену покупать росный ладан и кожу циветты – он больше ни разу не встретил принцессу Айшу; напрасно он подолгу простаивал у третьей колонны мечети султана Хасана – он больше ни разу не увидел черного слуги в одеянии из желтого штофа, и все это повергло его в безысходную тоску.

Лейла придумывала все новые и новые забавы, лишь бы развлечь своего повелителя: она играла на гузле; рассказывала волшебные сказки; украшала его покои букетами, и составлены они были так разнообразно и умело, что пленяли красою и благоуханием; порою она танцевала перед ним легко и грациозно, не хуже искуснейшей танцовщицы. Всякого другого на месте Махмуд-Бен-Ахмеда умиляла бы ее предупредительность и забота, но мысли его витали в других местах, и желанье найти Айшу не давало ему покоя. Часто бродил он вокруг дворца принцессы, но ему ни разу не удалось ее увидеть; никто не показывался за окнами – зарешеченными и наглухо затворенными; дворец стоял, словно гробница.

Приятель его, Абдул-Малик, встревоженный душевным смятением Махмуд-Бен-Ахмеда, часто навещал его и, конечно, заметил изящество и красоту Лейлы, а была она, право, хороша собою, как Айша, и даже красивее, и он удивлялся слепоте Махмуд-Бен-Ахмеда, и если б не боязнь нарушить священные законы дружбы, он бы с радостью взял в жены молоденькую служанку. Меж тем Лейла, не теряя своей прелести, день ото дня становилась все бледнее и бледнее; ее большие глаза все удлинялись, румянец, подобный отблеску зари на ее ланитах, сменила бледность, подобная отсвету луны. И вот однажды Махмуд-Бен-Ахмед приметил, что она плачет, и спросил, отчего она льет слезы.