Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Теннесси Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Как я уже говорил, вне сцены миссис Хейз была и остается леди с присущим ей сильным духом и грацией.

Увидев, что пьеса обречена на провал, я улетел в Париж, где в Hotel de l’Unlversite на левом берегу жил Видал. Я снял там симпатичный номер. Это был вполне беспутный отель, но он подходил и мне, и Видалу, поскольку там ничего не имели против юных визитеров.

В это время нашими любимыми притонами были Беф-сюр-ле-Туа и некий ночной клуб для богемы на левом берегу. Я познакомился с Кокто, с Вене Бераром, с Жаном Маре, со многими художниками, но больше всего мне хотелось знакомств с Жан-Полем Сартром, чья экзистенциалистская философия чрезвычайно привлекала меня, как и его пьеса «Huit Clos» [62]62
  «За закрытой дверью», 1945.


[Закрыть].

Я решил устроить большой прием в своем номере.

Меня посетили почти все мои знаменитые парижские друзья. Но я ждал Жан-Поля Сартра, которого пригласил телеграммой. Время от времени по ходу приема я получал сообщения о нем. Он был за углом от нас, и барс отеля «Rond-Point» [63]63
  «Круглая площадь» (фр.).


[Закрыть], и все меня уверяли, что Сартр обязательно появится. Он не появился.

Думаю, что он посчитал меня слишком буржуазным, слишком американским или Бог знает кем еще, но на мой прием не пришел.

«Зверинец»должен был вот-вот открыться в Лондоне, и леди Сибилла планировала большой пикник на природе по случаю премьеры.

Там были мама и Дейкин, присутствовали все знаменитые лондонские актеры.

Я продолжал слать телеграммы, уверявшие их, что обязательно буду. Но что-то мне помешало, и я так и не покинул Париж ради этого события – отчего сейчас, вспоминая об этом, краснею. В последний момент я телеграфировал матери, Гилгуду и миссис Хейз, что заболел в Париже, хотя чувствовал себя исключительно хорошо.

Думаю, что я, как обычно, переживал очередное affaire de coeur [64]64
  Сердечное увлечение (фр.).


[Закрыть].

Когда я расстался и Риме с Рафаэлло, мы с ним договорились, что я вернусь следующей осенью, а до этого буду посылать ему ежемесячно по сто долларов.

От одной очаровательной молодой леди, с которой я подружился во время репетиций в Лондоне, Марии Бритневой, ныне леди Сен-Жюст, я получил все лондонские рецензии. С Марией я встретился у Джона Гилгуда, и мы немедленно сошлись друг с другом. Она была тогда девочкой очень привлекательной, на три четверги – русской, на четверть – англичанкой. Они с матерью обеднели, существовали на жалкие заработки мадам Бритневой от переводов русской литературы, и на столь же жалкие доходы от случайных ролей Марии. Мы стали близкими друзьями и остаемся ими до сих пор – она была честной и прекрасной, такой и осталась, Актрисой она была, пока не вышла за лорда Сен-Жюста.

(О Марии я еще напишу – попозже.)

Мария выслала мне все лондонские рецензии, они были очень хорошими для миссис Хейз и плохими для пьесы. Помню, одна из них называлась: «Хорошо сыгранная плохая пьеса».

Меня это не особенно удивило – я видел и репетиции, и брайтонскую обкатку.

Примерно через неделю после премьеры – мне предстояло вернуться в Штаты на нью-йоркскую постановку пьесы «Лето и дым»– я ненадолго заехал в Лондон. Гор Видал последовал за мной. Мы неплохо провели время, несмотря на уныние в театре. Я увидел спектакль – он был плох, как я и ожидал. Со «Зверинцем»трюки не проходят. Его необходимо играть и ставить честно и более чем компетентно.

В Англии был и Трумэн Капоте. На «Куин Мэри» мы с ним вернулись в Штаты, и это было шумное и веселое плавание. В те дни лучшую компанию, чем Трумэн, найти было нельзя. Он не жаловался. Он не жаловался злобно.Зато был полон фантазий и проказ. Так, мы с ним ходили по коридору первого класса, собирали мужские туфли, выставленные для чистки, и перемешивали их, а затем расставляли у дверей совсем не на своих местах.

А тут еще этот англиканский епископ-алкоголик.

Я не в очень хорошем настроении сегодня утром из-за вчерашнего «обсуждения» после представления «Предупреждения малым кораблям».Я предпринял неудачную попытку удержать публику чтением одной из моих лучших одноактных пьес, «Замороженный стеклянный гроб»,обожаемой Полем Боулзом. Я предупредил, что пьеса довольно тяжелая, поскольку в ней идет речь о судьбе пенсионеров, очень старых, живущих в отеле под названием «Понс де Леон» в Майами. Я попросил публику, если пьеса не вызовет у них интереса, не стесняться, а уходить. К моему разочарованию, этому совету последовала большая часть публики.

Однако среди тех, кто остался, был мой старый друг режиссер Хосе Куинтеро со своим верным Никки. Мы поужинали у П. Дж. Кларка.

Возвращаюсь к уже упомянутой истории о Трумэне Капоте и пьянице англиканском епископе на «Куин Мэри», произошедшей в конце лета 1948 года.

Едва мы отплыли от Саутхемптона, как Трумэн начал замечать, что представительный и осанистый епископ неожиданно возникал почти везде, где был и он. Я тоже это заметил. Стоило нам только сесть за стойку бара, как являлся епископ, причем не такой ровной походкой, какую можно было бы ожидать при абсолютно спокойном океане и мореходных качествах нашего судна. Тусклым боязливым взглядом он обводил бар. И тут глаза его зажигались – он замечал малыша Трумэна, скрючившегося за стойкой в надежде избежать внимания сановного клирика. Не везло – никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах. Епископ неизменно обнаруживал нас, уныние исчезало с его круглого лица, и он плюхался на ближайший к нам с Трумэном табурет у стойки. А если мы были за столиком или сидели в кинозале, он плюхался или взбирался (без приглашения, излишне говорить) на ближайшее сиденье. Так продолжалось половину плавания.

Страшная конфронтация между епископом и Трумэном надвигалась неминуемо и наконец ударила, как небесный гром.

Мы с Трумэном сидели визави за столиком на двоих в обеденном салоне. Внезапно, как привидение, возник епископ, поставил между нами стул и начал втягивать нас в разговор. Разговор этот пошел совершенно не на евангельские мотивы. В обычном смысле этого слова. Трумэн объявил, что его совершенно не интересуют никакие церкви и никакие секты.

И после этого начал пристально рассматривать массивное епископское кольцо.

– Вы знаете, – нежнейшим голосом медленно произнес он, – мне всегда хотелось иметь епископское кольцо.

Епископ снисходительно хрюкнул.

– Епископское кольцо может носить только епископ, – кажется, именно так он ответил.

– А я не знал, – отпарировал Трумэн, – мне всегда казалось, что я смогу найти такое в ломбарде, заложенное каким-нибудь лишенным сана епископом.

Он растянул это «лишенным сана епископом» таким образом, чтобы не оставалось никакого сомнения, кого он подразумевает. Епископ покраснел больше обычного, извинился, что вынужден покинуть стол, и до конца путешествия его назойливое присутствие нас больше не беспокоило.

Путешествие закончилось в гавани Нью-Йорка. Нас встречала Марго Джонс. Она уже нашла для меня квартиру, и, по-моему, это была самая приятная из трех или четырех квартир, что я занимал в разные годы в Нью-Йорке. Ее проектировал и украшал ныне известный скульптор Тони Смит, мой близкий друг с 1941 года – я был свидетелем на его свадьбе с Джейн Лоуренс певицей, в 1943 году, когда «работал» на МГМ где Джейн снималась в злополучном фильме, чуть не разрушившем ее карьеру. Во всяком случае, мы стали – и остаемся поныне – близкими друзьями.

Квартира располагалась на Восточной пятьдесят восьмой между Лексингтон-авеню и Третьей авеню. Дом был трехэтажным, кирпичным, фасад выкрашен в серый и белый цвета. Интерьер квартиры на первом этаже – творение Тони, он создал ее для своего старого друга, Баффи Джонсона, художника. В центре квартиры была гигантская мастерская высотою в два этажа. Позади нее находился маленький дворик, засаженный экзотическими растениями, орошаемыми маленьким фонтаном. Там поддерживалась низкая температура, и стеклянная стена, которая его окружала, всегда была запотевшей – из мастерской и спальни это выглядело, как садик в подводной лодке. Спальня была само очарование. По гороскопу Баффи был Водолей, и в спальне все было связано с водой. Большой освещенный аквариум, множество морских ракушек, украшения из мореного дуба, старые рыболовные сети. Кровать была огромной и сказочно удобной – идеально разработанной для того вида деятельности, которое в самое ближайшее время ее ждало…

Марго Джонс была моим самым близким другом, и то, что она нашла мне эту квартиру, было самым чудесным, что она сделала для меня за свою печально короткую жизнь.

Вскоре должны были начаться репетиции «Лета и дыма» —пьесы, которую Марго ставила в своем театре-арене в Далласе. Я связывал отсутствие художественной силы в даллаской постановке с тем, что пьеса – в то время – была плохой и главные роли были распределены плохо – Альму Уайнмиллер играла очень высокая худая девушка с бронкским акцентом и чрезвычайно длинными передними зубами.

Мистер Брукс Аткинсон, тем не менее, схватился за далласкую постановку, по каким-то, оставшимся для меня неясными, причинам найдя ее очаровательной. Он написал о ней в «Нью-Йорк Таймс». Марго пришла в восторг от этой преждевременной рецензии. Конечно, она почти всегда приходила в восторг от многого, и это не всегда нельзя было отнести на счет любви к виски.

Для нью-йоркской постановки мы нашли Маргарет Филипс и Тодда Эндрюса на роли Альмы и молодого доктора. Мисс Филипс, уэльского происхождения, была молодой инженю с чрезвычайно свежим лицом и тонким носом; мистер Эндрюс был исключительно красив, но далеко не так талантлив, должен с сожалением отметить.

Вы можете подумать – и, наверное, будете правы – что я жутко неблагодарный, если скажу, что, по моему мнению, Марго Джонс следовало посвятить себя провинциальному театру, и предпочтительно в роли исполнительного директора или основательницы фонда. Но я считаю, что именно в этом заключалась ее гениальность, а не в руководстве актерами и не в постановке утонченных пьес.

Едва закончилась первая неделя репетиций, как у меня возникли самые тяжелые предчувствия по поводу всего этого предприятия. Когда актер или актриса подходили к Марго с вопросами типа «Как мне играть этот кусочек?», она восклицала:

– Играть? Не надо его играть, надо чувствовать!

Естественно, исполнитель уходил от Марго с таким же туманом в голове, с каким и приходил к ней.

Только через год или два я узнал, что Марго сообщила составу благоговейным голосом, что это последняя пьеса умирающего драматурга. Молодая Энни Джексон, занятая в спектакле, рассказала об этом Трумэну Капоте. До меня это дошло следующим летом в Италии и вызвало у меня чувство ужаса. Дело в том, что я очень мнителен по поводу своего здоровья.

Спектакль прошел, как проходили все спектакли в те времена, и получил еще одну восторженную рецензию от Аткинсона, но ни одной от кого-нибудь еще. Очевидно, он был обречен. Исполнители не чувствовали пьесу и играли плохо. Конечно, мисс Филипс делала все, что могла – при той режиссуре, которую она имела. Мистер Эндрюс выглядел красивым.

« Трамвай» все еще шел при переполненном зале, и даже «Лето и дым» знало аншлаги в течение нескольких первых недель. Но очень скоро посещаемость пошла вниз. Я помню, как стоял за кулисами, и не мог смотреть или слушать больше, чем пятнадцать минут.

Только моя чудесная квартира какое-то время удерживала меня от отчаяния. А еще, конечно, неизменная работа по утрам над каким-нибудь новым проектом, рассказом, стихотворением, пьесой.

Почему я сопротивляюсь идее писать о моих пьесах? Дело в том, что пьесы – самый важный элемент моей жизни в течение Бог знает скольких лет. Но пьесы говорят сами за себя, я так чувствую. А моя жизнь – не говорит, но она достаточно замечательна, в том числе этим непрерывным состязанием с сумасшествием, для того, чтобы быть изложенной на бумаге. Еще чувствую, что моя привычка работать – куда более приватная вещь, чем мое дневное и ночное существование.

Однажды вечером я шел по Лексингтон-авеню, и на углу натолкнулся на прислонившегося к стене очень молодого человека с морковно-рыжими волосами и такой фигурой, о которой мечтают все проститутки, но редко кто ее имел или имеет. Я остановился и сказал: «Привет». Он дружелюбно улыбнулся и отодвинулся от стены, протянув мне руку.

– Меня зовут Томми Уильямс, – сказал он.

Конечно, это мое настоящее имя, что показалось мне столь добрым знаком, что я повел его прямо к себе домой, в мою чудесную квартиру, и это была ночь, когда пели соловьи. У рыжих удивительная кожа, почти прозрачная, с жемчужными пятнышками.

Но хватит про это.

Томми в качестве проститутки был очень неопытным, и еще «не перевернулся», по известному выражению. Однако, как-то вечером, когда я уже подзабыл этот случай, я снова встретил его на том же самом углу, он улыбнулся мне застенчиво и сказал: «Мистер Уильямс, если хотите, можете меня сегодня трахнуть».

Может быть, и патетично, но очень трогательно.

9

Ранней весной 1948 года произошла новая – внезапная, совершенно случайная, чудесная – встреча с Фрэнком Мерло.

Произошла она примерно так. Однажды, около полуночи, я шел по Лексингтон, дыша ночным воздухом, и проходил мимо магазина деликатесов. Там покупал что-то съестное… Лошадка, он был со своим приятелем, с которым познакомился во время войны.

– Боже мой, Фрэнки, почему ты меня не искал?

– Не люблю перебежчиков, – как всегда, он ответил прямо и честно. – Когда в прошлом году у тебя был такой успех с «Трамваем», я понял, что ты будешь думать, что я хочу воспользоваться нашей маленькой встречей в дюнах. Поэтому никогда не пытался встретиться с тобой. Но я видел пьесу, и она мне очень понравилась.

– Давайте пойдем ко мне, – предложил я. Фрэнки посмотрел на своего приятеля (натурала), тот кивнул.

Мы вернулись в мою квартиру Водолея, ели жареное мясо с рисом и салат из помидоров и маринованных овощей. Мы с Фрэнки не сводили друг с друга глаз.

Фрэнки не был уверен – понял его приятель или нет? Приятель понял, и не имел ничего против. Для всех, кто знал Фрэнки, дружба с Лошадкой значила куда больше, чем то, с кем он – с мальчиками или с девочками.

И поэтому его приятель-моряк предложил: «Фрэнки, оставайся тут с Теннесси, а я поеду домой в Джерси».

Так все и началось. Фрэнки остался с Теннесси на волшебном покрывале кровати за садиком на подводной лодке. Несколько лет спустя я описал это событие в стихотворении под названием «Отдельная поэма».

Я не сразу влюбился в Фрэнки. На самом деле, я вначале долго колебался, переводить ли все это на постоянную основу. Я слишком привык к свободе. И однажды вечером, со всей возможной деликатностью, я спросил у него, не будет ли лучше, если он будет оставаться не каждую ночь, а только через раз; так, как было с Рафаэлло.

Фрэнки отнесся к этому резко отрицательно, его это даже обидело. Во всяком случае, и на этот раз попытка романа закончилась быстро.

Я уехал в Сент-Луис повидаться с матерью. И именно здесь, под родительской крышей, мне стало совершенно ясно, что мое сердце, слишком долго приучаемое к мимолетным привязанностям, нашло себе в юном сицилийце постоянное пристанище.

Я послал ему из Сент-Луиса телеграмму: «Возвращаюсь в Нью-Йорк завтра. Пожалуйста, жди меня на квартире».

Я вернулся после полуночи. Когда я вошел к себе, квартира показалась мне совершенно пустой, не было никаких следов присутствия Фрэнки, и я почувствовал себя несчастным и брошенным. Но это чувство сохранялось только, пока я не вошел в спальню Водолея. Там на громадной кровати спал мой маленький Фрэнки.

Так начались отношения, длившиеся четырнадцать лет.

А сейчас я опишу сумасшедшие события прошедшей ночи. Было запланировано, что я дважды появлюсь в Новом Театре для моих возобновившихся «обсуждений» после спектаклей. Первое было в девять часов десять минут вечера, после первого субботнего спектакля, второе – в двенадцать часов десять минут ночи, после второго спектакля. Я намеревался – поскольку явно сбрендил – прочитать новый рассказ – я называю его последним —«Переучет в Фонтана Белла».

Публика первого спектакля избежала этого опыта после полукомической серии несчастий.

У меня был назначен ужин на семь часов тридцать минут вечера с Рут Форд и Дотсоном Рейдером. К этому времени я ждал и своего нового друга, который должен был отужинать вместе с нами. Дотсон оставил мне записку с просьбой позвонить Рут. Я позвонил, и мне стало ясно, что Рут вовсе не горит желанием встречаться с нами. Она сказала, что Дотсон в заточении – заперт в мансарде маленькой квартиры – в орлином гнезде, в котором она его недавно спрятала. Я сказал ей, что мы с моим другом идем к Билли Барнсу на пикник, который он устраивает на своей террасе, и что они с Дотсоном могут присоединиться к нам, если захотят. Они не захотели. И я очень из-за этого расстроился. И в воздухе на террасе пентхауза Билли повисли нехорошие вибрации. Там было несколько молодых красавцев, и они начали исчезать попарно – таковы в Штатах привычки у всех красивых и молодых. Вид у Билли становился все более и более обезумевшим. Мистер Роберт Фрайер из лос-анджелеского Театра Амансона – там зимой собираются ставить « Трамвай» в честь его двадцатипятилетия – не спас ситуацию. Он казался предельно холодным и полностью лишенным общественного шарма, и его совсем не забавляли мои попытки быть смешным. Я начал чувствовать себя очень странно – частично из-за водки с мартини и двух или трех бокалов красного вина.

Кажется, я совсем перестал выносить спиртное; примите во внимание мою печенку и мои мозги.

В общем, когда настало время идти в театр на мое так называемое собрание, я наступил на террасе на садовый шланг и растянулся во весь рост, содрав в нескольких местах кожу до крови. Мой молодой друг был по-настоящему напуган, а когда он накладывал мне пластыри, Билли чуть не впал в истерику.

На самом деле мы опоздали в театр всего на две-три минуты, но публика уже расходилась. Ее не предупреди ли о моем появлении. Люди, наверное, подумали, что это будет появление из разряда лишних. Не знаю, почему я из-за всего этого так расстроился, дело ведь обычное. Машина дружка Канди Дарлинга, белая, с открытым верхом, поджидала у дверей, и он предложил отвезти всю нашу компанию домой. Я сказал: «Я сыт этим по горло. Отвезите меня, пожалуйста, в отель». По дороге мистер Фрайер предложил мне вернуться в театр и прочитать свой рассказ публике второго спектакля, но доспектакля. Это показалось мне намеком (не знаю, правильно или нет) на мое психическое здоровье, и я впал в слепую ярость. Я велел этому господину убраться к себе в театр к своей постановке « Трамвая»и высказал ему много чего еще – столь же вежливого – и попросил высадить меня из машины за несколько кварталов до отеля. Они меня не отпустили и довезли до самых дверей отеля. Билли и Фрайер остались в машине, не сказав ни слова, а три молодых человека поднялись в мой «викторианский люкс» в отеле «Elisee» – проследить, чтобы я не выбросился из окна, наверное. Я быстро взял себя в руки, заказал выпивку, мой друг помассировал мне спину и разговаривал со мной нежно и успокаивающе, пока не зазвонил телефон и один из продюсеров не сообщил, что мой выход забыли объявить не умышленно, и что они заезжают за мной в отель – привезти меня ко второму спектаклю.

Кажется, я кручусь, как белка в колесе, чтобы помочь спектаклю удержаться на плаву, не хватает только станцевать танго с кенгуру. И я поехал. Подняли занавес. Зал был неплохо заполнен для полуночи. Я сделал глоток вина и объявил публике, что по такому случаю я намереваюсь позабавиться, главным образом, сам – читая им рассказ.

Эксцентрические аспекты этого рассказа (эксцентрические – это мягко сказано) как-то не замечались мною до сих пор. Прием моего чтения, я бы сказал, был небрежным. Позже точно так же никто не смеялся над этой моей шуткой, и когда ее напечатали – слишком черный юмор, наверное…

А потом я забрал троих ребят в ресторан к П. Дж. Кларку, мы поели, выпили, и я начал все больше и больше переживать из-за пугающих явных признаков саморазрушения, которые все чаще замечаю у себя в последнее время.

Кларку понравился один из парней; другой парень ушел, но в моей шляпе. Я подарил ее ему – и третий отвез меня домой. Он милый парень, и сейчас спит на двуспальной кровати, пока я печатаю этот нелепый отчет о событиях прошедшей ночи…

Думайте что хотите, но я с ним сделать не могу ничего – мне это представляется знаком судьбы.

Чтобы снова вернуться в 1948 год, расскажу еще кое-что о том сезоне.

Как-то раз мы с Фрэнки возвращались домой очень поздно, и когда подошли к моей квартире, то увидели, что окошко над парадными дверями выбито, а изнутри доносится голос Трумэна Капоте, взвизгивавшего от волнения. Мы вошли.

В квартире были Трумэн Капоте, Гор Видал и женщина-полицейский (их в те времена называли «грудастый отряд»). По всей видимости, Трумэн и Гор, в то время еще дружившие, напились и вломились через окно, чтобы дождаться меня и Фрэнки.

Дама из грудастого отряда проезжала мимо на патрульной машине, как раз когда те лезли в окно. Она последовала за ними в квартиру и в данный момент обыскивала помещение на предмет возможных наркотиков, а Гора и Трумэна задержала за взлом и проникновение в чужой дом.

В спальне она обнаружила несколько пачек секонала и подняла большой шум. (В те дни я еще принимал снотворное только время от времени, и исключительно перед сном.)

Фрэнки и мне удалось несколько ее успокоить, чтобы избежать ареста Трумэна и Гора. Изъяв секонал в качестве наркотика, она, рассерженная, удалилась.

В начале декабря «Лето и дым»еще шел в «Музыкальном ящике», когда мы с Фрэнком и Полем Боулзом отплыли на итальянском лайнере «Вулкания» – самом очаровательном корабле, на котором мне доводилось плавать. У каждой каюты первого класса был свой, индивидуальный сектор палубы. Там я завтракал и работал по утрам, пока Фрэнки спал в каюте – он всегда спал долго и был «совой», когда был здоров.

Мои сексуальные притязания на него были чрезмерными. В его койку в нашей каюте я залезал каждый вечер. Сознавая свою сексуальную невоздержанность со всеми ее последствиями, я начал подозревать, что что-то происходит между Фрэнки и Полом Боулзом. Естественно, между ними не было ничего, кроме дружбы – ну, разве только еще общий интерес к некоторым производным конопли, как у многих «избранных» в те годы. Боулз попросил меня прочитать его рассказ, с названием которого через год или два вышел сборник. Назывался рассказ «Деликатная жертва», и он шокировал меня. Это может показаться странным, я знаю. Полу тоже было непонятно, как это я, опубликовавший « Желание и чернокожий массажист»,могу быть шокирован «Деликатной жертвой». Это чудесная проза, я знаю, но я отсоветовал ему публиковать ее в Штатах Дело в том, что мои шокирующие истории были опубликованы в дорогом частном издательстве «New Directions» и никогда не появлялись на книжных прилавках.

Если не считать всего этого, то путешествие было необыкновенно приятным. На «Вулкании» подавали замечательную еду. Мы посещали очаровательный бар, оформленный в китайском стиле. Был шторм, от него у Фрэнки началась морская болезнь, что мне показалось очень веселым.

Мы приплыли к берегам Гибралтара, и там впервые встретились с женой Пола – Джейн Боулз, которую я считаю самой утонченной писательницей Штатов. Можете думать, что это дико, но я убежден в этом. У нее уникальная чувствительность, более привлекательная даже, чем у Карсон Мак-Каллерс. И она была просто очаровательной, полной юмора, любви и странных трогательных приступов страха, которые я сначала принимал за игру, но скоро понял, что они были совершенно искренними. Только я не хочу сказать – прости, Господи – что и игра не бывает иногда искренней, подлинной.

В 1973 году Джейн Боулз после долгой болезни скончалась в монастыре-больнице в испанском городе Малаге, оставив невосполнимую пустоту в жизнях всех, кто имел счастье ее знать. Когда семь лет назад вышел сборник ее сочинений, там были такие произведения, как роман «Две серьезные леди»,обладающий уникальными достоинствами, несколько рассказов такой чувствительности, какую просто не с чем сравнить среди писателей ее времени, и странным образом недооцененная пьеса « В летнем доме».Мне необыкновенно повезло увидеть первую американскую постановку этой пьесы в университетском театре Анн-Арбора, штат Мичиган, с покойной ныне Мириам Хопкинс в главной роли – ошеломляющее представление.

Поставленная потом на Бродвее – на этот раз с Джудит Андерсон и Милдред Даннок в главных ролях – пьеса встретила прием, который можно описать, как растерянный, хотя игра мисс Даннок была – для нее самой – очень острой.

Я обязан высказать свое мнение об этой пьесе – она того стоит: это драматическое произведение такой глубокой чувствительности, приправленное неизменной у Джейн Боулз острой смесью юмора и пафоса, что оно в одиночестве возвышается среди всех прочих работ, созданных для американского театра.

Мы провели ночь в отеле «Скала» в Гибралтаре, а на следующий день на большом пароме отправились в Танжер на нашем бьюике-родмастере красивого каштанового цвета; я упорно отказывался вести машину в горах южной Испании, а Пол боялся этой экскурсии – я знал, что мое сердце не выдержит подъема даже на небольшую высоту. И мне уже страшно хотелось пожить где-нибудь на твердой земле.

Мы остановились на несколько дней в Танжере, затем отправились в Фес, где Пола ждал его юный друг – Ахмед. С фантастическими трудностями нам пришлось столкнуться на границе испанского Марокко. Боулзы никогда не путешествовали без дюжины предметов багажа. А на таможне каждую единицу багажа надо было снять и предъявить для маниакально-тщательного контроля. Мы проехали сквозь страшную грозу, потом – сквозь бурю. Еще пока мы были в здании таможни, один из нас заметил, что тормоза нашего родмастера не держат, и что он все быстрее катится назад по направлению к глубокому оврагу.

Малыш Фрэнки выскочил и остановил машину, когда она уже готова была рухнуть. Он проявил присущую ему смелость – которой ему всегда было не занимать. Тем не менее, на таможне нас не хотели пропускать и попытались конфисковать мою пишущую машинку и несколько предметов багажа Пола. Нам пришлось вернуться в Танжер (отель «Рембрандт»).

К счастью, в Танжере у меня нашлись друзья-журналисты, они быстро обзвонили все пограничные посты между Танжером и Фесом и сообщили, что мимо них завтра проедет несколько высокопоставленных американцев. Мы снова выехали, и на каждом посту нам махали руками, не подвергая никакой проверке.

Мы прибыли в Фес, в отель «Jamais», перед самым наступлением темноты. В почте, которая ждала нас, была телеграмма, повергшая меня в уныние. В ней сообщалось, что «Лето и дым» вот-вот закроется из-за падения посещаемости, которое всегда наблюдается на Бродвее перед Рождеством. Я подозревал, однако, что Рождество или не Рождество, но спектакль все равно долго не протянет.

Отель «Jamais» – один из самых очаровательных в мире. Когда-то он был дворцом султана, и вся его обстановка осталась в оригинальном стиле. Прямо рядом с ним высилась башня мечети, на балконе которой каждый час всю ночь очень нежно пели Коран.

Но я не мог стряхнуть с себя уныния из-за судьбы «Лета и дыма».Фес мне понравился не больше, чем Танжер, и я настоял, чтобы мы с Фрэнки отправились в Касабланку, сели там на корабль до Марселя, откуда могли бы свернуть в Рим.

У Фрэнки испортилось настроение, и мы по дороге в Касабланку чуть не поссорились. Корабль до Марселя был ужасным, еда – плохая, пассажиры – неприятные и шумные.

Мне кажется, до Марселя мы добирались целых три дня. Как только мы достигли Италии, к Фрэнки вернулся его мягкий юмор, ко мне – тоже.

Наступила зима 1949 года, январь – наше первое с Фрэнки пребывание в Риме – и далеко не последнее.

Что такое моя профессия – жить, а потом записывать прожитое в рассказы, пьесы, а теперь – вот в эту книгу?

После большого успеха « Трамвая», вполне заслуженного успеха, Айрин Селзник отвергла «Татуированную розу»,довольно сокрушительно сообщив мне, что это материал для оперы, а не для пьесы. Черил Кроуфорд думала иначе: она прижала ее к сердцу и прекрасно поставила в 1950 году.

Молодой Эли Уоллек был прекрасным выбором на роль Манджакавалло. А прекрасный молодой актер Дон Мюррей – на роль моряка, возлюбленного дочери Серафины. Труднее было с Серафиной. Это я нашел Морин Степлтон на эту роль. Ее чтение убедило всех, что, несмотря на молодость, она сможет ее сыграть; в это время она была очень молодой девушкой, но, тем не менее, блестяща в характерных ролях, так что это препятствие – юность – оказалось легко преодолимо. Я просил ее читать снова и снова. В конце концов я начал помогать ей делать «грим» для чтения: распустил ей волосы, помог надеть старое, неряшливое платье и даже намазал ей чем-то лицо, чтобы оно выглядело грязным. Ее чтение убедило всех, что она годится.

И Эли, и Морин были очень активны в Актерской студии, и многое переняли от «системы», преподаваемой там Ли Страсбергом, а в то время – еще и Элиа Казаном и Робертом Льюисом. Премьера состоялась в Чикаго. Клаудия Кассиди, театральный обозреватель в чикагской «Tribune», по всей видимости, не знала, что со всем этим делать после «Зверинца»и « Трамвая», но тем не менее написала замечательную рецензию, и спектакль в «городе на ветрах» шел очень хорошо примерно два месяца.

«Татуированная роза»– пьеса-объяснение в любви к миру. Она пронизана счастливой юной любовью к Фрэнки, я посвятил ему пьесу: «Фрэнки – с благодарностью Сицилии».

А эпиграф, цитата из автора «Изгнания», поэта Сен-Жана Перса [65]65
  В русской традиции – Сен-Жон Перс (1887–1975), французский поэт.


[Закрыть], звучит примерно так: «Жизнь прекрасна, как голова барана, раскрашенная в красный цвет и гвоздями прибитая над дверью».

Анна Маньяни была великолепна в роли Серафины в экранизации «Татуированной розы».Я часто удивляюсь, как Анна Маньяни могла жить в обществе и быть совершенно свободной от его условностей. Она была настолько лишена условностей как женщина, как ни один человек в моем профессиональном мире или вне его, и если вы меня понимаете, то должны понять, что в этом утверждении я даю личную оценку ее честности, которая, по-моему, была абсолютной.

Конечно, я тоже существовал вне традиционного общества, хотя и исхитрялся каким-то непонятным образом оставаться с ним в контакте. Для меня это не только было непонятным, но и представлялось явлением неких темных подсознательных процессов. Чем это было для Анны? Поскольку она не написала мемуаров – ни таких, как я, и никаких других, то этот вопрос так и останется вопросом. Могу только заметить, что она никогда не страдала недостатком самоуверенности и не была робкой в отношениях с тем обществом, за пределами условностей которого существовала – вполне публична.