Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Теннесси Уильямс

3

Когда мне надо было отправляться в колледж в начале осени 1929 года, внезапно выяснилось, что денег на обучение нет; если бы ни бабушка, в нужный момент явившаяся с тысячей долларов, я бы не поехал. Этот был один из многих случаев в моей жизни, когда бабушка и дедушка Дейкины вносили спокойствие и порядок в мое обычно хаотическое состояние и брали на себя ответственность за завершение мною каких-нибудь дел, чаще всего – счастливой атмосферой, которую они способны были создавать, а иногда – волшебной способностью оказывать финансовую помощь из своих скромных источников.

Я уехал в Университет штата Миссури, в очаровательный городок Колумбия.

Когда студенческие братства набирали новых членов, я не участвовал, потому что не мог себе представить, что какое-нибудь братство захочет меня принять.

Это очень разочаровывало моего отца, который в годы обучения в университете штата Теннесси был членом Пи Каппа Альфа [10]10
  Студенческие братства называются по первым буквам их греческих девизов.


[Закрыть], и он вознамерился как-нибудь при случае навести в этом деле порядок.

Миссис Эдвина сопровождала меня в Колумбию; ее совершенно не трогало, что я не собираюсь вступать ни в какое братство. Первую ночь мы провели в отеле, а на следующий день она подобрала мне подходящий, с ее точки зрения, пансион. Пансион был разделен по половому признаку – в нем было два здания, их владелицей была весьма живая, средних лет, хозяйка, вдова, разъезжавшая на ярко-красном «Бьюике» с открытым верхом.

Мальчики и девочки встречались только за едой. Там было пианино, две или три девушки умели играть, и слушать их доставляло мне удовольствие.

Забыл упомянуть, что в первый вечер в Колумбии, у почтовой стойки отеля, я написал письмо Хейзл, которая поступила в университет штата Висконсин, и сделал ей предложение. Через неделю пришел доброжелательный, но отрицательный ответ, объясняющий, что мы еще слишком молоды, чтобы думать о подобных вещах…

Я жил в одной комнате с молодым лунатиком. Однажды ночью он встал с постели, пересек комнату, подошел к моей кровати и лег со мной. Я помню его долговязым деревенским мальчишкой, белобрысым, по-юношески слегка прыщеватым, но не отталкивающим.

Естественно, когда он заполз ко мне в постель, я закричал. Он что-то пробормотал и заковылял обратно к своей кровати в другом углу комнаты.

Еще одно признание комической природы.

Несколько ночей подряд я ждал, что эти проявления лунатизма повторятся, и надеялся, что они поведут его в том же направлении.

Но тогда это случилось всего один раз.

Однажды вечером, перед тем, как он должен был вернуться в нашу комнату, я вынул пару креплений из его койки таким образом, что она должна была упасть, как только он попытается лечь.

Наверное, я был психически не совсем здоров в те дни. Во всяком случае, койка на самом деле рухнула, когда он лег. Он, однако, быстро и тихо собрал ее, бросив на меня несколько загадочных взглядов.

Я прожил в пансионе примерно месяц, когда меня посетили не то трое, не то четверо очень хорошо одетых и представительных молодых мужчин из братства Альфа Тау Омега.

По всей видимости, их визит явился следствием вмешательства отца. У него в университете штата Теннесси была пара молодых сколько-то-там-юродных кузенов, по фамилии Мерривезер, влиятельных членов АТО. Они написали в отделение местного братства, Гамма Ро, что сын одного из руководителей Международной обувной компании «прячется» в пансионе, и что это недопустимо, поскольку он является прямым потомком Уильямсов и Зевьеров из Восточного Теннесси, публикующимся писателем и путешественником.

Один из членов братства изложил все это с чрезвычайно выразительной и почти естественной теплотой; он настаивал, что я должен немедленно переселиться к нему в дом братства и увидеть, наконец, насколько это лучше, чем «унылый» пансион.

Сейчас, конечно, я бы сразу раскусил этого «брата», которого я буду называть Мелмотом, и понял бы, кем он окажется.

Голубым, как его глаза…

Но тогда он поразил меня исключительным благородством и шармом.

Я переселился в дом братства. По пути в него мы проходили мимо нового, только еще строящегося, гигантского здания в псевдо-тюдоровском стиле, показавшегося мне весьма привлекательным. Еще не поселившись на временных квартирах (в отделении Гамма Ро), я уже решил вступить в их ряды, то есть принять клятву, если меня попросят, конечно.

Отделение АТО Университета штата Миссури сердечно приветствовало меня в первый момент, но потом – со все большим и большим замешательством.

Они же не могли себе представить столь эксцентричного молодого человека, нарушителя всевозможных порядков и правил.

Раз в неделю, в полночь, происходило действо под названием «суд кенгуру». На этом суде, проводимом с необыкновенной торжественностью, нарушения каждого правила зачитывались вслух для всех собравшихся и отмерялись ударами веслом. Удары были в одних случаях легкими, в других – весьма тяжелыми.

В моем случае они были почти убийственными.

Один из братьев стоял, держа наперевес весло, в конце длинной комнаты. От наказуемого требовалось наклониться, подставив брату с веслом зад и покрепче держать свои яйца, если он не хотел, чтобы наказание включало еще и кастрацию.

Мне частенько назначали максимальное число – десять ударов. И наносились они иногда с такой силой, что я потом едва мог взобраться на второй этаж в свою постель…

В чем заключались мои нарушения?

Они были многочисленными и разнообразными. Практически – неисчислимыми.

Дух анархии вселился в меня. Частично – из-за ностальгии по старому доброму пансиону. Частично – из-за скудости ежемесячного содержания от моего отца. У меня в те дни практически никогда не было рубашек, а на ужин в доме братства полагалось являться в чистой рубашке и в пиджаке.

Колокольчик на ужин звонил в шесть, и я никогда не был готов к нему. Голодным я был, но звонок всегда застигал меня врасплох.

Я ждал, пока все остальные ребята с этажа спустятся в обеденный зал, который находился в подвале. Тогда я прокрадывался в чью-нибудь комнату, надевал его белую рубашку, а потом тайком возвращал, когда ужин заканчивался.

Я был не слишком умен, и меня быстро разоблачили.

Тогда – а это на самой деле страшное признание – я стал подписывать «подложные чеки». Когда у меня были «мороженые свидания», как мы называли дневные свидания, и не оказывалось денег расплатиться по счету в кафе, я выписывал чек на банк, в котором у меня никогда не было никаких счетов. Эти фальшивые чеки вывешивались рядом с кассиром.

Что происходило в тот год в моей голове?

Ничего, что сейчас можно было бы вспомнить.

Примерно раз в месяц братство устраивало танцы, и каждому члену выдавался список девушек, членов женских обществ, допускаемых в братство по этому великому случаю. А я всегда игнорировал этот список и приводил то девушку, не бывшую членом никакого женского общества, то девушку из неприемлемого общества, вроде Фи Мю или Альфа Дельта Пи, что весьма оскорбительно расшифровывалось – по секрету – как «А давай потрахаемся».

Одну девушку из Альфа Дельта Пи я приглашал особенно часто. Эта девушка была нимфоманкой до болезненности – и очень, очень красивой. У нее было только одно выходное платье из переливающегося темно-коричневого атласа, оно не вмещало ее груди и не делало тайны из ее чувственного зада.

Хотя ее присутствие на танцах рассматривалось как нарушение общественного порядка, по ходу вечера братья начинали отбивать ее у меня все чаще и чаще, пока она не начинала двигаться по танцевальной площадке шатаясь, как Типпи Смит из дома Тета или как королева общества Каппа Каппа Гамма, имя которой я забыл.

После полуночи мои коллеги отбивали ее у меня уже полностью, и каждый из них затанцовывал с нею в маленькое темное помещение библиотеки, и что там происходило, я не могу сказать с точностью, но легко могу предположить. Ей доставалось то, что тогда называли «трах всухую».

Мои собственные интимные контакты с этой девушкой не были столь далеко заходящими: однажды, в машине, я подержался за одну из ее грудей, и у нее случился почти эпилептический спазм.

Мальчики и девочки вместе. От этого никуда не уйти…

Летом, после первого года в колледже, я впервые, хотя и ненадолго, получил официальную работу в Сент-Луисе.

Я распространял по домам толстый «женский» журнал, как это все было, я уже не помню, но помню, что сделал я это, чтобы удовлетворить, или, точнее, умиротворить, отца.

Нас было около десяти человек, нанятых региональным менеджером-распространителем, жившим во второклассном отеле на Гранд-авеню. Это была та еще команда. Нас разбили по парам, и каждая пара брала на себя противоположные стороны какой-нибудь улицы. Мой напарник был из Талсы, штат Оклахома.

Меня поразило его совершенно шутовское поведение. Я не принадлежал тогда к голубому миру и не понимал, что мой партнер был совершенно открытым гомосексуалистом. Он был очень красивым блондином, насколько я помню – тогда он интересовал меня только как веселый компаньон по страшно скучной работе. Ни одному из нас не улыбнулась удача в распространении женского журнала. Гораздо чаще хозяйки захлопывали дверь прямо перед нашим носом, чем выслушивали нас – ведь это был первый год депрессии. Мне кажется, что работали мы с моим голубым партнером около двух недель. Но после того, как нас обоих попросили с работы, парень из Талсы остался в Сент-Луисе. Однажды вечером мы должны были отправиться с ним на двойное свидание – с Хейзл и ее подругой Люси. Меня удивило, что этот парень из Талсы не проявил ни малейшего интереса к свиданию с девушками; он сказал: «Может, веселее будет прошвырнуться по барам?» Я никогда еще ни в каких «барах» не был, он не уточнил, какие бары имел в виду, а я действительно не знал, даже не подозревал об их существовании.

Собрав свои небольшие комиссионные от подписчиков журнала, мы на открытой крыше двухэтажного автобуса поехали к Хейзл. Мне показалось, что от ночного воздуха мой партнер на радостях сдурел. Он все время повторял имя «Люси» и все время радостно выл высоким голосом. В вое слышна была истерическая нота.

Мне кажется, Хейзл в те годы была куда мудрее меня в делах секса. Впустив нас в резиденцию Крамеров, она посмотрела на оклахомца с налетом ужаса в больших карих глазах. На протяжении всего вечера он щебетал, как птичка, делая особое ударение на имени «Люси» [11]11
  На американском сленге – «пенис».


[Закрыть]. Могу побиться об заклад, что на танцах в нашем братстве Люси не пользовалась бы успехом: она выглядела похожей на то, что означало ее имя. Она была высокой, угловатой, «люсиноватой». Но поведение моего партнера действительно выходило за всякие рамки, и наше двойное свидание закончилось на весьма двусмысленной ноте. Хейзл просто отделалась от нас, чего никогда не было за долгие годы наших отношений.

Когда я сказал, что Хейзл, вероятно, была куда мудрее меня в делах секса, я не уверен, что именно я имел в виду. Потому что те пять или шесть лет, что у нас была любовь, любовь эта была совершенно «чистой». Теперь этому никто не поверит, но Хейзл позволяла мне целовать ее в губы только два раза в году – на Рождество и на ее день рождения. Задним числом я начинаю задумываться, не была ли она, как говорят психо– и сексопатологи, фригидной, или только притворялась кокетливой скромницей, чтобы спровоцировать меня на более агрессивное поведение. Я склоняюсь к последнему предположению, потому что помню, как мы с ней (ей было немногим больше десяти лет) посещали художественную галерею Сент-Луиса на вершине Холма Искусств в Форест-парке; она прямым ходом направилась в зал античных скульптур, где был выставлен «Умирающий галл», одетый только в фиговый листочек Поверьте мне на слово, это совершенная правда листочек поднимался, и Хейзл знала про это. Она подняла фиговый листок и спросила: «У тебя похож?»

Ответа она не дождалась, а я вспыхнул, как девчонка…

Я вставил это маленькое событие в один из моих лучших рассказов, опубликованный в самом «Нью-Йоркере», под названием «Три игрока в летнюю игру».«Нью-Йоркер» случай с фиговым листком вырезал из рассказа, но я восстановил его, когда рассказ вышел в сборнике «Карамель», и думаю, что был прав, потому что история в действительности произошла с Хейзл – включая ту часть рассказа, где речь идет о старом автомобиле, «электрической машине». У миссис Крамер, ее бабушки, был «электрический» автомобиль, и экстравагантная старая леди любила сидеть в его прямоугольном стеклянном салоне, степенно ведя машину по самым фешенебельным районам города. Она обожала Хейзл и иногда позволяла ей взять и меня в поездку. Машина могла развить скорость что-то около двадцати миль в час, не более. Потом уже Крамеры подарили Хейзл светло-зеленый «Паккард», но это было гораздо позже…

Я не знаю, почему тот парень из Оклахомы остался в Сент-Луисе, где летом невыносимо жарко, но он остался и продолжал предлагать мне отправиться «по барам» – а я продолжал отказываться. Что-то в нем тревожило меня, и когда он, в конце концов, уехал домой, мне стало легче. (Позже я получил из Талсы письменное объяснение в любви.)

Вернемся в колледж. И к молодому человеку с большими сверкающими глазами, которые светились в темноте, как у кошки.

Я был уже инициированным членом АТО, и в то время жил в одной комнате с парнем с исключительными глазами, темными волосами и фантастическим телосложением – я буду звать его Смитти.

Каждый год осенью АТО проводило так называемую «неделю старого дома», когда большой тюдоровский дом наполнялся бывшими выпускниками. На эти выходные каждому в своей койке приходилось уплотняться. Мне пришлось в нашей спальне на третьем этаже спать в одной койке со Смитти, спавшим под… нет, не славшим под, а лежавшимпод очень легким одеялом – наплыв выпускников привел к большому дефициту постельного белья. В ту ночь произошло одно событие. Мы оба спали в нижнем белье, на мне были майка и трусы, на нем, по-моему, только трусы.

Когда в спальне выключили свет, я почувствовал, что его пальцы гладят меня по руке и по плечу, сначала едва заметно, а потом, потом…

Мы спали, прижавшись друг к другу, и он стал прижиматься ко мне сзади, а я начал дрожать, как осиновый листок.

Но дальше этого дело не зашло.

Потом, спустя несколько недель, когда мы уже вернулись на свои обычные спальные места и я забрался на свою верхнюю койку, он внезапно запрыгнул туда вместе со мной.

Автоматически, ничего не поняв, я сказал: «Что ты хочешь?» или «Что ты делаешь?»

Он иронично засмеялся и спрыгнул вниз.

Мне кажется, я всю ночь пролежал без сна, проклиная себя за нечаянное «отклонение» этого очень смелого (для тех дней) подхода. Каким можно быть сложным и каким невежественным!

Еще один мальчик начал навещать нашу спальню по вечерам, и в один из этих вечеров – мы только разговаривали, «трепались», как говорят теперь – Смитти усмехнулся нашему гостю и сказал: «Знаешь, что я собираюсь сделать сегодня ночью? Я хочу подойти сзади к Томми».

Что делать, я не знал тогда, что это значило, в те дни я даже не слышал еще о существовании языка гомосексуалистов.

На нижней койке мы втроем играли, как играют щенки. Все мы были в трусах. И мы переплетались ногами, но дальше никогда не заходили.

Мы со Смитти ходили вместе на двойные свидания с девочками из Стивенс-колледжа, и нам обоим не нравилось. Девочки нам ничего не давали.

Один из вечеров я помню хорошо, мы тогда были на двойном свидании – не с девочками из Стивенс-колледжа, а с парой очень диких наших соучениц, не принятых в члены ни одного из женских обществ по вполне понятным причинам. У одной из них был родстер [12]12
  Двухместный спортивный автомобиль с открытым верхом.


[Закрыть], мы поехали на нем к каменоломням и остановились возле них в лунном свете. Смитти предложил: «Может, вам двоим лучше прогуляться немного по дороге».

Мы пошли по дороге – и ничего не случилось.

Когда мы вернулись к родстеру, девушка, оставшаяся со Смитти, пила самогон, его ширинка была полностью расстегнута, а его раздувшийся член стоял совершенно прямо, и я был этим как-то напуган. Он выглядел оружием, а не частью человеческого тела.

Но светящиеся, как у кошки, глаза, высокое прекрасное тело противостояли этой антипатии, и в тот год мы все больше и больше влюблялись друг в друга – без физической стороны этой привязанности, по крайней мере, безо всего, что привело бы к облегчению.

Я помню, как уже весной, ночью, мы лежали на широкой лужайке, он просунул руку мне под рубашку и гладил верхнюю часть тела своими длинными пальцами. Я, как всегда, вошел в свое обычное состояние трясущегося осинового листка, и, как всегда, не сказал ему ни одного ободряющего слова.

По всей видимости, наша привязанность начала беспокоить братьев.

Смитти исключили, и он неохотно перебрался в дом с меблированными комнатами. Мы продолжали видеться, как ни в чем не бывало, и однажды вечером отправились в некий загородный бар, где подавались (незаконно в те годы) спиртные напитки, вроде того, что я позднее описал в «Орфее».На пологом холме там и сям были разбросаны отдельные закрытые с трех сторон «номера», в которых подавали спиртное домашней выгонки, и в которых укрывались парочки. Кабинки освещались бумажными фонариками, и постепенно, один за другим, эти фонарики гасли.

Мне кажется, мы тоже иногда выключали наш фонарик – но ничего не происходило.

Но однажды вечером кое-что произошло.

Мы хорошенько набрались самогона и начали смеяться и улюлюкать, как сумасшедшие. А потом выскочили из нашей кабинки и помчались вниз по длинному склону холма, до самой изгороди у его подножия. Я растянулся в высокой, мокрой траве, и он упал на меня. Мы дружески побарахтались, и это было все. Но он предложил: «Давай проведем ночь у меня».

Мы поехали к нему на такси, и несколько раз, как бы в шутку, он пытался поцеловать меня в губы, и каждый раз я отталкивал его.

Не дурак ли, а? Я бы сказал – дурак..

Вскоре после того, как мы вошли к нему, меня вырвало прямо на пол.

Он полотенцем вытер мою блевотину, потом снял с меня одежду и уложил в постель. Когда он лег в постель вместе со мной, он руками и ногами крепко-крепко сжал меня, а я дрожал так сильно, что тряслась вся кровать.

Он держал меня всю ночь, а я всю ночь трясся.

Здесь я мог бы сказать «Ах, юность…», и покончить с этим…

После экзаменов (он провалился) наступила ночь, которую называют «сумасшедшей» – ночь перед тем, как все разъезжаются по домам. Я, Смитти, еще несколько парней набились в чей-то автомобиль и отправились по городу в поисках подпольного спиртного. Мы были здорово пьяны, все. Но нам не хватило, и мы поехали к одному дому, где готовили домашний самогон. Смитти, еще один парень и я остались в машине, а вся компания пошла в дом за покупкой. Пока мы ждали, Смитти уронил свою руку мне между ног. Мой член стоял.

Он превратил это в шутку.

«Том принимает меня за Мелмота», – выкрикнул он, убирая руку с неподобающего места.

И это упоминание о Мелмоте ведет прямо к одному странному собранию братства, которое состоялось за несколько недель до этого.

Собрание братства было тайным. Мелмота не было. Царила атмосфера боязливой торжественности.

Один из старших в братстве произнес речь. Он сказал, что мы, наверное, заметили отсутствие Мелмота, и на то была причина – причина такая шокирующая, что он не знает, как к ней подступиться.

Он медленно, тупо глядя в пространство, произнес: «Было обнаружено, что Мелмот – хуесос».

Страшная тишина.

Потом заговорил другой брат, Бог да благословит его.

«Это не так, – сказал он. – Я весь год жил с ним в одной комнате, я знаю, кто такие хуесосы, но он не такой».

Парень, который говорил первым, был очень, очень красивым темноволосым ирландцем. Логично, что я подумал, что Мелмот каким-то образом пытался соблазнить его. Но Мелмот был очень осмотрительным.

Старший по братству сказал: «Извините, но мы совершенно точно уверены, что это правда».

И он рассказал, как однажды вечером Мелмот очень сильно напился и начал соблазнять каких-то парней из другого дома, и как, после того, как у него ничего не получилось, он пришел в спальню и начал делать предложения одному из наших «братьев».

В общем, было решено, что Мелмот должен не только немедленно покинуть братство, но и учебу, и город. Через неделю он исчез с горизонта, и больше я ничего не слышал о его судьбе.

И еще немного о Смитти.

Примерно раз в месяц я автостопом отправлялся домой в Сент-Луис – то есть в университетский городок, в нашу квартиру на Инрайт-авеню. Так случилась, что комната моей сестры Розы как-то в выходные оказалась в моем и Смитти распоряжении, потому что Роза уехала в больницу Барнса на обследование. Ее долгий период таинственного несварения – предшествующий полному умственному краху – был уже в полном разгаре.

Мы с ним вместе спали на ее двуспальной кровати цвета слоновой кости. И всю эту ночь мы лежали без сна; он – крепко обняв меня и делая вид, что спит; я – дрожа и стуча зубами.

Достаточно ли длинна жизнь, чтобы вместить все сожаление, что у меня была эта – так фантастически отринутая, но такая странно сладкая – любовь?

Вчера я решил, что снова, как и несколько дней назад, и еще раньше, буду принимать участие в спектакле «Предупреждение малым кораблям» в роли Дока, чтобы привлечь публику. После вечернего спектакля я и Канди Дарлинг [13]13
  Актер-трансвестит, игравший роль проститутки Вайолет в «Предупреждении малым кораблям».


[Закрыть]пошли в близлежащее бистро – бистро Кларка. Собралось человек восемь. За ужином я выпил довольно много вина и сказал: «Вы знаете, сейчас я сплю только один. Я сплю, видите ли, так чутко, что любой человек в одном помещении со мной мгновенно будит меня…»

– Я тоже, – вмешалась Канди. И мы обменялись сочувственными взглядами.

Я много еще о чем говорил в тот вечер, больше всего – о моей вере в Бога и в молитвы и о моем парадоксальном неверии в загробное существование. Я сказал еще, что верю в ангелов больше, чем верю в Бога, потому что я никогда не знал Бога – настоящего ли, фальшивого? – но что за свою жизнь я знал нескольких ангелов.

– Что?

– Я имею в виду, в человеческом облике, – объяснил я. И это абсолютная правда.

Мое вчерашнее возвращение на подмостки в роли Дока было сплошным разочарованием. Я больше был не в состоянии притягивать, как во время моего первого выступления в Новом Театре, когда после каждого представления я устраивал «обсуждения». На первом спектакле после возвращения, во вторник, у нас был полный зал, и радость от того, что я вернулся к игре, несла меня весь вечер, несмотря на некоторые сбои с текстом, на волне успеха.

Но вчера из меня выпустили воздух сразу, как только я вошел в мужскую грим-уборную. Это сделал Брэд Салливэн, играющий трогательного хвастливого жеребца Билла. У Салливэна всегда было заметно стремление щелкнуть меня по носу, по крайнеймере, так мне всегда казалось, хотя я не понимаю, почему. Я обращался с ним легко, дружески, без особых церемоний – манера поведения с актерами, которую я пытался установить с самого начала репетиций. Должен признать, что все остальные отвечали мне добром, по крайней мере – большую часть времени. Я и на самом деле был самым близким – и по возрасту, и по духу – к прекрасному и тонкому актеру, Дэвиду Хуксу, которого я заменил в роли Дока.

Мое возвращение на роль было связано с необходимостью пополнить театральную кассу. За несколько чрезвычайно жарких летних недель дела пошли почти совсем скверно. Билли Барнс, мой агент в настоящее время, попросил меня вернуться на роль, потому что мне удавалось притягивать публику в ту единственную неделю, когда я выходил на сцену в начале лета.

Но блеск уже сильно потускнел. Зал вчера как-то заметно ужался в размерах, и вообще актерам было видно, что я больше не могу служить приманкой. Во время перерывов Джин Фэннинг, играющий Монка, жаловался на мой монолог в начале пьесы, утверждая, что он недостаточно «разговорный». С моей точки зрения, это нечестно, и Джин меня разочаровал, потому что на предыдущих спектаклях он был мне очень полезен. Прежде всего, я ведь работал с двойным риском. Мне постоянно говорили, что я недостаточно хорошо распределяю свой голос по залу и должен «избегать» говорить передним рядам. И обязан постоянно следить за Джином, бросая на него быстрые взгляды. А тут еще помощник режиссера устроил мне взбучку. Он сказал, что я пропустил несколько самых важных строчек. Это правда, я сократил на пару строчек мою слишком большую роль, но сокращения были совсем незначительные, и, не имея поддержки Джина, я был убежден, что достаточно хорошо скрыл их, и что чрезмерно разговорная пьеса только выиграла от этих сокращений.

Билл Хикки теперь единственный из мужчин защищал меня, хотя Патрик Бедфорд, как всегда, был настроен дружески. Но я – скорее всего из-за оскорбленного эго – был взвинчен после спектакля, и сказал, прикрываясь юморком, что с этого момента я буду пользоваться женской грим-уборной, или отдельной, выделенной для Канди Дарлинг как трансвестита.

Я покинул театр в костюме, зайдя перед уходом к Канди, и попросив ее пойти со мной в ресторан Джо Аллена, ночное заведение для театральных людей на Западной сорок шестой, о котором она хорошо отзывалась за день до этого. Она оделась в блестящем стиле пятидесятых: очень идущий ей белокурый парик и черная бархатная шляпка с бриллиантом впереди.

Мы постарались избежать одновременного появления у Джо Аллена, потому что Канди ростом выше метра восьмидесяти, а я только метр семьдесят два. И на мне – «шляпа плантатора», стетсон за тридцать долларов с широкими загнутыми вверх полями, которую я купил для роли Дока.

Нас очень сердечно приняли в ресторане, мы мило поговорили. Канди прочитала написанное ею стихотворение под названием «Звездная пыль», очень трогательное. Мы поговорили о нашей частной жизни, об одиночестве, о наших трудностях «с мужчинами». Потом я отвез ее домой – в двухкомнатную квартиру рядом с церковью Христианской науки (от которой, как она говорит, исходят хорошие вибрации) – и когда мы подошли ко входу в ее квартиру, она пригласила меня войти, но я отказался. Я устал и пить больше не хотел.

Мой третий год в университете штата Миссури был относительно бесцветным. Мой обожаемый Смитти не вернулся, а новый сосед меня совершенно не интересовал. Весной того года у меня была горькая и невинная любовная история с девушкой по имени Анна Джин. Мои чувства к ней были совершенно романтическими. Она была очень красивой, жила прямо через дорогу от женского общества Альфа Хи Омега, и у нее было приятное чувство юмора. Я написал ей маленькое стихотворение, точнее, несколько стихотворений. Вот одно из них:

 
Смогу ли я когда-нибудь забыть
Ту ночь, когда ждала ты, стоя рядом
Со мной у твоей двери – можно ль было
Сказать яснее – большего ждала?
 
 
Ты мне читала строки о любви —
Такой же юной, как и мы, пока стояли
У твоей двери запертой, вдыхая
Дождливо-сладкий леса аромат.
 
 
Я, как дурак, не понимал намеков,
Не понимал, чего же ты ждала,
Ты улыбнулась – ты была права —
И дверь свою тихонько заперла.
 

Это был мой последний год в первом из трех моих университетов. У меня были хорошие оценки по английскому и еще по двум-трем предметам, но я провалился на военной подготовке и имел плохие оценки по нескольким другим дисциплинам.

Когда я вернулся домой, отец объявил, что больше не может позволить себе содержать меня в колледже и нашел мне работу в филиале Международной обувной компании.

Эта работа затянулась на три года, с 1931 по 1934 год. Я получал шестьдесят пять долларов в месяц – была депрессия.

Я бы и вообще ничего не взял за эти три года, потому что они научили меня, насколько позорно корпорации относятся к судьбе белых воротничков.

Я получил работу, потому что отец достиг уже высших руководящих постов в филиале «Континентал Шумейкерс». (Дело происходило еще до игры в покер, заката и падения «Большого Па».) Конечно, боссы страстно желали найти любой повод, чтобы выставить меня. Мне поручили самую скучную и утомительную работу. Я должен был каждое утро вытирать пыль с сотен пар туфель в торговом зале; после чего в течение нескольких часов печатал заказы фабрике. Цифры, только цифры! Около четырех дня меня посылали в заведение нашего основного клиента, Дж. С. Пенни, с большой упаковкой обувных коробок, которые там должны были принять или отвергнуть. Коробки были такими тяжелыми, что я едва мог их поднять: мне удавалось протащить эти коробки только полквартала, после чего я бросал их, чтобы передохнуть.

Я многое узнал о товариществе между коллегами, получающими минимальную зарплату, нашел много хороших друзей, особенно одного парня – поляка по имени Эдди, который «принял» меня под свое крыло, и девушку по имени Доретта, которой Эдди был увлечен. За соседним столом работала незамужняя женщина, маленькая полненькая Нора. Работая, мы постоянно с нею перешептывались – о том, что видели хорошего в кино или на сценах города, что слышали из радиоспектаклей – вроде «Эймоса и Энди» [14]14
  Серия передач, прошедших на радио «Эн-би-си» в период с 1928 по 1945 год, о двух неграх, ищущих работу.


[Закрыть].

В первый мой год на этой работе я достиг возраста, когда мог участвовать в выборах, и участвовал, в первый и в последний раз. Я голосовал за Нормана Томаса [15]15
  Norman Mattoon Thomas, в течение сорока лет – председатель Социалистической партии, неоднократно баллотировался на пост президента страны.


[Закрыть]: я стал социалистом, по причинам, которые уже стали вам ясны.

Хейзл все еще училась в Висконсине. Она пела на радио – с заметным успехом. Я продолжал видеться с ее матерью, миссис Флоренс, по крайней мере, раз в неделю.

Я начал писать по ночам. Я писал по одному рассказу в неделю, и как только заканчивал рассказ, отправлял его в знаменитый литературный журнал, «Story». Это было время, когда там произвел сенсацию молодой Сароян с «Молодым человеком на трапеции». Вначале издатели подбодрили меня – маленькими и точными критическими замечаниями. Но скоро я начал получать от них эти ужасные «формальные» отказы.

По субботам я не работал на «Континентал». На эти чудесные дни отдыха расписание у меня было неизменное. Я ходил в Коммерческую библиотеку в самом центре Сент-Луиса и жадно читал там; за тридцать пять центов обедал в приятном ресторанчике. Я отправлялся домой на «обслуживающей машине» – и сосредотачивался на «недельном» рассказе. Конечно, все воскресенье посвящалось завершению рассказа.

В будние дни я работал над стихами: боюсь, далеко не выдающимися, по некоему случаю я одолел даже сонет – наверное, самый страшный из всех когда-либо сочиненных. Хотя – сейчас он мне кажется достаточно комичным, чтобы привести его целиком.

 
Я вижу здесь всех поэтесс своей страны
В гробах и в саванах, немых, как их надгробья.
И в каждом – прах и тлен, что раньше было им
Религией – их красоты истлевшее подобье.
 
 
Как травы зимние, безжизненно, мертво.
Непроницаема немая бесконечность.
Песнь отнята у губ, у рук – перо.
Они ушли в беспесенную вечность.
 
 
Сапфо и Уайли – больше ваших лир
Не существует – Смерть разбила в щепы.
Ей все равно, каким огнем охватит мир,
Когда разбить их памятник нелепый.
 
 
О Смерть, я всех тебе прощу, кого взяла,
Пока ты славную Миллей не забрала.
 

Мои труды над рассказами, в те времена ограниченные только выходными и подстегиваемые крепким кофе, приносили более зрелые плоды: большинство из них хранится в архивах университета штата Техас.