Текст книги "Рыцарь ночного образа"
Автор книги: Теннесси Уильямс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
Но когда я говорю – призрак, я именно это и имею в виду. Это не жалость к себе, a насмешка над собой и ярость.
Я только что начал писать на особенно удручающем письме, я взял его, потому что оно пришло в большом конверте формата А4, где много подходящего для писания места. Сообщение об отказе так расстроило меня, что я после него почувствовал себя просветленным. Я знаю, это кажется странным. Вы, естественно, думаете, что я псих, чтобы ассоциировать глубокую депрессию с состоянием просветления, но так может думать только человек, не знакомый с музыкой того Штрауса, который не писал вальсов[25]. Он написал сочинение под названием «Смерть и просветление». Конечно, смерть отличается от депрессии, но принадлежат одному и тому же пространству человеческого опыта, сказал бы я сегодня, с жаром Чарли без Чарли.
В письме стояло: «„Метла“ не принимает незаверенные рукописи». Собственно, это и был весь отказ, но ниже печатного текста яростным почерком было добавлено красным фломастером: «Вас необходимо судить за использование почтовой службы для пересылки такой грязи. Это не только грязно и грешно, но и сочится жалостью к себе, и может перевозиться только мусоровозами. Искренне ваш, Мэнли Ходкинз IV».
Мне кажется, что когда-то я слышал о болезни Ходкинза, и что она повреждает лимфатические узлы практически фатально, так что фамилию этого редактора можно интерпретировать в какой-то степени как лимфатическую злокачественность четвертой степени, что, по моему мнению, было бы окончательным приговором.
Именно на этом конверте я хочу написать о жалости к себе как элементе человечности и человеческом выражении. Самое лучшее, что я могу в этом смысле сделать – точно восстановить по памяти один разговор между мной и Лэнсом.
– Малыш, ты жалеешь себя, как и я, совершенно разумно.
Я ничего не понял.
– Жалеть самого себя – это секрет, скрытый в маленьком тайном банковском сейфе твоего сердца до тех нор, пока ты не узнаешь, как…
Он остановился на «как», но я думаю, он имел в виду, как преобразовать его в…
Как видите, я не уверен, во что.
Поэзию юмора? Очень трудно выполнить, особенно фигуристу, танцующему в ледовых дворцах по всей стране. Я видел его, вращающегося в воздухе с ослепительной улыбкой на лице, выражавшей эйфорию вкупе с чувством приближения гибели.
Это все связывается вместе, за исключением того, что это Лэнс, а не я встретил приближающуюся гибель без угрюмого выражения на лице.
Лэнс уснул, так и не закончив свое предложение, а я, со своей привычкой к чудесному, нежно приподнял толстый гладкий росток человеческой спаржи, что пробивался из его кустиков, подсознательно надеясь, что он станет твердым, и поскольку он не стал, даже когда я полизал его немножко языком, повернул его наверх и положил в бархат его пупка.
Для Мэнли Ходкинза это может быть грязью и грехом, но уж точно не жалостью к себе, которую, как мне кажется, я так и не научился после депрессии преображать в сияющую тающую в воздухе улыбку.
В Телме, штат Алабама, у нас была горячая вода, которая текла всю ночь, я иногда проскальзывал в ванную, пускал ее, намыливал свой член и ритмично толкал его между ладонями, сжатыми вокруг него, пока не кончал, прижавшись бедрами к углу раковины.
Одинокая ночная привычка, сладостное извержение семени творения в спускное отверстие раковины, куда оно и должно было лопасть в моем случае, совершенно не предназначенном для потомков.
*
Во время моего пребывания в палате для буйных на маленьком островке на Ист-ривер меня раз в неделю посещал студент-психиатр, визиты которого я ждал наравне с визитами Моизи. Он, конечно, носил белый накрахмаленный халат, и из всех членов персонала на него было наиболее приятно смотреть. В дни его посещений я не только мылся с необычным вниманием к деталям, но и мыл волосы крохотным кусочком хозяйственного мыла, что был в мужском душе, так что мое сходство с молодым Рембо подчеркивалось еще больше.
Во время последнего визита он сказал мне:
– Я знаю, и не заглядывая в вашу карту, что вы – сексуальный девиант, потому что ваши глаза постоянно опускаются от моих глаз к той части моего тела, которая должна интересовать только мою жену.
(Мог бы назвать и попрямее.)
– Теперь скажите мне, – продолжал он, – был ли у вас когда-нибудь в вашей жизни нормальный опыт любви?
(Может, он сказал – сексуальный опыт.)
– Да, однажды, когда я был еще мальчиком, в тринадцать лет.
– Так, расскажите мне об этом, с кем это было и какова была ваша реакция?
– Это случилось на чердаке дома одной девочки, моей подруги по играм. Мы часто проводили время там, на чердаке ее дома, рисовали картинки, придумывали истории по этим картинкам, а один раз там было очень жарко – это было летом, в Телме, штат Алабама – и я заметил, что она поднимает свою юбочку, которая была до колен, дюйм за дюймом, и раздвигает ноги, и в конце концов ее юбка обнажила ее очень-очень прозрачные нейлоновые трусики, светло-голубые, и сквозь них я увидел то, что выглядело, как разрезанный треугольник булочки, слегка выпячивающийся вперед.
– Это напоминало булочку Дома Паркера? – спросил молодой доктор, впервые проявивший интерес за все время наших разговоров.
– Что такое булочка Дома Паркера?
– Булочка, которую придумали в Чикагском отеле под названием Дом Паркера, – ответил он нетерпеливо, – и которую вскоре стали выпекать в булочных по всей стране. Она такая выпуклая, с разрезом посредине, ее подают слегка хрустящей и теплой. А теперь продолжайте. Вы увидели ее гениталии. Они были еще без волос в этом возрасте, сколько ей тогда было?
– Столько же, сколько и мне.
– Теперь или тогда?
(Его скорость и интерес росли очень быстро.)
– Тогда. Тринадцать, как и мне.
– И это обнажение дюйм за дюймом ее женского органа, было ли это, как вы чувствовали, задумано, чтобы вас взволновать и соблазнить, или просто невинный способ немножко остудить себя на жарком алабамском чердаке, что это было, невинность или соблазн, и реакция – ваша и ее?
– Ее реакция была первой.
– Как, что, продолжайте.
– Да, она продолжала.
– Обнажение?
– Да.
– Как?
– Стала спускать бледно-голубые нейлоновые трусики, дюйм за дюймом, пока они не оказались на ее щиколотках, и тогда она вынула из трусиков одну ногу, другую подняла и отбросила ею трусики в сторону, а сама развела шире – что? Булочку Дома Паркера? Шире?
– Ага, тогда это определенно акт соблазнения.
– Да, мне тоже так кажется.
– Были вы тогда способны к эрекции?
– Да.
– И у вас возникла эрекция в парилке этого чердака?
– Да, и…
– Что?
– Я…
– У вас совсем присох язык, и вы вспыхнули без всякой причины, это ведь чисто медицинская дискуссия, давайте перейдем к чистым фактам.
– Я сделал..
– Что вы сделали?
– Опустился.
– На что?
– На колени между ее коленями.
– И, и?
– Стал лизать.
– Ее?
– Булочку Дома Паркера.
– Выполнили куннилингус с этим тринадцатилетним ребенком, вы, маленький извращенец?
– А вы бы не стали?
– О Господи. Может до вас дойти, наконец что субъект обсуждения – вы?
– Тогда почему эрекция – у вас?
Он прикрыл ее своей папкой.
– Давайте, продолжайте, что дальше?
– Она сказала: «Продолжай», точно, как вы.
– И вы продолжили?
– Да, как просила.
– Вы вставляли свой язык между губами ее вульвы?
– Да.
– И что вы делали потом?
– Что?
– Дотрагивались кончиком языка до ее клитора?
– А что это такое?
– Клитор – это женский аналог пениса, только он находится внутри, а не снаружи, и это вызывает у женщины оргазм при копуляции.
– А, так это и было это?
– Что это было это?
– Горячее и жидкое, что случилось внутри ее булочки Дома Паркера, когда она схватила мою голову руками и закричала: «Глубже, лижи глубже!». Мне показалось, что она сошла с ума, а мне не понравился этот вкус, и я не люблю, когда меня хватают за голову, я никогда не любил, когда меня хватают за голову, кроме…
– Вашего живого негра на льду?
– Да, его, когда он не хотел ебать, а хотел, чтобы ему сосали.
– О Господи, проклятый маленький…
– Извращенец?
Его глаза лихорадочно блестели.
– Вы проникли в нее тогда своим пенисом?
– Нет, нет, нет, нет.
– Заткни свою грязную пасть.
– Именно это я тогда и сделал.
– Сдержался?
– Нет, сбежал с чердака, и никогда больше туда не возвращался, а через какое-то время я слышал, что ее выгнали из школы, и что школьного инспектора отправили в отставку, и что они покинули город вместе, а еще позже моя бабушка сказала мне, что эту девочку, с которой я играл на чердаке, нашли мертвой в каких-то кустах в Тускалузе, убитой, сказала моя бабушка, дьявольски соблазненной, как твой дедушка, но только в кустах, а не в копии Голубого грота.
– Вы несете чепуху.
– Нет, сэр. Может, я немного и сочиняю, но не фантазирую для вашего удовольствия, сэр.
Да, то, что я вам рассказываю – я думаю, не фантазия. Я думаю, я только воображаю, что когда он поднял папку оттуда, где была его эрекция (возможно, тоже воображаемая), там было мокрое пятно. Воображаемое или нет, но следующее, что я подумал, или вообразил, это что теперь я по-настоящему способен волновать словами, хорошими и плохими, что теперь я по-настоящему способен писать, и что-то, что я буду писать, может быть и презираемо за свое висцеральное (органическое) содержание.
Я увидел – или вообразил – что он потерял свою накрахмаленность, и именно поэтому снова уронил папку на свой ненакрахмаленный белый халат, нацарапал несколько слов и сказал мне:
– Я только что сделал свою окончательную запись в вашей карте.
– Какую, скажите?
– «Застрял в пубертатном возрасте. Безнадежен».
*
Больше мы с ним не виделись, а когда я пересказывал Моизи это последнее интервью, конец которого я немножечко прифантазировал, она улыбнулась мне и заметила:
– По-моему, он занялся не своим делом, дорогой. У людей это часто бывает.
*
Один раз мне удалось убедить Лэнса взять меня с собой на гастроли его шоу на льду. Это было на следующий сезон после моего пребывания на островном курорте.
– Милый мой, с тобой это больше не повторится.
– Тогда возьми меня с собой.
– Как ты будешь кататься? На заднице?
– На твоей спине.
– У меня и без тебя хватает обезьян на спине.
Но я уговорил его, он взял меня той осенью на гастроли со своим шоу на льду и это привело к целому крещендо несчастий.
Менеджер этого шоу был белый, но темный, из Техаса, и панически боялся десегрегации.
– Лэнс, что ты делаешь с этим белокожим мальчиком?
– Это Божье дитя – не белый, а альбинос.
– У альбиносов розовые глаза.
– Это все сказки старой бабушки. Перед вами самый настоящий молодой альбинос с голубыми глазами.
– Покажи мне бумаги, подтверждающие, что он является негром-альбиносом, и тогда я разрешу ему жить в отеле вместе с тобой, Лэнс.
– Ну, босс, вы и даете, – сказал Лэнс с налетом угрозы в мурлыкающем голосе и с холодной усмешкой, – с каких пор неграм-альбиносам дают бумаги, чтобы вам их показывать? Даже я, продукт смешения рас, как вы это называете, не имею такой бумажки. У меня нет бумажки, чтобы доказать очевидное, но я докажу, что я живой негр на льду, я уйду из шоу, со всеми своими прыжками и вращениями в воздухе, нарушающими закон всемирного тяготения. Вы хотите давать гастроли без меня?
Лэнс выиграл первую битву, но прочие несчастья последовали по возрастающей.
Во всех отелях Лэнс и я жили в двухместном номере вместе с еще одним светлокожим негром из шоу, и с его громадной черной собакой, которую ему разрешили взять с собой после долгих препирательств. Темный менеджер каким-то образом сделал исключение – по всей видимости, потому, что громадная собака была черной, и ничего не утверждал, что она – альбинос.
Черная собака и ее хозяин были так привязаны друг к другу, что собака несла бессонную вахту у кровати хозяина, быстро и мягко дыша долгими осенними ночами.
Мы с Лэнсом спали, прижавшись друг к другу в нашей одноместной кровати, но однажды ночью, дело было в Кливленде, штат Огайо, Лэнс дал мне таблетку, чтобы я перестал говорить но сне. И этой ночью я встал пописать и ничего не соображая, вернулся из туалета и не понял, где наша кровать, а где не наша, повернул к той, что была не нашей, и натолкнулся на громадную черную собаку, мгновенно, прокусившую до костей обе моих лодыжки, как будто такой маленький альбинос, как я, мог атаковать или изнасиловать ее хозяина.
Лэнса мой крик поднял с кровати, как выстрел. Кровь текла, но мне так ударило в голову, что я и не думал об этом. Лэнс, однако, вызвал гостиничного доктора, который зашил мне раны. То есть специальной металлической штучкой, степлером, свел вместе края укусов на моих лодыжках.
– Черт, с меня хватит, завтра же полетишь домой.
Но я не полетел, не смог, я отказался выйти из машины, в которую Лэнс сунул меня, чтобы отвезти в аэропорт.
– Хорошо, малыш, но только учти, что когда неприятности начинаются, они уже не кончаются.
Мы вернулись в свой Шебойган, штат Висконсин, я – с металлическими скрепками в лодыжках. А потом, однажды вечером в этом Шебойгане, раздеваясь, чтобы лечь спать, я с трудом смог снять туфли, потому что мои лодыжки были инфицированы и вздулись до слоновьих размеров. Только тогда я почувствовал боль и жар.
– Ну, маленький альбиносик, теперь ты видишь, что тебе не следовало ездить ни на какие гастроли всяких шоу на льду, если ты не способен увидеть такую очевидную вещь, как собственные распухшие лодыжки.
Он снова вызвал гостиничного врача, прибывшего в состоянии некоторого ступора после сильных возлияний, но на которого тем не менее вид моих раздутых лодыжек произвел сильное впечатление.
– У мальчика стафилококковая инфекция.
– Это плохо?
– Достаточно, чтобы убить за одну ночь, я думаю.
Он достал из своего саквояжа такую иглу, какую, я думал, используют только для лошадей, и наполнил ее комбинацией антибиотиков потом сказал:
– Снимай штаны, – и вкатил в меня содержимое лошадиного шприца.
Моя реакция была мгновенной, как у испуганного ребенка. Мне стало так трудно дышать, что я доплелся до окна и открыл его. За окном была метель, а я был в одних трусах.
– Ты с ума сошел, там же ветер и снег!
– Так я хоть могу вздохнуть, по-другому я не могу дышать.
(У меня был шок от лошадиной иглы.)
Это немножко отрезвило гостиничного доктора, он схватил телефон и вызвал мне «скорую».
И снова меня вынесли из гостиницы на носилках, спустили на грузовом лифте и засунули в «скорую», которая уже ждала внизу.
Конечно, Лэнс провожал меня до самого приемного покоя, крепко держа мою руку и подавая мне команды дышать: «Вдох выдох, вдох, выдох» всю дорогу, а в приемной палате больницы меня положили в занавешенную белым кабинку и стали закачивать анти-антибиотики, на что потребовалось три часа работы, а в соседних кабинках, за их белыми занавесками, я слышал звуки борьбы между жизнью и смертью других несчастных, находившихся примерно в том же состоянии, что и я.
Я должен отметить скорость, с какой врачи и сестры носились от кабинки к кабинке, закрывая и открывая занавески. Я слышал предсмертные крики и звуки торжествующей жизни.
Около четырех утра объявили, что опасность миновала, и сказали, что меня переводят в палату наверху.
Лэнс проводил меня наверх и нежно обнял на глазах недовольной белой сестры.
– Ну, милый, завтра у нас утреннее представление, мне лучше пойти соснуть хоть часок.
Сестра издала хмыкающий звук накрахмаленного недовольства. Он повернулся к ней с медленной смертельной ухмылкой и сказал:
– А вы позаботьтесь об этом маленьком негре альбиносе.
Когда он ушел, я потребовал у нее снотворного.
– После такого шока? Вы шутите?
Ладно, я встал с кровати и натянул на себя свою одежду. Было очень больно идти с моими слоновьими лодыжками вдоль длинного коридора до дежурной сестры, но я дошел и сказал сестре, у которой глаза на лоб вылезли от удивления:
– Пожалуйста, вызовите мне такси.
– Это больница, а не отель, откуда вы можете уехать сами, здесь вы должны подождать, пока вас не выпишут.
– Я сам себя выписываю.
И пока она звала на помощь, чтобы задержать меня я, ковыляя, выбежал в объятья снежной бури, и так сложилось, что Бог послал мне свободное такси.
(В распоряжении у Бога есть и такси, и внезапное метро.)
– Отвезите меня в —…
В этот отчаянный момент я никак не мог вспомнить название отеля.
– Куда?
Я увидел, что два молодых врача выскочили из дверей, чтобы задержать меня, и от ужаса название отеля всплыло в моей памяти.
– Отель «Нобль», быстро!
– Остановите его, он —…
– Что у тебя за проблемы, парень? – спросил водитель.
Я засмеялся и сказал:
– Любовь и собака.
Когда я вернулся в свой двухместный номер, Лэнс дрых без задних ног, и у дверей меня встретила собака, которая немедленно начала лизать мои лодыжки.
Сосед не спал.
– Или ты, или собака, – сказал он.
– Что именно?
– Один из вас должен уйти.
– Так как собака – это волк, или близкий родственник волков, так, может быть, тебе стоит отпустить ее в лес, если она представляет такую опасность для человечества?
– Ты не имеешь никакого отношения к человечеству, по моему мнению, или по мнению собаки, и собаке в лесу без меня не выжить. У тебя есть Лэнс, а все, что есть у меня – это моя собака.
Ответить было нечего.
Я дополз до кровати, и хотя Лэнс никогда еще не был теплее, приятнее на ощупь и надежнее, я прошептал нашему соседу:
– Хорошо, уйти должен я, ты оставайся с собакой, но занимайте с ней одноместный номер.
– Одноместные трудно получить.
– Я знаю, но мне они достаются часто.
(Сегодня ночью, например.)
*
Я останавливаюсь, чтобы передохнуть, смотрю на BON AMI.
Что такое BON AMI, точнее, чем это было? Я знаю, по-французски это означает «добрый друг», «хороший друг», и я помню, что когда я спросил Лэнса – вскоре после того, как начал пользоваться BON AMI как письменным столом, – он сказал:
– Черт, это какое-то старье, давно вышедшее из употребления, то же ждет и нас с тобой когда-нибудь.
Это не все, что он сказал. Лэнс ненавидел BON AMI, потому что любил свой сон, и по той же причине он ненавидел черное домино без глазных прорезей, которое ему подарила Моизи в те дни, когда еще могла позволить это себе – до того, как она бежала от всего такого. Он утверждал, что они давят ему на глазные яблоки и портят его зрение. Конечно, дело было не в этом. Его глазные яблоки были совсем не теми шарами, на которые BON AMI и черное домино давили. Те шары были в его штанах – Лэнс ненавидел BON AMI и черное домино, потому что они мешали или задерживали его ритуалы любви, которые были для него самым главным условием хорошего ночного сна.
– Оторви свой зад от BON AMI и немедленно в кровать, малыш!
– Мой зад не касается BON AMI.
– Не пререкайся со мной, Телма.
– Если ты еще раз назовешь меня Телмой, я…
– Что я?
– Я назову тебя…
– Ты меня никак не назовешь, потому у меня есть вот этот направленный на тебя королевский жезл, а у тебя только одна пара…
Разговор в этом стиле мог продолжаться и дальше, но я упрямый писатель, такой же упрямый, как и неудавшийся, и если Лэнс продолжал пытаться оторвать меня от «голубой сойки», когда мне она была нужнее, чем он сам, я убегал по лестнице и продолжал писать в баре «Десятый пирс» – он когда-то находился через дорогу от склада, но уже давно не существует.
(Я помню, что когда летними ночами я проделывал такое, Лэнс шел за мной в «Десятый пирс», угрожающе входил в двери, его оголенный торс над брюками блестел, как только что отполированная бронза, и все смотрели на него, а он смотрел на меня, делающего вид, что не заметил его появления. Он садился у стойки и начинал самым диким языком обсуждать мою персону.
– Видите этого хуя, который делает вид, что он писатель?
Бармен обычно бормотал что-то вроде сдавленного «ага», двое или трое пьяных поворачивались, чтобы посмотреть на меня и сделать пару замечаний, после которых я один раз запустил в них пивной кружкой, но обычно бармен своевременно подмигивал им, предупреждая, если они еще не знали, что говорить обо мне и Лэнсе было очень опасно. И Лэнс продолжал в том же духе:
– Воображает, что сделал литературную карьеру, но мне-то прекрасно известно, что вся его карьера – то, на чем он сидит, если случайно не стоит или не лежит.
Я конечно, не боялся Лэнса, даже когда он выражался на публике подобным образом. Конечно, я переставал писать, выводя в своей «голубой сойке» одну и ту же фразу снова и снова, и эта фраза была «ебучий сукин сын».
Любовный язык часто бывает грубым.
А через пару минут Лэнс подходил к столику, в буквальном смысле отрывал меня от него и относил на склад, с «голубой сойкой» и карандашом, зажатыми в кулаке и…
Грубая любовь – это признание.)
*
Я только что отодвинул BON AMI от себя и теперь шарю внутри в поисках клочка бумаги и нахожу. Да, нахожу. Вы бы ни за что не поверили, что такой сравнительно небольшой ящик, как BON AMI, имеет внутри объем, в котором бы поместились все эти груды писем с отказами и конверты, в которых они пришли. Хотя одни из них – просто напечатанные типографским способом бланки, сообщающие, что у редакции нет времени читать незаверенные рукописи, другие, как я уже писал, украшены – назовем это так – рукописными комментариями редакторов. Похоже, что ми всех просто приводит в ярость либидо, присутствующее в моих рукописях, фраза «сексуальная истерия», или ей подобные постоянно повторяются на этих приписках. Мисс Сильвия Уизерс информирует меня, что мир полон очаровательных объектов для художественной литературы – помимо той грязной эротики, которая не может быть напечатана в «New Humanities Quarterly». Мистер С. Генри Фолк из «Guard Before Monthly» предлагает мне самоограничение и рекомендует монастырь в Грейт-Смоки-Маунтинс, где царят тишина и воздержание.
(Оба этих журнала сейчас сдохли, ха-ха! Смех гулкий, как бравада побежденного боксера. Конечно, я знаю, что страдаю хроническим воспалением либидо и часто впадаю в истерию. В конце концов, я южанин с необрезанной крайней плотью и с членом размером побольше, чем было бы пропорционально для большинства мужских тел моего роста, я все еще ношу шорты с талией двадцать восемь дюймов, и едва ли вешу шестьдесят килограмм. Лэнс любил повторять: «Малыш, у меня висит, что надо, но у тебя висит просто что-то невероятное для парня ростом метр шестьдесят восемь с хвостиком, и когда мое сердце разобьется об лед, а твое сердечко еще будет продолжать биться, смотри за этим». За чем смотреть, что он имел в виду? За последствиями того, что я ношу между ног полуостров своего тела, который, если взять его отдельно, мог бы сойти за банан – уже созревший, но еще не пожелтевший на солнце? Нет, он, наверное, имел в виду что-то менее материальное, что-то, связанное с будущим, а оно, как он думал, не принесет мне ничего хорошего.)
Что такое будущее для существа, у которого хронически воспалено либидо, когда сладкоголосая птица юности уже покинула его тело и дух? Не существует эмпирей, в которые эта птичка могла воспарить, как святой дух. Если воспаленное либидо не скорректировать или не контролировать, оно приведет тебя в бани, туда, где теряется и достоинство, и претензии на него. Наступит время воспаленных, как либидо, глаз на рассвете, и неутолимого желания – желания, которое не утопишь никаким количеством ртов. Лэнс часто рассказывал мне про надпись на стене в одном 113 номеров бостонской бани: «Провел чудесную ночь. Имел десять хуев, восемь самых больших принял в зад». Под этим победным восклицанием была подпись: «Королева педерастов района Бэк-Бэй». Нет. Повторяю, нет. Я предпочту кастрацию или раннюю смерть такому будущему.
Несколько месяцев назад я встретился с негром из Гарлема, живым свидетелем истории развития музыки и танца Гарлема от блюза к джазу и би-бопу, и их различных настроений – от дикого до холодного и сладкозвучного сейчас, и то, что он сказал, застряло у меня в мозгу. «Господь не придет, когда ты хочешь Его, но Он всегда будет вовремя».
О Господи, я вытащил его из штанов, держу его в руке и…
Дома, когда ты один, либидо все эта часы входит в тебя, как инкуб, и если твое сопротивление ослабло, оно будет управлять твоей рукой и потянет ее туда, где, как оно нашептывает тебе, ты живешь. Ты должен крикнуть ему:
«Нет, я тут больше не живу, я не живу в Свинячьей Аллее, как не живу и в Сакре-Кёр на Монмартре, но…»
Где ты живешь, когда одинок?
Медленно и печально я засовываю его обратно в джинсы, и застегиваю их на все пуговицы, и задаю себе этот вопрос: «Где ты живешь, когда одинок?»
В уголке дневной комнаты того сумасшедшего дома на том острове на той реке на востоке?
Слова! – вас не хватает…
*
Я только что нашел очень старые картонки из прачечной, те, что вставляют в рубашки, еще со времен, когда мои рубашки сдавались для стирки и глажки в прачечную, давно уже не существующую прачечную под названием «Ориентальная». Это далеко не идеальное поле для карандаша, поскольку оно темнее его естественного серого цвета, уголки запнулись, и пахнет…
Я хочу сказать – тараканами, насекомыми так мне ненавистными, что меня трясет, когда я…
Она берет начало на кухне в Телме, штат Алабама, эта моя тараканофобия. Даже в детстве у меня сон в одиночестве ассоциировался со смерило, я часто вставал по ночам и босиком шел на кухню, и прежде чем успевал включить свет, уже раздавался этот ужасный звук хрустнувшего под ногой таракана, и я понимал, что снова наступил на одного из них. Ужасная жижа вытекала из них, желтая и склизкая. Я садился у края раковины и пускал холодную воду на ступню, пока не смывал все следы этой гадости и снова не чувствовал себя чистым. Очиститься от грязи очень приятно, и, думая об этом, я вспомнил один случай в Телме, когда появились признаки моего созревания: тонкий пушок на лобке и подмышками, изменившийся голос, и пенис, поднимавшийся во сне, когда что-нибудь снилось, до экстатического испускания спермы, «влажных инициалов Эроса», как я назвал это в одном из стихотворений много лет спустя.
А случай был такой.
В город прибыл странный лимузин, и в нем сидели четыре странных молодых человека. Невозможно было не заметить их элегантное медленное блуждание по всему городу, и как они замедляли ход и рассматривали молодых людей, занятых в бочарной мастерской, а Телма – совершенно невинный город, и о причине такого их поведения никто точно не догадывался. Никто не знал, где они останавливаются, если они вообще где-либо останавливались. Днем они никогда не опускал и стекол своего лимузина, ночами – опускали, чтобы позвать мягкими голосами того или иного парня на тротуаре. Они пробыли в городе только два дня и две ночи, и распространился всеобщий слух, что они из Тускалузы или из Бирмингема, и прибыли в Телму, чтобы вызвать профсоюзные беспорядки среди работающих в бочарной мастерской.
Во вторую ночь их пребывания в Телме один из четырех сидевших в лимузине воркующим, как у голубя, голосом позвал не рабочего мастерской, а меня – сквозь быстроопущенное стекло лимузина, темного, как причина их пребывания в Телме.
– Мальчик, ты куда идешь, тебя подбросить?
Я был в кино в Бижу, смотрел фильм с Гэри Купером, и был так захвачен его лицом, что едва следил за сюжетом.
– Конечно, спасибо.
Быстро, тихо, задняя дверь лимузина открылась, чтобы впустить меня, и блондин, который разговаривал со мной, поднял меня, перенес через свои колени и посадил между собой и скульптурно неподвижным молодым человеком с таким же оцепеневшим взглядом.
Не успел я оказаться между блондином и темноволосым, как стекло поднялось и лимузин тронулся.
Блондин заговорил первым.
– Куда тебе, мальчик?
– Домой.
– Это куда?
– Угол Персиковой и Вишневой.
Когда я упомянул название улиц, кто-то на передних сидениях засмеялся, и все четыре пассажира этого лимузина засмеялись, как эхо. Наверное, это была их частная шутка – название улиц, на пересечении которых я жил.
– Тебе сколько лет, мальчик?
– Четырнадцать.
– Ты не боишься ехать в машине с четырьмя незнакомыми мужчинами?
От такого вопроса я начал дрожать, особенно после того, как рука темноволосого и рука блондина довольно плотно обхватили мои колени, как будто я был в их машине арестантом.
Но я ответил:
– Нет, почему я должен бояться?
– Такой симпатичный мальчик, как ты?..
– Я не понимаю, о чем вы, но я хочу выйти.
В ответ лимузин увеличил скорость, но ехал он не в направлении моего дома, а в темное пространство пригорода.
– Вы едете не в сторону Вишневой и Персиковой.
Снова смех хором. Блондин рассмеялся мягче других и сказал:
– Подышим сначала свежим воздухом.
– Нет, нет, я хочу выйти.
На этот раз я испугался уже не на шутку, потому что лимузин с таинственной четверкой был уже на темной безлунной ночной дороге, и руки обоих моих соседей медленно двигались от моих коленей и ритмично сжимались, как женщины сжимают дыню, чтобы посмотреть, спелая ли она.
Блондин достиг уже моего паха и спросил:
– Разве тебе это неприятно?
Приятно мне было или неприятно, я был слишком напуган, чтобы отвечать.
Внезапно лимузин остановился, темноволосый взял мою руку, положил ее себе на ширинку, плотно прижал там, и я почувствовал его мощную эрекцию, а потом он заговорил.
– Снимите с него штаны, разденьте и проинструктируйте его.
– О чем? – спросил блондин неожиданно хриплым недовольным голосом.
– Как сосать и…
– Слышишь, сука, мальчик еще совсем ребенок, немедленно отвозим его домой на Вишневую и Персиковую. Иди сюда мальчик. Садись ко мне на колени. Не позволяй этому выродку касаться себя.
Он поднял меня к себе ни колени, раздвинув их, и плотно прижал к себе.
Очевидно, он обладал властью над ними, потому что лимузин снова тронулся и повернул к городу.
У блондина тоже была эрекция, но он не делал мне никаких предложений, а просто защищал меня, держа между своими плотно сжатыми бедрами.
Лимузин дернулся и остановился на углу Вишневой и Персиковой. Наступила тишина. Блондин просунул руку мне под рубашку.
– Его сердце бьется, как дикая птица.
– Выпусти его, – сказал темноволосый.
Дверь со стороны блондина открылась, его бедра освободили меня, я поднялся, чтобы выйти, и почувствовал его руку на моей заднице, она не сжимала, а гладила, и он сказал темноволосому:
– Было бы здорово, если бы ты все не проебал.
– Никто никого не ебал.
– Еще нет, но ты будешь сидеть на моем хуе всю дорогу до Мобиля, и я надеюсь, что дорога будет, как стиральная доска.
Я не вышел из лимузина, я выпал из него.
Блондин выглянул из окна.
– Все в порядке, малыш?
Я встал на ноги. Красивая голова блондина все еще высовывалась из окна.
И я поцеловал его, мягким, долгим поцелуем.
– Осторожнее, осторожнее, – прошептал он, и лимузин уехал.
*
Обдумывая это приключение – сейчас, спустя шестнадцать лет – я чувствую, что эти четыре чужака уехали куда-то дальше, чем в Мобиль, и в ночь куда более темную. Атмосфера смерти витала над ними на неведомой дорожной карте существования совсем рядом – невзирая на тот факт, что водитель лимузина, темная голова которого ни разу не повернулась в мою сторону, как будто он сам был частью машины, ее продолжением, тем, кто владеет контрольным пакетом акций корпорации-лимузина, хотя я уверен, что владельцем машины был блондин. Но смерть – она была нанесена невидимыми чернилами на всех их индивидуальных дорожных картах существования невдалеке друг от друга, четыре смерти, как группка едва светящихся знаков, замеченных мною на приборной доске, и я верю, что это чувство принадлежит сфере парапсихологии, до полной веры в которую я теперь дорос.
