Текст книги "Рыцарь ночного образа"
Автор книги: Теннесси Уильямс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
– Как насчет кошки?
– Что насчет кошки?
– Я обнаружил, что на складе полно кошек, и, наверное, котят, а также крыс. Я вечером могу вернуться туда и набрать тебе полную сумку котят, ты можешь выбрать, и остальных я верну, если ты не захочешь всех.
– Одного мне хватит, – сказала Моизи, – но отбери его для меня тщательно.
– Я могу отобрать его по цвету и размеру, но я не смогу сказать, сообразительный он или нет.
– Он должен уметь шарить по помойкам.
– Я думаю, это умение врожденное, оно в крови у большинства кошек.
– Хорошо, тогда давай посмотрим – сейчас конец января, и если ты принесешь мне котенка, на него будет оказывать влияние…
Внезапно она начала двигаться судорожно, и я схватил лопаточку для прижимания языка, думая, что у нее начинается припадок.
– Бога ради, не надо, – выкрикнула она, когда я прижал деревянную ложку к ее рту. – У меня не приступ, ты же видишь – я не работаю, потому что мне нечем работать. Просто в мире без рассудка все замерзло, как горы в Гренландии.
– Я уверен, что станет теплее – до того, как станет еще холоднее.
– Потому что холоднее не бывает.
– Нет, потому что у тебя будет теплая компаньонша – кошечка со склада.
– Ты так говоришь, что мне приходится поверить тебе.
– Я никогда не лгал тебе, Моизи.
(Я в тот момент взял «голубую сойку» и начал в нее все это записывать.)
– Умирающим все лгут.
– Живые, может быть, и склонны лгать умирающим, но умирающие умирающим не лгут.
– Попытайся остаться здравомыслящим. Мы должны попытаться остаться здравомыслящими.
Моизи подняла длинную, хрупкую руку к моему лицу.
– Милый, у тебя щека колется, тебе надо побриться – нельзя пренебрегать своей внешностью, даже здесь.
– Я не взял с собой бритву.
– У меня когда-то была бритва, чтобы сбривать волосы на лобке, – заметила она мечтательно. – Ты знаешь, ко входу в свою вагину я отношусь с некоторым тщеславием, и всегда старалась, чтобы там не было волос – как у девочки. Меня никогда не ебали, ты знаешь, только в рот – не из-за отвращения к мужскому органу и не из-за пуританской стеснительности, а потому что у меня воинствующее отношение к самой большой мировой проблеме за пределами этой комнаты, каковой является переизбыток населения, увеличивающегося на два миллиона в год только в этой стране, и на миллиард, наверное, если брать всех.
– А мне всегда это нравилось.
– Переизбыток народа?
– Нет, нет, твое вагинальное отверстие!
– Но бритва заржавела. Я больше не брею волосы на лобке.
– Но волосы на твоем лобке такие светлые и пушистые, что твой нетронутый вход прекрасно виден, даже когда ноги не раздвинуты.
– Так, хватит про мою вагину, – сказала она. – Но тебя с бородой я не представляю.
– Я тоже, но мне пришлось бежать сломя голову без…
– Без всего, что тебе нужно для жизни, кроме себя самого, и я бы сказала, что так для тебя гораздо лучше.
– Но в постели было так тепло от его жара. Я не обижаюсь на него, хотя знаю, что вторая любовь моей жизни была созданием со своими собственными заблуждениями.
Она вздохнула:
– В моей жизни сейчас так мало времени для друзей, еще меньше для знакомых, а для врагов его нет совсем.
(Если я останусь тут, вместе со складской кошкой, и если так будет продолжаться еще хотя бы месяц, я, наверное, начну писать «молвила Моизи», вместо «Моизи сказала». У меня такое чувство, что по мере развития ее склонности к словесной магии, она начала «молвить», а не говорить, как ворон у Эдгара По: я не помню другого поэта, который бы использовал слово «молвить» вместо «говорить», и себя я поймал сейчас на том, что сам начинаю блуждать мыслями вокруг того, что писали о По и что я читал. Я помню, как писали, что он за всю жизнь никого не любил, кроме сестры и своих фантазий, таких как Ленора, Аннабель Ли и Елена в оконной нише, которая вела в бой тысячу кораблей, и, наверное, никогда не испражнялась. И еще я помню, что он умер в Балтиморе в день выборов, или свалился в этот день и вознесся (цитирую) «высоко над смертной грустью и бессмертною работой» (конец цитаты). А потом мои мысли перетекли на прекрасного седого поэта Уитмена – он, по всей видимости, боялся, но тем не менее осмелился праздновать нашу любовь и наши вечнозеленые дубы Луизианы, где как он заявлял, у него была женщина и нелегальный отпрыск, но ученым так и не удалось доказать ни того, ни другого, и так он и остался с возчиком из Вашингтона и прекрасными ранеными юношами, которых он лечил и за которыми ухаживал в госпиталях гражданской войны. И его стихотворение «Каламус», шокировавшее чувствительного южанина Ланира[33], описавшего поэзию Уитмена как «варварский вой над крышами мира» – хотя почему бы и не повыть варварски над крышами мира вместо того, чтобы играть на флейте в Филадельфии, мистер Сидней Ланир? Я люблю, впрочем, и вас болота Глинна – точно такие, как вы их описали, и у вас есть прекрасная строчка о том, что широта горизонта – как широта души хорошего человека.)
Она снова говорит о кошке-компаньонке.
– Преимущество кошки со склада в том, что когда она голодна, она не будет смотреть на меня…
– Чтобы ты покормила ее – нет, не будет.
– Если только не вырастет очень большая и не проголодается так, что будет смотреть на мои босые ноги и голые руки как на еду.
Я засмеялся и подумал какой все-таки сильный юмор в ее мрачных мыслях. Моизи всегда жаловалась на недостаток у нее юмора, который – без которого – ей бы не выжить в ее «комнате».
– Моизи, ты просила быть здравомыслящими так давай будем.
– Я и пытаюсь мыслить здраво. Я слышала или читала об отшельниках, поселившихся вместе с животными, которые потом съедали этих отшельников, не способных обеспечить их ничем съестным, кроме как собственной плотью – живой или мертвой. Такой конец моего существования был бы скандалом, который стер бы всякую память о моих работах. И поэтому я хочу, чтобы ты пообещал мне, что если эта обещанная мне кошечка-компаньонша должна здесь жить – если уж ничего лучшего придумать нельзя – ты будешь время от времени забегать, после того, как найдешь свою третью любовь, и что ты напомнишь мне в подходящее время найти для кошки новый дом – нет, мне его не найти, тебе придется забрать ее к себе домой вместе с твоею новой любовью.
– И когда настанет это время?
– Когда ты посетишь меня и обнаружишь, что я не способна надлежащим образом ухаживать за моей кошкой.
– Хорошо, я обещаю.
Внешне наши чувства успокоились, в глубине продолжали бурлить. Мы говорили, просто чтобы говорить о чем-нибудь – такой легкомысленный вид разговора, который начинается, когда любые рассуждения должны служить лишь одной цели – отодвинуть отчаяние, хоть на какое-то время.
Но это время уже бежит вовсю. Наступила тишина – если не считать стука зубов – и она продолжалась, пока я не заметил, что свеча, поставленная на бледно-голубое блюдечко, не зажжена, и сказал:
– Моизи, свеча – ты не зажгла ее.
– О, Спаситель милостивый, действительно, не зажгла, извини, малыш, я сейчас зажгу.
Мы оба глубоко и облегченно вздохнули, когда она зажгла ароматическую свечу на блюдечке, и чудо мерцанья и нежный ток ее аромата дали нам обоим, как мне показалось, ощущение благословения, полученного от старого благочестивого священника.
Под этими чарами мы сидели, как загипнотизированные. Когда она снова заговорила, то речь шла о листке гостиничной бумаги, который она подобрала на улице среди прочего литературного богатства.
– Это не твой почерк.
Я забрал у нее листок и увидел, что на нем стоит название отеля в центральной части города, и тут до меня дошло, что это тот листок, на котором всеми заброшенный драматург прошлой ночью начал писать, когда я оставил его одного, поднявшись на крышу.
Под названием отеля и его каббалистическим логотипом шли пять строф слегка зарифмованных стихов, прочитать которые было бы невозможно, если бы они не были написаны такими крупными заглавными буквами. Стихотворение было озаглавлено «Глаз циклопа», и под ним стояла подпись этого драматурга-реликта и вчерашнее число.
– Перепиши его к себе в «голубую сойку», – сказала Моизи.
Поскольку я был не больше впечатлен стихотворением, чем его автором, мне не хотелось занимать место в моей последней «голубой сойке», но Моизи не просила – она приказывала.
Будучи ее гостем, обитателем ее мира, я чувствовал, что должен подчиниться, и поэтому переписал его – маленькими, но читаемыми буквами – в свою записную книжку: оно тут, но по-моему, быть тут не должно:
ГЛАЗ ЦИКЛОПА
Глаз единственный во лбу,
Глаз больной, который видит
Только так, как хочет сам
И как хочет – ненавидит.
И себе угрозу видя
В теплом солнце, в свете ярком,
Сердцу даст сигнал тревоги,
Замахнется для удара.
Ближе к ночи все, кто рядом,
Исчезают, умирают:
Глаз, все полон прежним страхом,
В пустоту себя вперяет.
И пока играют в серых
Сумерках златые горны,
Внутрь с неприязнью глупой
Повернется глаз Циклопа —
Где, любя и ненавидя,
Ему сердце возвращает
Взгляд, горящий лисьей злобой, —
И во тьме все пропадает…
– Ну как? – спросила Моизи, очевидно, желая знать мое мнение.
– Я не чувствую запаха бессмертия в этих виршах, – ответил я, пожав плечами.
– Бог с ними, стихами – кто он?
– Чужак, захватчик, навязчивый человек, который пробыл со мной часть прошлой ночи.
– Расскажи мне о нем.
– О нем нечего особенно рассказывать – разве то, что он пытался уговорить меня отправиться с ним в заграничное путешествие.
– И это приглашение, как тебе кажется, ты отклонил, но на самом деле принял.
– Чепуха, потому что я не только отклонил его, но и оставил его одного у BON AMI, где он и нацарапал эти вирши.
– Твое безразличие тем удивительнее, что этот человек – ты сам, только постаревший!
– Будь здравомыслящей, Моизи.
– А что я еще делаю, по-твоему, раз уж я исповедовалась тебе в вещах, столь ужасно здравых, сколь это можно представить себе в этом мире, раз уж ты вернулся в него.
– И я записал твои исповеди, точно, как мог, в моей последней «голубой сойке».
– Иногда ты просто испытываешь пределы моего терпения своим карандашом и записной книжкой. Я все-таки частное лицо. Ты не оставлял меня в покое. Ты заставлял меня говорить – и я говорила, ради тебя. Ты что думаешь, мне легко говорить о моей матери и о постаревшей Моппет, как о помоечных старых каргах. Ты думал, я хочу, чтобы меня записывали, Бог знает с какими искажениями и с какой вульгарностью, для передачи всем этим безразличным или злоязычным – нет, ты видишь, ты довел меня до бешенства, когда мне нужно спокойно готовиться к —…
– Моизи, только не говори, к чему.
– К увековечению в твоей «голубой сойке», как тебе хотелось бы в глубине души?
Она вскочила, дрожа, и выкрикнула:
– Ебать вас, писак, в рот. Все вы – отвратительные чудовища собственного эго, за одним исключением.
Она не назвала исключение, но думаю, что это была писательница Джейн Боулз[34], жена человека по имени Пол[35], потому что «Полное собрание сочинений» мисс Боулз – единственный образец литературы, хранящийся во встроенном шкафу для ее находок и прочего хлама.
– Полное собрание, и поэтому она умерла, чтобы тем удовлетворить своих издателей, не зная и не подозревая, что в своем страдании она вырвала правду из этого мира.
Она откинулась на кровати, но не для того, чтобы замолчать, чего бы мне теперь хотелось.
– А теперь, – продолжала она, – вернемся к поэту, с которым ты встретился прошлой ночью.
– Он, по-моему, драматург, пытающийся вернуться в «Трак и Вохауз».
– Избегай его, он не для тебя. Его одиночество делает его чудовищем, которое разрушит тебя точно так же, как твое безразличие разрушило бы его.
– Каждому видно, что я не преследую его так, как терьер преследует енота, в чьи шкуры этот реликт был закутан.
– Да, одет он подходяще для поспешного бегства – в звериные шкуры. Что-то в твоем описании заставляет меня думать, что я его знаю.
– Он говорил, что был здесь однажды, и интересовался твоим здоровьем.
– Оно лучше, чем его, как физическое, так и психическое – по крайней мере в этом я могу его заверить. Он превосходит меня только в самопознании, что прекрасно показано в этом – иначе ставшим бы посредственным – стихотворении, написанном твоим будущим почерком.
В этом месте она прижалась к стене, словно для защиты, и заворчала, как зверь, осажденный сворой охотничьих собак.
– Чудовища одиночества не получают и не предлагают милосердия. Они идут страшным путем, как еретики времен испанской инквизиции, и тянут за собой всех, кого могут удержать при себе. Они не святые, но только святые могут выносить их. Ты говоришь, он тебе что-то предлагал?
– Да, он дважды предлагал мне совершить вместе с ним заграничное путешествие, и я дважды отказал ему.
– У тебя очень мало возможностей спастись. Что может быть хуже, чем жить со своим будущим?
– Я не имею отношения к театру, Моизи, думаю, ты это знаешь.
– Я могла бы сказать, что тебя тянет луда, Господь да поможет тебе, милый. Что случилось с его предыдущим компаньоном?
И тогда я рассказал ей о леди с пиратской ухмылкой – в то же время великой леди – и что она умерла от цирроза и эмфиземы со всякими осложнениями.
– Если ты записал все это в «голубую сойку» – вычеркни. Чудовище призналось в убийстве и в любви – вырви это или вычеркни как можно скорее, такое нельзя записывать, особенно если оно существует в твоем собственном будущем.
– Моизи, я пришел сюда в надежде, что ты будешь высказывать мудрые и прекрасные мысли, а вместо этого ты наполняешь мою последнюю «голубую сойку» бредом и глупостями.
– Ты заставил меня говорить – и я говорю, и если говорю не то, что ты хотел, все, что я могу дать тебе – это временное укрытие от мира рассудка, в который ты вернешься со своею любовью номер три, шаги которой, как я слышу, уже близко.
От ее молчания на какое-то время содрогнулось пространство ее мира.
– Ну?
Я отступил от вызова этого слова к заиндевевшему окну, при мерцающем свете свечи переливающемуся разноцветными огоньками. Горящая свеча всегда умиротворяет – это самый лучший свет для восстановления расстроенных мыслей и молчания, нарушенного высказыванием безобразных вещей, это прекрасный свет для любви, пока не задуешь его перед отходом ко сну.
Мне бы хотелось погружаться и дальше в волшебный мир света свечи, отражаемого стеклом, помещенным между ним и сгущающимися зимними сумерками: лучший свет для смерти.
Но Моизи повторила вызов своего «Ну?».
Я отвернулся от окна, как будто меня повернули силой, и увидел, что ее голова тоже поворачивается на длинной не имеющей возраста шее. Бледность ее прошла, глаза сверкали. Я понял, что сейчас она заговорит тем языком ангелов, той блестящей, возвышающей речью, для которой я и держал тут «голубую сойку».
– Держи! – она швырнула в меня записную книжку, потом карандаш, и я поймал их так же ловко, как защитник в бейсболе: к счастью, потому что она встала и отошла в центр комнаты, и стояла там, как на подиуме со знаменами за ее спиной.
– Пространства все меньше, населения все больше! Неудержимое размножение, все новые и новые животы, для которых все меньше еды, реки и моря высыхают, они загрязнены выше меры, морские водоросли и одноклеточные погибают от грязи, это огромная подводная катастрофа, потому что планктон производит кислород. И руки младенцев превращаются в клешни у высохших грудей их матерей, и нет креста на дверях, оберегающего от голодной смерти. А великие церкви, называемые вероисповеданиями, не призывают положить предел размножению, и делают из креста каббалистические знаки вроде свастики – на востоке, на западе – везде. Ничто не свято, кроме святости милосердно нерожденных в мир рассудка, где жить – значит какое-то время хватать и рвать, а потом умереть с пустыми руками и с пустым сердцем. О погибающий мир, я не могу оттолкнуть тебя достаточно далеко от себя!
(Движением в стиле Марты Грэхем она сменила позу. Ее правая рука коснулась лона, которое отвергло свою детородную силу, проклятую ею, как пагубную и вредную, и оно приобрело красоту едва распустившегося цветка; другой рукой она сделала элегантное движение, напоминавшее движение жонглера на проволоке, жест опасного равновесия без осознания опасности.)
– Я знаю, что несколько дней назад красивый акробат, блондин, исполнил танец на проволоке, самовольно протянутой им между двумя самыми высокими зданиями Манхэттена – он станцевал метафору, свой вызов смерти, грациозно, как бы превознося ее, между двумя высочайшими башнями, называемыми башнями Мирового торгового центра, высоко над смертью этого города в городе, где дышать – значит медленно засорять и сжигать свои легкие. Ему, конечно, аплодировали, но никто не понял, что этим он хотел выразить именно это.
(Балансирующая рука присоединилась к первой, образовав чашу вокруг ее лона.)
– Бросить вызов смерти – лучше, чем оплодотворять семена будущих голодных миллиардов. И разве не правда, что международные силы миротворцев бесцельно и безрезультатно мечутся между воюющими расами и народами, пока политики – бла-бла-бла, хоть то, хоть это – бла-бла-бла, – им напишут, они и читают – и эти бла-бла-бла подписываются, меморандумы рассылаются – все говорится и подписывается, кроме соглашения по единственно необходимой вещи – что семя нужно отсасывать или что анус нужно провозгласить единственно разрешенным отверстием тела, и только иногда, конечно —…
(Закончив говорить – с усталой улыбкой истинно верующего, спокойно умирающего после отпущения грехов, – она повернулась к своей кровати.)
– …немного… вазелина…
Она села на кровать.
– Я что-то говорила?
– Да, довольно много.
– И что я сказала, малыш?
– Сейчас я не могу тебе сказать, но потом зачитаю из «голубой сойки».
– Тебе не кажется, что в тебе есть что-то распутное, дорогой мой?
(На этот раз она сказала это не более жестко, чем вы заметили бы другу, что он, по всей видимости, простудился.)
После этого последовала небольшая пауза, а потом, очень тихо и печально, она запела парафраз старой песни, вставив в нее новые, ужасные слова.
– Горячая ночка всех ждет в Лейкхерсте, Нью-Джерси, когда там приземлится «Гинденбург»…
– Моизи, подойди к окну, посмотри, как пламя свечи отражается в инее, это тоже метафора.
Ее ответом стал сдавленный звук. Я быстро повернулся в ее сторону и увидел, что на этот раз у нее начался припадок. Я схватил деревянную лопаточку, чтобы прижать ей язык. Ее глаза вращались в своих орбитах, как серые вертушки, потом они закатились под верхнее веко, а из ее судорожно подергивающегося рта потекла слюна и раздалось бессознательное протяжное «Ааааа», и я понял, что это она ненадолго провалилась в сон. Я коснулся ее маленьких красивых грудей, чтобы убедиться, что в них есть жизнь. А потом я воспользовался интерлюдией ее забытья, чтобы все записать в «голубую сойку».
У меня возникли смешанные чувства по поводу ее тирады. Я не сомневался, что она была высказана вполне серьезно, поскольку за нею последовал припадок и потеря сил, но одновременно все это напомнило мне театральный занавес, упавший после завершающей вспышки монологов. Фальшиво? – нет, но как-то слишком продумано и поставлено.
Я записывал это со всей возможной тщательностью, когда она очнулась ото сна и тихим далеким голосом сказала мне:
– Ну хорошо, что случилось, я взорвала это?
– Если честно…
– То что?
– Если ты имеешь в виду свое хладнокровие, то я бы сказал, что да.
– Прекрасно, я чувствую себя намного лучше после…
– Часа отдыха?
– После забвения матери, Моппет, и любой – каждой – помоечной карги, ах, если бы только у меня было чем писать. Краски и холст – моя milieu[36], а не слова, и не безумные высказывания. Ты знаешь, если бы кровь не была красной, а моя палитра – холодной, я бы перерезала тебе глотку и пальцем стала бы рисовать твоей кровью на стенах комнаты.
– Моизи, ты дикарь.
– Как и ты, и все остающиеся честными.
– В будущем больше ничего не будет напечатано и нарисовано.
– Правильно, как дождь в засуху.
– Давай повернемся к этому лицом, а не…
– Уклончивой спиной. Согласна, d’accord[37], но —…
Что там она хотела возразить, осталось мне неизвестным, потому что ее речь была прервана тяжелыми ударами в дверь на Бликер-стрит. Она, правда, как будто не слышала их… Я, тем не менее, слышал, и очень отчетливо, и даже набрался смелости, встал и побежал по длинному-длинному заледеневшему коридору к…
Удары в дверь были актом Божественного провидения, явленного в форме тяжелой посылки, оставленной у дверей Моизи, и этот акт был настолько Божественно провидческий, что я подумал, что он оправдывает все мои многочисленные ссылки на Бога по ходу всей моей писанины, и по этому поводу я даже завершаю это предложение этим униженным знаком пунктуации – восклицательным знаком, но, поскольку я его упомянул, то теперь могу и опустить ради экономии.
Конечно, я не собирался вас смущать. Акт Божественного провидения – доставка посылки к дверям Моизи – был актом, или акцией, сотрудничества вполне живой актрисы Инвикты и Тони Смита из Хантер-колледжа и Саут-Оринджа, а возможно, еще и Службы знаменитостей.
В качестве посредника или антрепренера – называйте, как хотите – но актрисе Инвикте удалось феноменально быстро доставить просьбу Моизи Смитам в Саут-Ориндж, учитывая бурный водоворот общественной жизни верхних классов Манхэттена, в который она втянута, и ее эмоциональную вовлеченность в розыски Большого Лота.
Все необходимое для живописи было доставлено чрезвычайно быстрым посланником – ни удаляющихся шагов, ни звука автомашины слышно не было. В посылке было тщательно подобранное количество тюбиков краски, кисти для широких мазков и кисточки для тончайших касаний, натянутые холсты самых разных размеров, баночка лака, большие бутылки с льняным маслом и пиненом, кастрюля креветок под соусом карри, а кроме всего этого – еще и сопроводительное послание, написанное неровным почерком, в котором было указано, что когда магазины откроются, поставка продолжится, и продукты будут доставляться к дверям Моизи каждый понедельник – до тех пор, пока она не будет готова взять на себя труд провести небольшую выставку в Хантер-колледже для самых избранных гостей.
Было очевидно, что актриса Инвикта упомянула и инцидент со свистяще-шипящей Фигнер, потому что в письме был постскриптум следующего содержания: «Если Фигнер будет мешать выставке, ее шипящий язык будет вырван калеными щипцами».
Сразу же после этого события у Моизи случился еще один припадок, и я снова на кровати прижимал ей язык грязной деревянной лопаточкой.
Она пришла в себя со вздохом и улыбкой – и с одним из изречений, достойных оракулов и прорицателей, ради которых я и держу у нее «голубые сойки».
– Я глубоко опечалена необходимостью отклонить их приглашение присоединиться к Симбиотической Армии Освобождения в качестве товарища их фельдмаршала. Пожалуйста, соединись с ними вместо меня и объясни, что их лестное предложение прибыло с опозданием на один день, но я надеюсь, что Бог и время позволят мне использовать новые краски и кисти из Саут-Оринджа, штат Нью-Джерси, для попытки создания холста, который они могут использовать в качестве анархистской эмблемы, предвидя, что мой неизбежно окольный стиль работы еще не набрал достаточно силы. Да, и скажи, что мне нужно немного подождать, пока я не забуду их эмблему со змеями, так как я недавно…
Тут она выдохлась, но упоминание змей и «недавно» прояснило мне, что она вчера вечером даже не заметила спектакля Фигнер.
А что касается ее знания о Симбиотической Армии Освобождения и ее фельдмаршале, то все, что я могу сказать: сумасшествие – род провидчества, поскольку она давно уже не впускает в свою комнату никакие статьи из средств массовой информации.
*
Только что она прервала мои записи в «голубой сойке», приблизившись ко мне на коленях с влажной тряпкой, обратившись ко мне «mon petit capitain»[38] и начав обмывать мои ноги теплой водой. А теперь она, наклонившись, вытирает их своими длинными распущенными волосами.
Мне пришлось проявить твердость.
– Прекрати эти дурачества, дорогая, и ступай работать над своей анархистской эмблемой.
– Слушаюсь, mon petit capitain, – прошептала она.
Я помог ей встать, и тут она сделала жест в направлении холста на подрамнике, и, к моему удивлению – там уже была начата ее работа над дизайном эмблемы, которая должна заменить змей, в ее «окольном» стиле, но с мазками оранжевого, розового и красного.
Это, наверное, было непрямым намеком на художника, уже зараженного духом революции, но ждущего только Бога и нужное время.
Я вернулся к «голубой сойке», но заметил, что Моизи впустила в комнату двух мужчин с камерами-ящиками, в темных прекрасного кроя мохеровых пальто, и они собираются фотографировать новые холсты на первых стадиях работы над ними. Комната полна тихих шепотков, таких же тихих щелчков, а за ее пределами – тихих звуков Джека Мороза, стирающего свои гравюры с окон, через которые начинает пробиваться тишина позднего зимнего дня.
Отблеск света, отраженного от огромной хрустальной линзы в камере, заставил меня поднять глаза, и снова я должен записать странное явление, причем такой приятной природы, что, чувствую, моя работа на сегодня скоро закончится.
Когда я поднял свой взгляд, более молодой из двух мужчин с фантастическими камерами смотрел прямо на меня, и в его глазах стояло неприличное и открытое проявление любви. Конечно, я тут же ответил таким же взглядом – не ответить было совершенно невозможно. Но он был так скромен, что в то мгновение, когда я ответил на его взгляд любви своим взглядом, он повернулся ко мне спиной, и я заметил одну очень интересную вещь. Он снял пальто и пиджак, и я увидел, что его плечи вдвое шире его бедер, и что шелковистый темный мохер его штанин прилипает к его бедрам так же плотно, как краска к холсту, и еще я заметил, что его волосы не преждевременно седые, а натуральные бледно-золотые.
В комнате скоро станет темно, и я думаю: сможет ли дерзость, которая заставляет мое сердце подскакивать, как-нибудь выгнать злого духа его робости, и то ли просто так, то ли в ответ на этот вопрос – вопрос, который заставляет меня задыхаться от волнения, – в мире Моизи раздались еще три звука, в близкой, но неторопливой последовательности: щелчок камеры с квадратным хрустальным глазом, щелчок мороза на окне, и – от Моизи – шепот.
– Я верю, что мы все принадлежим этой комнате.
– Спасибо, да, – сказал тот мужчина, который снял свой пиджак, сложил его так аккуратно, как в универмаге братьев Брукс, и положил его рядом с ее чайными принадлежностями (без чая) по соседству с ее кроватью.
– Не я, но Бог, – сказала Моизи тоном, который можно было бы описать как несказанно нежный – учтивой фразой бесчисленных писак викторианской эпохи.
Она вздохнула и продолжила:
– Я думаю, Он знает, что сила рассудка должна обслуживать маленькие прихоти любви, по крайней мере, пока…
Она не завершила свой шепот, и, снова подняв свой взгляд, я мог бы увидеть, почему. Это был случай перехода от слов к действию. Она встала на колени перед тем фотографом, который был еще пока в пиджаке, и своими нежными пальцами художника начала снимать с него брюки. Говоря точнее, она одной рукой расстегнула его брючный ремень, в то время как другой она пошарила под своей на удивление широкой кроватью и достала оттуда начатую баночку с вазелином, которую Божественное провидение скоро заменит на полную.
Я, конечно, переместил свой взгляд от экстаза Моизи на свой собственный предмет – да, конечно, на фотографа без пиджака, и заметил, что он стоит сейчас передо мной точно в профиль, спиной к Моизи и ее партнеру.
Эта позиция – в профиль, ее возвышенность, и деликатные отблески света там и сям почти разбили мое сердце, но он вылечил эту разбитость очень легким движением своей головы вверх и вниз, которое я расценил как беззвучное согласие, такое, какое дает робкая невеста перед алтарем.
В комнате еще не темно, но все темнее и темнее, и все, что я слышу сейчас – это шаги великана, приглушенные гигантские шаги Великого Неизвестного, приближающегося к нашему миру рассудка или безрассудства – называйте, как вам нравится. А теперь…
Последняя «голубая сойка» исписана до конца.
Перевод с английского по изданию: Tennessee Williams «Moise and the World of Reason», A Novel, изд-во Simon and Schuster, New York, 1975.
Рыцарь ночного образа
(Повесть)
Когда Гевиннер Пирс вернулся домой после нескольких лет путешествия со своим наставником – покойным доктором Горацием Гривзом – все, что он увидел из иллюминатора самолета, включая аэропорт, было настолько неузнаваемо для него, что он подумал, что самолет совершил вынужденную посадку. Он уже собрался повернуться и подняться по ступенькам трапа обратно в самолет, когда услышал женский голос, окликнувший его по имени. Он посмотрел в сторону, откуда раздался этот голос, и увидел молодую женщину, приближающуюся к нему со скоростью футбольного нападающего, и норковое манто, развевающееся вокруг нее. Паре дюжих вооруженных охранников на несколько мгновений удалось задержать ее стремительный полет.
– Руки прочь, руки прочь от меня! Вы не знаете, кто я? Я миссис Брейден Пирс, я встречаю брата моего мужа! Его зовут Гевиннер – также, как и наш город!
Охранники в стальных шлемах отпустили ее с короткими странными, но почтительными приветствиями, и она продолжила свое стремительное движение в сторону Гевиннера, который приготовился защищаться всеми доступными ему средствами – выставил торчком перед собой складной черный шелковый зонтик и напрягся всем своим легким телом, чтобы выдержать удар. Но он был приятно удивлен и успокоен тем, что эта молодая женщина – жена его брата, которую он видел в первый раз, вместо того, чтобы врезаться в него, резко сбавила обороты и представилась ему в такой манере, которую можно было назвать фривольной и резкой, но, тем не менее, разумной и логичной.
– Ой, Гевиннер, – закричала она ему так, словно он находился в самом дальнем конце аэродрома, – спорю, что ты не знаешь, кто я такая, а я жена Брейдена, Вайолет. Мамаша Пирс, Господь да благословит ее, ужасно хотела сама встретить тебя, но не смогла, потому что сегодня тот день, когда она возлагает венок к мемориалу нашим парням, погибшим в Куат Синь Хау, и поэтому, Господь да благословит ее, она послала меня приветствовать тебя здесь, в твоем родном городе.
– А… Хорошо, – сумел вставить Гевиннер.
В этот момент они уже двигались к зданию аэропорта, и Вайолет продолжала поддерживать этот странный односторонний разговор:
– Как полет, ничего? Я узнала тебя сразу же, как только ты появился на трапе самолета, не потому, что ты похож на своего брата, Брейдена, ты ни капельки не похож, но потому что ты выглядишь точно так, как я себе представляла, клянусь, я так и представляла, а ты так и выглядишь!
