Текст книги "Рыцарь ночного образа"

Автор книги: Теннесси Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– О да, очень. А вам?

– Да, вы знаете, хоть какой-то отдых от жары.

– Да, да, вы правы. Я в газете прочла сегодня утром, что люди просто падают в обморок на улицах.

– Да, некоторые из них и не выходят из обморока.

– Это называется тепловой удар.

– Ага. Вы, наверное, видели, как пожилые люди высовываются из окон, чтобы не задохнуться в своих квартирах.

– Вы здесь живете, или приезжий?

– Я здесь по делам. А вы здесь живете, или приезжая?

– Я… э… здесь работаю. На фирме Уорлд Уайд Мовинг. Маленькая работа на большой фирме.

– Вы одна?

– В городе?

– На пароходе.

– Одна… чтобы бежать от жары, вы знаете…

– Могу я предложить вам выпить?

– Немного позже я бы выпила, сейчас нет. Мне хочется дождаться прекрасного вида на Статую Свободы.

– Да вот она, вон там. Она что-то меньше, чем я ожидал, и зеленая, как лягушка, но мне нравится то, что она символизирует. Свободу человека… девушки, конечно, тоже. Но сейчас свобода – это большой, большой секрет.

– Вы бы не согласились снять меня моим «Кодаком», чтобы я могла послать домой фотографию?

– Свобода лучше на открытке.

– Наверное, но —…

– Для ваших родителей будет большей радостью видеть вас вместе с —…

– Да, я именно это имела в виду. Ой, извините —…

– Ничего, немного трудновато одной рукой держать «Кодак» и снимать одновременно, но я справлюсь. Повернитесь немного ко мне лицом.

Он отходит от борта, она поворачивается. У нее трепетная улыбка. Он щелкает затвором.

– Вам удалось поймать и меня, и статую Свободы в —…

– Да, в кадре будете и вы и мисс Свобода, причем вы – не зеленая.

Он возвращается к борту. Она присоединяется к нему, но становится на расстоянии полуметра. Он сокращает это пространство между ними.

– По-моему, нет камеры лучше, чем этот старомодный «Кодак». Или —…

– Что?

– Ничего. Проехали. По-моему, я совершал эту экскурсию уже раз пятьдесят.

– Вы в Нью-Йорке все лето?

– Все лето, осень, зиму и весну.

– О… Вы здесь работаете?

– Да. На кладбище.

– Извините, вы думаете, это честно – так прижиматься ко мне?

– Милая, тесные контакты на этом пароходике не могут повредить вам. Вы уже согласны выпить?

– Да, сейчас было бы здорово.

Они идут в трюм пароходика…

Спальня девушки в доме рядом с трущобами. Свет – только от шкалы радиоприемника. Мы видим две фигуры на постели и слышим, как девушка удовлетворенно вздыхает, тяжело дышит. Внезапно двумя этажами ниже слышится звон разбитого окна, свисток полицейского, разъяренные голоса людей. Воет сирена полицейского автомобиля. Голоса звучат громче.

– Что происходит?

– Буянят. Грабят.

В темной комнате Олли идет к окну.

– Второй раз на этой неделе. Не выглядывай!

Он выглядывает.

– Я никогда ничего такого не видел.

– Только не высовывайся из окна. Они стреляют по головам.

– Если бы у мира был язык, именно так он бы кричал, да, так бы он орал.

Он высовывается немного из окна. Его лицо озаряется красной вспышкой револьверного выстрела из полицейского автомобиля. Вздрогнув, он сбивает с подоконника горшок с цветком.

– Мой цветок!

– Извини. Я завтра куплю тебе другой.

– Пожалуйста, пожалуйста, вернись ко мне. Пуля попала в окно —…

Пуля разбивает верхнее стекло окна. Девушка вскрикивает.

– Ладно, детка. Прочитаем об этом завтра, а сегодня давай забудем…

– Мне кажется, они… они уезжают!

– Иди ко мне. Дай я обниму тебя – хотя бы одной рукой. Банда уехала. Вдвоем нам нечего бояться.

Она всхлипывает.

– Тише, тише. Я спою тебе песенку. Если будешь плакать, не услышишь.

– Спой. Я буду слушать.

– «Fly away. Fly away and stay away, Sweet Kentucky Baby Babe», – Олли поет «Kentucky Babe». – Завтра я пойду в цветочный магазин и куплю тебе новую герань, даже две. Три!

– Цветок, с которым ты сжился, к которому привык, как будто говорит с тобой, когда входишь в комнату.

– Новый цветок заговорит с тобой очень скоро. Смотри, как стало спокойно. Если не считать твоего плача. Ложись поближе ко мне.

– Мне было так стыдно вести тебя в это гетто, и —…

– С тобой я забыл все, чего стыдился, а мне есть чего стыдиться. Пусти мой язык в твой ротик, и ты перестанешь плакать.

Олли выходит им дома с меблированными комнатами. Туманное, призрачное утро, все вокруг напоминает о насилии, разбитые стекла блестят в раннем утреннем свете. Он идет, и стекла хрустят под его ногами.

– Хорошо, что на мне ботинки… какая чудная девушка… в жизни не было более счастливой ночи, – размышляет вслух Олли.

Он выходит на перекресток посредине улицы. Опирается, чтобы сориентироваться, и все вокруг него – бесчисленные осколки разбитого стекла – отражают его в разгорающемся свете утра. Он пожимает плечами и идет в направлении, которое знает не лучше, чем любое другое. Остаются разбитые стекла, разгорающиеся все ярче.

Интерьер квартиры. В ней двое: Олли и мазохист по имени Клод. Ночь.

– Никогда не видел столько шлемов сразу, – говорит Олли.

– Целых пятнадцать штук.

– У тебя бзик на военной тематике?

– Не могу дождаться семи – должны принести еще один.

– С убитого вчера?

– Наш мир небезгрешен. Его надо перевоспитывать.

– Давай перейдем к делу. Все, что я делаю – лежу на кровати лицом кверху. Цена – сотня.

– Тебе не надо ложиться.

– Тогда почему ты меня вызвал?

– Открой вон тот шкаф.

– Зачем? Что там?

– Ничего опасного для тебя.

– Я и не боюсь.

Подходит к шкафу и открывает его. Шкаф набит униформами – военными, полицейскими, пожарными, некоторые из них – кожаные, а также ремнями, плетками, некоторые – с металлическими нашлепками.

– Я грешен. Меня надо перевоспитывать, – падает на колени Клод.

– Жаль. Очень трогательно. Я вижу, что надо заниматься твоим воспитанием, но меня уволь. Ты и так занял у меня слишком много времени. Мою цену ты знаешь. Плату я хочу получить немедленно, чтобы вернуться к Черри.

– Меня еще не перевоспитали. Я очень плохой мальчик.

– Достань сейчас. Сотню.

– Я никогда не плачу, пока не закончится мое перевоспитание. Черри знает об этом.

Олли берет его за воротник. Клод кричит «А-а-а-а-а» с нотками удовольствия. Он хлопает руками, как крыльями. Олли вытаскивает его бумажник и идет к двери.

– Уже перевоспитался?

– Можешь забрать деньги, все, что там есть, только отдай бумажник, там адреса!

– Я беру только стоимость… отвращения!

– Брось бумажник в меня, мне в лицо, ударь меня!

– Найдешь себе другого воспитателя, – Олли роняет бумажник на пол.

«Контора» Черри. Ночь. Мальчики играют в покер, Олли смотрит на Черри с выражением ярости, смешанной с отвращением. Телефон, конечно, звонит. Черри, пьяный отвечает.

– Так. Вы хотите Олли. Когда? Немедленно. Хорошо, он здесь. Готов выехать. Пока.

– Черри? – спрашивает Олли.

– Да?

– Ты нуждаешься в перевоспитании, Черри.

Встает и наносит Черри серию пощечин, все сильнее и сильнее. С каждой пощечиной Черри вздыхает. Мальчики, играющие в покер, не обращают никакого внимания.

Туман. Голос рассказчика: «Лето и осень, зима и весна, время бежит и бежит…»

Ночь. Автобус. На нем спереди написано: PATHFINDER. Немного ниже – LOS ANGELES. В автобусе Олли и молодой солдат. Олли пьет из горлышка бутылки. Он предлагает ее солдату.

– Спасибо.

– Люблю автобусы дальнего следования. Люди спят, дети плачут. Только начинаешь дремать, как водитель орет: «Остановка на десять минут».

– Остановка на десять минут! – громкий голос водителя.

Заспанные пассажиры выходят из автобуса. Последним появляется Олли. Идет к автобусной станции. Олли и солдат пьют кофе за угловым столиком.

– Ты зачем едешь в Лос-Анджелес?

– У меня есть рекомендательное письмо к одному кинопродюсеру. Ему нужны однорукие.

– Для чего?

– Он снимает кино про войну.

– О-о… – бессознательно гладит себя по правой руке солдат.

– Извини. Наверное, это было бестактно.

Тень падает на стойку позади Олли. Раздается голос:

– Повернись-ка, парень.

– Да?

– Это он. Надевайте наручники, – другой голос.

Олли выходит с автобусной станции между двумя детективами. Наручниками он прикован к одному из них. Его лицо ничего не выражает. Слышен лай койотов.

– Первый раз слышу койота в жизни, а не в кино…

– Нам достался спокойный, – говорит один детектив.

– Спокойный, спокойный, а взорваться может, – отвечает второй.

– Мы поедем на автобусе? – спрашивает Олли.

– Мы отвезем тебя в Альбукерк. Оттуда полетишь самолетом, – отвечает первый детектив.

– Мне предлагаются роскошные транспортные средства…

Полицейский участок. Голос рассказчика: «Да, он не сделал ни одной попытки уклониться от их вопросов. Ему дали полбокала виски, чтобы развязать язык, и он нарисовал полную картину преступления, совершенного им три года назад».

– Это еще не все, – говорит Олли.

– Фильм не был снят до конца?

– Нет, сэр. Потом люди стали покидать корабль.

– Гости?..

– Да, его гости. Я сказал: «Я хочу на ленч». На берегу должен был состояться ленч. Тот, кто снимал фильм, подошел ко мне и сказал: «Ты останешься. Получишь на его долларов больше». Мне кажется, я уже тогда знал, что если останусь на яхте, то убью этого человека, у меня было предчувствие, что если я останусь, я его убью.

– Преднамеренное убийство.

– Я знал, что если меня оставят с ним, он пожалеет…

Зал суда. Олли ведут по коридору. За ним – зрители и газетчики. Голос рассказчика: «Все повернулось против него в зале суда. Хотел ли он этого? Его показания, если их можно так назвать, были на самом деле точным отчетом о событиях, разыгравшихся на яхте и ничуть не повредили престижу вечеринки, которая происходила в тот вечер на яхте».

Олли в окружении целой толпы выходит здания суда и спускается по ступеням. Его сажают в полицейскую машину и увозят. Голос рассказчика: «Они все заявили, что ничего необычного на яхте не происходило, что девушку, которую снимали в порнофильме, найти нельзя, и что вообще гости ничего не помнят о ее присутствии!».

Олли заводят в камеру и запирают в ней. Камера – «птичья клетка» для смертников: окон нет, под потолком единственная голая никогда не выключаемая лампочка. Голос рассказчика: «Защита Олли – если ее можно назвать защитой – оказалась особенно беспомощной, когда он заявил, что с мертвого тела он взял бумажник с несколькими сотнями долларов. Ему это гарантировало приговор – электрический стул».

Тюремная камера. Тюремщик останавливается у камеры Олли и передает ему толстую пачку писем.

– Для вас письма.

Олли берет письма, изображая безразличие, которого на самом деле не испытывает.

– Я бывал во многих местах, и везде у меня были друзья…

– Возьмете их, или сжечь?

– Возьму. Они мои.

Тюремщик уходит. Олли почти механически распечатывает письмо и читает его вслух: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».

Письмо падает на пол. Через какое-то время он поднимает письмо и снова читает первую фразу: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».

Лицо Олли меняется. Он подходит к двери камеры и кричит:

– Эй! Вы можете дать мне карандаш и бумагу?

– Собираетесь написать матери?

– Какой еще к черту матери!

Голос рассказчика: «Олли начал отвечать на некоторые из писем. Для него это было нелегко. У него не было семьи и друзей, некому было писать, это были его первые попытки писать письма, и он писал их сначала с большим трудом. От самых простых предложений его единственная рука немела, и он понял, что печатать ему было бы значительно легче, чем просто писать. Но постепенно судороги прошли и слова стали мгновенно собираться и находить себе дорогу, как ручейки после тяжелого дождя. Предложения текли из-под его все более и более уверенных пальцев – образные, основанные на простонародной речи глубинки Юга, украшенные солеными выражениями дорог и моря, дна жизни, на котором он так долго пребывал. „Будь все проклято“, – повторял он про себя, потому что вынужден был писать левой рукой – а он был правша. Но в письмах проступала теплота и та живая речь, которую раньше только выпивка и интересные события иногда срывали с его губ – тот тип речи, который американцы так часто используют в барах и спальнях отелей. Всем известны мультипликационные символы смеха – все эти жирные „ХА-ХА“ с хвостом из звезд, спиралей и прочих украшений. Нанесение на бумагу всех этих „ХА-ХА“ приносило ему наибольшее утешение, потому что они несли в себе ту пылающую силу, которую он чувствовал перед лицом Смерти. Часто в письмах были рисунки вроде этого „ХА-ХА“, как в этом письме… Часто от излишнего усердия карандаши ломались…»

– Да, сэр! Я помню вас, как ясный день, хотя, когда мы встретились, была темная ночь, – вслух говорит Олли, когда пишет. – Была поздняя весна или начало лета – я прав или ошибаюсь? Ты стоял не так, как многие и многие, встречавшиеся мне после того, как я потерял руку – уж не знаю, почему. Я помню. Не думай, что я не помню. Ты так посмотрел на меня, когда мы шли навстречу друг другу по разным сторонам Канал-стрит, что я сразу сказал себе. «Он хочет меня». Я остановился, стал смотреть на витрину, и не прошло и минуты, как ты стал смотреть в ту же витрину, а я стал звенеть ключами в кармане – мой способ сказать: «Если ты хочешь меня – я готов».

Набросок электрического стула. Голос рассказчика: «В своих письмах Олли часто рисовал электрический стул, к которому был приговорен… Стул, зарезервированный для Олли…»

Письма, стопами лежащие у одной из стен камеры Олли. Голос рассказчика: «Сколько их было? Сосчитать было трудно, но в последние несколько дней своей жизни Олли занялся подсчетом…»

– Семь тысяч восемьсот пять. Семь тысяч восемьсот… – считает Олли низким шепотом.

– Сколько их уже? – интересуется тюремщик.

– Не мешайте, я считаю.

Тюремщик хихикает и просовывает тарелку с едой через узкое отверстие в решетке. Уходит.

– Семь тысяч восемьсот… семь…

Голос рассказчика: «Не все письма приходили от тех, кто знал его. Многие были от тех, кто только видел его фотографии в газете. Обычная газетная фотография Олли стала фотографией легенды…»

В кадре снова появляется охранник.

– Сейчас день или ночь? День или ночь? Ночь или день? – все громче кричит Олли.

– Сегодня четырнадцатое февраля, Валентинов день, день влюбленных.

– День или ночь? Я не могу узнать, тут нет ни одного окна. Птичья клетка, в которой вы заперли меня до казни. И эта лампочка над головой горит днем и ночью. Можно ее выключить?

– Я принес тебе ужин.

– На бумажной тарелке с бумажной ложкой.

– Ты хочешь умереть с голоду, чтобы не попасть на стул?

– Зачем мне еда?

– Если не будешь есть, тебя будут кормить через трубочку.

– Здесь что, нет ни одного человека? И ничего человеческого, кроме этих писем от известных и неизвестных мне людей?

– Они что, не подписывают письма?

– Конечно, они боятся связывать свои имена с моим. Почему вы не выключите этот жуткий свет, чтобы я мог поспать?

– Ты в птичьей клетке, она освещается постоянно.

– Можно мне хоть что-нибудь, чтобы закрыть глаза?

– Сейчас ночь. Если я говорю, что принес завтрак, ты можешь понять, что сейчас утро, если приношу ужин – значит, скоро ночь.

– Какой примерно час?

– Часов тебе не положено, в них есть острые детали, ты можешь порезаться.

– О Господи.

– У нас есть инструкции, мы не сами их придумываем.

– Попроси начальника.

– У начальника тоже инструкции.

– К черту начальника.

– Самое лучшее для тебя – поговорить с капелланом.

– К черту капеллана.

– Ругаться нельзя.

– Просто выключите эту лампочку, жуткую, страшную лампочку!

– По инструкции не полагается. Свет должен гореть до тех пор, пока ты не отправишься на электрический стул и следующий счастливчик не займет твое место в птичьей клетке.

– О Иисус, где же люди?

– Иисус был сыном Божьим и человеком. Если тебе не нравится этот свет, ложись на живот.

– Даже если я лягу, даже если я закрою глаза, я все равно буду знать, что эта жуткая, страшная лампочка все еще там горит.

– Олли, тебе придется жить так до самой смерти.

– Выключи свет, ты, ублюдок! Выключи свет! Нельзя жить день и ночь при ярком свете, как при незаходящем солнце!

Внезапно мощная струя воды бьет его и отбрасывает от решетки. Он продолжает кричать. Струя сбивает его с ног, лежа на полу, он замолкает, потом хрипло говорит:

– Ублюдки… промочили мои письма…

Мокрое тело Олли содрогается на полу, рукой он прикрывает глаза. Он встает, ходит по камере. Голос рассказчика: «Беспокойство овладело им, вроде того беспокойства, что овладевает дикими животными в клетке. Он непрерывно шагает по клетке, останавливаясь только, чтобы немного поесть, и то только затем, чтобы на него не надели смирительную рубашку и не стали кормить насильно через трубочку. Свет, слепящий верхний свет, никогда не гаснущий, и охранники, изредка сообщающие ему, день или ночь сейчас. Конечно, охранники были людьми специально подобранными и натренированными, чтобы не чувствовать симпатии, даже к приговоренному молодому парню с одной рукой… И тюремный капеллан…»

По ту сторону решетки сидит капеллан с раскрытой библией в руках.

– А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца нашего небесного, ибо он повелевает Солнцу своему восходить над злыми и добрыми… – читает без всякого выражения капеллан.

– Заткнись и иди к черту!

Капеллан уходит.

– День или ночь? День или ночь? – тяжело дыша, вслух думает Олли.

Комната студента богословия. На столе газета с фотографией Олли. Голос рассказчика: «Город, приговоривший Олли к смерти, не мог его забыть, и на следующий день его фотография, фотография легенды, снова появилась в газете».

Студент берет газету и снова всматривается в снимок, потом кладет газету на стол снимком вверх. Он ходит по комнате, волнуясь, то и дело возвращаясь к столу, чтобы бросить взгляд на притягивающую к себе фотографию Олли.

Голос рассказчика: «Эта газета попала в дом студента богословия. Лицо Олли смотрело на него из-под заголовка „ПРИГОВОРЕННЫЙ К СМЕРТИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ УТЕШЕНИЯ ЦЕРКВИ“. Лицо или заголовок так сильно взволновало студента? Наверное, то и другое. Его почти аскетическая комната, соответствующая его протестантской вере, была, конечно, не такой маленькой, как камера Олли под неусыпным оком негаснущей лампочки. Что эта лампочка? Безжалостное око? Да. Но студент богословия ходил по своей комнате, как будто она была размером с камеру Олли. И центром комнаты была газета с фотографией Олли».

Приемная психоаналитика. На кушетке распростерт студент богословия, за столом сидит психоаналитик с открытым блокнотом.

– Снились ли вам сны в последнее время?

– Да. Один.

– Да? Можете вы рассказать его мне?

– Я его не понимаю. Очень странный сон.

– Может, мы сумеем понять его смысл, если вы расскажете мне его.

Психоаналитик стучит карандашом по блокноту.

– Я видел его несколько раз. Это повторяющийся сон.

– Это делает его еще более важным.

– Он обо мне и лесном звере.

Очевидно, что ему очень трудно рассказать свой сон. Рукой он находит стоящий под кушеткой стакан с водой и делает два быстрых глотка.

– Пожалуйста. Я слушаю.

– Лесной зверь – пума.

– Вы не задумывались, почему этот лесной зверь – именно пума?

– Нет, нет, нет, я не знаю, может быть, потому что когда я был маленьким, в зоопарке была пума, и летом я каждый день ходил смотреть на нее.

– Она вас очень сильно притягивала?

– Притягивала, но и… пугала.

– Боязнь того, что притягивает – частый случай.

Аналитик смотрит на наручные часы и с трудом подавляет зевок. Капли пота появляются на лице пациента, и голос его срывается.

– Животное было необычно свирепым, на его клетке висела табличка, предостерегающая посетителей от приближения к клетке, однако, видите ли, в его глазах —…

– Что было в его глазах? Ваше лицо вспотело, рядом с вами на столе ящичек с салфетками. Протрите лицо, глубоко вдохните, прекратите вертеться и продолжайте рассказывать об этом животном.

– В его глазах было сияние… как будто оно… Любило! Меня!

– Хотите что-нибудь, успокаивающее?

– Да, да, пожалуйста! – Глотает таблетку, поданную ему врачом. – Большинство людей преодолевает робость своего детства, мне это никогда не удавалось.

– И как данное утверждение связано с повторяющимся сном про пуму?

– Несмотря на предупредительную табличку на клетке я смотрел в глаза пумы, и когда засыпал, тоже видел ее глаза.

– Продолжайте. У нас осталось двенадцать минут.

– Я иногда плакал, и так и засыпал в слезах – от жалости к заключенному животному и —…

– Пума была самцом или самкой?

– Это был самец.

– Продолжайте.

– Я мог… я любил эту пуму?

– Вы были ребенком.

– Однажды мне приснилась эта пума очень стыдным образом. Ночью ее глаза приблизились ко мне в лесу, и я подумал: «Если я буду лежать спокойно, он подойдет поближе».

– Вы хотели, чтобы самец пумы приблизился к вам в лесу?

– Да!

– Продолжайте. Он приблизился к вам? Да или нет?

– Я снял с себя всю одежду.

– С намерением иметь сексуальные отношения с самцом пумы в джунглях?

– Ветер, холодный ветер поднялся в джунглях, когда я лежал там голым. Потом – страх! Пума была не в клетке. Я начал шарить вокруг себя и бесшумно, как только мог, прикрыл себя опавшими листьями, и лежал под ними, свернувшись и дыша тихо, как только мог. Но лесной ветер усилился и сдул все листья, и потом, потом —…

– И потом?

– Я почувствовал тепло, и знал – оно означает, что пума близко и уже бесполезно прятаться. Я вытянул тело, руки, ноги, все. Что-то начало гладить меня, точнее, лизать. Я знал, что это был язык пумы. Пума вылизывала меня, как все животные вылизывают своих детей. Она начала с пальцев ног, а потом язык поднимался все выше и выше, пока —…

– Она лизала ваш пах?

– Да! И я испытал, испытал оргазм и проснутся.

– Сон повторяющийся?

– Он снова приснился мне вчера. Это может быть связано с —?

– Связано с чем?

– С фотографией, которую я вырезал из газеты.

Дрожащими пальцами он достает вырезку и передает ее врачу.

Фотография Олли из газеты. Над фотографией заголовок: «ПРИГОВОРЕННЫЙ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ УТЕШЕНИЯ ЦЕРКВИ».

– Я вложу это в ваш формуляр. Я понял.

– Нет, нет, пожалуйста, я хочу чтобы вы вернули ее мне.

– Вы хотите продолжать видеть этот детский сон?

– Я хочу навестить этого молодого человека до казни и предложить ему, уговорить его получить единственное утешение, которое ему осталось – веру!

Камера. Олли в трусах сидит на уголке своей койки, когда в камеру впускают нервничающего, сильно потеющего но ухоженного молодого студента. Посетитель хрипло дышит.

– Я могу… извините… мне можно, присесть куда-нибудь?

– Садитесь на этот стул.

– О да. Спасибо. Благодарю вас.

Студент садятся и немедленно вынимает из кармана бумажную коробочку с таблетками, достает несколько белых таблеток и бросает их в рот.

– Я пришел, чтобы увидеть вас.

– Я так и думал. Что у вас в этой коробочке?

– Таблетки… от состояния.

– Какого состояния?

– Небольшого… повторяющегося… сердечного расстройства.

– А…

– В этом состоянии у меня рот очень сильно пересыхает. Можно мне немного воды?

Олли наливает в эмалированную кружку из крана в углу камеры.

– Спасибо.

– Вам незачем шептать. Охранник в самом конце коридора. Что вас заставило прийти сюда?

– Э-э… просто хотелось поговорить, – все еще шепотом.

– Мне нечего сказать, кроме того, что мне сказали – завтра я иду.

– Идете куда?

– На электрический стул.

– Ох… Нужно одну-две минуты, чтобы мое состояние… э… пришло в норму.

– Разрешите посмотреть на коробочку с вашими таблетками.

– В такую жару, как сегодня, нельзя держать их в кармане рубашки. От пота коробочка размокает, и таблетки слипаются.

– Я постараюсь… запомнить в будущем.

– Могу я… мне бы хотелось… прочесть вам что-нибудь.

– Что?

– Двадцати первый псалом.

– Я же сказал – больше никаких капелланов.

– Я не капеллан, я семинарист. И я, должно быть, чужд вам со своим сочувствием ко всем непонятым в мире.

– О, вам приходится сочувствовать многим.

– Да, да… боюсь, что так. Вы готовы к завтрашнему дню?

– Я не готов сесть на такое горячее сиденье, но какая разница – оно уже готово для меня.

– Я говорю о вечности, что ожидает нас всех.

– Она может позволить себе ждать довольно долго. Вечность. Человек не может ждать так долго. Или может? Нет, не может. Особенно, когда назавтра у него назначено свидание с неким интересным стулом. Не послезавтра, а рано утром – завтра. Посмотрите. У меня сотоварищ по камере.

– Вы имеете в виду меня?

– Я говорю о мухе, которая жужжит вокруг нас. Перед ней разворачивается вечность – более длинная, чем передо мной. Смешно?

– Вы не возражаете, если я прихлопну ее журналом?

– Возражаю. Муха в качестве сокамерника лучше, чем никого. Я вот что вам скажу. Мне здесь одиноко, и одиночество не уменьшается, а растет и растет. Оно достигло уже размеров горы и лежит на моих плечах.

– Вы позволите мне дать вам крест, чтобы вы могли надень его?

– Очень мило с вашей стороны, но у тюремного капеллана уже есть крест.

– Пожалуйста, возьмите его у меня. Мне хочется дать его вам. После этого его вернут мне. Если я попрошу. Посмотрите. Это золотой крест с аметистом в центре.

– Я бы взял его, если бы мог заложить, но за предложение спасибо.

– Этот наш мир —…

– Это не мой мир.

– Этот наш мир, ваш, мой, каждого – это преходящее существование – это только порог, первый шаг к чему-то необъятному вне его.

– Да. Смерть необъятна, но это первый шаг только к грубо сколоченному ящику из неотесанных сосновых досок.

– Попытайтесь встретиться со Спасителем в состоянии умиротворенности. Вы все еще держите в руках мои таблетки.

– Все таблетки слиплись в тесто. – Он бросает коробочку студенту, но она падает на пол.

– Я возьму немного этого теста мизинцем, и —…

Он так и делает, Олли подает ему еще одну кружку воды.

– Да. Спасибо. Очень горькое тесто… Вы сейчас перед лицом последнего и самого главного события.

– Чушь.

– Поверьте мне.

– Я был боксером. Хорошим.

Он продолжает с печальной, спокойной улыбкой, которая всегда сопровождает это заявление.

– Я был чемпионом Тихоокеанского флота в легком весе. А потом потерял руку.

– Может быть вы заблуждались?

– Нет, я был чемпионом – пока не потерял руку.

– Я думаю, что вы заблуждались, не знали этого и упорствовали в своем заблуждении.

– Не я вел машину. Я кричал парню, который был за рулем: «Тише, тише ты, сукин сын!» Мы въехали в тоннель. Тоннель моей жизни. Парень за рулем был пьян. Не мог вести. И в тоннеле нашей жизни произошла катастрофа. Катастрофы никогда не бывают праведными. Челюсть у меня отвисла. Как у щелкунчика. Я выжил. Какой ценой выжил? Боксер с оторванной рукой. Все хорошо. То есть, все плохо. Можете вы объяснить это мне?

– Это —…

– Это?

– Это дало вам еще один шанс в жизни.

– Шанс для чего? Стать проститутом?

– Шанс отрастить себе духовную руку и достичь Господа.

– Не успел я никого достичь, как они достали меня.

Студент наклоняется и хватает колени Олли.

– Не думайте обо мне как о человеке – только как о связном.

– Чепуха! Связной – это человек, продающий наркотики.

– Но я —…

– Что вы? Вы – что? Видите, я начал шептать, как вы. Наш разговор что, такая тайна?

– Это личное общение между вами и мной. Я должен быть, вы должны позволить мне быть проводником между вашим сердцем и Господом. Вы, я вижу, получили массу писем.

– Я ездил по всей стране и познакомился со многими. Я забыл большинство из них, но они помнят меня. Я долго не обращал внимания на эти письма. Теперь я отвечаю на них. Я пытаюсь вспомнить каждого, и если бы у меня было чуть-чуть побольше времени, чем до завтра – до завтра? – я бы ответил на все. Вы сможете послушать вот это и сказать, как тут с грамматикой. Я прочитаю вам вслух. – Читает письмо: «Да, я помню вас очень ясно. Я встретил вас в парке за публичной библиотекой. Или в туалете на автовокзале? Я встречал так много людей, что они немного смешались. Но вы встаете передо мной совершенно ясно. Вы сказали мне: „Сынок, не мог бы ты отвести меня до музея искусств?“, и потом мы начали разговаривать, и наконец оказались в вашей двухкомнатной квартире на берегу озера, и вы предложили мне выпить. Я попросил свой любимый напиток – „Хеннесси“ пять звездочек, у вас он был. А как город ветров – Чикаго – этим летом? Я бы не отказался почувствовать прохладный бриз с озера, и выпить несколько глоточков пятизвездочного „Хеннесси“ в вашей хибарке. Смешно, что тюрьму называют „холодной“, жара в ней стоит страшная, и будет еще жарче, когда холодным стану я. Вы поняли? Чтобы было понятнее, рисую вам эту картинку, как я ее себе представляю».

Он показывает студенту рисунок электрического стула.

– Я имею в виду электрическое кресло, на которое, боюсь, мне придется сесть – завтра? Свидание, от которого не отвертишься. И в комнате, которую не переменишь. Думаю, вы хотите знать, боюсь ли я. Отвечаю – да. Я вовсе не соскучился по нему. Я был боксером, пока не потерял руку, а после этого прошел такую цепь перемен, что меня вообще перестало занимать, что со мною происходит. Я потерял, так сказать, самоуважение. Я проехал всю страну безо всякой цели – просто, чтобы не оставаться на месте. Я знакомился с незнакомыми в каждом городе, где бывал. Я бывал с ними – только из-за денег, крыши над головой, выпивки, выпивки, еды. Никогда не думал, что и для них это что-то значит. А теперь все эти письма, вроде вашего, показали мне, что все-таки значило. Я много значил для них, для сотен людей, имена и лица которых стирались из моей памяти почти сразу же, как я покидал их. (Теперь я чувствую себя в некоторой мере должником всех этих людей – не по деньгам, а по чувствам. По искренней признательности.) Я покидал их, не всегда даже сказав «До свиданья». Не знаю, как еще все они могут простить меня. Если бы я знал тогда – когда был ТАМ, я бы больше соображал, что есть зачем жить. Теперь ситуация безнадежна. Все закончится очень скоро. ХА-ХА! Завтра? Письма. Слова. Интересно, сколько будут помнить Олли Олсена?

– Я думаю… я не сомневаюсь, что вас вообще не забудут.

– Вам смочить полотенце?

– Я не вижу никакого полотенца.

– Вы на нем сидите. Поэтому и не видите.

– Оно не очень чистое.

– Достаточно чистое.

– Зачем вам полотенце?

– Мне – ни за чем. Оно нужно вам.

– Зачем?

– Вытереть пот с моей спины.

Он переворачивается на живот. Студент немного колеблется.

– Вам не нравится мой запах?

– Нет. Нет.

– Я чистый. Меня водили в душ.

– Да. Да. Да, но —…

– Я всегда старался поддерживать свое тело в чистоте. Я был очень чистым боксером – и очень чистым проститутом… Вы знаете, что я был проститутом?

– Нет.

– Вот так, и все эти письма – от тех, кто снимал меня на улицах. Когда я уже не мог заниматься боксом, я занялся проституцией.

Студент приближается к нему, как к опасному зверю, и начинает вытирать ему спину. Голос рассказчика: «Кажется, невидимые барабаны шли от конца коридора к запертой двери камеры, и сквозь решетки – к тюремной койке. Так билось сердце студента богословия. А потом биение стало неровным и дыхание его стало очень тяжелым. Он уронил полотенце и достал пачку таблеток, давно уже превратившихся в тесто».