Текст книги "Рыцарь ночного образа"

Автор книги: Теннесси Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Да так, я только болтал, – сказал он, – просто чтобы слышать собственную болтовню, это помогает мне сконцентрироваться за картами. Но когда мама вернется к нам от своих безуспешных попыток подрезать крылья Эросу, я собираюсь сделать предложение, я собираюсь предложить ей, чтобы она установила в спальне Вайолет и Брейдена церковный орган, где-нибудь за ширмой или занавеской. Органист мог бы подниматься с помощью потайной лестницы и отодвигающейся панели, и каждый раз, когда Вайолет и Брейден идут к себе, а в замке – гости, он мог бы играть «Аллилуйю» из «Мессии» Генделя или «Полет валькирий» Вагнера. Ага, сейчас вступила Вайолет, как целый загон растревоженных павлинов, а теперь заревел Брейден, как плутующий борец, притворяющийся, что ему вывихнули ногу. Прекрасно! Когда я несколько дней служил на флоте, познакомился с одним новобранцем, который показал мне фотографию младенца и сказал: «Я заделал этого малыша в ту ночь, когда был окончательно приперт к стенке». Теперь они, кажется, немного отступили, чтобы перегруппировать свои силы, и мама возвращается. Чей ход? Ах, мой, хотя я уже пошел, пока вы не обращали никакого внимания на мои блуждающие мысли.

Мамаша Пирс вернулась в комнату и сказала:

– Прекрасно, прекрасно, – громким и веселым голосом, совершенно не сочетавшимся со снайперским блеском ее глаз.

– Что случилось, мама? – спросил Гевиннер.

– Ничего, совсем ничего, они просто возились и баловались, как дети после школы.

– Как это мило, – сказала вдова-соседка совершенно бесцветным голосом.

– Мы закончили роббер? Да? – допытывалась мамаша Пирс. – Давайте подсчитаем результат и выпьем на посошок.

– Мама, – предложил Гевиннер, – а может, мы все вместе отправимся в автокафе за цыплятами-гриль и картофелем фри, раз оно так близко и так удобно расположено?

– Гевиннер, – ответила мамаша Пирс, – ты еще привыкнешь к автокафе, пока будешь дома. Оно останется на этом углу еще по крайней мере девяносто девять лет.

– Если Проект не взорвется раньше от собственной продукции, – пробормотал Гевиннер. А вслух произнес:

– Мама, мы снова у тебя выиграли, так что перед тем, как ты дашь нам выпить, раскошеливайся на шестьдесят восемь зелененьких и сорок семь мелочью, потому что мы с моей партнершей не принимаем твои чеки и долговые обязательства.

Он уже встал из-за карточного столика и набросил на плечи белый шелковый шарф размером с простыню, такой же безупречно чистый, как его кожа, а теперь надевал черное пальто, которое его партнерша по бриджу, соседка-вдова, пощупала пальцами и сказала:

– Ого, это пальто —…

Она хотела сказать «moire»[42], когда в дверь позвонили и раздался голос:

– Заказ из «Смеющегося Парня»!

Гевиннер заметил:

– Легки на помине!

Заказ, как всегда, состоял из двух цыплят-гриль и картофеля фри.

Брейден всегда делал этот заказ, когда они с Вайолет намечал и очередную энергичную атаку на гигантскую темную крепость инерции, теснящуюся, так сказать, вокруг динамики существования – если изложить это немного, и даже не немного, риторически. Что Брейден чувствовал, когда завершал очередную яростную атаку на крепость инерции – вопрос, который надо бы задать самому Брейдену, хотя весьма сомнительно, что он смог бы дать ясный ответ, даже если бы попытался. Можно предположить, то же самое, что чувствует петух на заборе при первых лучах солнца. В одном можно было быть уверенным: даже не отдышавшись после оргазма, Брейден, наверняка, снимал трубку телефона и звонил в автокафешку. «Билли, тоже самое», – говорил он. А Вайолет всегда добавляла: «И картошку по-французски для меня», но Брейден всегда игнорировал ее восклицание, потому что двойную порцию картошки было не съесть даже ему. А в конце этого разговора Билли, наверное, говорил: «Хорошо! Будет сделано!»

Этот заказ из автокафе доставлялся всегда лично владельцем. Смеющийся Парень, Билли, приносил две горячих корзинки прямо в спальню Брейдена Пирса и частенько оставался там наверху на целый час, выпивая рюмашечку с Брейденом и Вайолет и вспоминая с Брейденом самые памятные проделки и проказы их детства, особенно один Хэллоуин, когда они отправились на кладбище для цветных, выкопали священника, похороненного там за день до этого, положили рядышком на ступенях церкви священника и его гроб, а к гробу приколотили гвоздями большой цветной плакат: «Меня не пустили на небеса, поэтому я вернулся к вам помолиться об аде для вас, черные грешники!»

– Да, веселые были денечки и ночи в нашем детстве, – уверяли друг друга Брейден и Билли, – и они еще не кончились, нет, сэр, отнюдь не кончились, можете поверить.

Как-то раз Брейден сказал Билли:

– Вот что я скажу тебе, браток, только ты забудь это. Браток, нас ждет великий Хэллоуин, но все шутки и проказы легко вычисляются, как говорят, поэтому я бы даже тебе не посмел говорить о них, без дураков. Но одно могу сказать. У нас есть цветное телевидение, и по этому цветному телевидению, браток, всякие черные и желтые выступают так громко и так нахально, что буквально мозолят нам глаза там, в Проекте. Это я могу сказать тебе, потому что ты не горький пьяница и не повторяешь, все что слышишь, как попугай. Повторяю, Хэллоуин приближается, он нужен, чертовски нужен, а после этого Хэллоуина – и об этом мы все у себя в Проекте мечтаем – наступит белое Рождество, и с небес падет горячий белый снег, горячий, как адский огонь. Это я могу тебе сказать, и это не ложь, и помни, что я сказал тебе нечто такое, чего я не сказал бы даже своей жене, если бы только она не спала без задних ног. Сечешь?

В эту самую ночь, когда близкий друг детства Брейдена вернулся, чтобы закрыть свое заведение, он испытывал религиозное чувство. Он чувствовал себя, как будто был в церкви, а службу проводил сам Господь Бог…

Этот друг брейденовского детства, все еще бывший ему приятелем, несмотря на столь различное социальное положение, которое им уготовила судьба, носил фамилию Спанглер, Билли Спанглер – очень миленькое имечко, вполне подходившее его обладателю.

Прошло несколько недель после возвращения Гевиннера в лоно семьи, когда у него произошло первое столкновение с Билли. Дело было примерно так. У Гевиннера в это время не было своей машины, но Вайолет милостиво передала ему свой кадиллак с открытым верхом, фиолетового – чтобы сочетаться с ее именем – цвета, и одним прекрасным осенним утром Гевиннер, находясь под впечатлением этого утра, въехал на своем авто в это самое автокафе, которое у него засело в печенках. Он въехал и него без какой-либо особой цели. Он и сам бы себе не признался, что страшно хотел знать, кто такой этот друг детства Брейдена, который так оптимистично – на девяносто девять лет – взял внаем землю практически напротив замка Пирсов.

Гевиннер почти всегда вел себя хладнокровно, хотя обладал нервной системой, которая постоянно сыпала под его кожей горячими искрами, как будто праздновала китайский фестиваль фейерверков. Покойный доктор Гораций Гривз научил Гевиннера секрету внешнего спокойствия, но его ученик переплюнул доброго доктора, способного перейти в состояние самадхи, проходя таможенный контроль в иностранном аэро– или морском порту. Самадхи доброго доктора (а это состояние транса, известное индийским мистикам и их ученикам) было скорее всего синтетическим, потому что он мог войти в таможенный терминал со сказочным самообладанием, но при этом был способен взорваться, если таможенник чересчур углублялся в расспросы по поводу некоторых таблеток и пузырьков, запрятанных в его багаже. В этот момент он выходил из самадхи и впадал в другое состояние, близкое уже к истерии, но Гевиннер обычно наклонялся к таможеннику через стойку и говорил ему:

– Мой дядя – святой, не от мира сего, пожалуйста, не волнуйте его.

Нет, Гевиннер не был хладнокровным, но все же мог делать многое, что раздражало его, и делать это с очевидным спокойствием, например, он смог въехать прямо в автокафе «Смеющийся Парень» так естественно, как будто жил в нем. На кадиллаке Вайолет было установлено три серебряных рожка для подачи сигнала при дорожных затруднениях, и рожки издавали звуки разной высоты. Гевиннер погудел в них, и Билли услышал. Он сразу узнал фиолетовый кадиллак Вайолет Пирс и сразу же заметил, что за рулем – молодой человек, которого он раньше не видел. Он подумал, что ему лучше выйти и поближе рассмотреть этого молодого человека, похожего на мальчика. Не успела эта мысль прийти ему в голову, как он осуществил ее и сделал пару шагов из прозрачных дверей. И тут Гевиннер увидел Билли, а Билли разглядел Гевиннера. Гевиннер увидел молодого парня более чем ординарной наружности, худого, за исключением плеч, которые были столь мускулисты, что им было тесно в облегающей курточке его снежно-белой униформы. Погода в тот день была прекрасная, и Билли Спанглер вполне подходил к этому дню. Его взгляд, направленный на Гевиннера, был широко открытым, распахнутым в мир и прямым. Он выглядел, как молодой человек, ни разу в жизни не имевший arriere-pense’e[43], молодой человек, начинавший действовать за секунду-две до того, как смысл происходящего доходил до него, молодой человек, внешность которого, казалось, счастливым образом отражала проделки и проказы его детства.

Гевиннер не был обезоружен ясной солнечной безыскусностью внешности Билли, нет, совсем нет. На самом деле от того, как смотрел и улыбался Билли, в нервной системе Гевиннера сыпались искры и брызгали слюной дьяволы – опаляющее напоминание о бесчисленных противоречиях его натуры. И как раз в этот момент двери распахнулись, и девушка-разносчица выскочила с такой скоростью, что врезалась Билли в спину, в ужасе вскрикнула и снова спряталась за дверями, выкрикивая оттуда:

– Извините! Я нечаянно!

Гевиннер не обратил никакого внимания на это маленькое происшествие, но немножко высунулся из машины Вайолет и сказал Билли, медленно и четко, как будто говорил с дебилом:

– Мне чашечку черного кофе без сливок и без сахара, а также без бутербродов и без печенья.

– О’кей, – ответил Билли. Потом он повернулся к девушке, которая все еще, как приклеенная, стояла за прозрачной дверью, и спросил:

– Поняла?

Она выдохнула:

– Да, – и скрылась в глубине здания.

Билли посмотрел вверх, потом вокруг себя и произнес:

– Прекрасный денек!

Гевиннер никак не прокомментировал это наблюдение.

Девушка снова вынырнула с алюминиевым подносом, на котором стояли чашечка горячего кофе, фарфоровый сливочник, два пакетика сахара и стакан воды со льдом. Когда она проходила за спиной Билли по дороге к автомобилю, она издала еще один истерический вскрик. Билли последовал за нею к машине, лениво шагая позади и разглядывая ее бедра, туго обтянутые габардиновыми слаксами цвета кофе с молоком. Она подошла к машине, но никак не могла прикрепить поднос к дверце, потому что ее пальцы тряслись, но Билли снисходительно прикрепил его сам. Патом он посмотрел в лицо Гевиннера и спросил, улыбаясь:

– Это, сынок, случайно, не новый кадиллак миссис Брейден Пирс?

Билли сказал это не совсем так, будто котел обвинить Гевиннера в краже автомобиля, но все равно было очевидно, что он был одним из тех, кто подлизывался к Брейдену. Инстинктивная неприязнь Гевиннера к владельцу автокафе была следствием неприязни к собственному брату, и он проигнорировал вопрос, с холодным пренебрежением отнесся к испытующему взгляду и спросил у девушки:

– Давно это заведение тут существует?

Девушка ответила нервно, чувствуя его враждебный настрой, ответила, по-провинциальному растягивая слова. Ее кожа была покрыто веснушками, все ее черты были слишком мелкими, на ней было слишком много туши и губной помады, но ее груди под шелковой блузкой цвета кофе с молоком и бархатистость зада сразу выдали Гевиннеру причину, почему этот выскочка, владелец кафе, нанял ее.

Она сказала:

– Около шести месяцев, я думаю, – и ее рука тряслась, когда она снова ставила на поднос стакан с водой после того, как сняла с него салфетку.

– Как не стыдно, – заявил Гевиннер, – размещать подобное заведение в жилом районе!

Он сказал это таким тоном, что рука у девушки затряслась еще больше. Она не ответила. В глотке у нее застрял какой-то звук, она отвернулась и быстро побежала к зданию в колониальном стиле. Но Билли Спанглер слышал это замечание так же ясно, как Гевиннер желал, чтобы оно было услышано, и не последовал за девушкой в кафе, а остался стоять, опершись о переднее крыло кадиллака и лениво разглядывая бедра девушки, пока она не исчезла за сверкающими медью стеклянными дверями, а потом перевел свой пристальный взгляд на покрасневшее лицо Гевиннера. Он выдержал паузу, прежде чем ответить на нападение Гевиннера, и ответ был вполне умеренным.

– Какие именно у вас возражения против автокафе? – спросил он.

– Оно должно стоять у шоссе, – ответил Гевиннер.

– Я думал о шоссе, – сказал Билли Спанглер, – но здесь оно гораздо удобнее для людей, работающих на Проект.

Он кивнул в сторону улицы, той, куда была обращена резиденция Пирсов и которая вела прямо к Проекту.

Гевиннер очень сожалел, что сильный гнев всегда затуманивал его сознание, и ему редко удавались мгновенные разящие ответы на те замечания, что бесили его. В таких ситуациях и голос у него отказывал в какой-то степени. Иногда он даже заикался. И поэтому вынужден был придерживать язык – и накаляться изнутри. Сила гнева могла быть такой, что в это время он бывал на грани эпилептического припадка. Вот и сейчас он не мог ни смотреть на Билли Спанглера, ни отвечать на его спокойную речь, ни даже поднять чашку кофе с блюдца. Он почти не мог двинуться – примерно с полминуты, или больше – пока Билли смотрел на него, опершись о переднее крыло кадиллака. Все, что он мог – накаляться и смотреть на кофе, пока Спанглер лениво продолжал говорить тем же самым невозмутимым голосом о преимуществах расположения кафе.

– Вы знаете, – говорил он, – они там, в Проекте, делают большую и важную работу. Я не хочу сказать, что знаю точно, и вообще, по-моему, быть слишком любопытным – это плохо. Но я знаю, хотя бы по тем крохам, что я слышал и видел, что тут замешана вся будущая безопасность нашей страны. Конечно, в городе произошли перемены, которые не всем нравятся, например, бизнес, возникший там, где были только частные дома, дым в воздухе, теснота. В кино так много народу, что приходится стоять в очереди, чтобы купить билет, а потом снова ждать, чтобы занять свое место. Но что делать, у нас быстро растущий город с процветающим бизнесом. Как у мистера Пирса вон там. У него столько различных работ, целая уйма, и не просто работ, а самых высших позиций. Самое главное – он руководит персоналом Завода, и еще он – член правления практически всех организаций и комитетов в этом городе. И с ним не каждый может поговорить. А к нам он заглядывает каждый день, даже просто улыбнуться или помахать рукой кому-нибудь. И я знаю, что он совсем не возражал против этого кафе, насколько мне известно, оно ему нравится. Я знаю, что оно ему нравится, потому что он сам мне об этом говорил, и он сдал мне в аренду кусок земли, на котором это кафе стоит!

Именно в этот момент Гевиннер перешел к действиям. Он сразу и целиком освободился от оцепенения, резко выжал сцепление, сорвав автомобиль с места с такой скоростью, что Билли Спанглер не успел поднять свой локоть с крыла, так что едва не потерял равновесие, а подносом, который все еще был прикреплен к опущенному окну кадиллака, его ударило по руке. Он закричал:

– Эй! – и Гевиннер услышал, что он побежал по гравию, как будто мог догнать автомобиль, но Гевиннер не оглянулся назад, он даже не притормозил, чтобы снять поднос со всем содержимым, а просто столкнул его с машины в тот момент, когда на двух колесах объезжал угол.

Последствия инцидента в автокафе не заставили себя долго ждать.

В тот же вечер Брейден грозно поднялся в обиталище Гевиннера в башне.

– Билли Спанглер только что приносил мне и Вайолет жареного цыпленка и сказал мне, что у него болит плечо. Я спросил его, что с плечом, и он ответил, что не хочет мне рассказывать, но в конце концов рассказал. Он рассказал, что ты был у него с жалобами на кафе, ты ударил его подносом по плечу, когда уезжал, и вышвырнул поднос и посуду на улицу. Теперь я хочу, чтобы ты объяснил мне, что все это означает, черт подери?

– Я верю, – сказал Гевиннер, – что Смеющийся Парень дал вполне разумный и точный отчет об утреннем инциденте в кафе, но касательно того, что это означает, то возможно, это означает, что тебе и маме не следовало сокращать расходы на мои путешествия, а надо было оставить их на том же уровне, а может быть, даже и увеличить.

Гевиннер стоял спиной к брату и для виду углубился в каталог своей громадной коллекции пластинок, большинство из которых были редкими коллекционными записями.

– Ну-ка, посмотри на меня, Принц!

– Да?

– Послушай, что я скажу тебе ради твоего же блага. Никто не появляется в этом городе, даже мой брат, чтобы это не узнал, не пронаблюдал и не проклассифицировал Совет Безопасности Проекта. Я имею в виду, что все неизвестные личности и типы, прибывающие сюда, классифицируются новейшей автоматизированной системой на три категории, «хорошие», «сомнительные» и «плохие» с точки зрения безопасности. Автоматизированная система и служба контрразведки проверяют, перепроверяют и переперепроверяют каждого новичка как в самом городе, так и во всех окрестностях. И вот что еще тебе надо знать – ради твоего же блага. Сейчас проталкивается, и очень скоро будет принято новое законодательство, позволяющее изолировать всех неподходящих пришельцев, и это слово – «изоляция» – может иметь несколько смыслов, но ни один из них не доставит радости изолируемому, Принц. Слишком многое поставлено на карту, слишком многое ожидается в глобальном масштабе, чтобы снисходительно относиться к темпераментным вспышкам и художественным выходкам, поэтому вот тебе план на завтра. Я поеду в Проект и высажу тебя у кафе. Ты пойдешь туда и извинишься перед моим другом Билли Спанглером, ты извинишься перед ним, и вы пожмете друг другу руки, и ты заплатишь за посуду, которую разбил, все это ты сделаешь завтра утром, а сейчас подумай над тем, что вас, неподходящих, терпят, но недолго, очень недолго, а потом вышвыривают из занятого делом общества, и ты уже израсходовал свой кредит, временный кредит. Ты меня понял?

– Прекрасно понял, – ответил Гевиннер, все еще оставаясь спокойным, – но могу предположить, что ты сумеешь избежать очень многих неожиданностей, имея изолированного брата по имени Гевиннер, если всего-навсего восстановишь вместе с мамой уровень моих расходов на путешествия до прежнего – или немного более высокого, учитывая инфляцию.

Ответ Брейдена на это высказывание был дан скорее нелитературным языком, и разговор между двумя братьями на этом прекратился.

Оставшись один в своей башне, Гевиннер открыл окно и стоял, вслушиваясь в слабый, но постоянный гул Проекта. Он был разлит в воздухе, как мурлыкание гигантского кота, который никогда не спит и не меняет свою угрожающе выгнутую позу.

Впервые в своей жизни, насколько он помнил, Гевиннер думал о Добре и Зле. Ему показалось, что он знал – холодно, абстрактно – что из них есть что, и знал также, что из них больше подошло бы ему.

Он чувствовал внутри себя вибрации, обратные по фазе тем, что исходили от Проекта.

– Я дурак, – подумал он. – Все, ради чего я здесь – это давить на мать и Брейдена, чтобы вернули мне мои деньги на путешествия. Какое отношение ко всему этому имеют Добро и Зло?

Но он продолжал стоять у окна, и чувство двух сражающихся вибраций нарастало в нем. Мррррр – вступал Проект. Мррррр – отвечал Гевиннер. И это казалось ему поединком равных, давало ему некую силу, вроде той, что босоногие хопи[44], топая ногами по голой земле, пытаются вызвать из ее темной горящей сердцевины.

Билли Спанглер был высокоморальным человеком, и его работа не нравилась бы ему и не приносила такого удовлетворения, если бы он не мог думать, что она является маленькой частью Проекта. Она и была ей, по-своему. Большая часть оборота кафе, подавляющая часть, приходилась на людей, непосредственно занятых в Проекте, а потом, конечно, практически всё и все в городе Гевиннер было косвенно связано с Великой Новой Идеей. Спанглер управлял своим кафе так, как если бы он управлял частью Проекта – что было нетрудно, поскольку он был достаточно близок к внешней границе сложной системы оповещения Проекта, чтобы мгновенно быть в курсе всех изменений в сменах. Когда в восемь тридцать заступала ночная смена, Спанглер отсылал двух своих девушек домой, оставляя на работе еще примерно на полсмены только одну девушку и цветного посыльного на велосипеде, который мог бы развозить случайные заказы на кофе от охранников, находящихся на всех ключевых постах. Административное здание главного завода оставалось открытым всю ночь, так что сотрудники могли сами прийти за кофе, но охранники не могли оставлять свои посты и предпочитали, чтобы им привозили кофе Билли Спанглера, потому что кофе на самом заводе был просто посмешищем. «Это заводской кофе», – говорили Билли, когда хотели подразнить его, а Билли очень гордился своим кофе. Ему доставляло удовольствие говорить о том, что он теряет свои собственные деньги на кофе, но делает его по-настоящему. Свежий кофе варили каждый час, независимо от того, сколько еще его оставалось в больших старых электрических кофейниках.

– Я выбрасываю больше кофе, чем его делают в автокафе на шоссе, – говаривал он. – Мне обходится в копеечку подавать тут кофе, но все о’кей. Только самое лучшее годится для парней с Проекта.

Все это говорилось с таким чувством и искренней верой, что хвастовство казалось милым, как у малого ребенка. Все любили Билли, считали его веселым, а кофе – по-настоящему хорошим. «Хотя лучше с ним не связываться, особенно всяким неграм, потому что у старика Билли левая рука все равно что заряд тротила, а за его худобой скрывается куда больше силы, чем это заметно, когда он одет».

Билли участвовал в любительских соревнованиях по борьбе, которые организация ветеранов устраивала по понедельникам в старом здании арсенала, ныне снесенном и восстановленном в куда более импозантном виде, и те, кто видел Билли во время схваток, никогда не забудут, как он сбрасывал пурпурный шелковый халате надписью «Автокафе Билли», и – «Вау, как он сложен, Господи Иисусе» – непроизвольно кричали все в этот момент!

В тот вечер Билли Спанглер был в своем автокафе один с новой девушкой, которую он прозвал Большая Эдна – не потому, что она и вправду была большая, а потому что одну из двух других девушек тоже звали Эдна, и она была такая махонькая, что еще немножко – и стала бы лилипутом.

Эта Большая Эдна, как называл ее Билли, была той деревенской девушкой, которая подавала кофе Гевиннеру Пирсу в то самое утро, и ее до сих пор трясло от нервного шока после ужасной сцены. Время от времени ее глаза краснели, и она убегала в туалетную комнату, а через минуту выходила оттуда бледной и решительной. Билли обращался с ней очень мягко. Он спросил, не было ли у нее проблем именно в эти дни месяца, потому что иначе он не мог понять, почему она так серьезно приняла это маленькое происшествие. К ней оно не имело никакого отношения, все это касалось только его самого и эксцентричного брата мистера Пирса, с которым завтра же разберутся. Мистер Пирс пообещал ему, что разберется, и еще раз с такой теплотой заверил в своей любви к заведению, Билли, и всему, что с ним связано, что они оба стали обниматься, как пара любовников. И Билли Спанглер, со своей стороны, уверил мистера Брейдена Пирса, что он вовсе не был оскорблен, и что все это не имеет никакого значения, и что он хочет одного – забыть все это, и что он злится на самого себя, потому что позволил себе рассказать мистеру Пирсу о такой мелочи. Ему думать не хотелось о том, что это может служить источником недопонимания между ним и теми чудесными людьми, что сдали ему в аренду это великолепное место. И Билли знал – по тому, как машина Брейдена Пирса подкатила к их дому, – что он устроит прекрасную головомойку своему эксцентричному брату, живущему в башне этого дома. Все было продумано.

Но новая девушка, Большая Эдна, продолжала трястись. Она и сейчас тряслась. Наверное, ему не следовало оставлять ее на ночь. Девушки у него работали по очереди. То есть, они перерабатывали у него по очереди, и в эту ночь была очередь Большой Эдны перерабатывать, но ему следовало бы принять во внимание ее чувства и отпустить ее домой. Теперь он думал, почему не отпустил ее домой. Ведь вряд ли до закрытия кафе в полночь будет больше двух-трех посетителей. Гевиннер был городом, где серьезные люди (за исключением пары уродов вроде брата Брейдена, который иногда катался по улицам, пустым и еле освещенным, на своем кадиллаке с откидной крышей до трех-четырех часов утра, как если бы искал, кого подвезти) ложились спать рано и вставали с петухами. К такому распорядку приучил своих служащих и семьи своих служащих Проект, и человека иногда спокойненько вышвыривали с работы по одной-единственной причине – если его замечали среди недели в городе поздно ночью. Проект добился от своих сотрудников полного подчинения, Билли Спанглер это знал, и ни кто не относился к распорядку с большим уважением, чем он.

Билли Спанглер носом чуял большие перемены. Он чуял славную теплую волну новой религиозности и внес более крупный вклад, чем мог себе позволить, в строительство новой методистской церкви, в подвале которой были плавательный бассейн и бадминтонные корты, а также аудитория, выглядевшая как скромная классная комната, которую зачем-то чересчур украсили. Реформы – прекрасное дело, и они уже давно шли. Это они позволили Проекту привить каждому в городе то серьезное, преданное чувство что делало их всех клеточками одного великого и возвышенного существа. Это был замечательный образ жизни, и, без всякого сомнения, именно к нему был направлен весь прогресс человечества. Конечно, предельным достижением Проекта было бы то, что все мирное белое население планеты имело бы церкви типа этой под добрым отеческим покровительством Центра. «Центр» было новым словом, скорее даже кодом, обозначающим непосредственное расположение Проекта. Да, церкви вроде этой будут распространяться по всему свету по мере установления нового порядка, и, именем Бога и Иисуса, каждый должен будет впрячься и делать свое дело так, как делает свое Билли Спанглер. Никаких ублюдков типа слюнявого брата Брейдена. Ни в этой стране, ни в какой другой. Можно долго болтать о терпимости, о правах человека и всем таком прочем, но где-то надо остановиться. Если дать человеку слишком много веревки, он повесится на ней, поэтому дело христианского сообщества, посвященного Великой Новой Идее, добиться, чтобы у каждого было достаточно веревки, чтобы не слишком задумываться об ограничениях, и в то же время не слишком много, чтобы не искушать слабых или тех, кто не приспособлен к избытку чего бы то ни было.

Билли Спанглер сидел у стойки и смотрел, как новая девушка, Большая Эдна, укладывает кусочки яблочного пирога, оставшиеся не распроданными, снова по картонным коробкам, чтобы пекарня забрала их обратно и продала со скидкой, а Спанглер на этом заработал. Для этого ей надо было немного наклоняться, и каждый раз, когда она наклонялась, она немного краснела. На ней был лифчик, но не очень тугой, а ее груди были немного великоваты для ее возраста и для ее девического состояния. Хотя Спанглер не произносил неприличных слов, фразы из его простого детства иногда всплывали в его голове, вроде «пара зрелых титек». Пара зрелых титек, сказал он себе, наблюдая за ней, и девушка закашлялась и покраснела, прежде чем заговорить с ним, как будто слова, возникшие в его голове, были произнесены вслух.

– Что мне теперь делать с этими коробками? – спросила она.

Он велел оставить их на прилавке. Посыльный из пекарни заберет их утром.

А потом она спросила:

– Это все, мистер Спанглер?

– Да, – ответил Билли, – можешь снять свою униформу, если хочешь.

Она покраснела еще сильнее и слегка кивнула головой. Потом повернулась к нему спиной и стала копаться в своей сумочке в поисках ключа от туалетной комнаты, где девушки оставляли одежду, когда переодевались. У каждой из девушек был свой ключ, и всего было три ключа. Большая Эдна все никак не могла найти свой и уже начала впадать в панику, продолжая шарить по сумочке. А все дело было в том, что у нее там было слишком много всякого хлама. Она вывалила его на стойку, и Билли Спанглер засмеялся у нее за спиной, когда увидел все, что там было – почти весь косметический отдел из магазина тысячи мелочей, вплоть до бутылочки духов за 25 центов с изображением душистого горошка. Билли смеялся, но глаза его прилипли к ее заду и не отрывались все время, пока она продолжала свои неистовые поиски ключа. «Если бы эти габардиновые слаксы были на полразмера меньше, ей бы приходилось надевать их только с помощью мыла, правда». Билли оторвался от стойки, прошел вдоль нее к Большой Эдне и положил свою ручищу на ее плечо, потому что заметил, что она снова начала плакать, и нежно сказал ей:

– Ну, милая, перестань расстраиваться из-за пустяков. Ключ здесь, и если бы ты так не нервничала, давно бы его нашла. Давай посмотрим. Все это сложи на место. Теперь отдай сумочку мне, а сама отправляйся в мужскую комнату, умой свое личико, выкури сигаретку, и когда вернешься, я найду тебе твой ключик. Спорим?

Билли вовсе не хотел, чтобы его рука скользила вниз по спине девушки, но руки иногда делают, что хотят, сами по себе. Что и случилось. Рука сама соскользнула по спине вниз, потом по изгибу ее ягодиц и почувствовала там мягкость и тепло, которое, казалось, передавалось прямо от этого места на ее теле к соответствующей параллели его тела. И теперь уже Билли Спанглер почувствовал себя смущенным, и не по себе стало ему. Он вспыхнул и повернулся спиной к Большой Эдне, вернулся к своему краю стойки, плотно зажав в руке ее сумочку, а она продолжала стоять на том же месте, как будто пустила там корни, и в той же позиции, в какой она стояла, когда его мятежная рука позволила себе недопустимое нарушение приличий. Рука Билли Спанглера только что преступила через его собственное фундаментальнейшее правило поведения: никогда не иметь никаких связей со служащими у него девушками, вступить в которые они сами были иногда не прочь.

Следует заметить – в защиту Билли – что он, холостяк двадцати семи лет, не был в постели с девушкой уже несколько недель, с тех пор, как Комитет по связям с общественностью Проекта выдал маленькой Юле Мэйберри стоимость проезда до ее дома. Юла была последней представительницей некогда процветавшей индустрии проституции, вычищенной Проектом в его стремлении создать сообщество, достойное с любой точки зрения Великой Новой Идеи, у которой теперь появился Центр. Билли планировал жениться, как только найдет подходящую девушку, но до этого не хотел рисковать, связываясь с неподходящей, потому что нет ничего хуже для мужчины, чем неумный брак. В жизни Билли было достаточно доказательств его притягательности именно для плохих женщин, и он верил, что существует только два типа женщин – хорошие и плохие, и как-то так все время оказывалось, что именно плохие женщины проявляли к нему наибольший интерес. Ему казалось, что он пройти не может мимо женщин этого сорта, чтобы они не коснулись его или не сделали так, что он коснулся их.