Текст книги "Рыцарь ночного образа"

Автор книги: Теннесси Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– И как ты себе меня представляла? – спросил Гевиннер с живейшим интересом к тому, что она ответит. В нем чувствовался некоторый налет нарциссизма, и он всегда относился с большой долей любопытства к людям, незнакомым с его внешностью.

– Ну как же, я знаю, что в семье тебя называли Принц, и сейчас так называют, и если кто-нибудь когда-нибудь выглядел как принц из волшебной сказки, так это ты, Господь да благословит тебя, конечно, ты!

А потом, безо всякой паузы, она выкрикнула:

– О Господи, они снова играют «Babe’s Stomp»!

– Что играют? – спросил Гевиннер.

– Стомп, а Бейб – это дочка президента, ты же знаешь!

– Нет, не знаю, – сказал Гевиннер.

– Ну как же, сначала был «Babe’s Нор», а теперь «Babe’s Stomp», и я хочу, чтобы ты знал – я терпеть не могла этот хоп, но по сравнению со стомпом этот хоп просто прелесть, клянусь, без дураков!

Вайолет говорила о музыке ритм-бэнда, которая гремела из громкоговорителя, установленного на крыше здания аэропорта. От этого аэропорт был похож на большую дискотеку, и несколько входящих в него пассажиров и встречающих двигались дергающимся, подскакивающим шагом.

Гевиннер попытался перекричать грохот музыки.

– Что за воздух? – крикнул он. – Какой-то запах очень странный.

– Ах, воздух, – крикнула Вайолет, – это просто дым от Проекта.

– Что такое Проект? – крикнул ей в ответ Гевиннер.

Можно было уже не кричать, потому что «Babe’s Stomp» прекратился так же внезапно, как и начался. Вопрос, выкрикнутый Гевиннером, привлек ненужное внимание во внезапно повисшей относительной тишине.

Уголком рта Вайолет сказала:

– Об этом пока ни слова.

А потом она воскликнула:

– Уильям, Уильям!

Невозмутимый мужчина в униформе, наверное, служивший семье, вынырнул из толпы, чтобы забрать у Гевиннера квитанции на получение багажа.

– А теперь, – сказала Вайолет, – мы пойдем и подождем в машине, познакомимся, если ты, конечно, не хочешь пропустить по маленькой в баре. Если честно – надеюсь, что хочешь. Мне самой адски хочется залить себе за воротник стингер[39]. Стоит мне немного пробежаться, и меня сразу начинает мучить жажда. Поэтому, Принц, вперед – по этой лестнице, в зал под крышей. Ты знаешь, мы все так разволновались, что ты возвращаешься домой после всех твоих путешествий. Давай сядем к стойке, так будет быстрее. Так где ты был в последнее время?

– В стране Полуночного Солнца, – сказал Гевиннер, уже зная по дикому, но тусклому выражению ее глаз, что она не обратит никакого внимания на его ответ, который он только что выдумал. А на самом деле путешествовал он по Манхэттену, где его спутник и наставник, доктор Гривз, пал жертвой передозировки «лекарства», которое он принимал для расширения своих ощущений. Лекарство не только расширило ощущения доктора Гривза, но и привело их в некоторый беспорядок, так что добрый седой философ и доктор гуманитарных наук сошел прямо с крыши пятиэтажного кирпичного дома в районе Тертл-Бей на Манхэттене, как будто отвечал на зов из внешнего пространства – а может, и не как будто…

В коктейль-баре аэропорта Гевиннер заказал кампари с содовой, но не получил, поскольку бармен не знал, что это такое. Вайолет проявила более напористый характер, приказав бармену подать им обоим по стингеру. Свой она проглотила так быстро, словно тушила пожар в желудке, а потом сказала Гевиннеру:

– Ну, Принц, ты отпил от своего стингера меньше, чем выпила бы птичка! Но ничего, я тебе помогу. – И она залпом проглотила и стингер Гевиннера. – То, что доктор прописал, – сказала она, – а я всегда выполняю приказы докторов. А теперь бежим к машине, пока семейные ищейки не заподозрили, что мы сюда заходили.

Глядя из окна машины по дороге домой, если это можно назвать домом, Гевиннер по-прежнему не находил ничего, что он когда-то знал в этом городке, который теперь сильно разросся и стал именоваться городом. Густой парк, где росли ивы, превратился в забетонированную площадку, полную обезьян, по ошибке принимаемых за детей – по меньшей мере, такое впечатление возникло у Гевиннера.

Больше для себя, чем для Вайолет, он заметил:

– Я помню, что это место напоминало декорации романтического балета – по озеру плавали лебеди, на берегах были видны журавли, цапли, фламинго, даже павлин с несколькими павами, а теперь – ни ив, ни лебедей, ни озера для лебедей.

– А потому нечего и разводить вокруг этого мрачную философию, – сказала Вайолет.

– Я ничего не развожу, я просто вспоминаю и сравниваю, – ответил Гевиннер.

Он бросил на Вайолет короткий взгляд, думая о том, где она получила образование – если оно у нее было.

– Думаю, ты не совсем понимаешь, – сказала Вайолет, сжимая его руку, как бы успокаивая, – но все эти перемены – из-за Проекта.

– Так что же это такое? – снова спросил Гевиннер.

– Принц, ты несерьезен!

– Правда, я никогда не слышал о Проекте.

– А теперь услышал, – сказала Вайолет, – и понюхал, более того, и увидел. Вон там! И там! Посмотри!

Лимузин проезжал сейчас мимо здания, напоминавшего тюрьму для самых опасных преступников. Его территория была окружена высоким металлическим забором, на котором через небольшие промежутки было написано: «Опасно, высокое напряжение!», а за забором территорию патрулировали люди в униформе и с собаками. Собаки, казалось, хотели бежать быстрее люден и с недоумением оглядывались на них, натягивая свои поводки. Потом собаки снова устремляли свой взгляд вперед с таким выражением, которое можно описать только как самое свирепое. Головы людей и собак одновременно поворачивались справа налево и слева направо, как будто и тех, и других тренировали в одной и той же школе и выпустили из нее одинаково обученными искусству патрулирования, и нельзя было сказать – да и кому? – кто из них смотрел свирепее – охранники-люди или охранники-собаки.

– Как, здесь же был бизнес моего отца, Завод Батареи Красного Дьявола, – сказал, а точнее, почти прокричал, Гевиннер.

– Да, правда, здорово? – сказала Вайолет с легким присвистом. – Твой отец, Господь да благословит его, превратил свой Завод Батареи Красного Дьявола в Проект, и я хочу, чтобы ты знал, что твой брат, Брейден Пирс, большой начальник здесь, то есть не просто большой, а самый-самый большой!

– И что этот Проект делает или выпускает? – спросил Гевиннер.

– Ну я просто тащусь от тебя, Принц, – закричала Вайолет. – Только подумать, ты и вправду не знаешь, зачем нужен этот Проект! Он нужен, чтобы разработать такую штуку, которая способна снести их всех с лица земли, ко всем чертям и навсегда!

– Кого их?

– Их – это их, кого еще! Ты серьезно, Принц, или просто меня разыгрываешь?

Он услышал легкий скрип и увидел, что она достала из сумочки маленькую записную книжку и что-то в ней царапала. Она вырвала страницу и вжала ее ему в руку.

В записке стояло: «Смени тему, машина прослушивается».

Гевиннер едва успел прочитать эту странную записку, как она вырвала ее, скомкала, бросила себе в рот, растерли между зубами, проглотила, поперхнулась, кашлянула, нажала кнопку включения радио, прочистила глотку и проглотила еще раз, на этот раз успешно.

Немедленно после этой серии автоматических действий, только возбудивших его любопытство, ежа начала щебетать снова.

– Принц! Гевиннер! Видел бы ты довольные выражения их лиц – мамы и Брейдена – когда они услышали, что ты возвращаешься домой, и так внезапно! Это надо было видеть, скажу я тебе! Ну вот мы и приехали. Узнаешь?

Машина свернула на дорожку к серому каменному зданию, напоминавшему – скорее намеренно, чем случайно – старинный сарацинский замок, перенесенный в современность.

– Это единственное, что я узнал с тех пор, как сошел с самолета, – сказал Гевиннер, и это была почти правда.

Не задавая вопросов, только слушая и сопоставляя обрывки разговоров, Гевиннер за последующие дни узнал многое, что было связано с переменами в городе – например, то, что бывший Завод Батареи Красного Дьявола, принадлежавший его отцу, превратился в нечто под названием Проект, и что этот Проект денно и нощно работал над проектом какого-то страшно таинственного оружия уничтожения. Число занятых в нем превышало число жителей в городке в те времена, когда Гевиннер отправился в свои путешествия. Орды ученых, техников, золотопогонников с большими и со средними звездами, контрразведчиков, рабочих высшей квалификации, обычных рабочих, заполнивших все ступени иерархической лестницы, были вовлечены в Проект. Как сказала бы Вайолет, это был не простой большой, а самый-самый большой Проект, без капли преувеличения.

Всех занятых в Проекте и их семьи поселили в небольших типовых зданиях из бетонных блоков, названных «Домами солнца», вокруг них выросло множество предприятий для удовлетворения их нужд и предоставления полезных и здоровых удовольствий, и все они тоже получили радостные названия, вроде «Радуга», «Синяя птица», «Лира».

Одним из таких предприятий, не большим и не маленьким, было автокафе под названием «Смеющийся Парень», расположенное наискосок от дома Пирсов, и это автокафе раздражало и оскорбляло чувства Гевиннера Пирса сильнее, чем все остальные проявления вульгарности, вместе взятые, появившиеся в его родном городе за время его отсутствия. Оно было построено на земле, принадлежавшей Пирсам. Младший брат Гевиннера, Брейден, сдал ее в аренду на девяносто девять лет своему другу детства, чей портрет в золотом неоне теперь улыбался и громко хохотал с десятисекундными интервалами с раннего утра и до полуночи. И это, не забывайте, на элитнейшем бульваре в жилой части города. У Гевиннера совершенно не было заблуждений насчет элегантности и благородства дома Пирсов, но факт остается фактом – Гевиннер был Пирсом, и смеющийся неоновый парень казался ему личным оскорблением. Он хохотал так громко, что заглушал любую симфоническую музыку – кроме, может быть, самых громких пассажей – которую он слушал по ночам для успокоения нервов, а в дополнение к «ха-ха» этого автокафе сутра и до полуночи раздавались еще и непрерывные гудки автомобилей, требующих немедленной выдачи им кингбургеров, чизбургеров, шашлыков на ребрышках, пива, кока-колы, кофе и тому подобного. Разносили все это по машинам девушки, и иногда из-за своей нелегкой работы они теряли над собой контроль, и дело доходило до припадка, после чего, как правило, раздавалась сирена «скорой помощи», или полиции, или и той, и другой одновременно. Когда разносчицу-истеричку отвозили в Центр неотложной помощи «Солнечное сияние», Смеющийся Парень, казалось, начинал ржать именно над этим, и хотя Гевиннер понимал, что это может показаться смешным – каким нибудь извращенным образом – но механическое «ха-ха» совершенно убивало юмор, по крайней мере, для Принца семейства Пирсов.

А теперь небольшое отступление о причинах его возвращения домой.

Когда Гевиннер еще совершал свои путешествия, он получал от своей матери ровно два послания в год: телеграмму на Рождество и телеграмму на Пасху, обе адресуемые ему через «American Express» в Лондон – столицу, которую Гевиннер навещал время от времени для обновления своего гардероба. Эти телеграммы были очень и очень своевременные. Рождественская гласила: «Христос родился, люблю, мама», пасхальная: «Христос воскрес, люблю, мама». А однажды, между Рождеством и Пасхой, Гевиннер отослал телеграмму мамаше Пирс, которая показалась ей крайне бессмысленной; в ней говорилось: «Дорогая мама, а что Он делает теперь? Люблю, Гевиннер».

На самом деле, однако, корреспонденция мамаши Пирс была куда более болтливой, чем это можно было заключить по делавшимся дважды в год посланиям своему путешествующему сыну, и «болтливой» – mot juste[40] для нее, так как все ее исходящие письма и телеграммы кричались личному секретарю, маленькой мисс Женевьеве Гудли. И «кричались» – совершенно точное слово, потому что эти послания диктовались, пока мамаша Пирс подвергалась обработке «Виброчудом», что было очень громкой трехчасовой процедурой, которая позволяла ей выглядеть много моложе собственного возраста, в комфортных условиях отдав ей (взяв у нее?) несколько часов.

В то конкретное утро, на которое мы вернули время, поступила телеграмма от Гевиннера, но мамаша Пирс игнорировала входящую корреспонденцию, пока не выкрикивала всю свою исходящую феноменальной мисс Гудли, и «феноменальная» – здесь также точнейшее определение мисс Гудли, потому что она улавливала каждое слово этой корреспонденции, даже когда «Виброчудо» работало на самой высокой из своих пяти скоростей. В то время, именно в то утро, мамаша Пирс кричала письмо к своей наиболее видной подруге в национальной столице.

– Дорогая Бу, – кричала она, – я не сообщу тебе новость, если скажу, что президент, первая леди и их божественная дочь, Бейб, гостили у меня в прошлый уик-энд, и, душа моя, как же мы, девушки, веселились, пока мужчины проводили свои консультации на высшем уровне по поводу кризиса в Гу Гок Шу. Конечно, я уже знала по предыдущим встречам, что первая леди веселее, чем целая бочка или целый корабль обезьян, но в этот последний визит у нас стоял просто непрерывный стон. Вершиной всего стала пирушка в Даймонд-Брайт-клубе. Я сказала Мэг: «Государственный корабль в надежных руках, поэтому нам нечего о нем беспокоиться», и я хочу, чтобы ты знала – мы и не беспокоились, потому что, милая, пока Шеф и мой драгоценный мальчик Брейден решали, где сражаться в следующий раз, и с кем сражаться, ты бы никогда не догадалась по нашему веселью и нашим шалостям, что где-нибудь в мире происходит что-нибудь более серьезное, чем охота на опоссумов. В нашем распоряжении было несколько джаз-бэндов, игравших друг за другом; Уайлдкэт Файв – ты знаешь, по нему сейчас все сходят с ума; негр, в которого надо было бросать бейсбольные мячики, и если в него попадали, он падал в бочку с холодной водой, и пара боксирующих кенгуру с рефери-собакой. Вот так! И тут произошло такое! В самый разгар веселья распахивается дверь, и входит мой драгоценный мальчик Брейден, толкая перед собой красно-бело-синюю тачку с Шефом, а Шеф палит из двух пистолетов сразу. Они выглядели как двое мальчишек только что спаливших школу, и, скажу я тебе, фотографам и газетчикам хватило работенки, они ворвались и стали щелкать камерами и записывать с бешеным энтузиазмом, суматоха и столпотворение начались уже абсолютно невообразимые, как вдруг оркестр ударил «Babe’s Stomp», в честь Бейб, и Бейб как пушечное ядро полетела к моему мальчику Брейдену и заключила его в такие медвежьи объятия, что я на секунду даже испугалась не сломает ли она ему ребра. «Потанцуй со мной стомп, милый», – услышала я ее рев, и они пошли танцевать. Надо было видеть, как они во время танца врезались в почетную хозяйку приема, и она отлетела к тому концу стола, где стояли пирожные. Потом Бейб велела оркестру сыграть медленный танец под названием клинч, и ты знаешь, Бу, меня трудно чем-нибудь удивить, и трудно найти вторую такую же современную первую леди, как Мэг. Но это Мэг сказала мне, Бу, это она наклонилась ко мне и сказала: «Нелли, ты видишь то, что вижу я? Наши дети танцуют, так тесно прижавшись друг к другу, что между ними не просунешь даже почтовую марку, и посмотри на выражение их глаз, я скоро заплачу так, как я плакала только на свадьбе!»

И что теперь делать, Бу? Ты понимаешь, какая тут заключена трагическая ирония? Бедняжка Вайолет никогда, никогда не соответствовала тому положению, которое она теперь занимает в жизни, ее, мне кажется, внезапно вынесло далеко за пределы ее возможностей, и она стала бы самой счастливой девочкой, если бы осознала свой потенциал и никогда бы его не превышала. Только я чувствую, Бу, что эту трагедию жизнь еще может исправить. Если Брейдена и Бейб с такой силой потянуло друг к другу, и обнаружилось такое родство душ, я думаю, это Божья воля, и наша моральная обязанность сделать все, что в наших силах, чтобы они почаще встречались. Я пишу тебе, потому что у тебя идеальные возможности свести их там вместе, а я могу сводить их вместе тут, и можешь мне поверить, что гораздо труднее будет удержать Бейб и Брейдена на расстоянии, чем свести их друг с другом. Бу, ты меня понимаешь? Я понимаю, что это совершенно ненужный вопрос, потому что ты не смогла бы понять меня, только если бы была слепа, как десять летучих мышей на колокольне, чего, конечно, о тебе не скажешь. Твой нюх и твои мозги никогда нельзя было провести. Я думаю, такие невинные мероприятия, банкет, пикник и всякие забавы спасут жизни двух прекрасных молодых людей, провидением предназначенных друг для друга. Только прошу тебя, Бу, держи язык за зубами, и если тебе мое предложение кажется таким же чудесным, как и мне, то немедленно телетайпируй мне одно единственное слово «чудесно», но если у тебя есть какие-то оговорки или вопросы, то пошли мне одно слово «туман», и —…

– Ой, – вскрикнула мисс Гудли, – у меня сломался карандаш!

– Какого черта, – завопила мамаша Пирс, – что творится сегодняшним утром!

Мисс Гудли, ни разу не слышавшая, чтобы ее работодательница так сильно выражалась, помчалась, всхлипывая, в туалет, чтобы привести себя в чувство.

Пока она была там, мамаша Пирс завершила свой сеанс «Виброчуда» и, поскольку делать ей в тот момент было нечего, лениво взяла телеграмму, пришедшую утром. Так случилось, что телеграмма была от Гевиннера. В ней стояло: «Дорогая мама, я был потрясен и очень опечален известием, что мой дорогой отец переселился на небеса. Чувствую, что должен быть с тобой в этот тяжелый и горестный момент, и останусь при тебе столько, сколько необходимо, чтобы придумать способ, как избежать излишнего сокращения моих расходов на путешествия. Заклания упитанного тельца не требуется, но ждите моего возвращения домой в ближайшие несколько дней. Точную дату телеграфирую позднее. С преданнейшей любовью, Гевиннер».

– Господи, смилостивься над нами, – закричала мамаша Пирс. Она заметила, что на телеграмме не было ни номера телефона, по которому можно было бы позвонить, ни адреса, по которому можно было бы ответить и дать Принцу знать, как мало она нуждается в его присутствии, чтобы поддержать ее в этом новом вдовьем состоянии.

А теперь еще дальше уйдем назад, ко временам, когда Гевиннер был весь в нетерпении – с той своей шестнадцатой весны, с того утра той весны, когда его спутник и наставник, покойный мистер Гораций Гривз, так быстро и легко убедил отца и мамашу Пирс в том, что их первородному сыну, Принцу из башни, будет гораздо полезнее заниматься гуманитарными науками, путешествуя по разным заграничным странам и морям. Покойный доктор Гривз едва начал свое обращение к родителям, как покойный мистер Пирс заорал: «Прекрасно, чудесно, великолепно, ради Бога, отправляйтесь», а мамаша Пирс почти одновременно позвонила шоферу, чтобы быстро, как молния, он отвез ее сына и его наставника в аэропорт и не выпускал их из вида, пока они не сядут в самолет, а самолет не оторвется от земли.

Так начались путешествия Гевиннера с его спутником и наставником.

Гевиннер расцвел во время этих путешествий, а его спутник и наставник впал в нервное состояние, осложненное бессонницей и завершившееся ударом, за ним последовали несколько рецидивов, после которых он в конце концов немного пришел в себя на баварском курорте, специализирующемся на лечении нервных расстройств с помощью льда. Бедного доктора Гривза на три месяца обложили льдом, его температуру поддерживали на уровне температуры тела рыб и ящериц, и во время этого ледникового периода в стоической жизни доктора Гевиннер каким-то образом умудрился попасть в военно-морской флот. Его рывок во флот оказался чрезвычайно коротким, он продолжался всего десять дней плюс-минус несколько минут. После чего Гевиннер вернулся к штатской жизни, а его имя и все, к нему относящееся, было вычеркнуто из всех анналов военно-морских сил, как будто он, Гевиннер, вообще никогда не существовал.

Гевиннер тогда телеграфировал доктору Гривзу: «Вылезайте изо льда и давайте гудеть дальше». И так случилось, что доктора Гривза именно в тот день, когда телеграмма настигла его, вышли изо льда, и хотя у выдающегося ученого и воспитателя в области гуманитарных наук не было достаточно времени полностью оттаять, он не менее Гевиннера страстно желал снова начать гудеть, особенно где-нибудь в области экватора.

Два события произошли непосредственно друг за другом и привели к задержке продолжения их путешествий, и эта задержка на самом деле больше напоминала полную отмену. Одно из этих событий было уже упомянуто: фатальный несчастный случай с доктором Гривзом на Манхэттене, в районе Тертл-бей, произошедший по иронии судьбы во время прощального банкета на крыше пятиэтажного городского дома, банкета, на котором главным, и единственным, блюдом был вид грибов, обычно относимый к поганкам, под влиянием которых добрый доктор принял себя за парашютиста и окончил свои земные путешествия внизу на безжалостном тротуаре. О втором событии, однако, еще предстоит рассказать. Это была небольшая информация, полученная Гевиннером от служащего банка – информация, что его отец в настоящее время похоронен на семейном участке, а все имущество перешло в ведение мамаши Пирс и младшего сына, Брейдена. Это обстоятельство произвело тяжелое впечатление на Гевиннера, поскольку означало, что его денежные поступления больше не будут соответствовать его прежнему изысканному стилю жизни и возможности путешествовать по всему свету.

Гевиннер вполне здраво полагал, что если он на какое-то время вернется домой, у него не займет много времени убедить мамашу Пирс и младшего брата, что будет гораздо лучше, если он, Гевиннер, продолжит свои путешествия в том роскошном стиле, к которому он привык.

Хотя Брейден Пирс, брат Гевиннера, был на год его моложе, он обладал зрелостью семейного человека, в то время как Гевиннер все еще выглядел грациозным подростком – благодаря своей стройности и качеству кожи, такой гладкой, что она казалось лишенной пор, как тончайший шелк, при взгляде на который забываешь, что он соткан из нитей.

Гевиннер жил в башне дома из серого камня, спроектированного в виде старинного замка, но построенного в стиле поп-арт. Он поселился в башне, еще когда ему едва минуло десять лет, чтобы быть как можно дальше от семейной жизни Пирсов, насколько это позволяла география дома, к тому же у него была железная пожарная лестница, спускавшаяся от окна до лужайки, так что его непрерывные входы и выходы посреди ночи не будили никого из семьи. Его звали Принцем как из благоговения, так и в насмешку за природное изящество.

Брейден Пирс выглядел так, как выглядят игроки в американский футбол, когда перестают заниматься спортом, уходят в бизнес и женаты уже несколько лет: раздобревший, растолстевший, с начавшим багроветь лицом, то есть превратившийся в бычка, который сметает все препятствия одной своей массой и энергией движения, который смягчается от обильной выпивки к сорока пяти – пятидесяти годам, и у которого не выдерживает сердце к шестидесяти.

Как раз в это время Брейден был на вершине своей мужской силы. Его жена, Вайолет, по утрам выглядела бледноватой и сыроватой, как будто ночи она проводила в парилке. Их спальня, к несчастью Гевиннера, находилась в точности под его комнатой в башне, и когда они занимались сексом – а было это практически каждую ночь – то оба рычали, как дикие звери в джунглях. Когда кончал Брейден, он выл и ругался, а когда кончала Вайолет, она кричала, как целый загон растревоженных павлинов. Очевидно, в экстазе они также катались и метались, сшибая все, что стояло на их прикроватном столике. Иногда по ночам мамаша Пирс даже подходила к их дверям и кричала:

– С вами ничего не случилось? Сынок, Вайолет, с вами ничего не случилось?

Никто из них, конечно, не отвечал. Вайолет продолжала всхлипывать и кричать, как будто ее душили, а Брейден – сыпать проклятия и ругательства еще минуты две после испуганного вопроса мамаши Пирс, а потом, наконец, они вдвоем отвечали хриплыми голосами:

– Нет, нет, мама, нет, мама, все в порядке, мама, иди ложись, мама.

Однажды их соседи – овдовевшая леди Фишер и ее холостой сын – пришли к ним сыграть партию в бридж, которая не успела закончиться, когда Брейден и Вайолет отправились спать. Гевиннер тоже участвовал в игре, поскольку любил перехитрить свою мать в бридж, и так они продолжали играть, когда по всему замку стали разноситься завывания, проклятия, религиозные и богохульные восклицания. Мамаша Пирс прокашлялась несколько раз, а потом попросила Гевиннера включить свой магнитофон, но Гевиннер, противно ухмыляясь, сказал:

– Мама, музыка мешает мне сосредоточиться на игре.

– Я думаю, – сказала мамаша Пирс, но не закончила свою мысль, потому что как раз в этот момент какой-то очень тяжелый предмет, по всей видимости, Брейден, упал на пол, и с потолка дождем посыпалась штукатурка прямо на бридж, а люстра закачалась, как маятник – почти без преувеличения. Соседская леди, игравшая в бридж в паре с Гевиннером, тоже несколько раз прокашлялась, объяснив всем, что у нее хрипота, и принялась отряхивать штукатурку со своего платья.

– Гм, – произнесла, наконец, миссис Пирс, пытаясь улыбнуться плотно сжатыми губами, – я пас.

Потом, поскольку она была на раздаче миссис Пирс встал и из-за стола, бормоча:

– Извините, я на минуточку, – и с топотом отправилась наверх стучать в двери молодой пары.

– Сынок! Вайолет! – слышно было, как она звала, и прежде, чем она успела спросить, не случилось ли с ними чего, по всему дому разнесся голос Брейдена:

– Черт тебя подери, ты будешь держать свою задницу на кровати?

А Вайолет в ответ завизжала:

– Ты убьешь меня, я умираю, лучше останемся на полу!

Партнер миссис Пирс, нервный холостяк, которому было под пятьдесят, дергался, краснел, поскольку сцены такой природы очень смущают южных джентльменов, когда рядом находятся их матери. Он забыл, что назначал козырей, и бросал карты, не глядя. Никто ничего не сказал после замечания соседской леди, что у нее хрипота, и они с сыном по очереди кашляли без остановки. Потом Гевиннер начал громко говорить, как бы сам с собой, выбрав предмет, никак, казалось, не связанный с играми – ни внизу, ни наверху. Речь сама собой ровным потоком текла с его губ, а на них блуждала улыбка не то Гамлета, не то Моны Лизы – слегка ироничная, и в то же время немножечко жестокая. То, что он говорил в своей необычайно эллиптической речи, произносимой под качающейся люстрой и непрерывным дождем сыплющейся известковой пыли, ни за что бы не выдержало проверки на логичность, если бы было изложено на бумаге – где оно теперь и изложено, как будто бы переписано с магнитофонной ленты, записавшей все эти очень свободные ассоциации галлюцинирующего романтика.

– Миссис Фишер, – сказал он, как будто обращался к ней, – курс истории изменился, когда отряд наемных солдат, вооруженных новейшим оружием, называвшимся большим луком, опустился на колени среди маленьких полевых цветов, разбросанных по сверкавшей от утренней росы траве на каком-то поле, мне кажется – в Нормандии, ставшем известным в истории под названием Азенкурское поле[41]… Мама, мы играем пять пик?

– Нет, сынок, было шесть бубен, удвоенных и учетверенных – до того, как —…

– Ага.

Гевиннер продолжал спокойно и нелогично, как будто играл в блестящую игру:

– Нет, – продолжал он, – простые грубые солдаты не собирали полевые цветы, они, скорее всего, их и не замечали, но опустили стрелы на тетиву луков, и стрелы полетели на атакующих рыцарей в доспехах и плюмажах, а потом что-то щелкнуло в ясном утреннем воздухе, и все это так и запечатлелось навсегда – до конца существования человеческого рода. Стрелы из больших луков ударили с устрашающей точностью, атака рыцарей была отбита, наемные солдаты поднялись с росистого поля, помчались вперед, снова коленями встали на маленькие полевые цветки, и снова зазвенели их стрелы, пущенные в белых и серебряных противников на поле Азенкурском. Мне кажется, это было немного похоже, как если бы внезапно перешли от игры в шахматы на игру в шашки. Я имею в виду всеобщую игру друг против друга в этом мире. Вы понимаете меня? Сомневаюсь. Но поскольку вы меня не слушаете, то какая разница. Я всегда чувствовал, что в этом доме, спроектированном в виде средневекового замка, присутствовал некий сумасшедший романтизм, но абсурдность зашла слишком далеко с постройкой автокафе «Смеющийся Парень» прямо наискосок от фальшивого замка. Прошлый раз, когда я гостил дома, на башне замка развевалось знамя, раздвоенный треугольник белого шелка, украшенный гербом в виде рыцарской рукавицы и девизом: «Carpe Diem», что означает «Владей днем». Все это заставляет меня подозревать, что там, далеко за солнцем, и там глубоко под нашими ногами, в центре земли, не какие-то возвышенные тайны, а пара книжек с анекдотами. Однако, что касается меня, я все еще хожу по ночам один и чувствую что-то там, за далекими звездами, и там глубоко под моими ногами. Я не знаю, что. Может быть – простое удовольствие оттого, что ты далеко от фальшивого средневекового замка и автокафе «Смеющийся Парень».

– Извините, – сказала миссис Фишер, – вы что-то сказали?

– Я сказал, – ответил Гевиннер, – что каждый раз, когда Земля поворачивается вокруг оси, клерк на небесах, такой маленький плохо оплачиваемый клерк, черкает еще один знак минуса после того символа, который они используют для обозначения синдрома Дон Кихота, или как там они называют его на небесах, и я не знаю, разражаются ангелы слезами или начинают петь песни.

Соседский сын поднял голову и сказал:

– Ты что-то сказал, Гевиннер? Я что-то ничего не понял.

– В моих речах было не больше смысла, чем в проповеди неверующего священника, но кто-то должен был что-нибудь говорить, и я сказал, что через дорогу, по диагонали от замка Пирсов, находится настоящая жемчужина неоколониальной архитектуры, знаменитая своими шашлыками на ребрышках, цыплятами-гриль, конфетами с толстым-толстым, как бетон, слоем шоколада и всегда свежайшим и горячим кофе. Не совру, если скажу вам, что шуму от него столько же, или почти столько, сколько от Вайолет и Брейдена в постели, и столько же, пли почти столько, сколько от Проекта, когда на нем одна смена отправляется по домам, чтобы уступить место следующей смене, давайте посмотрим, шесть бубен, заявка удвоена, еще раз удвоена, и вы без семи взяток, то-то будет чем похвастаться, когда мама вернется.

Тяжелые удары в пол наверху все еще продолжались, Фишеры – и сын, и мать – из багровых стали белыми как стена, но вдова Фишер опять заговорила, чтобы еще раз спросить Гевиннера, что он сказал, потому что она была занята своими картами.