Текст книги "Рыцарь ночного образа"

Автор книги: Теннесси Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– По моему личному мнению, – сказал Брейден, – наступило время – и уже давно – для всех людей нашей страны, включая гражданских лиц, не связанных с правительственной службой, перестать думать о своих лилиях и маргаритках и начать думать о бесчисленных и тяжелых проблемах, угрожающих нашей стране со всех сторон, с учетом того, что завтра их будет еще больше, по моему личному мнению.

– Слушайте, слушайте, – сказал доктор Петерс, а отец Ачесон подхватил:

– Да, конечно, – и кивнул головой в знак полного согласия.

Брейден продолжил свою импровизированную речь, выражаясь так несдержанно, что мамаша Пирс попыталась два или три раза увещевающе взглянуть на него, но результатом этих попыток стало только то, что ее красноречивый сын стал изъясняться в еще более сильных выражениях.

– Каждый знает, – сказал Брейден, – что до того, как нам удалось провести в Белый дом Стью Хаммерсмита, этот Дом занимала длинная вереница дураков, дурак за дураком, непрерывная цепь осторожничающих старых дураков без единой реалистической и прогрессивной идеи на них на всех. Они сидели там и смотрели, как красные, черные и всякие прочие желтые проделывают фантастические трюки прямо у нас под носом, но теперь, по моему личному мнению, мы имеем там способного человека, который может думать так же реалистически, как я или вы, о многих важных проблемах, с которыми наша страна сталкивается сейчас, и о еще более серьезных, которые ждут ее завтра. И я высказываю это не как мое личное мнение, хотя этот способный человек – мой личный друг, прилетающий сюда на своем частном самолете для консультаций со мной, стоит мне только подать ему знак. Нет, так случилось, что я знаю, что у нас в конце концов в Белом доме человек с головой, способный на все, способный сильно играть в большую политическую игру также хорошо, или даже лучше, чем мы можем играть в гольф или срать, и мои слова – не говно, братцы.

Речь Брейдена была усыпана многими старыми добрыми идиоматическими выражениями, которые были вымараны из данной записи, поскольку они употреблялись исключительно для подчеркивания основных его мыслей. Когда он на секундочку остановился, чтобы взглянуть на часы, мамаша Пирс постаралась вставить пару слов.

– Сынок, – сказала она, – я рада, что ты поднял вопрос о Стью, потому что сегодня утром я получила телеграмму от Мэг, в которой она сообщала, что они с Бейб присоединятся к Стью, когда он прилетит в этот уик-энд. Мне кажется, ты будешь рад услышать эту чудесную новость. Правда, она чудесна?

– Да, конечно, мама, хорошо, мама, но я хочу, чтобы ты дала и мне высказаться, мама. Ты позволишь мне высказаться?

– Говори, сынок, – сказала мамаша Пирс, – можешь продолжать говорить, просто я подумала, что тебе будет приятно узнать, что Бейб очень хочется еще раз станцевать с тобой «Babe’s Stomp», и что Бейб и Мэг будут гостить у нас в замке.

– Чудесно, хорошо, – сказал Брейден, – и я очень рад узнать также, что генерал Олдз и его команда собираются поднять бучу. Думаю, мы все знаем, и я не выдам секрета, если сообщу вам свое личное мнение о том, что этот старый вояка чуть не потерял яйца, сопротивляясь моральным обязательствам этой страны, и вовсе не те яйца, что приносят в корзинке из магазина. Этот старый дурак, ставший пацифистом, сделал нам одолжение, проявив немного понимания в Ва Син Мине и Крек Коу Валле, но после конференции на высшем уровне, которая состоится в этот уик-энд в Проекте, два и два будут сложены вместе, и если старик Олдз не знает, что при этом получится, то я, сидя за этим столом, клянусь своей печенкой, что лучше ему сказать – четыре, если только он не признается, что никогда не умел считать до четырех.

– Сынок, – сказала мамаша Пирс, – я хочу попросить тебя о двух одолжениях. Не употребляй таких просторечных слов и оставь немного времени на развлечения с леди, которые будут у нас гостить. Я хочу закатить еще одну шумную вечеринку в Даймонд-Брайт-клубе, один индейский вождь будет для нас сражаться с аллигатором, но я знаю, что Бейб не оторвет глаз от двери, пока ты не войдешь в нее.

– Да, она классная девушка, но сейчас позволь мне вернуться к тому, что я говорил.

Он говорил еще полчаса, за это время были поданы фрукты и кофе, и чаши для ополаскивания пальцев были расставлены по своим местам.

Мамаша Пирс встала первой. Она поднялась со своего места грациозным величавым движением, и сказала:

– Надеюсь, вы извините нас, джентльмены.

Она, очевидно, забыла, что Вайолет уже ушла, что не удивительно, потому что именно она все рассчитала, и ее, конечно же, не опечалило, что Гевиннер последовал за ней. Теперь ее королевская фигура величественно выплыла из зала по направлению к библиотеке, где ей вскоре подадут обычный послеобеденный напиток, скорее всего – коньяк.

– Интересно, где сейчас Вайолет? Интересно, где сейчас Гевиннер?

Вот что она думала, когда шествовала, как перед приветствующими ее толпами, в комнату тысячи никогда не открывавшихся книг. Обычно это была тихая спокойная комната, но в этот вечер стеклянная дверь в оранжерею была почему-то открыта. В одном из концов оранжереи располагался просторный вольер для попугаев, попугайчиков и канареек, находившихся в настоящий момент в состоянии крайнего возбуждения и устроивших страшный переполох. Миссис Пирс предположила, что они услышали ее приближение и выражали свою радость по этому поводу. Она навещала птиц дважды в день, один раз после завтрака, и второй раз – после обеда, и обычно сидела с ними немного, разговаривая, как с детьми, чмокая и сюсюкая. Они всегда отвечали на ее визиты громкими криками и хлопаньем крыльев, но в этот вечер, услышав ее приближение, они просто сошли с ума.

– Как они обожают меня, – заметила она самой себе. – Пойду-ка я навещу их, чтобы успокоить на ночь. – И она прошла через библиотеку в оранжерею. Первое, что она заметила – воздух был очень холодным – и не удивительно, потому что широкие двери в сад были открыты настежь.

– Кто это сделал? – спросила она себя сердито, направляясь к дверям, но прежде чем она смогла закрыть их, над ее головой раздалось хлопанье крыльев, и наружу вылетел голубь.

– Что это было, голубь? – спросила она вслух, и, к ее удивлению, ей ответили – не кто иной, как Гевиннер, присутствие которого в оранжерее она не заметила. Он стоял у вольера среди высоких папоротников.

– Да, это был голубь, мама, почтовый голубь, который понес записку от меня к молодой леди по имени Глэдис, работающей в автокафе. У нее на этот вечер намечается то, что называется хеппенинг, и голубь доставил мне приглашение на него.

– Тогда почему ты не идешь? – поторопила его мать, втайне подумав: «Почему бы тебе не пойти и не остаться там навсегда?» Она устала от насмешливой чепухи, которую ей наговорил Гевиннер за те считанные разы, что они разговаривали. Ей уже невтерпеж было отправить его обратно в путешествия любой ценой.

– А это что за черт? – воскликнула она, конечно, про себя, когда в библиотеке появилась Вайолет, трезвая, как будто и слыхом никогда не слыхивала ни о каком мартине, кроме как о мужском имени, одетая по-дорожному и с дорожной сумкой в руках.

– Вайолет, ты что, тоже идешь? – спросила мамаша Пирс.

Вайолет едва взглянула на нее и через ее голову заговорила с Гевиннером.

– Я приняла пару таблеток амфетамина и готова к заварушке.

– Прекрасно, наше приглашение только что прибыло из этого «ха-ха-кафе». Все о’кей, рассчитано по секундам, и нечего терять время.

– Что за черт? – снова подумала мамаша Пирс, чуть ли не вслух, но они быстро ушли через открытые двери в сад и через гараж – на улицу.

– Клянусь, они удирают вместе, об этом можно было бы только мечтать!

– Ваш бренди, мадам.

– Спасибо, Джозеф, – ответила она дворецкому и добавила: – Закрой двери в сад. Попугаи простудятся и за ночь передохнут. Спокойной ночи, мои птички, спите спокойно, – промурлыкала она вольеру, когда шла к своему бренди – провидением посланному ей в этот вечер, начинавший, казалось, сладкую зрелую осень ее существования.

Примерно в тоже время, когда Вайолет и Гевиннер покинули дом Пирсов, автокафе «Смеющийся Парень» получило из Проекта заказ на литр с четвертью кофе и дюжину сэндвичей с копченым мясом, причем заказ должен быть доставлен лично самим Билли, и не через охрану у ворот, а лично самим Билли принесен в Золотой Зал административного здания – заказ настолько экстраординарный, что Билли задрожал от возбуждения – объяснить его можно было только прорывом, сделанным Проектом на пути к своему предназначению.

Хотя была и проблема. Он в этот вечер отослал домой всех, кроме новой девушки, Глэдис; они были вдвоем.

– Сколько времени тебе потребуется на дюжину сэндвичей с мясом? – спросил он ее.

К его удивлению, она ответила, что они уже готовы.

Еще одна проблема: нет колес, не на чем ехать. Его машина встала сегодня утром по дороге в автокафе и все еще была в ремонте в гараже под названием «Вечно веселый».

Он глазом не успел моргнуть, как Глэдис поставила перед ним термос со сказочно пахнувшим кофе и завернутые в пергаментную бумагу сэндвичи с жареным на вертеле мясом, от которых исходил пар.

– Глэдис, ты чудо, – сказал Билли. – Вызови мне такси.

– В этом нет необходимости. К нам как раз подъехала миссис Брейден Пирс.

Да, это была именно она. А Билли был настолько взволнован и возбужден, что едва заметил, что Гевиннер тоже был в машине, на водительском месте.

– Давай, Билли, поехали, и не обижайся, – сказал ему Гевиннер.

Это было проявлением добрых дружеских отношений между мужчинами, перед ними Билли никогда не мог устоять.

– Прекрасно! Поехали! – воскликнул он. Он вскочил в машину и едва заметил, что и Глэдис села в нее вместе с ним. Что за разносчица! Она положила свою руку ему на колено и ее пальцы медленно стали подниматься выше по бедру. Гевиннер рванул машину по направлению к Проекту.

Перед самым Проектом Билли спросил Глэдис:

– Ты слышишь тиканье?

Глэдис переспросила:

– Тиканье?

Гевиннер сказал:

– Нужно проверить двигатель.

Вайолет отреагировала:

– Завтра.

А рука Глэдис достигла уже таких интимных мест, что Билли с большой неохотой слегка отодвинул ее, сказав:

– Подожди, пока —…

– Вот мы и приехали, – объявил Гевиннер. Они стояли у главных ворот Проекта, и их приветствовали караульные и лающие собаки.

Вайолет наклонилась через Гевиннера и закричала:

– Я – миссис Брейден Пирс, мой муж ждет нас, пропустите!

Караульные казались сбитыми с толку какими-то электрическими сигналами – «бип-бип», все более и более настойчивыми, идущими с разных концов территории. Один из караульных махнул рукой, разрешая проехать, но Билли вышел из машины с сэндвичами и термосом с кофе в руках, и ему разрешили выполнить его невинную миссию, в то время как машина с Гевиннером, Вайолет и Глэдис резко тронулась назад.

До Билли дошло, что на территории Проекта происходит что-то в высшей степени ненормальное. Электронные сигналы слились в непрерывный вой, свет начал мигать, меняться в цвете, пока Билли шел вперед к своей цели. Свет мигал сначала желтым, потом красным, потом зловеще-багровым, проникая, казалось, во все свободные участки неба и земли между бетонными зданиями и укреплениями. Всюду бегали люди и кричали друг другу так истерически, что до Билли никак не доходило, что именно они кричали. Но у Билли была выдержка настоящего солдата, и он знал, что все, что ему надо делать – это следовать своим инструкциям, то есть двигаться в направлении административного здания Проекта с термосом кофе и сэндвичами. Он исполнял это и будет исполнять, что бы ни происходило. Ничто не остановит его, даже если разверзнется сам ад… но похоже было, что в Проекте действительно происходило что-то совершенно ненормальное. Он подумал, не спросить ли кого-нибудь, но не было никого, кто бы спокойно шел или стоял, поэтому Билли продолжал выполнять свое задание. Внезапно наступила тишина… и тут же была нарушена громким голосом, похожим на запись. Голос объявил: «Наша система засекла приближение —…»

Это все, что Билли услышал из объявления, потому что его внимание снова отвлек звук тиканья, и так как теперь он был один, в радиусе нескольких метров – никого, он услышал его яснее… и – Господи! – он исходил из —…

Он открыл крышку термоса, опустил свою руку в невыносимо горячую коричневую жидкость и извлек оттуда металлический кубик, бывший, теперь это было ясно, источником тикающего звука, и держал этот кубик перед своими удивленными по-детски голубыми глазами, секунду или две, пока он не —…

Пока он не взорвался, и все взорвалось вместе с ним… Да, все взорвалось, за исключением удаляющегося космического корабля, который, к счастью, поднялся со своей стартовой площадки до начала большого шума на Проекте и был уже в безвоздушном пространстве. Корабль, уносивший Гевиннера, Глэдис и Вайолет, назывался «Космическая радуга» – явное проявление романтизма – а пункт его назначения еще долго останется для них тайной.

Не важно. Они уже так далеко сейчас, что их время исчисляется световыми годами. В безвоздушном пространстве само понятие времени осталось далеко позади. Иногда Гевиннер из своей каюты забредает в отсек к пилотам, который занимают три молодых и прекрасных астронавта. Визиты Гевиннера развлекают их. Истории так и сыплются из Гевиннера и молодого блестящего штурмана, истории, которые они узнали на своих столь разных путях. Иногда стайки звезд проносятся мимо, как светлячки, «Космическую Радугу» на какое-то время заливает светом, от которого Гевиннер улыбается и говорит:

– Время ложиться, – что означает наступление утра.

А однажды, только однажды, система связи уловила величественную музыку, вроде той, которую имел в виду Великий Седой Поэт, когда воскликнул: «Вы, безграничные сферы Пространства». Эту музыку прервал голос столь могучий, что он заставил задрожать корабль. Гевиннер в этот момент находился в отсеке пилотов и, не владея их языком в совершенстве, не понял и не мог догадаться, что сказал этот могучий голос, и поэтому спросил своего ближайшего друга, блестящего молодого штурмана, о чем было это сообщение, о чем был весь этот крик?

Штурман сказал:

– О многом, что не касается тебя, но одна весть касается и тебя лично – тебе наконец-то разрешено приземлиться вместе с нами – конечно, на испытательный срок.

– Прекрасно, – сказал Гевиннер, которому даже в голову не приходила мысль, что его могут не принять.

– А что, – спросил он, – как насчет этого?

Он коснулся белого шарфа, что так много раз помогал устраивать празднества ночи на планете Земля, оставшейся далеко-далеко позади.

– Разрешат ли это взять с собой?

– Ну конечно, разрешат, – заверил его юный штурман. – Разрешат, и очень высоко оценят как исторический экспонат в нашем Музее Грустного Очарования Разбегающихся Галактик.

Гевиннер уже хотел поспорить о таком предназначении своего шарфа, но в этот момент второй пилот вскочил, улыбаясь и вытягиваясь в струнку, и закричал:

– Шампанского! Празднуем!

И все стали радоваться, петь песни и шутить, предлагать тост за тостом друг за друга и за счастье, ждущее их в точке X на бесконечной карте времени.

Перевод с английского по изданию: Tennessee Williams «The Knightly Quest», A Novella and Four Short Stories, изд-во New Directions Publishing Corp., New York, 1966.

Царствие земное

(Рассказ)

Если уж говорить о спасении души, то надо признать – в утверждении, что ты или спасен, или не спасен, есть большая доля истины, и поэтому лучше всего – понять, что из этого относится к тебе, и этого и держаться. Для большинства людей личное удовлетворение стоит превыше всего, поэтому незачем напрягаться и бороться за то, что тебе на роду не написано.

Я уже прошел тот период своей жизни, когда постоянно боролся. Все началось из-за разговоров, которые эта баба Галлавей распространяла по всему округу – насчет того, что у моей матери была часть негритянской крови. Во всем этом не было ни слова правды, но поскольку зависть – составная часть человеческой природы, и еще надолго ею останется, некоторых людей, слушающих всякую клевету, нужно держать в рамках. Я был, как говорят, выблядок. Мой папаша заделал меня с женщиной с примесью крови индейцев чероки. Я на одну восьмую – чероки, а на девять восьмых – белый. Но эта баба Галлавей распустила слухи обо мне по всему округу. Люди отвернулись от меня. Вели себя подозрительно. У меня слишком много гордости, характера или не знаю чего, чтобы навязывать свое общество там, где меня не хотят, и я жил один, ни с кем не общаясь. Очень меня обидело, как себя повела эта баба Галлавей после того, как мы с ней расстались. Я сначала чувствовал себя одиноким, как потерявшаяся собака, и не знал, за что хвататься и куда бежать.

А как-то вечером, когда в наших краях проповедовал Джипси Смит, я пошел к нему и услышал чудесную проповедь о духовной борьбе. После этого я начал думать о грешном теле и о том, как я должен вести борьбу с ним. И долго же я боролся с ним после этой проповеди! Может, у меня и был бы какой-нибудь шанс, если бы Лот не привез сюда эту женщину из Мемфиса, которая показала мне, насколько бесполезна вся эта борьба, по крайней мере, для меня лично.

Лот вернулся домой из Мемфиса прошлым летом, однажды утром в субботу, и привез с собой эту женщину. Я работал на южном поле, опрыскивал проклятых гусениц, когда увидел, что с шоссе к нашему дому поворачивает шевроле. Машина была желтая, вся запыленная, и без запаски. Я решил, что запаску он заложил, чтобы заплатить за бензин по дороге.

Я пошел к дому, чтобы встретить их, и увидел, что Лот был пьян.

– Это моя жена, – сказал он. – Ее зовут Мэртл.

Я ни слова на это не сказал. Я просто стоял и смотрел на нее в упор. На ней был костюмчик из белой юбки и бело-голубого полосатого верха. Причем верх был сделан из двух больших полосатых платков, которые она сшила вместе. Он висел на ней горбом, частично открывая ее сиськи, больше которых мне на молодом женском теле видывать не доводилось, загорелые – цвета сорго – почти до сосков, а дальше – чисто белые и с жемчужным отливом.

– Ну, – сказала она, – привет, братец, – и сделала такое движение, как будто хотела меня поцеловать, но я с недовольным видом отвернулся, потому что хотел, чтобы она знала, что я обо всем этом думаю. Это был по-настоящему сучий трюк, жениться на умирающем, а она должна была знать, что Лот умирает. У Лота была чахотка, и в такой форме, что ему в Мемфисе уже удалили одно легкое. Я думаю, она знала, что имение было Лота, а не мое, хотя работал в нем один я. Но Лот был законным сыном, и поэтому, когда папаша помер все имение он оставил ему. После того, как папаша помер и я понял, как меня поимели, я уехал в Меридиан работать в бочарной мастерской, но Лот завалил меня жалостливыми письмами с просьбами вернуться, и я согласился, думая, что когда Лот умрет, а это должно случиться уже очень скоро, имение перейдет ко мне.

– Ну, – думал я про себя после встречи с этой женщиной, – остается только лечь на дно и посмотреть, что из всего этого получится, хотя бы вначале. Поэтому я отправился обратно в поле и продолжил опрыскивать гусениц. На ужин я не пошел. Я велел девушке-негритянке, Кларе, принести мне ужин в поле. Она принесла мне его в корзине, и после него я пошел в «Кроссроудинн» выпить пива. Там был Лютер Пибоди. Он поставил мне выпивку, и, пока мы пили, спросил у меня:

– Что это я слышал насчет Лота, он что, вернулся с женой?

– Кто сказал – с женой? – спросил я его.

– Ну, – сказал Лютер, – так говорят, а еще говорят, что Лот привез домой жену, здоровую, как дом.

– Дом и Лот, – произнес Скотти, который работал за стойкой, и все заржали.

– Он привез с собой надомную сиделку, – сказал я им. И это все, что я должен был им сказать.

Было, наверное, половина одиннадцатого, когда я вернулся домой. На кухне горела лампа, и она была там, разогревала что-то на плите. Я сделал вид, что даже не заметил ее присутствия. Я прошел прямо за ее спиной и поднялся на чердак. Я поставил свою кровать под крышу, чтобы был хоть какой-нибудь ветерок, но не было нм дуновения.

Я обдумал все это, но пока ни к какому решению не пришел. Ближе к утру я услышал какой-то шум. Я босиком сгустился вниз. Дверь в спальню была открыта, и они там пыхтели, как две гончих собаки.

Я вышел на улицу и бродил по полям, пока не взошло солнце. Тогда я вернулся домой. Негритянка уже готовила завтрак, а вскоре на кухню вышла эта женщина. На ней было голубое атласное кимоно, которое она даже не потрудилась подпоясать. Черная девушка, Клара, смотрела на меня и хихикала, а когда Клара поставила передо мной тарелку, Мэртл спросила меня:

– Что вы смотрите?

Я сказал:

– Так, ничего.

А потом она заржала, как лошадь. Я ее не стыжу. Что я могу сказать про них, двух расфуфыренных господ!

После завтрака я вызвал Лота на крыльцо поговорить.

– Послушай, – сказал я ему, – в половине шестого утра я подслушивал тебя и эту женщину в вашей спальне. Сколько ты еще, по твоему мнению, продержишься при твоей болезни? Через месяц эта милая мисс Мэртл поймает твое последнее дыхание, и свежая, как роза отправится обратно в мемфисский бордель, откуда ты ее и выкопал.

Моя речь очень его разозлила, и он замахнулся на меня своим кулачком. Ноя его опередил и врезал ему так, что он слетел с последней ступеньки. Потом вышла она. Назвала меня грязным хером и прочими милыми именами вроде этого, а потом начала плакать.

– Вы не понимаете, – закричала она, – он любит меня, а я люблю его!

Я засмеялся ей в лицо.

– Прошлой зимой, – сказал я ей, – он сам стелил простыни.

– Что вы имеете в виду? – спросила она меня.

– Спросите Лота, – сказал я ей и оставил их вдвоем ломать над этим голову.

Я ушел, смеясь. Солнце стояло уже высоко и жарило изо всей силы. Мой кувшинчик с виски был припрятан в зарослях колючего молочая. Я сходил и отпил от него изрядную дозу. И сразу же опьянел, потому что немало выпил накануне вечером. Почва под ногами начала качаться вверх и вниз, как пароход. Меня несло вперед, а потом почему-то назад, и я безумно смеялся над тем, что сказал этой женщине. Наверное, сказать такое про человека было не очень порядочно, но я был зол на него, как собака, за то, что он сделал – вернулся с таким важным видом и с проституткой, которую называет своей женой без всякой причины, просто, чтобы показать свою независимость.

Я вернулся туда, где оставил свой опрыскиватель. Негры сидели вокруг него и травили байки. При виде меня поднялись без особого энтузиазма. Я сказал:

– Послушайте, если вы все не хотите работать, попрошу убраться отсюда. Хотите – пошли работать. – И они пошли. Когда мы закончили, было опрыскано все северное поле от дороги до реки. (Если за этими гусеницами не следить, они не только поле – и тебя сожрут с потрохами.)

Когда стемнело, я поставил опрыскиватель под большим хлопковым деревом и пошел домой. Света нигде не было, поэтому я зажег лампу на кухне и разогрел себе ужин. Мне оставили немного зелени, кукурузы и батата. В горшке на плите был кофе. Я выпил его черным, вопреки своим собственным суждениям. Это помогает мне не спать летом, особенно когда у меня все время стоит из-за того, что не с кем, а прошло уже шесть недель с тех пор, как я спал с женщиной. Я подумал: «Мне двадцать пять, я сильный. Мне пора перестать болтаться впустую, надо найти себе девушку и остепениться». Причина, по которой я еще не нашел никого – это ложь, распространяемая этой бабой Галлавей. Ее этим летом здесь не было. Она отправилась на север, брюхатая, не от меня, но прежде разнесла обо мне брехню по всему нашему Двуречному округу. Девушка, которая отпускает гамбургеры у шоссе, говорила мне, что она слышала это, но не скажет, от кого. Я вычислил, что наверняка первые разговоры завел Лот. Я спросил его впрямую. Он, конечно, начал клясться, что он – никогда. Я устроил ему взбучку, избил чуть не до полусмерти, потому что кроме него, ни у кого нету никакой причины говорить так, это он завидовал, просто задыхался от зависти.

Хотя Бог с ним, все уже в прошлом.

Воздух на кухне был горячий и вроде как звенел. Это, наверное, кровь у меня перегрелась. Моя рука сама собой упала на колени, между ногами. Голова моя устала, и прежде чем я понял, что делаю, я уже вынул его и начал с ним играть. Я не хотел этого, клянусь. Поэтому я быстро вскочил и пошел за дом к дождевой бочке, брызнул водой себе в лицо, облил все тело. Но от воды он стал только еще тверже. И даже признака того, что он опустится, не было. Я взял его обеими руками и подрочил немного. Он у меня без преувеличения – здоровый. Две руки помещались на нем свободно, и он еще высовывался. Так я и сидел возле дождевой бочки и дрочил моего дружка. Луна взошла, белая, как голова блондинки. Я подумал об Алисе, но пользы от этого было мало, и дрочить – тоже невеселое занятие, поэтому я перестал, просто сидел там, вздыхал и прихлопывал комаров. Ветра не было. Не было даже малейшего движения воздуха. Я посмотрел наверх. В их спальне горела лампа. Я прислушался и смог различить их хрюканье. Да, все то же. (Я мог слышать, как они оба хрюкают как пара свиней в загоне, разлегшись на солнышке по весне, когда солнце начинает пригревать.) Я думал о ее ногах, мягких, как шелк, без темных волосков, о ее сиськах, самых больших, какие я когда-либо видел на теле молодой женщины цвета сорговой мелассы сверху до половины, а ниже чисто белые с капельками пота на них. Потом об ее животе, круглом и немного выпячивающемся. Здорово, наверное, было бы прижаться к нему, или перевернуть ее и поставить на колени, а самому пристроиться сзади, вставлять его и вынимать. О Господи, всунуть до самого конца, по самые яйца, а потом начать вставлять и вынимать, чувствовать, как становится горячее, и она начинает стонать, и все это горячее, влажное происходит между нами. Хорошо, хорошо, хорошо. Самое лучшее на свете – это обжигающее ощущение, и потом истекание, сладкое расслабление, все из тебя выстреливает в нее, а ты остаешься расслабленным и полностью удовлетворенным и готовым ко сну. Да, ничего похожего на это нет во всем свете, даже сравнивать не с чем. Идеально только это, и ничто больше. Все остальное дерьмо. А это – здорово, и если ты никогда не имел ничего, кроме этого, ни денег, ни имущества, ни успеха а это – имел, то тебе стоило жить на этом свете. Ты можешь вернуться в дом с жестяной крышей, раскаленной под солнцем, не найти ни капли выпивки, поискать еды и не найти ни крошки. Но если у тебя на кровати обнаженная женщина, может, и не слишком молодая и красивая, и она взглянет на тебя и скажет: «Я хочу этого, папочка…», ну тогда можешь сказать, что ты отхватил жирненький кусочек пирога у этой жизни, а всякий, кто так не думает, еще никогда не ебал настоящую женщину.

Но от такого рода мыслей лучше мне не стало ни капельки, и поэтому я вернулся на кухню, набил свою трубку и закурил. Я смотрел на раковину, на посуду, громоздящуюся в ней. Эта Мэртл тут уже много чего хорошего сделала. Иначе она не была бы женщиной. Женщина – это женщина, а пизда – это пизда, и вот кто такая эта Мэртл – дешевая задница. Я могу использовать женщину в этом нет сомнения. Но если я привожу ее домой, чтобы жить вместе со мной, то она должна быть такой, чтобы я хоть немного уважал ее.

Я пошел за перегородку помочиться, и мне пришлось ждать несколько минут, прежде чем я смог. Где-то вдалеке залаяла собака. Грустный звук. Как я ни боролся с собой, мысли мои потекли обычным порядком. Я думал об этой бабе Галлавей, о ночах, что мы провели вместе на Лунном озере, танцуя, выпивая, флиртуя на лодочной станции. Она часто делала мне по-французски, ну и остальное тоже. Если бы я захотел болтать, то мог бы рассказать, как она делала мне по-французски. Ни одна чистая женщина так бы делать не стала. Старая проститутка рассказывала мне, что они этот способ называют поцелуй змеи, способ, когда языком обвивают его, и должен признать, что когда тебе так делают, то это очень приятно, а она была экспертом в этом деле.

Я знал, конечно, что никакой пользы не будет, если такие мысли будут ворочаться у тебя в голове, как будто тасуешь старую колоду карт, но мои мозги, похоже, зациклились на этом предмете, и ничто не могло их остановить. Помню, проповедник говорил, что ворота души должны быть закрыты для тела, тело должно быть за этими воротами, иначе тело разрушит эти ворота и захватит душу и все, что в тебе сохранилось чистого. Только дело в том, что никаких ворот, чтобы их закрыть, у меня нет. Меня сделали без всяких ворот. Бывает, наверное. Просто сделали без всяких ворот, у меня совершенно точно их нет. А то я сказал себе: «Это неприлично», вспомнил, что сказал проповедник, и начал борьбу за закрытие ворот для тела. Подошел к воротам, чтобы закрыть их, а никаких ворот-то и нет. Продолжая стоять на ступеньках, я думал про себя: «Ты, урод, ты напустишь полный дом комаров, и ничего больше не добьешься». Поэтому я повернулся и снова пошел на кухню. Там было точно так же жарко, как и на улице, но был хоть стул, чтобы можно было сесть. И я уселся на стул возле кухонного стола. Ноги я забросил на краешек стола. Между ногами этот мой громадина бился и пульсировал. Бился и обжигал меня, как будто пчела жалила меня туда, и не было ворот, чтобы я мог закрыть их от этого.

Наверное, мои проблемы – из-за недостатка образования. Я никогда ни о чем другом не думал, кроме как выпить, потрахаться, выложиться, чтобы как-нибудь использовать этот орган, но без всякого успеха. Думаю, что если мужик может на ночь почитать книжку, то это совсем другое дело. Я, конечно, умею читать, и я знаю очень много слов, но мне чтение что-то не помогло закрыть ворота для тела. Я как-то пытался, но быстро закрыл книжку и выбросил ее куда подальше, не понравилось. Выдумки меня не удовлетворяют. Во всей этой писанине не было ни слова правды, я думаю, а парень что написал это, просто дурачил народ. Так я и вернулся к тому, с чем боролся. Я люблю играть в покер, только и эту страсть мне все время приходится усмирять. Я люблю ездить в город и смотреть кино, или сходить на карнавальное шоу, но только изредка, а не все время, как некоторые. Смотреть на всех этих звезд экрана не только не помогает закрыть ворота для тела, это и придумано как раз для противоположного. Я много раз видел ребят, которые в кино играли сами с собой, и я их даже не виню. У какого парня не встанет, если сидишь в темноте и пялишься на какую нибудь красивую актрису, разгуливающую в кружевных трусиках или во фривольном халатике. В киноиндустрии заправляют евреи, у которых в штанах всегда очень горячо, поэтому они снимают все эти сексуальные фильмы. Выходишь оттуда и чувствуешь, что в тебе не осталось ни миллиметра души, не захваченной желаниями тела.