Текст книги "Рыцарь ночного образа"

Автор книги: Теннесси Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Этого не следовало делать. У Билли были амбиции, и женитьба была одной из его амбиций. Он собирался найти себе хорошую девушку из того круга, который был бы значительно выше его собственного. Может, ему предстоит ждать еще три-четыре года, пока это случится. Может, это вообще не случится, пока он не откроет еще два или три автокафе, и не станет – наверняка – предприимчивым молодым игроком на коммерческой и общественной сценах. Терпение и спартанская выдержка требовались до наступления этого момента, хотя и бывало необходимым позволить себе подрочить разок в неделю, чтобы подстраховать себя и не ходить постоянно с приподнятым членом в белых форменных штанах, заставляя клиентов тихо ржать. Как раз сегодня на ночь у него был запланирован этот маленький меланхоличный акт облегчения, и внутри у него разливалась тихая грусть при одной мысли, насколько слаще и приятнее было бы сделать кое-что другое, тем более, что кругом было столько замечательных шансов проделать это другое. Но Проекту нужны мужчины крепкие, как скала. А Билли считал себя частью Проекта – пока еще скромной частью, но это был правильный путь – через смирение, покорность и спартанскую выдержку к положению куда более важному и более близкому к Центру, чем то, что он занимал сейчас.

Билли Спанглер никак не мог сосредоточиться на том, что он собирался делать с сумочкой, то есть на поисках потерявшегося ключа. И постепенно, очень медленно, вынимая предмет за предметом, он вынул содержимое сумочки, но даже если бы он и наткнулся на ключ, то едва бы заметил его. Он все время слушал. Он слышал, как девушка раздевалась в мужском туалете, который был как раз у него за спиной, потом он услышал, как она откинула туалетное сиденье, и услышал звук текущей мочи, и подумал, наденет ли она трусы, если собирается переодеваться, или нет. Но она, по-видимому, не собиралась. Как она могла? В женской комнате у них были женские гигиенические салфетки «Котекс», а в мужском – только бумажные полотенца и туалетная бумага. Он думал, не забудет ли она об этом и не попытается ли надеть старые, или захочет промокнуться туалетной бумагой или жестким бумажным полотенцем. Но если она столь рассеянна, то, наверное, смоет старые трусики в унитаз, когда закончит писать. Он услышал, как она закончила, и шум спускаемой воды, и если она действительно совершила эту ошибку, то должна была уже осознать ее. Билли Спанглер слушал. Он ничего не мог с собой поделать. Он стоял там, ждал и слушал, держа в руке ее пыльную, сладко пахнущую сумочку, и даже сумочка, казалось ему, пахла темно-красным органом молодой девушки.

И тогда Билли Спанглер пошел к двери мужского туалета. Сильный поток то ли воздуха, то ли воды понес его туда – он открыл ее, и там была она, точно в том положении, в каком он интуитивно представлял ее, голая от груди вниз, в руке листочки туалетной бумаги, и она прижимает их к лону, покрытому светлыми волосами, и лицо ее искажено начинающимися слезами. Билли услышал самого себя, говорящего громко, но очень мягко:

– Постой, постой, не плачь, ты не должна плакать, детка! – И рука, которой он обнял ее, была сделана из стали. Его колени почувствовали удар, когда он опустился на бетонный пол, но после этого он не чувствовал ничего, кроме мягкости, тепла, запаха и вкуса тела всхлипывающей девушки.

На следующее утро Билли Спанглер уволил ее. Ему стало совершенно, совершенно ясно, что Большая Эдна относилась к плохим девушкам. Он не поверил, что она потеряла свой ключ. Его не тронула вся эта история. Она хоть и была деревенской девушкой, но прекрасно знала, на что нацеливалась, когда притворялась испуганной и нервной, и если бы он прожил еще тысячу лет, никогда бы не смог испытать той глубины падения, куда толкнула его она. Он не был предназначен для нее. Это не его образ жизни. Он заплатил ей за целую неделю, хотя она проработала только три дня и одну ночь, и спросил ее, хватит ли ей этого, чтобы вернуться домой в тот городок на холмах, откуда она приехала неделю назад. Он тепло попрощался с ней, даже пожал ей руку и сказал:

– Милая, тебе обязательно надо пойти и поговорить со священником. Расскажи ему о своих проблемах. Всегда приходи к человеку, озаренному изнутри светом Господа, когда тебя будет искушать твоя животная сущность. – Он сказал ей это со всею искренностью и добротой, потому что в этот момент Билли Спанглеру было совершенно очевидно, что именно ее животная сущность, ее дьявол, совершили это ужасное злодеяние, а не он, и никакая часть его тела тут ни при чем, потому что он, Билли, был приведен шесть лет назад к Иисусу армейским капелланом в джунглях Ваньчжи.

Когда Билли положил трубку телефона, по которому он только что разместил объявление о поиске новой девушки в «Courieer-Times», он увидел, что высокий молодой человек, который за его спиной вошел в кафе и уселся у стойки, – это Гевиннер Пирс, причина всех вчерашних проблем.

Они посмотрели друг на друга. Билли почувствовал, что его лицо стало холодным и собранным, как и лицо сидящего человека, и он не стал даже пытаться не принимать суровый вид, потому что чувствовал, что так требуется. Тем не менее он помнил, что этот парень, хотя и номинально – член семьи Пирсов, сдавших ему в аренду землю под кафе. Снаружи Билли видел машину Брейдена Пирса и самого младшего брата за рулем, с эскортом m двух полицейских на мотоциклах. Билли знал, что случилось. Брейден Пирс заставил своего брата прийти сюда и извиниться за то, что вчера произошло. Брейден в самом буквальном смысле затащил его сюда для извинения и возмещения убытков. И Билли Спанглер расслабился. Он позволил суровому выражению сползти со своего лица, сел рядом с Гевиннером и приказал девушке за стойкой подать им кофе.

Потом он повернулся и сказал Гевиннеру:

– Надеюсь, сегодня кофе вам понравится больше, чем вчера утром. – Лениво снял курточку, закатал рукав своей белой рубашки и показал багровый синяк на тугом бицепсе, где его ударило подносом, когда машина отъезжала. Он просто показал его и посмотрел в лицо своего соседа, который еще ни проронил ни слова и не изменил собранного выражения лица.

– Итак, – начал Билли, – я не могу сердиться на членов семьи, к которой вы принадлежите, и никогда не смогу, пока вашему брату Брейдену и мне будет о чем разговаривать. Я думаю, вы пришли сюда извиниться передо мной. Но я хочу, чтобы вы знали: вам не надо этого делать. Просто посидите здесь, выпейте кофе и оставьте девушке десять центов на чай.

Не закончив еще эту благожелательную речь, Билли Спанглер оторвал свой зад от белого фарфорового стула и отправился на залитую солнцем улицу – пожать руку Брейдену Пирсу. Но прежде чем Билли сделал от столика несколько шагов, он услышал звук плевка. Ему не надо было поворачиваться, чтобы понять, что случилось. Гевиннер Пирс плюнул в свою чашку кофе. Одномоментно Билли увидел быстрое змеиное дергание головы Гевиннера, застывшее выражение лица Маленькой Эдны и услышал звук плевка. Билли застыл на месте. Он стоял в таком положении, одновременно глядя в сторону машины Брейдена Пирса и на скорчившуюся фигуру брата Брейдена. Пока он неподвижно стоял так, Гевиннер достал свой бумажник, положил на стойку стодолларовую банкноту и спокойно сказал:

– Я не из тех, кто оставляет на чай десять центов!

Почти сразу же после завершения этой тирады, даже когда слова были еще на его губах, он устремился за Билли Спанглером. Гладкий, бархатистый рукав его светло-коричневого пальто скользнул по голой руке Билли, когда он прошел мимо него, и Билли увидел, как он вышел из кафе и быстро пересек улицу, даже не повернувшись в сторону машины своего брата.

По всей видимости, только два человека, кроме Гевиннера, знали, что Гевиннер Пирс не извинился, а плюнул в чашку с кофе. Это знали только Маленькая Эдна и Билли Спанглер. Они посмотрели друг на друга. У Маленькой Эдны было напряженное испуганное лицо, когда она схватила тряпку и стала вытирать стойку, а Билли Спанглер впервые за свою взрослую жизнь почувствовал страх, холодный и глубокий страх, опускающийся до его молодого теплого живота, и одновременно с холодом в животе – чувство благоговения и успокоения.

– Эй, Принц! – крикнул Брейден, но Гевиннер не обратил на крик никакого внимания и продолжил свой путь через улицу. Тогда Брейден крикнул:

– Эй, Билли!

Билли вышел из кафе, как человек, выскакивающий из-под бомбежки, в состоянии то ли шока, то ли контузии: рот был немного разинут, по-детски голубые глаза ничего не выражали.

– Ну, что произошло, этот хрен извинился перед тобой? Я хочу знать правду, немедленно.

Но Билли не смог рассказать правду о том фатальном, что произошло – все, что он смог сделать, это утвердительно дернуть головой и поднять руку, то ли салютуя, то ли благословляя.

– О’кей, раз так, – прокричал Брейден, и его пуленепробиваемый автомобиль рванул вперед, сопровождаемый двумя полицейскими на мотоциклах с включенными сиренами, и он достиг Проекта раньше, чем Гевиннер успел дойти до фальшивого подъемного моста замка Пирсов.

Гевиннер догадывался, что вечером предстоит еще один разговор с братом, и подумал, что докажет свою смелость, спустившись для этого вниз. Однако случилось так, что Брейден и мамаша Пирс на вертолете улетели в столицу штата, чтобы появиться у смертного одра губернатора, неожиданно застреленного во время закладки краеугольного камня здания миссии «Верь в Бога».

Гевиннер получил эту информацию от дворецкого в большом нижнем зале.

– Здесь никого нет? – громко крикнул он.

– Я здесь, – откликнулась Вайолет из игровой комнаты.

Он нашел ее там – с высоким хрустальным шейкером и длинной серебряной ложкой, сделавшей уже немалое число коктейлей, очевидно, для одного человека – для нее самой.

– Я не поехала с Брейденом и мамашей Пирс, – сообщила она ему без особой нужды.

– Да? Почему?

– Потому что от этого винтокрыла у меня так кружится голова, что я не могу идти по прямой, когда выхожу из него. Это транспортное средство не для меня. Хочешь мартина?

– Это что, разновидность мартини?

– Это мартини, смешанный с абсентом, который в этой стране запрещен, но добрый старый сенатор Коннор провез его через таможню, наклеив на бутылки этикетки от рома, возвращаясь после переговоров с генералом Амалосом в Рио, как раз за несколько дней до того, как его хватила кондрашка в Лас-Вегасе.

Она произнесла все это так быстро и радостно, что можно было подумать, что она строила планы на Рождество, и Гевиннер, наконец, почувствовал себя дома, чего раньше не чувствовал.

– Ты не будешь возражать, если я сниму пиджак? – спросил он ее.

– Я не буду возражать, если ты снимешь с себя все.

– Так далеко заходить я не собираюсь, – ответил Гевиннер, снимая только пиджак.

Пока она охлаждала мартини, он жаловался на не по сезону высокую температуру в замке. Он сказал:

– Ты знаешь, замок всегда перетапливали, потому что у матери анемия и страсть крутить ручку регулирования температуры.

– Мне ли не знать, – сказала Вайолет. – Она ходит всегда в свитере из ангоры, как будто мерзнет, и все время крутит эту ручку системы терморегулирования.

– Может, она хочет выжарить нас отсюда.

– Это мысль, – согласилась Вайолет.

Ее следующее замечание было вроде как non sequitur[45].

– Эта комната, – сказала она, – не прослушивается. Библиотека прослушивается, и столовая тоже, и оранжерея. Эта комната тоже прослушивалась, но с подслушивающим устройством что-то случилось уже через несколько минут после того, как Брейден и мамаша Пирс покинули замок ce soil[46].

– Ты уверена в этом?

– Уверена, потому что я сама его испортили, можешь спокойно говорить на любую тему.

– О чем, в частности, ты бы хотела поговорить со мной?

– Извини, я на секундочку, – сказала она.

Она подошла к окну и открыла его, чтобы впустить голубя, к ноге которого резинкой был прикреплен клочок бумаги. Она сняла бумагу и быстро пробежала ее глазами, пока голубь ждал, переступая, то ли нервничая, то ли в нетерпении, на бильярдном столе.

Интуитивно Гевиннер решил, что происходящее – из тех событий, замечать которые не следует.

– Гм, – сказала Вайолет.

Она скатала бумажку в шарик, бросила его в коктейль и проглотила. Затем она оторвала листок от стопки бумаги для заметок, лежавшей на баре, и что-то на нем быстро нацарапала. Закончив писать, она свистнула голубю, который мгновенно перелетел к бару и протянул ей ногу для ответного послания.

Все это заняло не более минуты, и голубь улетел обратно в окно.

Вайолет выглядела скорее довольной, чем смущенной.

– Не понимаю, как мамаша Пирс может воображать, что я такая дура, что не соображаю, как она изо всей силы раскручивает брак твоего братца и Бейб. Я бы с таким удовольствием сдала ей Брейдена, что будь я избранный мировой судья или рукоположенный священник, я бы немедленно связала их узами священного брака. Но мне необходимо остаться в замке немножко подольше, у меня – своя миссия.

– Вайолет, – заметил Гевиннер, – ты не совсем обычная девушка.

– Спасибо, – сказала она, – ты тоже. Ох, извини, я не имела в виду девушку, я имела в виду – необычный.

– Откуда ты?

– Из давно прошедших времен, – последовал ее несколько загадочный ответ.

И она продолжила щебетать.

– Ночная гимнастика, – сказала она, – сделала мою кожу похожей на цветы орхидеи, и у меня забавное чувство, что когда Брейден поддается прелестям Бейб, он сам начинает походить на цветок орхидеи, потому что, по-моему, Бейб со своим стомпом и всем прочим напоминает человека, полученного слиянием целой футбольной команды. Интересно, почему мне так легко с тобою разговаривать?

– Потому что комната не прослушивается?

– Да нет, не поэтому. Мне кажется, ты – вроде ребенка, которого феи в сказках оставляют взамен похищенного, ты не из этого мира.

– Спасибо, – сказал Гевиннер. – Можно мне спросить тебя о голубе?

– Конечно, можно. У меня есть старая школьная подруга по имени Глэдис, которая считает, что наиболее очевидный и благоразумный метод переписки – почтовые голуби. Ты не хочешь ничего получить от нее таким способом?

– Что именно?

– Она придумает что-нибудь.

В этот момент в холле раздался страшный топот, который прекратился, когда необычайно толстая маленькая девочка то ли вскочила, то ли выскочила, то ли то и другое сразу, в игровую комнату и немедленно начала осаждать Вайолет.

– Мамочка Вайолет пьет слишком много, мамочка Вайолет пьет слишком много!

– Это дело мамочки Вайолет, а не твое, моя милая.

Девочка показала матери язык, потом – Гевиннеру, в быстрой последовательности, и сразу побежала к игральному автомату, который выдавал выигрыши жевательными резинками. С первой попытки она выиграла джекпот и завизжала с нездоровой радостью.

– Как зовут этого странного ребенка? – спросил Гевиннер.

– Даже не помню, все, что я знаю, – после первого взгляда на нее у меня, что называется, перехватило дыхание, и я считаю ее самым большим своим сокровищем на земле.

– Дитя мое, – сказал Гевиннер, – если хочешь конфетку, беги в башню и поищи там большую-пребольшую коробку. В ней полно вишни в шоколаде, марципанов и мухоморов с божественным ароматом стрихнина.

– Здорово! – закричало дитя и потопало в башню, даже не спросив, что означают эти странные слова, а поняв только про «конфетку».

Вайолет начала разговор о Проекте.

Ей показалось, что Брейден однажды ночью, охваченный желанием похвастаться, проболтался, что скоро будет возможно владеть и управлять всем миром простым нажатием кнопки, соединенной с проводом. Нажимаешь на кнопочку, соединенную с проводом, и вся планета или разлетается на кусочки, или падает на колени перед Проектом, и именно он, Брейден, будет тем, кто нажмет эту кнопку, когда будут утрясены последние сложности и тонкости этой новинки.

– Да, но предположим, – сказал Гевиннер, – Брейден нажмет эту кнопку, а кто-то другой в это время перережет проводочек?

– А ты мне нравишься, – рассмеялась Вайолет, – и я вижу, что ты любишь Брейдена так же сильно, как и я.

– Да, я бы не отказался быть там, где он будет нажимать свою кнопочку, когда в его умных мозгах прояснится, что кто-то перерезал проводок…

Вспышки шпиономании никогда не было в городке Гевиннер, ныне выросшем в большой город. Шпиономания не вспыхивала, она была постоянной. И Проект, и город-городок были одержимы, как иногда старики бывают одержимы боязнью заболеть. Никто не мог попасть на территорию Проекта без утомительной процедуры досмотра. Никто не мог попасть в город, если о нем не узнавали все и долго за ним тайно не наблюдали. Все знали, что город наводнен детективами в штатском. Их называли пи-си, и если вы видели человека, стоящего на углу с видом напускной рассеянности, можете быть уверенными, что это один из пи-си, а если он смотрел на вас, ощущение возникало, как при поносе.

Страх был профессиональным заболеванием сотрудников Проекта. На территории был неврологический диспансер и целая армия психиатров. Естественно, что как только человек обнаруживал признаки серьезного нервного расстройства, его выставляли, но Бог знает сколько людей таили под своими радиационно-устойчивыми костюмами и шлемами маленькие ядерные бомбочки ужаса; страхи перерастали в психозы, о которых не осмеливались говорить. Команды докторов ходили вокруг, руки за спину, поджидая своих пациентов, боявшихся к ним идти. Пока кто-нибудь на самом деле не бежал с криком «Шпионы идут!» к окну, тайное не становилось явным – как всегда, слишком поздно. Человека вышвыривали из Проекта, из города и отсылали в место под названием «Стан Спокойствия» – по слухам, что-то вроде дома отдыха. Однако место это имело нехорошую репутацию у сотрудников Проекта. Ходили очень некрасивые слухи, что о людях, которые туда попадали, никто больше никогда не слышал, от них приходила только первая, истерически веселая открытка: «Это место – небеса!». Слухи эти не проверялись, но нельзя забывать, что даже почта, поступавшая в город, досматривалась специальными почтовыми служащими. Ее, конечно, не вскрывали. Ее просвечивали специальной машиной типа флюорографии, каждое письмо и каждую посылку, приходящие в город. Все, что было известно доподлинно, это то, что первая открытка, приходившая из Стана Спокойствия, была и последней. Если бывшие друзья направляли в этот Стан запросы, ровно через пять дней поступал формальный ответ, говорящий, что такой-то чрезвычайно быстро вылечился и был переселен на Ранчо Аллегро, находящееся где-то на юго-западе – по некоторым причинам никому не удавалось выяснить, где именно.

Нельзя забывать, что все работники Проекта были предельно занятыми людьми, у них практически не было времени на жалобы, их и выбрали для этой работы потому, что они не были интровертами, и если интроспективные тенденции в них возникали, не в их интересах было публично (да и приватно) их демонстрировать. Они были признаны лучшими среди лучших квалифицированных или неквалифицированных рабочих страны, особенно после роспуска крупных профсоюзов последним актом Конгресса. Они занимали типовые дома, за которые платили чисто номинальную плату, и их отправляли на приличную пенсию в сорок пять лет, переселяя в некие места под названием «Радужная Страна» и «Холмы Синей Птицы», а также «Долины Синей Птицы», где все жители были примерно одного возраста и одной расы, все, от парикмахера до гробовщика, были госслужащими, а все счета посылались на имя мистера Вискерса.

В Гевиннере не о чем беспокоиться! Такова была молва. Никаких причин для недовольства. Никаких причин носить что-нибудь, кроме радиационно-стойких костюмов и счастливой улыбки. И на самом деле, в городе существовал запрет на грустную музыку, правительство создало Центр Веселых Песен, где команда композиторов посвятила себя сочинению легких беззаботных баллад. Не было ни одного текста, где бы ни упоминалось лунное серебро, синие птицы, солнечный круг и всевозможные улыбки. Пластинки с этими записями были во всех кафе, и диск-жокеи ничего другого не ставили. Но, как я уже сказал, об одном не упоминалось никогда, хотя каждый думал об этом втайне, это была вечно угрожающая идея – «шпионы». Она не вписывалась в обычно тесные и теплые отношения между членами сообщества Проекта. Но – кто его знает? Не важно, что человек кажется простым и хорошим, а может быть он – контрразведчик, записывающий о тебе все и отправляющий свои записи в службу, на входе в которую нарисован большой голубой широко открытый глаз – и больше ничего.

Не было человека, бывшего больше начеку по поводу шпионов, чем Билли Спанглер, и когда он опрашивал возможных новых служащих своего автокафе, он включал все силы своей интуиции. Билли думал, что у него одного такая интуиция в этом вопросе, полагая, что он единственный обладатель настоящего, прирожденного инстинкта на сущность человека – нет, конечно, без всякой научной базы, нет, просто в силу особой природной чувствительности и способности к таким вещам.

В это самое утро, когда Гевиннер Пирс плюнул в свою чашку кофе, и когда объявление о найме новой официантки пошло в газеты, Билли Спанглеру пришлось интервьюировать целый ряд молоденьких девушек, желающих занять освободившуюся вакансию. Билли знал, что бизнес требует, чтобы девушка была хорошенькая, деловая и веселая. В объявлении он использовал слово «представительная»: «Вакансия для симпатичной представительной девушки-официанта. Опыт менее важен, чем данные и характер».

Вы, конечно, можете удивиться, почему он использовал слово «девушка-официант», а не «официантка». Билли использовал это более редкое слово, потому что слово «девушка» заполняло собой простое сердце Билли. Девушка, девушка, девушка. Слово преследовало его даже более настойчиво, чем мысли о шпионах и контрразведчиках в городе и Проекте.

Иногда, когда он вообще не думал, а такие моменты были не столь уж редки – Билли Спанглера нельзя было отнести к интеллектуалам, в те времена это слово влетало р его мысли без каких-либо видимых цепочек ассоциаций – при одном слове «девушка» он начинал повторять его про себя, а рот его наполнялся слюной. Потом он, конечно, спохватывался. Оглядывался по сторонам, проглатывал слюну. И начинал смотреть на свои брюки, на угол позади стойки кафе или на ящик кассы, пока эмоции немного не ослабевали. Поэтому в газеты попал запрос на девушку-официанта, и на это место нашлась целая дюжина претенденток, большинство по возрасту примерно старшеклассницы или чуть старше, все – дочери работников Проекта.

Метод дознания, который Билли Спанглер применял ко всем возможным кандидаткам, включал два ключевых вопроса. Первый: «Каково ваше мнение о Глории Баттерфилд?» Так звали самую знаменитую шпионку в Проекте, схваченную Глазом в тот момент, когда она в соседнем городке собиралась передать комплект калек в руки вражеских агентов – двух старушек и мужчины, которые изображали из себя ее родственников, а одна из старушек представлялась еще и больной. Вся шайка была схвачена, разумеется. Это было очень, очень засекреченное дело – никакого открытого суда, но слухи об этом расползлись, и никто никогда официально не опроверг, что Глория Баттерфилд и ее помощники пришли к очень несчастливому концу, куда более живописному, чем простая смертная казнь.

В них не стреляли из винтовок, им не отрубали голову. Но в одном можно было быть уверенным. Никто никогда больше не увидит Глорию Баттерфилд на этой земле.

Билли говорил о ней медленно и нравоучительно. Он создавал впечатление, что знает об этом больше, чем иные прочие. Когда обсуждали Глорию Баттерфилд, всегда намекалось на то, что сказал Билли Спанглер. Он был неофициальным экспертом по этому делу. Он знает о нем больше, чем говорит, – таково было всеобщее мнение. И этот случай с Глорией Баттерфилд, и его претенциозно-загадочные высказывания о нем значительно подняли престиж Билли Спанглера как некоего оракула по вопросу о шпионах.

Хотя, хватит о дознавательном вопросе номер один. Если девушка проходила его, если она высказывала в меру отрицательное мнение о Глории Баттерфилд и более восторженное одобрение неизвестного, но радикального метода, которым (по слухам) избавились от Глории Баттерфилд, Билли Спанглер переходил к вопросу номер два, очень простому: «Как вы относитесь к любви?» Тут девушки немного расслаблялись, и Билли расслаблялся, когда задавал этот вопрос. Он улыбался, показывая свои белые зубы, такие идеальные, что они выглядели как комплект прекрасных протезов, хотя ясно было видно, что они были вставлены в идеально здоровые розовые десны самой природой. Он не только выставлял напоказ свои красивые зубы и десны, когда задавал этот вопрос, он открывал весь рот, демонстрируя его кораллово-розовую внутренность, блестящую от слюны, как внутренности какой-нибудь морской коралловой пещеры, в которую в ритме приливов и отливов попадает и снова отступает вода. Виден был его небольшой розовый язык, цвет которого был немного темнее, чем розовый опенок десен, а кончик языка был густо-красный и такой гладкий, что вкусовые сосочки на нем почти не были видны. Он выглядел искусственным, этот идеальный розово-красный язык. И поэтому, когда Билли Спанглер открывал рот и улыбался, и рот его оставался некоторое время открытым после этого лисьего вопроса, девушки обычно разражались чистым веселым смехом, чувствуя, что самая серьезная часть интервью прошла. Но на самом деле Билли Спанглер был в высшей точке своего дознания. Хотя вопрос казался легким и задавался в игривой манере, неправильный ответ на него сразу же завершал интервью немедленным отказом. Очень серьезным был этот вопрос Билли Спанглера об отношении девушек к любви. Ему не нужны были девушки, думавшие о ней слишком много, как не нужны были и девушки, относящиеся с нервной антипатией к самой идее любви. Ему нужна была девушка с целостным легким и радостным отношением к ней, как к абстрактному предмету, разновидности отношений, которые мальчики привыкли получать от своих матерей, например. Чистое и простосердечное отношение к любви как к некоей абстракции – вот чего он искал.

И если после того, как он задавал этот вопрос, девушка мялась, он знал – что-то тут не так, и говорил: «Извините, следующая!» Но в это самое утро Билли Спанглер был расстроен. Он чувствовал себя несколько не в своей тарелке после инцидента с Гевиннером Пирсом, а то, что произошло ночью с Большой Эдной, было для него серьезной психологической встряской, хотя и закончилось его моральной победой. То есть он показал твердость характера и распрощался с нею на следующий же день. Но сегодня утром интервью двигались плохо. Девушки были все, как говорят, без слез не взглянешь, только на одну из них можно было положить глаз. Одно у них было одинаково – бессмысленная опрятность и аккуратность, от которой начинаешь себя чувствовать немного униженным. «Сексуальности – вот чего в них не хватает», – хотя Билли Спанглер вслух бы и не признался, что думает именно об этом.

Все это касалось всех девушек, кроме одной. К ней это не относилось ни в малейшей степени. Эта девушка была самой обычной красавицей, настоящей выдающейся красавицей, она была представительная plus[47], и Билли интервьюировал ее первой. Но в ее реакции на первый вопрос – о Глории Баттерфилд – было что-то неправильное. Она совершенно не нервничала. Без всякого намека на колебания она сказала, что Глория Баттерфилд была презренной личностью, не только подлой, но еще и глупой впридачу, глупой, потому что позволила себя поймать во время своей подлой акции. И она, конечно же, заслужила то, что получила. Всякая девушка, будь она столь же вероломна, заслуживает, чтобы ее разорвали на куски дикие собаки.

Вот это замечание о Глории Баттерфилд, разорванной на куски дикими собаками, и обеспокоило Билли Спанглера. Билли никогда и никому ничего не говорил об этом. Он узнал это от Брейдена Пирса, но под клятвой, что будет держать язык за зубами, и то только благодаря почти братским отношениям, каких он добился с великим человеком, жившим через дорогу. Он никогда в жизни даже намеком не проговаривался об этом и был абсолютно уверен, что Брейден тоже никогда не будет распространять эту информацию вне самого узкого круга Проекта. Тот факт, что девушка выдала эту информацию, взволновал его. Он замер, когда она выдала это. Он думал, что тщательно хранит свой секрет, но почувствовал, что его лицо пылает, и быстро перешел ко второму вопросу, «Что вы думаете о любви?». Ответ красавицы и на этот вопрос немного смутил его.

Она посмотрела Билли Спанглеру прямо в глаза, у нее даже ресницы не шевельнулись, и сказала ему:

– Если честно, опыта у меня никакого нет, но идея мне нравится!

Нет, это был не приличествующий девушке ответ на второй вопрос, но он не был и так уж серьезно неправильным. Но вот ответ на вопрос о Глории Баттерфилд беспокоил его, и в то же время Билли не мог вот так сразу выставить девушку. Он знал, что должен был, но не мог.

И вот что он сказал девушке – если процитировать его точно:

– Подождите где-нибудь здесь.

– Где? – спросила она, и он велел ей посидеть у края стойки и взять себе кофе и сэндвич.

Девушка широко улыбнулась и подчинилась его указаниям, а глаза Билли следовали за нею, пока она удалялась от него. На ней была шерстяная юбочка в клетку, плотно облегающая ее бедра, а бедра были той формы, что так фатально понравились ему у Большой Эдны, только чуточку поменьше и, видимо, потверже. Груди же были даже больше, чем у Большой Эдны. «Зрелые титьки» из секретного словаря Билли тут уже не подходили. Нет, тут лучше было «прямо под ладонь»!

Интервью продвигались довольно быстро, Билли в каждой девушке находил какой-нибудь изъян, и уже через полчаса девушка, давшая неверный ответ про Глорию Баттерфилд, осталась одна из всего списка. Она уже допила свой кофе, а также заказала кусочек пирога «грэхем», а это очень жирный и липкий от жженого сахара пирог с хрустящей корочкой из муки грубого помола, то есть десерт, который девушка с высоким мнением о своей фигуре никогда бы не заказала. Эта девушка, очевидно, о ней не думала. «Какая у нее худенькая фигурка, и груди – „прямо под ладонь“, можно и не пробовать». Она сейчас осматривалась по сторонам, сидя на табурете у стойки, и улыбалась через все кафе Билли Спанглеру, который сознательно разместился за кассовым аппаратом, обнаружив, что остался с нею вдвоем. Наступила самая спокойная часть утра – между десятью и двенадцатью – и две девушки, уже работающие у него, сидели снаружи на скамеечке перед входом в кафе и выглядели свежо и зазывно – в соответствии с требованиями Билли. Таким образом, времени было достаточно, чтобы устроить новенькой настоящий допрос. У нее было так много всего в ее пользу, и тот странный сюрприз, который он получил от нее, задав вопрос про Глорию Баттерфилд, должен был иметь простое и легкое объяснение.