Текст книги "Мир в латах (сборник)"

Автор книги: Татьяна Полякова

Соавторы: Рэй Дуглас Брэдбери,Роберт Шекли,Роберт Ирвин Говард,Владимир Першанин,Далия Трускиновская,Евгений Гуляковский,Фриц Ройтер Лейбер,Николай Романецкий,Михаил Емцев,Владимир Рыбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)

Стиви Аллен
Общественное порицание

В тот день 9 сентября 1978 года [6]6
  Рассказ написан в 1955 году.


[Закрыть]небо было затянуто облаками, и в толпе, что волновалась у стен стадиона, люди глядели вверх, а потом косились на своих соседей и говорили:

– Надеюсь, дождя не будет…

Прогноз, переданный по телевидению, обещал легкую облачность без осадков. Было тепло. Потоки людей выливались из подземки, двигались от остановок автобусов и автомобильных стоянок, заполняли пространство у стадиона. Подобно цепочкам муравьев люди проходили через турникеты, подымались по лестницам, расползались по трибунам, спускались по проходам.

Шарканье ног, смех и суета, влажные от возбуждения ладони… Толпа заполняла бетонную чашу. Некоторые забегали в туалеты, другие запасались поп-корном и кока-колой, третьи принимали из рук одетых в униформу служащих бесплатные программки.

В этот особенный день вход был бесплатный. Билетов не продавали. Просто в газетах и по телевидению дали объявление, и на него откликнулись шестьдесят пять тысяч человек.

Конечно, газеты уже несколько недель предполагали, что это должно случиться. Во время всего процесса, даже когда еще только избирался состав присяжных, репортеры туманно намекали на неизбежный исход. Но официально объявили только вчера Телевизионная сеть слегка опередила газетчиков. В шесть часов вечера представитель правительства сделал пятиминутное заявление с экранов телевизоров по всей стране.

– Мы все с большим вниманием следили, – сказал Представитель, одетый в серый костюм с двубортным пиджаком, гармонирующий с его исполненным достоинства обликом, – за ходом процесса профессора Кеттриджа. Сегодня утром присяжные вынесли вердикт виновности. Этот вердикт в течение часа был подтвержден Верховным Судом, и в целях экономии времени Белый дом решил в обычном порядке сделать срочное официальное заявление. Завтра состоится Общественное Порицание. Время – два тридцать пополудни. Место – Янки-стадион в Нью-Йорке. Ваше сотрудничество искренне приветствуется. Те, кто живет в Нью-Йорке…

Голос продолжал дальше, уточняя детали, и нынешним утром ранние выпуски газет пестрели обычными в таких случаях снимками с подписями типа: “Пара из Бронкса – самая первая”, “Студенты прождали всю ночь, чтобы увидеть Порицание”, “Ранние пташки”…

К половине второго на стадионе не осталось ни одного свободного места, и люди стали заполнять немногочисленные проходы. Специальные отряды полиции начали перекрывать входы, и был отдан приказ блокировать близлежащие улицы и прекратить доступ к стадиону. Разносчики шныряли в толпе и продавали холодное пиво и сосиски с булочками.

Фредерик Трауб сидел почти в центре западного сектора и с интересом разглядывал деревянный помост в середине поля. Он был раза в два больше ринга для профессионального бокса. В центре помоста было небольшое возвышение, на котором стоял простой деревянный стул.

Слева от него стояло несколько стульев для должностных лиц. На краю помоста, так сказать, у рампы, находилось подобие аналоя с несколькими микрофонами. С помоста свисали знамена и флажки.

Толпа начинала зловеще гудеть.

В две минуты третьего из туннеля, ведущего к раздевалкам, вышла небольшая группа людей. Толпа зажужжала еще громче, затем разразилась аплодисментами. Люди осторожно вскарабкались по ступенькам деревянной лесенки, кучкой промаршировали по платформе и уселись на расставленные для них стулья. Трауб оглянулся по сторонам и с интересом отметил, что высоко вверху, в ложе для прессы, загорелся мигающий красный свет телевизионных камер.

– Замечательно, – сказал Трауб своему компаньону.

– Еще бы, – ответил тот. – И эффективно.

– Я думаю, что это правильно, – сказал Трауб. – Но все же для меня это все выглядит немного странно. У нас этого нет.

– Потому и интересно, – сказал компаньон.

Трауб на какое-то время прислушался к голосам вокруг него. К его удивлению, никто не упоминал о предстоящем деле. Обсуждали бейсбол, фильмы, погоду, сплетни, личные дела – тысяча и одна тема, кроме самого главного. Как будто все по молчаливому уговору старались не упоминать о Порицании.

Раздумья Трауба были прерваны голосом его приятеля.

– Ты как настроен? Будешь в форме, когда мы к делу приступим? А то я тут видел таких, которые в решающий миг раскисали…

– Я буду в порядке, – заверил Трауб. Затем покачал головой. – Но все же не верится.

– Ты о чем?

– Ну вообще, о всей этой штуке. Как это началось? Как вы обнаружили, что это возможно?

– А черт его знает, – ответил приятель. – Мне кажется, это тот парень из Гарвардского университета первым натолкнулся на мысль. Конечно, и до него многие думали о связи мысли и материи. Но этот парень научно доказал, что на материальные вещи можно воздействовать с помощью мысли.

– Небось сначала на игральных костях тренировался, – заметил Трауб.

– Да, с ними. Для начала он отыскал парней, которые могли по дюжине раз подряд выбрасывать шестерку. И действительно управляли костью, пока она падала. После уж он открыл, в чем тут дело, и секрет оказался простым. Те мужики, что могли управлять костью, были просто-напросто людьми, которые думали, что они это могут.

Потом как-то они собрали в аудитории 2000 человек и заставили их сконцентрироваться на мысли, что кость должна выпасть определенным образом. И она у них так и падала. Если хорошенько поразмыслить, то все это совершенно естественно. Если одна лошадь может протащить какой-то груз на определенное расстояние с определенной скоростью, то десять лошадей протащат его дальше и быстрее. У них получалось, что кость падала так, как им хотелось, в восьмидесяти процентах случаев.

– А когда они впервые заменили кость живым организмом? – спросил Трауб.

– Чтоб я сдох, если я знаю, – ответил приятель. – Кажется, несколько лет назад, и правительство вроде бы поначалу решило прикрыть это дело. Кажется, были какие-то нелады с церковью. Но потом они сообразили, что это уже не остановишь.

– А что, сегодня необычно много народу или нормально?

– Для политического преступника нормально. Если взять насильника или убийцу, то больше двадцати – тридцати тысяч не соберешь. Народ ко всему привык, его так просто не раскачаешь.

Из-за туч выглянуло солнце, и Трауб молча следил, как большие, похожие на географическую карту тени скользили по траве.

– Теплеет, – сказал кто-то. – Кажется, денек получается на славу.

– Это точно, – согласился другой.

Трауб наклонился и принялся завязывать развязавшийся шнурок, а в следующую секунду вздрогнул от утробного рева толпы. Пол завибрировал.

Через поле по направлению к помосту шли три человека. Двое чуть позади третьего, шедшего неуверенной походкой с опущенной головой.

Трауб глядел на понурую, ковыляющую по траве фигуру, на непокрытую лысую голову и неожиданно для себя ощутил какую-то слабость и легкую тошноту.

Казалось, прошла целая вечность, пока два стражника втащили осужденного на помост и подтолкнули его к стулу.

Когда осужденный уселся на свое место, толпа снова взревела. Высокий, представительный мужчина шагнул к амвону и прочистил горло (микрофоны разнесли звук по всему стадиону). Затем он поднял руку, требуя тишины.

– Полный порядок, – сказал он, – порядок.

Людское скопище медленно успокаивалось. Наступила тишина. Трауб крепко сцепил пальцы рук. Ему было немного стыдно.

– Порядок, – повторил человек. – Добрый день, леди и джентльмены. От имени президента Соединенных Штатов я приветствую вас на очередном Общественном Порицании. Как вам известно, сегодня ваш гнев будет направлен против человека, которого правосудие Соединенных Штатов признало вчера виновным, против профессора Артура Кеттриджа!

Услышав это имя, толпа издала звук, похожий на рычание пробуждающегося вулкана. С центральных трибун было брошено несколько бутылок, но они не долетели до осужденного.

– Через минуту мы начнем, – сказал спикер, – но сначала я хочу представить вам преподобного Чарльза Фуллера из Церкви Воскресения, что на Парк Авеню. Он сотворит молитву.

Вперед выступил маленький человечек в очках, встал у микрофонов на место предыдущего оратора, закрыл глаза и откинул голову назад.

– Отец наш Небесный, – сказал он, – тот, кому мы обязаны всеми благодатями сей жизни, к Тебе мы взываем – даруй нам силы действовать согласно правосудию и в духе истины. Мы молим Тебя, о Господи, даруй нам веру в то, что дело, кое мы намерены совершить сегодня, является Твоим делом и что все мы лишь скромные исполнители Твоей божественной воли Ибо сказано: плата за грех – смерть. Загляни глубоко в сердце этого человека, чтобы найти зерно раскаянья, если таковое там есть, а если нет, то высади его там, о Боже, в Своей доброте и Своем милосердии.

Последовало непродолжительное молчание, затем преподобный Фуллер откашлялся и сказал:

– Аминь.

Толпа, стоявшая во время молитвы тихо, стала усаживаться и снова загудела.

К микрофонам снова подошел первый спикер.

– Вы знаете, – сказал он, – какое дело нам предстоит, и знаете, почему нам надо его сделать.

– Да, – провизжали тысячи голосов.

– Тогда к делу. На этот раз я рад представить вам одного великого американца, который, как говаривали в старину, не нуждается в представлении. Недавний президент Гарвардского университета, а нынче советник государственного секретаря доктор Говард С.Уэлтмер!

Шквал аплодисментов всколыхнул воздух над стадионом.

Доктор Уэлтмер выступил вперед, обменялся рукопожатием со спикером и поправил микрофон.

– Благодарю, – сказал он. – А теперь не будем терять времени, ибо то, что нам предстоит сделать, если мы хотим, чтобы все было как надо, потребует всей нашей энергии и всей нашей способности к концентрации.

– Я прошу вас, – продолжал он, – не отвлекаться и сосредоточить внимание на человеке, который сидит на стуле слева от меня, на человеке, который, по-моему, является самым гнусным преступником нашего времени – на профессоре Артуре Кеттридже.

Толпа испустила пронзительный вопль.

– Я прошу вас, – сказал Уэлтмер, – подняться. То есть, пусть каждый встанет. Мне сейчас нужен каждый из вас… Я вижу, у нас тут сегодня почти семьдесят тысяч… Мне нужно, чтобы каждый из вас прямо посмотрел на этого изверга в человеческом обличье, на Кеттриджа. Покажите ему, какой чудесной силой вы обладаете, силой, таящейся в глубине ваших эмоциональных резервуаров, продемонстрируйте ему все ваше презрение, всю вашу ненависть, пусть он знает, что он злодей, что хуже убийцы, что он предатель, что его никто не любит, что он нигде никому не нужен, ни одной живой душе во всей Вселенной и что его презирают с жаром, превосходящим солнечный.

Люди вокруг Трауба потрясали кулаками. Их глаза сузились, кончики губ опустились, суровые складки прорезали лбы. Какая-то женщина упала в обморок.

– Давайте, – кричал Уэлтмер, – вы чувствуете это!

Трауб с ужасом ощутил, что под действием этих заклинаний кровь быстрее заструилась в его жилах, сердце неистово колотилось. Он почувствовал нарастающий в нем гнев. Он знал, что ничего не имеет против Кеттриджа. Но он не смог бы отрицать и свою непонятную ненависть.

– Во имя ваших матерей! – кричал Уэлтмер. – Во имя будущего ваших детей, во имя любви к родине! Я требую от вас, чтобы вы излили свою силу в презрении. Я хочу, чтобы вы стали свирепыми. Я хочу, чтобы вы стали, как звери в джунглях, такими же яростными, как они, когда они защищают свои логова. Вы ненавидите этого человека?

– Да! – проревела толпа.

– Изверг, – орал Уэлтмер, – враг народа. Ты слышишь, Кеттридж?

Трауб облизнул пересохшие губы. Он видел, как сидевшая на стуле скрюченная фигура конвульсивно выпрямилась, и рука ее рванула воротничок. Первый признак того, что Сила коснулась своей жертвы. Толпа восторженно взревела.

– Мы умоляем, – кричал Уэлтмер, – вас, людей у телевизоров, наблюдающих нас, присоединиться к нам и выразить свою ненависть к этому негодяю. Я призываю людей по всей Америке встать в своих жилищах! Обернитесь на восток. Глядите в сторону Нью-Йорка и пусть гнев истекает из ваших сердец. Дайте ему излиться свободно и без помех!

Человек рядом с Траубом, отвернувшись в сторону, блевал в носовой платок. Трауб схватил бинокль, который тот на минуту выпустил из рук, и, бешено вращая колесико настройки, направил его на Кеттриджа. Наконец резкость установилась, и осужденный стал виден ясно и совсем близко. Трауб увидел, что его глаза полны слез, что его тело сотрясается от рыданий и что он явно испытывает непереносимую боль.

– Он не имеет права жить, – кричал Уэлтмер. – Обратите на него свой гнев. Вспомните самую сильную злость, которую вы когда-либо испытывали по отношению к семье, друзьям, согражданам. Соберите ее, усильте, сконцентрируйте и направьте пучком на голову этого дьявола во плоти.

– Давайте, давайте, давайте! – пронзительно вопил Уэлтмер.

В этот миг Трауб уже забыл свои сомнения и был убежден в безмерной тяжести преступлений Кеттриджа, а Уэлтмер заклинал:

– Хорошо, уже получается. Теперь сосредоточьтесь на его правой руке. Вы ненавидите ее, слышите?! Сожгите плоть на его костях. Вы можете это! Давайте! Сожгите его заживо!

Трауб не мигая смотрел в бинокль на правую руку Кеттриджа, когда осужденный вскочил на ноги, и завывая, сорвал с себя куртку. Левой рукой он зажал правое запястье, и Трауб увидел, что кожа на запястье темнеет. Сначала она стала красной, потом темно-пурпурной. Пальцы судорожно сжимались и разжимались, и Кеттридж на своем стуле дергался и извивался, как дервиш.

– Так, – подбадривал Уэлтмер, – так, правильно. У вас получается. Сосредоточивайтесь! Так! Сожгите эту гнилую плоть. Будьте подобны карающим ангелам господним. Уничтожьте эту гадину! Так!

Кеттридж уже сорвал рубашку и видно было, как темнеет его кожа на всем теле. Он с криком вскочил со стула и спрыгнул с платформы, упав на колени в траву.

– О, чудесно, – кричал Уэлтмер. – Вы настигли его своей Силой. А теперь взялись по-настоящему! Пошли!

Кеттридж корчился, извивался и катался по траве, как угорь, живьем брошенный на раскаленную сковороду.

Трауб больше уже не мог глядеть. Он положил бинокль и, пошатываясь, пошел вверх по проходу.

Выйдя за пределы стадиона, он пешком прошел несколько кварталов, прежде чем опомнился и позвал такси.

Роберт Шекли
Кошмарный мир

Бесконечное количество миров существует в каждом цикле времени

Aeth de placitus reliquae

Снова Лэнигену приснился этот сон, и он проснулся от собственного хриплого крика. Он, выпрямившись, сел на постели и вглядывался в окружающий его фиолетовый сумрак. Зубы его были стиснуты, а на губах застыла судорожная ухмылка. Он услышал, что сзади его жена Эстелла зашевелилась и тоже села. Лэниген не смотрел на нее. Все еще во власти своего сновидения, он ждал осязаемого доказательства реальности мира.

В его поле зрения вошло медленно ползущее кресло. Оно пересекло комнату и с мягким стуком ударилось о стену. Мышцы лица Лэнигена слегка расслабились. Затем он ощутил прикосновение руки Эстеллы, прикосновение, которое должно быть успокаивающим, но которое обожгло, как укус шершня.

– Вот, – сказала она. – Выпей.

– Нет, – ответил Лэниген. – Я уже в порядке.

– Все равно выпей.

– Нет, спасибо. Со мной действительно все в порядке.

Он и в самом деле уже высвободился из железной хватки кошмара. Он снова ощутил себя самим собой, и мир снова был привычен и реален. Это было главным для Лэнигена, он не хотел уходить из этого родного мира прямо сейчас, даже если речь шла всего лишь о снотворном и о том расслабленном покое, который оно могло дать.

– Снова этот сон? – спросила Эстелла.

– Да, тот самый… Мне не хочется говорить об этом.

– Хорошо, хорошо, – сказала Эстелла.

(“Она мне потакает, – подумал Лэниген. – Я напугал ее. Да и сам напугался”).

Она спросила:

– Милый, который час?

Лэниген посмотрел на свои часы.

– Шесть пятнадцать.

Но как только он это произнес, часовая стрелка судорожно прыгнула вперед.

– Нет, сейчас без пяти семь.

– Ты еще поспишь?

– Не думаю, – ответил Лэниген. – Пожалуй, я уже встану.

– Хорошо, дорогой, – сказала Эстелла. Она зевнула, закрыла глаза, потом снова открыла их и спросила: – Милый, ты не думаешь, что тебе было бы неплохо связаться с…

– Он мне назначил на сегодня в двенадцать десять, – ответил Лэниген.

– Это хорошо, – сказала Эстелла. Она снова закрыла глаза и вскоре уснула. Лэниген смотрел на нее. Ее каштановые волосы превратились в бледно-голубые, и она один раз тяжело вздохнула во сне.

Лэниген вылез из постели и оделся. Он был довольно крупный мужчина, на улице такого сразу выделишь. Черты его лица были на редкость выразительны. У него была сыпь на шее. Больше он ничем не отличался от всех остальных. Если не считать, конечно, что ему регулярно снился ужасный сон, доводящий до безумия.

Он провел следующие несколько часов на парадном крыльце своего дома, наблюдая, как в предрассветном небе вспыхивают Новые и Сверхновые звезды.

Позже он решил прогуляться. И, конечно же, ему повезло, не пройдя и двух кварталов, наткнулся на Джорджа Торстейна. Семь месяцев назад, в миг слабости духа, он неосторожно рассказал Торстейну про свой сон. Торстейн был пухлый, сердечный малый, твердо верующий в самосовершенствование, дисциплину, практичность, здравый смысл и в иные еще более скучные добродетели. Его чистосердечная и простодушная выкинь-из-головы-эти-глупости позиция принесла тогда Лэнигену на короткий миг облегчение. Но сейчас это раздражало. Конечно, люди вроде Торстейна – это соль земли и опора нации, но для Лэнигена, ведущего безнадежную схватку с неосязаемым, Торстейн из докучливого надоеды превратился в божье наказание.

– Здорово, Том! Как дела, парень? – приветствовал его Торстейн.

– Прекрасно, – ответил Лэниген, – просто отлично.

Он кивнул, изображая максимальное дружелюбие, и зашагал было дальше под плавящимся зеленым небом. Но от Торстейна так просто не отделаешься.

– Том, мальчик, я думал над твоей проблемой, – сказал Торстейн. – Я очень беспокоился за тебя.

– Это очень мило с твоей стороны, – ответил Лэниген, – но право же тебе не следовало так затрудняться…

– Я это делаю потому, что хочу это делать, – сказал Торстейн, и Лэниген знал, что он, к сожалению, говорит чистую правду. – Меня интересуют люди и их заботы, Том. И всегда интересовали. С детства. А мы с тобой долгое время были друзьями и соседями.

– Это, конечно, верно, – тупо пробормотал Лэниген. (Когда ты нуждаешься в помощи, то хуже всего, что ты вынужден ее принимать).

– Прекрасно, Том, я думаю, что небольшой отдых – вот что тебе сейчас нужно.

У Торстейна всегда был простой рецепт для чего хочешь. Как врачеватель душ, практикующий без лицензии, он всегда прописывал лекарство, доступное страждущему.

– Я никак не могу взять отпуск в этом месяце, – сказал Лэниген. (Небо теперь было апельсиново-розовым, три сосны засохли, а какой-то дуб превратился в кактус).

Торстейн сердечно засмеялся.

– Он никак не может взять сейчас отпуск! А ты об этом хоть задумывался?

– Вроде нет.

– Тогда задумайся! Ты устал, напряжен, замкнут в себе и весь на взводе. Ты перетрудился.

– Но я неделю был на больничном, – сказал Лэниген. Он бросил взгляд на свои часы. Золотой корпус стал свинцовым, но время, кажется, они показывали точно. Прошло почти два часа с начала их беседы.

– Этого недостаточно, – говорил Торстейн. – Ты все равно оставался здесь в городе и слишком близко к своей работе. Ты должен прикоснуться к природе, Том. Когда ты в последний раз ходил в поход?

– В поход? Я, кажется, вообще ни разу в походах не был.

– Ну, вот видишь! Парень, тебе надо пожить среди настоящих вещей. Не среди домов и улиц, а среди гор и рек.

Лэниген глянул на часы и с удовлетворением отметил, что они снова стали золотыми. Он был рад – в свое время заплатил 60 долларов за корпус.

– Деревья и озера, – продолжал Торстейн восторженно. – Ощущение травы, растущей под твоими ногами, зрелище величественных горных пиков, марширующих на фоне золотого неба…

Лэниген покачал головой.

– Я ездил в деревню, Джордж. Ни фига не помогло.

Торстейн был упрям.

– Ты должен вырваться из искусственного окружения.

– А оно все кажется одинаково искусственным, – ответил Лэниген. – Деревья или здания – какая разница?

– Здания строит человек, – подчеркнул Торстейн. – А деревья создал Бог.

У Лэнигена были некоторые сомнения как относительно первого, так и относительно второго; но он не собирался делиться ими с Торстейном.

– В этом, конечно, что-то есть. Я подумаю.

– Ты должен это сделать, – сказал Торстейн. – Я, кстати, знаю отличное местечко. Это в Мэйне, Том, и там как раз есть такое прелестное озерцо…

Торстейн был мастак по части бесконечных описаний. К счастью для Лэнигена, их внимание было отвлечено. Загорелся дом, стоявший неподалеку от них.

– Эй, чей это дом? – спросил Лэниген.

– Семьи Мэкльби, – ответил Торстейн. – Второе возгорание за месяц. Везет им!

– Может, нам следует поднять тревогу?

– Ты прав. Я сам это сделаю, – сказал Торстейн. – И помни, что я тебе сказал насчет этого местечка в Мэйне, Том.

Торстейн повернулся, чтобы идти, но тут случилось нечто довольно забавное. Как только он ступил на тротуар, бетон под его левой ногой стал жидким. Захваченный врасплох Торстейн позволил ноге погрузиться в него по щиколотку, а инерция первоначального движения бросила его вперед, лицом на мостовую.

Том поспешил помочь ему, пока бетон не затвердел.

– С тобой все в порядке? – спросил он.

– Кажется, вывихнул лодыжку, – пробормотал Торстейн. – Но все нормально, идти я смогу.

Он заковылял прочь, чтобы сообщить о пожаре. Лэниген остался наблюдать. Он решил, что пожар возник в результате спонтанного самовозгорания. Через несколько минут, как он и ожидал, пламя погасло в результате спонтанного самозатушения.

Нельзя радоваться бедам ближнего своего, но Лэниген не смог сдержать смешка при мысли о вывихнутой лодыжке Торстейна. И даже стремительный селевой поток, затопивший Мэйн-стрит, не смог испортить его хорошего настроения.

Но потом он вспомнил о своем сне, и его снова охватила паника. Он поспешил на назначенную встречу с доктором.

Приемная доктора Сэмпсона на этой неделе была маленькой и темной. Старый серый диван исчез, вместо него стояли два кресла в стиле Луи Пятого и висел гамак. Изношенный ковер переткался заново, а лилово-коричневый потолок был прожжен сигаретой. Но портрет Андретти был на своем обычном месте на стене, и большая бесформенная пепельница сияла чистотой.

Внутренняя дверь открылась и высунулась голова доктора Сэмпсона.

– Привет, – сказал он, – одну минутку.

Голова исчезла.

Сэмпсон был точен. То, чем он там был занят, отняло у него лишь три секунды по часам Лэнигена. А секундой позже Лэниген был распростерт на обитой кожей кушетке со свежей бумажной салфеткой под головой. А доктор Сэмпсон спрашивал:

– Прекрасно, Том, ну как наши дела?

– То же самое, – ответил Том. – Только хуже.

– Сон?

Лэниген кивнул.

– Давай разберем его еще раз.

– Я предпочел бы этого не делать, – сказал Лэниген.

– Боишься?

– Даже больше, чем раньше.

– Даже сейчас, здесь?

– Да. Именно сейчас.

Наступила целительная, многозначительная пауза. Затем доктор Сэмпсон сказал:

– Ты уже говорил раньше, что боишься этого сна, но никогда не говорил мне, почему ты его так боишься.

– Ну… Это будет звучать слишком глупо.

Лицо Сэмпсона было серьезным, спокойным, строгим– лицом человека, который ничего не считает глупым, который физически не способен найти что-либо глупым. Возможно, это была маска, но маска эта, по мнению Лэнигена, внушала доверие.

– Хорошо, я расскажу, – внезапно сказал Лэниген, но тут же запнулся.

– Давай, – сказал доктор Сэмпсон.

– Ну, это оттого, что я верю, что когда-нибудь, каким-то образом, я сам не понимаю как..

– Да, продолжай, – сказал Сэмпсон.

– Да, так вот мир из моего сновидения станет реальным миром.

Он снова запнулся, затем продолжил с напором.

– И в один несчастный день я проснусь и обнаружу, что я в томмире. И тогда тот мир станет реальностью, а этот – всего лишь сновидением.

Он повернулся, чтобы увидеть, как подействовало на Сэмпсона его безумное признание. Если доктор и был поражен, он этого не показал. Он спокойно раскуривал свою трубку от тлеющего указательного пальца левой руки. Потом он загасил палец и сказал:

– Да. Продолжай.

– Что продолжать? Это все, и все дело именно в этом!

На розовато-лиловом ковре появилось пятнышко размером с четвертак. Оно потемнело, разбухло и выросло в небольшое фруктовое дерево. Сэмпсон сорвал один из пурпурных стручков, понюхал, положил на стол. Он посмотрел на Лэнигена твердо, печально.

– Ты уже рассказывал мне раньше про этот свой кошмарный мир, Том.

Лэниген кивнул.

– Мы обсудили его, проследили истоки, раскрыли его смысл для тебя. В последние месяцы, как мне кажется, мы установили, почему тебе необходимо терзать себя этими кошмарами и ночными страхами.

Лэниген кивнул с несчастным видом.

– Но ты отказываешься посмотреть правде в глаза, – продолжал Сэмпсон. – Ты каждый раз забываешь, что мир твоих снов – это сон, только сон и ничего больше, сон, управляемый произвольными законами, которые ты сам же и создал для удовлетворения нужд твоей психики.

– Хотелось бы мне в это верить, – сказал Лэниген. – Загвоздка в том, что этот мой треклятый кошмарный мир странно логичен.

– Ерунда, – ответил Сэмпсон, – это все потому, что твоя иллюзия герметична, замкнута на себя, сама себя питает и поддерживает. Поведение человека определяется его взглядами на природу окружающего мира. Зная эти взгляды, можно полностью объяснить его поведение. Но изменить эти взгляды, эти допущения, фундаментальные аксиомы почти невозможно. Например, как можно доказать человеку, что им не управляет какое-нибудь секретное радио, которое только он один слышит?

– Я, кажется, начинаю понимать, – пробормотал Лэниген. – Со мной что-то похожее?

– Да, Том, с тобой что-то вроде этого. Ты хочешь от меня доказательств, что этот мир реален, а мир твоих снов – фальшивка. Ты предполагаешь, что сможешь выкинуть из головы все эти фантазии, если я смогу представить тебе такое доказательство.

– Именно так! – воскликнул Лэниген.

– Но дело в том, что я не могу тебе его дать, – сказал Сэмпсон. – Природа мира очевидна, но недоказуема.

– Слушайте, док, но ведь я не так серьезно болен, как этот парень с секретным радио, а?

– Ну, конечно, нет. Ты более логичен, более рационален. У тебя есть сомнения в реальности мира, но, к счастью, ты также подвергаешь сомнению и свои иллюзии.

– Тогда давайте попробуем, – сказал Лэниген. – Я понимаю, что вам это трудно, но я постараюсь воспринять все, что в силах буду воспринять.

– Это в общем-то не моя область, – сказал Сэмпсон. – Такими делами занимаются метафизики. Боюсь, что я не слишком силен в этих вещах…

– Давайте попробуем! – взмолился Лэниген.

– Ну, хорошо, давай.

Сэмпсон задумался, наморщил лоб. Затем сказал:

– Мне кажется, что, поскольку мы исследуем этот мир с помощью своих чувств, то, следовательно, должны в своем анализе опираться на свидетельство этих чувств.

Лэниген кивнул, и доктор продолжал.

– Итак, мы знаем, что вещь существует постольку, поскольку наши чувства утверждают, что она существует. Каким образом можно проверить достоверность наших наблюдений? Путем сравнения их с сенсорными ощущениями других людей. Мы знаем, что ощущения нас не обманывают, если ощущения других людей относительно существования какой-либо вещи согласуются с нашими.

Лэниген обдумал все это и сказал:

– Значит, реальный мир – это просто то, что о нем думает большинство людей?

Сэмпсон скривил губы и ответил:

– Я же тебе говорил, что не силен в метафизике. Но все же я думаю, что это было приемлемое доказательство.

– Да, конечно… Но, док, предположим, что все эти наблюдатели заблуждаются. Например, предположим, что существует много миров и много реальностей. Предположим, что это одна только грань существующего из бесконечного их числа. Или предположим, что природа реальности обладает способностью меняться и что каким-то образом я могу постичь это изменение…

Сэмпсон вздохнул, выловил маленькую зеленую летучую мышь, запорхнувшую под полы его куртки, и машинально прихлопнул ее линейкой.

– Тут-то и зарыта собака, – сказал он. – Я не могу опровергнуть ни одного из твоих предположений. Я думаю, Том, что нам лучше было бы еще раз пройтись по твоему сну с начала и до конца.

Лэниген скривился.

– Мне бы действительно не хотелось этого делать. У меня предчувствие…

– Я знаю, – сказал Сэмпсон, слабо улыбаясь, – но это помогло бы нам разобраться раз и навсегда, не так ли?

– Возможно, так, – сказал Лэниген. Он набрался храбрости и (совершенно, кстати, напрасно) произнес:

– Ну, хорошо, этот мой сон начинается так…

И как только он начал говорить, ужас охватил его. Он чувствовал головокружение, слабость, страх. Он попытался подняться с кушетки. Лицо доктора маячило над ним. Он увидел отблеск металла, услышал голос Сэмпсона:

– Кратковременный приступ… попытайся расслабиться… думай о чем-нибудь приятном…

Затем то ли Лэниген, то ли мир, то ли оба сразу канули в небытие.

Лэниген пришел в сознание. Прошло, а может быть и нет, какое-то время. Могло случиться, а может и нет, все что угодно. Лэниген сел, выпрямился и посмотрел на Сэмпсона.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Сэмпсон.

– Я в порядке, – ответил Лэниген. – А что со мной было?

– Тебе стало плохо. Ничего страшного.

Лэниген откинулся назад и попытался успокоиться. Доктор сидел за столом и что-то писал. Лэниген закрыл глаза и досчитал до двадцати, затем осторожно снова открыл их. Сэмпсон все еще писал.

Лэниген оглядел комнату, насчитал пять картин на стенах, пересчитал их снова, поглядел на зеленый ковер, нахмурился, снова закрыл глаза. На этот раз он считал до пятидесяти.

– Ну что, продолжим разговор? – спросил Сэмпсон, захлопнув тетрадь.

– Нет, не сейчас, – ответил Лэниген.

(Пять картин. Зеленый ковер).

– Ну, как хочешь, – сказал доктор. – Кажется, наше время истекло. Но можешь еще прилечь в передней, прийти в себя…

– Нет, спасибо, я пойду домой, – ответил Лэниген.

Он встал, прошагал по зеленому ковру, оглянулся, посмотрел на пять картин и на доктора, который ободряюще улыбался ему вслед. Затем вышел в переднюю, пересек ее, через внешнюю дверь вышел в коридор, по коридору прошел к лестнице и по лестнице спустился к выходу на улицу.

Он шел и глядел на деревья, на ветвях которых зеленые листья шевелились слабо и предсказуемо под легким ветерком. На улице было оживленное движение, и транспорт, в полном соответствии со здравым смыслом и правилами движения, вперед двигался по правой стороне улицы, а назад – по левой. Небо было голубым и очевидно оставалось таким долгое время.