Текст книги "Мир в латах (сборник)"

Автор книги: Татьяна Полякова

Соавторы: Рэй Дуглас Брэдбери,Роберт Шекли,Роберт Ирвин Говард,Владимир Першанин,Далия Трускиновская,Евгений Гуляковский,Фриц Ройтер Лейбер,Николай Романецкий,Михаил Емцев,Владимир Рыбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

– Жалко, что мне нельзя на Землю, а то бы я сам принял участие в облаве на него, – тихо сказал Зрод, допивая кофе.

– Ведь можно нелегально. Наши сделают – комар носа не подточит.

– Да нет, я еще хочу пожить. Следи сам. А я… я здесь один вариант проверю.

Городские часы отбили половину третьего. Чувство голода притупилось. Но почему так хочется спать? Почему? Кирилл, пересилив себя, с трудом встал со скамьи. “Это что-то новое… Среди дня хочу спать… Наверное, причина этому голод!” – думал Кирилл, бредя к морю.

Волна с грохотом ударилась о берег. Соленые брызги коснулись лица Кирилла. Он не вытер их, подошел еще ближе к воде. Было приятно чувствовать прохладу моря, смотреть на игру волн. Если бы не голод, жизнь казалась бы прекрасной.

Голод. Уже третьи сутки Кирилл не ел. От выпитой воды тошнило. Он уже не мог идти. Не было сил. Сел просто на пенек. Казалось, еще немного – и он не выдержит испытаний. Что же делать? Где выход? Ведь должен же быть из всего этого какой-то выход!

За раздумьями Кирилл не заметил, как задремал. Разбудили его голоса людей. Первое, что увидел юноша, когда открыл глаза, было давно небритое лицо Зрода, на котором сияла улыбка победителя.

Увидев, что Кирилл проснулся, Зрод прокричал в толпу, которая стояла вокруг них:

– Перед вами – белковый робот. Его заводской номер сто шестьдесят девять. Он собирался смыться со Спутника и остаться на Земле, чтобы сеять здесь смуту. И вот, видите, мы поймали его.

Зрод схватил Кирилла за руку, пытаясь заломить ее за спину. Подскочили еще несколько человек.

– Я – робот? – Кирилл вырвал руку, оглянулся. – Нет, я человек! У меня есть родина… Хорошая она или плохая – не мне судить, да это уже другой вопрос. Но ведь она существует! Я стремился к ней. Но и здесь увидел несправедливость. Я хотел, чтобы здесь, на Земле, меня приняли, как родного, но родительский дом отвернулся от меня, стал чужим. Меня все время мучила совесть… А разве с роботами бывает такое? Робота хотели сделать из меня на Спутнике. Следили, подслушивали, убивали во мне все человеческое, стараясь отучить страдать, сочувствовать, любить…

Оттолкнув Зрода и высоко подняв голову, он устало пошел вперед, к автостраде. И никто из молчащей толпы не тронул его. Люди уже начали расходиться, чтобы не иметь неприятностей. Кирилл в этот момент еще не знал, что сработала непредвиденная творцами живых роботов сигнальная система. Система самоусовершенствования совести, которая не могла не ответить сопротивлением на зло и несправедливость.

Михаил Емцев
Человек своей судьбы

А мы, другие, что ж, не своей? Именно! В том-то и дело, что в большинстве люди не живут собственной, единственной судьбой. Мечутся человеки по квартирам чужих судеб: то на огонек любви забегут погреться или ненастье переждать, то так просто сдуру заскочат к чужим, чтобы годы спустя ошпаренными вылететь на житейский проспект, проклиная себя за легкомыслие и глупость.

Трудное это дело, жить по своей судьбе: в темной комнате ловить черную кошку, которой там, возможно, вовсе и нет.

Немногим это дано – поймать.

Евгений Цветков – один из редких на моей памяти людей, который следовал начертанию своей судьбы.

Родился он в Великих Луках, под Псковом, в семье коренных великороссов. По учебе и работам объездил весь Союз, а сейчас живет в Израиле, под Тель-Авивом, в научном центре Вейцманна (из окна его квартиры купол какого-то обсервафазотрона виден).

Евгений Цветков – человек рационального, картезианского склада ума, он окончил физический факультет МГУ, защитил диссертацию по статистической физике. Работал в журнале “Знание – сила”, написал десятки научных и научно-популярных работ. Он и сейчас занят наукой об атмосфере, его работы опубликованы в Англии, Америке, Австралии, Германии.

Казалось бы, совершенно логично, что такой ученый пишет нечто такое, что как бы продолжает его научный статус.

Но – парадокс судьбы или высшее предназначение? – Цветков творит художественные произведения, никак или почти совсем не связанные с наукой.

Он пишет мистическую прозу.

Эта литература в последние десятилетия еще только нащупывает у нас собственное самостояние, но уже узнаваема и характерна буквальностью метафор, притчевостью и свободой мысли, очевидным противостоянием всему тому, что мы привыкли обозначать словами “социалистический реализм”.

В произведениях такого толка художественная ткань аллегорических иносказаний обволакивает остроугольную явь советского быта, придавая обыденности мифологическую значительность. Не разгадкой тайн бытия заняты авторы этого направления, а созданием новых интригующих загадок и тайн. Здесь – примат воображения художника над так. называемой “правдой жизни”, свободы – над рабскими законами, духа – над материей. Капли вселенских вод, где живет и волнуется не только земной океан, но и весь человеческий космос.

В такой стихии Цветкову-художнику обретаться легко и свободно. Евгений Цветков, позволим себе такое определение, суть оккультист.

Он астролог и гадатель, хиромант и толкователь снов. Там ему безуспешно предлагали открыть частный оккультный кабинет, у нас издан составленный им “Сонник” с оригинальным ключом толкования сновидений.

Обычно он производит впечатление человека крайне неспешного, даже нарочито замедленного. Но получается – все и везде успевает. Работать на Курилах и в Средней Азии, читать лекции в Нью-Йоркском университете, выступать с докладами в Европе, жить три года в Австралии, написать несколько романов, десяток повестей, рассказов.

Человек своей судьбы лишних поступков не делает.

Он философствует и живописует: запечатлевает мерцающую плоть своих снов и смысл их в странных картинах. И представленные здесь рассказы его тоже – из “Снов”, одноименного сборника повестей и рассказов.

Евгений Цветков
Гриб

– Я подсяду к нему.

– Что за этим последует?

– И притворюсь им же. Сыграю его роль и попробую войти в контакт. Ну, а потом… примером или еще как-то заставлю есть и пить…

– Действительно просто, как все гениальное. К сожалению, одной простоты для гениальности мало. Слишком просто, дорогой Борис Владиславович.

– У нас нет выхода.

– Выхода – нет. И когда вы собираетесь это сделать?

– Сейчас же. Если вы дадите согласие. Его привезли ночью, и меня должны ввести к нему ночью. Не исключено, возникнут ассоциации.

– Ассоциации… – повторил Главный задумчиво. – Слово-то какое жирное. Не наше слово, потому что в переводе означает просто – кучки. Вот только чего? Вам не кажется, – обратился он к Борису, – что наша больница вообще очень странная?

– Странная? – не понял сразу собеседник.

– Скажем, особенная. Как, впрочем, и занятие наше… Психиатрия! Душелечение! А души-то ведь нет! Идеализм и выдумка. Так, спрашивается, что мы лечим? Сиречь заболевание чего? Если этого нет, то и болеть нечему, но болит!

– Болит – значит, есть, – усмехнулся Борис.

– Это верно, однако – не научно, потому что померить прибором – нельзя! Не нравится мне ваша затея. Но выбора действительно нет. Желаю успеха, – главврач усмехнулся, – ну, и спокойной ночи, конечно, – добавил он.

Борис встал, откланялся и вышел. Больница спала. В затемненных коридорах скользили редкие шорохи. Стоны слабо доносились из палат. Больница, как все, и в то же время ни с какой другой не сравнимая.

Разве может больница вместить душевную боль? Местом не лечат человеку душу. Хотя – кто знает, что такое душа…

Он спустился по лестнице вниз, в подвал, туда, где располагались четырехугольные, за тяжелыми дверьми смирительные камеры. Странное и страшное это слово – “смирительные”. Не от смирения, а от смирности и смирно! Обиты мягким стены, пол, потолок. Ни звука снаружи. И внутри – человек… А может быть, уже и не человек, а так. Больной, искаженный мозг, заполняющий мягкую клетку, мечется, бросается на упругие стены, либо… тихо и горестно, безмолвно сидит в углу.

Он зашел в дежурку. Снял халат, разделся, надел приготовленное заранее больничное обмундирование. Два санитара ждали его приказаний. “Нелегкая у них работа”, – подумал Борис. “А у тебя?” – тут же шепнуло внутри…

Случай не был из ряда вон выходящим. Человек вообразил себя грибом и оттого, что у гриба нет рта, он отказывается есть и пить. Третьи сутки. А дальше четвертые пойдут, пятые… Потом он умрет от жажды и истощения. Вот и все.

Борис вздохнул, повернулся к двери и, молча кивнув головой санитарам, направился в коридор. Санитары следовали за ним. Вот один из них забежал вперед, достал ключ. В тишине лязгнул засов. Дверь бесшумно распахнулась, и Бориса втолкнули внутрь. Снова лязгнул засов, и все стихло.

В коридоре было темно. Здесь же рассеянный, мягкий, но довольно яркий свет ослепил его, и он не сразу рассмотрел сжавшуюся в углу фигуру человека.

Маленький, съежившийся, тот сидел на полу, подтянув к подбородку ноги, и смотрел широко открытыми глазами куда-то мимо Бориса, в направлении одному ему ведомой точки.

На вошедшего он не обратил ни малейшего внимания. Борис сел в противоположном углу и приготовился ждать. Неожиданно человечек, не меняя выражения, не шевелясь, открыл запекшийся рот и тихо, с хрипотцой произнес:

– Я гриб.

И снова застыл. Прошло несколько томительных минут, прежде чем он опять открыл рот, и та же фраза хрипловато и ровно прозвучала в тишине камеры… Затем он встрепенулся и, захлебываясь, забормотал:

– Я гриб, я гриб, я гриб…

Глаза у него засверкали, но тут же погасли, и он впал в оцепенение. Взгляд опустел и устремился в ту же невидимую точку…

Борис выждал немного и после очередной фразы “Я гриб” тоже проговорил:

– Я гриб.

То ли от волнения, то ли по другой причине голос его прозвучал хрипло и дико.

Человечек не отреагировал, не пошевелился. Лишь минуты через две он снова пробормотал:

– Я гриб…

Борис тут же отозвался:

– Я гриб.

Затем наступило очередное возбуждение. Хриплый шепот:

– Я гриб, я гриб, я гриб…

– Я гриб, я гриб, я гриб, я… – в свою очередь забормотал Борис.

Молчание. Через равные промежутки мерно, как похоронный звон, капала одна и та же фраза. Потом наступало возбуждение, горькое, страстное бормотание. Потом снова надолго воцарялось молчание…

К утру Борис задремал. Проснулся неожиданно, резко… Открыл глаза. Человечек сидел прямо перед ним и злобно щерился, глядя в упор на Бориса.

– Ты не гриб, ты не гриб, ты… – с ненавистью забормотал человечек, не спуская с него глаз, – ты нож, ты нож, ты пришел меня срезать…

Вдруг глаза его помутнели от страха, он судорожно отполз в свой угол, забился в него и подрагивающим голосом заныл:

– Я гриб, не срезай… Я гриб, не срезай…

– Я гриб, – громко и отчетливо проговорил Борис. – Я гриб!

Но больной уже впал в оцепенение, успокоился и снова устремил взгляд в пустоту. Через минуту он меланхолически произнес:

– Я гриб…

Борис отозвался.

Через минуту снова:

– Я гриб…

– И я гриб…

Затем момент страстного бормотания:

– Я гриб, я гриб, я гриб…

Лязгнул засов. Дверь отворилась, и вошел санитар. Молча поставил воду в металлической легкой кружке, вопросительно взглянул на Бориса и вышел, тяжело вздохнув.

– Я гриб, мне нужно много воды… Я гриб, мне нужно много воды, – громко заявил Борис.

Больной был безучастен. Через полминуты отозвался:

– Я гриб…

– Я гриб, мне нужно много воды, – настойчивее повторил первый.

– Я гриб, – равнодушно констатировал второй.

Борис не выдержал, взял кружку и сделал жадный глоток.

– Ага! – радостно заорал вдруг человек. – Ты не гриб! Ты не гриб! Грибы не пьют, они всасывают, всасывают…

Борис разозлился.

– Ножи тоже не пьют и не всасывают! А грибы – как раз пьют! А если и всасывают, то тоже пьют!

Он зло посмотрел на человечка и сделал еще один демонстративный глоток.

Человечек облизал ссохшиеся губы и недоверчиво посмотрел на него.

– Ты пьешь, – тоскливо сказал он, – а мне – нечем. У меня нет рта. А корешки еще не выросли.

– Не всем грибам нужны корешки, – веско и авторитетно заявил Борис, – мы с тобой грибы особые, у нас не корешки, а дырочки, через них и всасываем…

– Я обычный гриб, – отозвался уныло человечек. – Это ты – необычный, а у меня должны быть корешки.

Он пошарил глазами по сторонам и снова впал в забытье, повторяя через равные промежутки, что он гриб, периодически возбуждаясь в горячечном шепоте и уже не реагируя на Бориса.

Прошло несколько часов. Снова пришел санитар и принес очередную кружку с водой, забрав выпитую Борисом. Молча вышел. Лязгнул запор на двери…

Борис почувствовал, что ему становится не по себе. Он недооценивал сложности своего положения. Теперь казалось ему, что время бесконечно растянулось. Тишина раздражала, наполняла гулом уши. Периодически повторяющееся “я гриб, я гриб, я…”, как капли воды, долбило мозг, растекаясь ужасным напряжением по нервам…

“Капля камень долбит, – мелькнуло у него в голове. – Насколько его хватит?”

Человечек снова замолчал, уже надолго, и неожиданно спросил тихим голосом:

– Где я?

Глаза его смотрели осмысленно, в них был испуг. Борис молча быстро протянул ему кружку с зоа, ой. Тот, захлебываясь, начал пить. И вдруг его вырвало.

– Я ведь гриб! – горестно вскричал он и снова впал в оцепенение.

Борис Владиславович не любил вспоминать, как закончился этот “эксперимент”. Да и не все он помнил как следует. Помнил лишь, что наступил вечер, потом ночь… Машинально он повторял за больным “я гриб” и приходил в ненаигранное возбуждение, судорожно бормотал в исступлении вместе с ним: “Я гриб, я гриб, я гриб, я…”

Но чудо свершилось. Больной поверил, что он тоже особый гриб, и начал всасывать через дырочку. Так длилось много суток. Потом уже, день на двадцатый, он, видимо, ощутил резкий приступ голода и согласился, что гриб – и соли, и еще кое-что должен поглощать, как все растения и грибы…

На этом Борис его и покинул, уехал отдыхать. У самого было довольно тяжелое расстройство.

По приезде он узнал, что дела у больного идут на поправку, но главврач посоветовал:

– Вы, Борис Владиславович, не показывайтесь ему на глаза. У него сейчас редко бывают приступы, но когда бывают, он тоскует о вас, и ваше появление может вызвать нежелательные рецидивы. Кто его знает, быть может, грибам лучше живется, чем нам, грешным, – добавил он с грустной усмешкой. – Вас он считает своим единственным настоящим другом-грибом и в самом деле тоскует…

Борис молчал. О чем, собственно, было говорить. Не сообщать же главврачу, что и он часто вспоминает больного и тоже тоскует… Почему? На этот вопрос он ответить не смог бы. Наваждение какое-то. А может быть, все много проще. Ведь привязываешься, и любишь, и тоскуешь по тому, в кого вложил себя. И чем больше, тем сильнее тоскуешь.

Был вечер накануне Нового года. Стоял крепкий декабрьский мороз. И люди, кутаясь в шарфы, подняв воротники, мчались в праздничном возбуждении. Борис Владиславович толкнул заиндевелую дверь магазина. Народу – битком. Выругал себя за то, что раньше не купил что следует, и пристроился в конце длинной, галдящей очереди.

– Вы последний? – спросил позади него голос.

Машинально Борис ответил. Затем извинился, сказал, что сейчас подойдет, ринулся к прилавку посмотреть, что там дают…

“Ни черта нет!” – с досадой подумал он, возвращаясь на место. Где он слышал этот голос? Мельком, но внимательно глянул на закутанного в шубу человека позади него, и… разом вспомнил… Даже вспотел от неожиданности этой встречи. А тот, видимо, тоже почувствовал что-то и забеспокоился. Во всяком случае, когда Борис Владиславович, не в силах сдерживать себя, снова повернулся, то встретил у него во взгляде беспокойство и вопрос: “Что вам нужно?”

– Вы помните меня? – неожиданно для себя спросил он. Кровь яростно толкалась в ушах, пытаясь выскочить…

Человек в шубе улыбнулся кисло и довольно холодно ответил:

– Нет. Вы меня с кем-то спутали, – в глазах у него появилось отчужденное, неприязненное выражение.

– Неужели не помните? – Кровь прилила у Бориса Владиславовича к голове еще сильнее…

– Нет, я вас не помню, – отчетливо произнес стоявший за ним. Затем, поджав губы, человек отвел глаза, дав понять, что разговор их закончен.

– Но неужели вы не помните? Послушайте, тогда мы вместе…

Тот зло и холодно посмотрел на него в упор.

– Вы спутали меня с кем-то, – повторил он. – Что вам надо?

Колющая детская обида вдруг вспыхнула внутри у Бориса Владиславовича.

Наклонился он к уху человечка и тихо, но отчетливо прошептал:

– Я гриб, – и отпрянул – так резко тот повернулся, так бешено блеснули глаза и… неожиданно поник, лицо помертвело. Вцепился Борису в рукав пальто и страстно, судорожно, забормотал, захлебываясь от рыданий:

– Я гриб, я гриб, я гриб, я…

Евгений Цветков
Вурдалачка

Нежить чаще других человеческое принимает обличье: ищет чувства согревающего. Живым, однако, такое общение не всегда на пользу.

Среди московских йогов давно поговаривали, что меж ними завелся упырь. Так, лаборантка Валя, встретив в коридоре свою подругу Зину (обе были йогинями и за здоровьем друг друга следили пристально), даже ахнула и руками всплеснула.

– Зина! Да что же ты, мать, прямо сохнешь! – воскликнула.

– Сама не знаю, – охотно отозвалась Зинаида. – Все в порядке, вроде бы и не беременная, а утром встаю такая разбитая, как будто меня всю ночь имели, – усмехнулась, затягиваясь сигаретой, и переступила со звуком каблучками.

Под высоченными каменными потолками храма науки звук раздавался гулко. Толстые гранитные колонны придавали месту солидность, а со стен глядели лики ученых людей. Смотрели умно, но издалека и не одобряли…

– Я думаю, – сказала Валя, – среди наших завелась вурдалачка или упырь.

– Почему обязательно наших? – обиделась Зина.

– Чужого аура не подпустит, – деловито пояснила Валентина. – Только кто? Кто?!

– Из наших, по-моему, некому! – стояла на своем Зинаида. – Не станет никто из наших этим заниматься…

– Ты, Зинуля, человека не знаешь. Своя душа – сумерки, а чужая и вовсе – потемки, как известно.

– Я все-таки думаю, кто-то чужой ко мне ходит. О своем воспоминание бы осталось. А так – одна разбитость утром и тошнота…

На том дело и кончилось, потому что подошли посторонние.

Однако совсем недавно другая йогиня Света проснулась под утро от человеческого крика. Кричал кто-то издалека, потому что не разобрала: мужик или баба кричит. Крик был о помощи, и Света тут же стала обзванивать своих знакомых и спрашивать: не случилось ли с ними чего? Нежить в минуту дремы особо сильно льнет.

Так звонила бесполезно, пока не добралась до Коли. Коля и признался, что это он кричал, потому что к нему во сне явилась вурдалачка и пила кровь. Света, конечно, всем вмиг растрезвонила, мол, есть свидетельство. Однако когда стали допытываться, кто приходил к нему, Коля отрезал:

– Мое дело, – говорит, – кто ко мне приходил.

– Нет! – твердо говорят ему в ответ. – Не только твое. Вон погляди, какая Зина стала бледная и белая. Кто, спрашивается, из нее кровь выпил, цвета лица лишил?

– Откуда я знаю, кто из нее кровь пьет? – кричит Коля.

– А вот и знаешь! Вот и знаешь! – тоже кричат ему в ответ.

– Ничего я вам не скажу, – отвечает Коля, рассердившись. – Нечего в чужую жизнь лезть!

– Ах, так?! – они ему в ответ. – Ну, смотри, потом не жалуйся. Мы тебе помогать больше не станем.

– Не больно мне ваша помощь нужна. Я вас не просил ко мне приходить, – и гордо от них удалился.

Одни стали возмущаться. Другие строили догадки.

– Не надо поднимать шум, – говорили третьи. – С Марьей Ивановной надо посоветоваться.

– Он никогда не признается, – сказала Зина.

– Мне кажется, я знаю, кто у Коли кровь пьет, – говорит вдруг Валя и затягивается сигаретой.

– Кто? Как ты думаешь?! – стали наседать на нее.

– Кто-кто! Кому еще, как не ей, красотке нашей, и быть упырем! – затвердела Валентина лицом. – Ольга – вурдалачка, вот кто!

– Бедный Коля! – стали вздыхать и жалеть все Колю.

– Нет, – сказала Зина, – может, у них с Колей чего и есть между собой, а ко мне ей чего являться? Вроде не лесбиянки мы…

– Кровушку сосать безразлично у кого, – весело сказала Валя. – Чистая астральная пища. Забыла, как ты ей тогда сказала? Думаешь, она тебе простила?

– Если это Ольга, он никогда не скажет, – вздохнула Зина. – Он ей не то что кровушку, жизнь готов отдать.

– Как можно любить такую кровососку?! – стала возмущаться Света. – Неужели он не понимает, с кем имеет дело?!

– Любовь! – возразили ей. – Вон каких ведьм любят. Л эта в придачу еще и красотка. Надо Колю спасать, сам он с собой не совладает, погубит его Вурдалачка.

Завидовали, злились бабы, хотя и не без причины. Ольга-вурдалачка (так ее прозвали за яркие набухшие губы) была женщиной красоты редкой. И не один только Коля на нее засматривался. Да только что толку? Не испытывала она никаких чувств к Коле, даже отвращения не было. Бывало, идет и смотрит сквозь него своими чудными очами. Страдал Николай от страшного такого равнодушия неимоверно. Потому что любил он ее так, как любят обычно лишь в книжках.

И чего он только не делал! Она преподавала иностранный язык, так он ей книги стал доставать необыкновенные. А сам-то студент и моложе ее на несколько лет – ну какая же он ей пара?! Ей человека солидного и с положением надо было. Такую красивую женщину надо лелеять и холить. А Коля, можно сказать, едва себя мог прокормить, да еще в коммунальной квартире жил с бабкой своей, которая получала такую пенсию, что и сумму называть неудобно. Бедно жили. А красавицы – бедности не любят. Да и кто ее любит, бедность-то?

Впрочем, не зря был Коля йогом: большая и сильная воля гнездилась у него в душе. Они и познакомились на собрании йогическом. Именно там он, как ее увидел первый раз, глазами впился и понял – не жить ему без нее.

Их, конечно, познакомили. Однако Ольга как-то сразу ощутила его чувства к ней и отстранилась, заиндевела, строго и неприступно повела себя сразу же, чтобы повода не давать излишнего. Да разве остановишь настоящую любовь!

Когда он перепробовал все способы: и в кино звал, и глазами молил, письма посылал с просьбой о свидании, и подсылал другую йогиню, ту самую Зину, поговорить просил… – вот тогда, перепробовав все, Коля понял, что наяву в дневной жизни не взять ему красавицу. Она его вообще не замечала. Один раз только с ним и перемолвилась.

Остановилась перед ним после лекции и сказала:

– Я попрошу вас, Коля, больше мне глаза не мозолить! – одну только фразу и вымолвила. А он стоит и ее глазами поедает, преданно смотрит. Она едва не плюнула в сердцах, даже ругательное что-то пробормотала…

Вот тогда он и понял отчетливо, что наяву нет у него надежды. И решил во сне ее достичь. Недаром все ж таки йогом он был и магией баловался. А тут и книжка его подбодрила. Для нее книгу достал, купил на последние деньги у спекулянта, на иностранном языке про все магии и чародейства на свете. Доступная всем, неглубокая книжка. Однако кое-что он вычитал. В особенности одну историю про волшебника, который в точности, как он, был и гол, и бос, а влюбился в царевну. И стал ее во сне вызывать. А она по утрам рассказывает свои сны, мол, этот Ибрагим-волшебник меня к себе опять заставил прилететь, ну и всякое такое у нас с ним было…

В те времена люди не глупые были, кое-кто заподозрил неладное. Стали расспрашивать Царевну, куда, мол, летала? В какой стороне живет волшебник и как дом у него выглядит? Она место назвала: дворец там золоченый, а во дворце – музыка, яства, фонтаны… Место она правильно назвала, говорили как раз, что там живет один чародей. Только никакого дворца и быть не могло – пустыня голая. Отправились туда и нашли волшебника. Он и признался. Вызываю, говорит, и вызывать ее буду, доколе за меня не отдадите замуж. Царь уперся, конечно, но и сделать ничего не может с чародеем. Царевну заперли, а ей что? Она неведомым способом, душой своей нежной воспарит и к чародею в объятия. Видать, потом ей тоже понравилось, потому что в один день они оба исчезли. Наверно, полетела она во сне к нему, да там и осталась.

Эта история Коле так глубоко в душу запала, что он даже спать перестал. Лежал, в ночь мысленно таращился и все сосредоточивался, сосредоточивался… Чуть с ума не сошел, пока не понял, что надо вовсе наоборот поступать. Не таращиться зря в ночи, а напротив того, уснуть как следует, но после себя во сне не утерять, припомнить. А как в здравую память стал входить Коля во сне, так перед ним сразу возможности и открылись. Заснет, бывало, побарахтается в мутной воде сновидений и вынырнет опять наружу, но в иной, сонной яви. Бывало, на себя поглядит (долго не заглядывался, правда, опасное это дело) и тут же к ней. Стоит возле постели ее и любуется, смотрит на то, как она дышит. А толку никакого: она спит и все, а в сон ее нет ему дорожки. Ей Коля не снился. Один раз попробовал, пролез, так она на него зверя диковинного спустила. Хотя и в сознании был, и помнил, что сновидение перед глазами, а перепугался. Как перепугался – так сразу и проснулся беспомощный и потный у себя в постели.

Стал он ее вызывать к себе, облик воображал и пламенем светил, но не шла она. Видать, не хватало у него силы. Она ведь тоже была йогиней.

Устал он, сильно утомился, но не отступил бы так просто, если бы другое его не отвлекло. Пока вызывал ее да на облике прекрасном мысленно собирался, открылись перед ним совсем иные окоемы и возможности. Такая ширь и красота, что облик строптивой красавицы сильно потускнел. К тому же у нее и соперница появилась. Однажды прилетела, и Коля сразу понял, что это – фея: такая была кожа гладкая, и так она нежно и тонко пахла, что он гладил ее и только одно и повторял, что будет вечно ее любить. Сошелся он с феей, да и кто бы устоял? И так было сладко ему, такое освобождение наступило, что всякое сознание он утратил и крепко-накрепко заснул. А когда проснулся и припомнил ночное видение, то смутился сильно. Стал простыни разглядывать, а следов любви-то нет! Ничегошеньки. Вот когда он по-настоящему смутился и даже напугался. Долго размышлял потом, припоминая средних веков сказания про суккуб и фей.

В этом новом распахнувшемся перед ним мире Коля про любовь свою позабыл. Занялся делом интересным и про ту фею, своровавшую у него любовь, мечтал украдкой – надеялся разыскать. А как разыскать, когда ни на чем нельзя глаз останавливать долго: только приглядишься – тут же с грохотом рушиться весь сон начинает. Тонкое дело – во сне сознание удержать и не проснуться, не смять видений легких.

Однако любовь его прежняя тоже была йогиней. Это он сегодня понял очень даже отчетливо. Вообще понял, что, может, и не йогиня она вовсе, а, к примеру, дакиня, а то и почище – нежить. Потому что сегодня она ночью и ждать не стала, пока Коля на нее соберется, сама пришла. Беззвучно так возникла, в одной сорочке, так что сквозь все тело просвечивало.

Смутился Коля, врасплох застала. А вид соблазнительный, чего говорить.

– Что, не рад? – спрашивает. – Вот я и пришла.

А он и не знает, что ей ответить. Вроде чувства того уже нет давно.

– Похоже, ты меня больше не любишь, Коля, – говорит она и к нему жмется, руками его трогает и ласкает по-матерински.

– Не рад, говорит, дурачок… – и жмет легонько ручкой где надо. Коля сразу и ослабел, а она лицом к нему тянется и горячо в шею дышит, и такой дух от нее тяжелый. Он чуять – чует, а отстраниться нет сил, слабеет и да же тяжелеет весь, как свинцом наливается горячим, а чувствует, как она язычком ему шею щекочет и легонько зубками прихватывает. Ручками одновременно направляет и забирает в себя. Из него так все и вылилось сразу, и Коля так ослабел, что и не почувствовал, как она ему жилу шейную прокусила. Только потом как услышал звуки причмокивающие, чувствует, сосет она у него кровь. Рванулся, а сил-то нет. Вышли из него все силы. А она сосет и внизу не отпускает, нежно и горячо сжимает его, ослабевшего, приподнимает и все больней из шеи кровь тянет… Тут и заорал Коля, так громко заорал, что от дикого хриплого вопля и проснулся. Уже наяву слышал свой крик.

Вот этот вопль его и долетел до знакомых.

Тяжко любить упыря, в особенности, если это баба красивая. Не утерпел Коля и в тот же день к вурдалачке прекрасной побежал. У нее как раз лекция была после обеда. Он ее и подкараулил. Вышел навстречу и дорогу загородил. Она тоже остановилась. Смотрит он на нее и духом слабеет. Кракотой от ее лица веет страшной и странной, как от покойницы. А губы яркие-яркие, набухшие. “Еще бы, – думает он, – столько кровушки у меня высосала. Да и, небось, не у меня одного…”

– Ну, – говорит она, – так и будем стоять?

Спрашивает, а глаза мрачные, темные, так в Колю и пялятся. Даже страшно ему стало от этого неподвижного взгляда.

– Почему ты не хочешь наяву ко мне прийти? – вдруг спрашивает Коля и, словами своими пораженный, застывает, ответа ищет.

– Совсем ты, Коля, свихнулся, – говорит она и усмехается. – Про что ты толкуешь?

– Будто не знаешь, – обозлился он. Она бровь подняла.

– Я тебя очень попрошу, Коля, меня оставить в покое. Надоел ты мне домогательствами своими сильно.

– Я тебе надоел? – кричит Коля. – А как из меня кровь пить, так ничего?!

Возле них стали задерживаться, любопытствующие взгляды останавливать, то на нем, то на ней. В уголке две девицы зашушукались, быстро зыркая глазами.

– Ты что, с ума сошел?! – шипит она. – Ты что кричишь?!

– Хочу и кричу, потому что это правда, – ей Коля в ответ, но тоже шепотом.

Она крутнулась на каблуках и от него. Коля за ней. То справа забежит, то слева. За рукав ее схватил, а она руку как вырвет да как крикнет:

– Не смей меня трогать!

Ясное дело, тут же у красивой молодой женщины нашлись защитники. Два молодца к Коле подгребли, плечом его оттерли от красавицы.

– Чего к женщине пристал? – говорит один из них, а другой молча теснит.

– Не ваше дело, – от них Коля в сторону и ей вслед кричит:

– Оля, подожди!

Тут один его за плечо так крепко взял, а второй в бок кулаком – пришлось Коле смириться и отступить. Еле от них он отвязался. А она тем временем, не оборачиваясь, быстро удалилась.

С того времени ему в снах и отказало. Верней, какая-то муть перед глазами струилась, но ни отчетливости, ни сознания не было.

“Господи! – думал Коля. – Кто меня выключает ночью и включает утром? Почему я во сне теперь, как заводная кукла, без мысли и воли, не могу ни остановиться, ни вспомнить себя?! Проваливаюсь в сновиденье, как в трясину глухую. Вот гнусь-то! Сны я, проснувшись, помню, а про явь забываю, заснув. Значит, управление идет оттуда, из сна. Там начальство и главная контора располагаются. Оттуда ко мне и фея приходила, теперь ясно. Как я наяву к моей вурдалачке поперся, так она меня и выключила. Приревновала. Ведь клялся, что буду вечно ее любить, а сам побежал к другой… Эх! – повинился Коля. – Добраться бы до нее! Хоть поглядеть, кто там заседает? Узнать нашу подноготную… Неужели теперь ко мне ни наяву, ни во сне никто не придет? – печалился он безмерно. – Я и сейчас фею люблю, но где же она? Может, только ребеночка звездного или астрального от меня зачала и сгинула? А мне тоже радости хочется, я готов и кровью поступиться, лишь бы пожалела, – оправдывался он перед сладким видением в слабости своей. Как мне до царства добраться и найти тебя, волшебницу души моей?!”