Текст книги "Мир в латах (сборник)"

Автор книги: Татьяна Полякова

Соавторы: Рэй Дуглас Брэдбери,Роберт Шекли,Роберт Ирвин Говард,Владимир Першанин,Далия Трускиновская,Евгений Гуляковский,Фриц Ройтер Лейбер,Николай Романецкий,Михаил Емцев,Владимир Рыбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

Так Коля томился и всячески сам наступал, и принцип сознания напряженным вниманием пытался сохранить при переходах из яви в дрему, но вот странно: думал он про волшебницу с шелковой кожей, а представала перед ним прекрасная вурдалачка Ольга.

Измучился Коля совсем, пока однажды так прямо и сказал ее образу перед ним: “Черт с тобой! На, пей мою кровь!”

А она клычки обнажила, захохотала и тут же потускнела, стерлась… И полетела-поплыла перед глазами у Коли бессмысленная гадость, тоскливая, бесцветная, будто выключила его сторонняя рука.

Помучившись, Коля понял: надо обвинить Ольгу-вурдалачку публично. “Из-за нее, ведьмы, у меня теперь жизнь не складывается”, – решил он и вознамерился против нее свидетельствовать. А все обстоятельства только того и ждали.

С того дня, как он кричал во сне, а Зина бледная разговаривала с Валей, слухи поползли, что Ольга – вурдалачка и приходит к знакомым кровь сосать. Однако Зина не помнила облика приходившей к ней во сне, а Коля не признался. Так что слухами все и ограничилось до поры до времени. Поговаривали, что не бывает, конечно, дыма без огня, но доказательств-то не было. Мужики похохатывали. Такой красивой бабе, мол, кровушки не жалко. Пусть сосет, ха-ха-ха. В собрании йогов Ольгу, впрочем, встречали холодно. Там женская половина задавала тон. Коля в ее сторону теперь избегал смотреть на людях. Тогда она и пожаловалась главной йогине, пожилой Марье Ивановне, которая выслушала ее благосклонно. После вызвала к себе Колю и ему выговорила.

– Вы понимаете, Коля, что насильно мил не будешь? – по-матерински увещевала.

– Я и не собираюсь ей милым становиться, – набычился Коля, – это она ко мне сама приходила и кровь у меня сосала! – заявил он.

– Как вам не стыдно такое говорить, – огорчилась Марья Ивановна.

– Правда стыдной не бывает, – твердо сказал Коля. – Можете у Зины спросить. К ней она тоже приходила, не побрезговала.

Собрали всех и стали разбирать скандальное это дело. Валентина выступила с обвинениями тяжелыми и пообещала, что всем расскажет. Коля подтвердил, что Ольга являлась к нему в виде вурдалачки и пила кровь во сне.

– Во сне, не наяву же! – в сердцах воскликнула Марья Ивановра.

– Вы же сами нас учили, что настоящие вампиры сквозь сон приходят, – воскликнула Зина.

Зашумело собрание, скандал разгорался. Все оборотились к Ольге. А она глазами сверкает, но хранит гордое молчание.

– Что же ты молчишь, Ольга? – спрашивает ее Марья Ивановна.

– Как же я могу на этот бред ответить? – и смотрит на Колю тяжелым взором.

– Помирились бы вы, – говорит Марья Ивановна.

– Я с ней никогда не помирюсь, – сказал вдруг Коля громко. – Она меня несчастным сделала, мне теперь даже сны не снятся! И я ей это не прощу!

Ольга-вурдалачка только плечом повела.

– Зачем вы так говорите, Коля, – огорчилась старшая йогиня и попросила всех подождать, пока она с Ольгой поговорит отдельно еще раз. Они удалились в другую комнату, а собрание йогов зашумело, загалдело. Все очень сочувствовали Коле, но были и такие, что жалели Ольгу. “Красивой бабе тоже нелегко, – говорили, – мужики ей проходу не дают, а бабы завидуют, ненавидят. Это понимать надо…” – “Обязательно ее надо покарать!” – кричали другие. – “Как? – вопрошали третьи. – Как ее наказать и покарать?” – “Коля ей обязан отомстить, вот что я вам скажу! – заявила Валентина. – А как – это его дело!” Тут вошла Марья Ивановна с Ольгой, все примолкли, и старшая йогиня объявила свое решение:

– Мы поговорили, и я поняла, что это было для Коли предостережение. Вы, Коля, должны Ольгу оставить в покое, а она обещает больше не вредить вам. Что касается истории с Зиной, то наша Оля никакого отношения к этому не имеет. Кто к вам приходит, Зина, вы должны сами выяснить, и тогда будем принимать меры. И попрошу, – тут Марья Ивановна внушительно оглядела собрание, – сор из избы не выносить. На нас и так косятся, нечего подливать масла в огонь и слухи распространять. Объявят вредной сектой и прикроют – вот что нас ждет, если много языком болтать и сплетни сводить…

На том собрание и распустили. Ольга вышла первой. Когда проходила мимо Коли, поглядела и так гнусно усмехнулась, что Коля в тот же миг поклялся в душе ей отомстить, но теперь уже самой страшной местью.

Как можно отомстить самоуверенной и очень красивой женщине? Трудная задача, если ты для нее – пустое место, и никакого чувства она к тебе не питает. Потому что единственный способ такой красотке отомстить – это заставить ее полюбить тебя. А когда полюбит – пренебречь.

Тут без колдовства и черной магии не обойтись, в особенности, если тебе и в снах отказано Вот Коля и занялся ворожбой. Стал книги читать подходящие. Да разве можно найти в ней прок, в книжной мудрости?! Только ум сушит. Черной ли, светлой магией – проникнуться надо самому, чтоб насквозь проняло. Тогда и рецепт сработает.

Поняв это, даже запьянствовал Коля. И неожиданно помощь пришла: по пьянке встретил ведьмочку одну. Девица манерная и ничего в ней такого особенного нет, однако глаз тяжелый и чувство от нее неприятное и нелегкое распространяется.

Разговорились. Она и спрашивает:

– Привораживать баб хочешь? Я тебя научу.

А он поправляет:

– Отвращать тоже, а то потом не отцепится, сама знаешь…

– Я знаю, – говорит она и смотрит сумрачно.

– Чего я делать должен? – спрашивает Николай, а про себя думает: “Лживая, неприятная девица”.

Тут она ему все и рассказала. В ночь, говорит, весеннюю, когда луна полная будет первый раз после мартовских ид, поезжай в лес, да смотри, чтобы ночь была ясная, луна должна вовсю светить. Накануне, днем, отыщи большой муравейник, заметь место, чтобы ночью не путался. Как смеркнется и луна взойдет, иди в это место. Поймай лягушку большую. Потом, не оглядываясь, беги по лунной дорожке прямо к муравейнику и засунь ее туда. Не вздумай оглядываться! А как засунешь, дай Бог ноги, уходи оттуда. Утром найдешь косточку: с одной стороны острая, а с другой – крючок. Уколешь одежду острым концом и скажешь: “Нет пути ко мне!” И все – заказана к тебе дорожка, тут же пропадет нежеланная особа. А если крючком просто подцепить и дернуть легонько, ничего и говорить не надо – сразу в твою власть попадет та, кого подцепишь. Только смотри, Коля, – говорит эта лживая девица и усмехается, – за чернокнижие крепко наказывают высокие силы…

Отмахнулся он. “Меня, – говорит, – и так высокая сила уже наказала, даже снов лишила. Куда больше?!”

– Мое дело предупредить, – говорит она и к нему в глаза заглядывает. Вроде льнет без всякой ворожбы. А Коле от этой назойливости так неприятно стало. “Ну что ты, что ты? – говорит. – Пойдем, я тебя домой отведу”.

Она холодность его сразу поняла.

– Не надо, – говорит, – меня домой спроваживать. Сама дойду. Спасибо…

На том и расстались. И так нехорошо ему было, даже хотел за ней побежать следом, да удержался, всякие причины стал приводить разумные… А через некоторое время узнал, что она в ту же ночь с собой и покончила. Коля был последним, с кем она разговаривала. То-то у ней такие странные глаза были. Как узнал он про смерть ее, затомился, тягость и сожаление в душе разлились. Укорил себя, мол, что же ты, тонкий и душевный человек, а такого не прочувствовал, что она себя порешить собралась? Правда, тут же иная мысль, противоположная, его успокоила. Рассудил, что коль решилась она на такое дело, то никто бы ее не смог остановить. Кому что суждено – того не миновать… Однако под влиянием такого странного сочетания крепко Коля уверовал в ее магический рецепт и стал ждать апреля.

Апрель пришел теплый, хмельной в том году. Дурь и сила так и выпирали отовсюду по-весеннему. В лес поехали втроем, еще охотник с сыном были. Лес веселенький, радостный стоит. Листочки лезут из надутых почек, птички поют. Известное, томительное и радостное время. Жизнь изо всех щелей так и струится, отовсюду так и карабкается наружу после сновиденья.

За день находились, устали, а тут и смеркаться стало. Собрался Коля с силами и к муравейнику отправился, который он до того приметил для ночной ворожбы. Стал лягушку ловить, а поймать не может. Днем вроде куча была, а сейчас, в сумерках, будто сквозь землю провалились. И проворства, конечно, нет, ноги чугунные. Наконец поймал одну. Огромную. Лошадь, а не лягушка, еле в ладонях помещалась. Изо всех сил пальцами ее сжал и по лунной дорожке полетел, как на крыльях, прямо к муравейнику. И… не вытерпел, оглянулся, да тут же отворотился поспешно. Так страшно луна на него в упор глянула, что в пот Колю бросило. Споткнулся. Стал засовывать в муравейник лягушку – она брыкается, здоровая, выпрыгнуть норовит, а сердце бешено колотится, так и прыгает от волнения. И вдруг слышит – этакий шорох посыпался – это муравьи стали сбегаться. Засунул, наконец, и, более не оглядываясь, к костру бегом.

Примчался и сел, отдуваясь. Они поглядели на него и напугались.

– Чего смотрите?! – поймал взгляды Коля.

– Да на тебе же лица нет, – говорят они и глаза отводят испуганно. Тут костер вдруг стал угасать. Они дуть и последний огонек сдули. Искры посыпались, и потухло пламя. Спичками чиркают, разжигают – не горит. Только дым ядовитый сочится, много дыму. И лес такой веселый, апрельский был, душистый молодыми почками, вдруг смотрят – почернел, обуглился, и мертвечиной понесло. И так тихо стало. Листочки молоденькие до того прямо щебетали, шумел ветерок, а тут все застыло. Лишь луна огненно в черном небе парит. И тут (откуда только взялся!) филин у них над головой заухал.

Вот когда ужас их всех охватил, губы у Коли сами собой забормотали: “Отче наш, иже еси на небеси!” – без запинки, пока не дошел до слов про Лукавого, так и споткнулся. Не помнит, совсем память в этом месте отшибло. А вверху филин хохочет.

Натерпелись они в ту ночь страху. Однако, утром, как солнышко взошло и птички запели снова, – лес позеленел, повеселел, и, приободрившись, пошел Коля к муравейнику. Смотрит, а на самом верху и впрямь косточка белеет. Схватил ее – будто руку ему обожгло, но удержал, только поскорей в карман сунул.

Дома косточку разглядел. Действительно, с одного конца остренькая, а с другого – крючком загнута. Обрадовался Коля и на розыски вурдалачки своей кинулся. Все это время он и не показывался нигде, так что куда ни придет – рады ему. Он про нее спрашивает, а его от розыска отговаривают. Если б послушался Коля людского совета!

Нашел ее на многолюдном собрании, подкрался сзади и так легонечко зацепил за платье загнутым концом косточки, что она и не приметила бы, если бы в это время кому-то навстречу не совершила движенья. Тут косточка ее за платье назад и потянула.

Обернулась Ольга и видит – Коля.

– Коля! – воскликнула она обрадованно, а глаза, которые вначале рассерженное и недоуменное выражение имели, тут же потеплели, залучились и таким теплом, такой радостью от нее неожиданно пахнуло, что растерялся и вмиг растаял Коля.

О какой тут мести помышлять, когда она ему так улыбнулась?!

– Что это такое? – меж тем она интересуется и хочет из рук у него косточку взять.

– Ничего! – нахмурился Коля. – Так, ерунда! – и проворно косточку спрятал.

– А я знаю, что это такое, – улыбается она пуще прежнего, – это магическое что-то!

Коля очень смутился, покраснел до корней волос, и она его под руку берет, своей нежной длинной талией волнительно покачивает и прижимается к нему плечом тонким.

– Не нужна, Коля, со мной никакая магия, я без тебя и так сильно скучала и даже сама не знаю, почему, – так говорит, а глаза темнеют, вглядываются в него пристально. А у Коли во рту сухо, в голове круженье, и глаз своих от ее зрачков оторвать не может.

– Я тебя люблю, Ольга, ты знаешь, как я тебя люблю, – шепчет.

– Знаю, – говорит она, – молчи, дурачок, я знаю…

Тут на них стали оборачиваться, очень, видно, от них сильный свет исходил, любовная радость лучилась.

– Пошли отсюда, – скомандовала, и они побыстрей из многолюдья выбрались. За руки держались и говорили – наговориться не могли, пока окончательно не стемнело, а тогда целоваться стали, как-то само собой и вышло все. Коля совсем потерял себя, в тумане хмельном обнимал и ласкал ее и не мог наласкаться, насытиться – так долго ждал этого желанного мига.

Понял тогда Николай, что явь – лучше сна. Потому что много слаще себя наяву утратить, чем во сне – обрести. И, отбрасывая остатки дневного соображения, вновь стал целовать закрытые ее глаза, не в силах с ней разъединиться. А она вокруг него плющом обвивается…

Что говорить, даже утратить себя надолго мы неспособны. Неохотно, медленно слабнут объятия, и единое распадается. Так и Коля откатился в сторону, и мысли всякие в нему пришли, да такие глупые. Мол, не прикидывается ли она? Уже в дреме, чувствуя, как ее руки по нему скользят, цепляются, Коля вдруг явственно припомнил тот сон, когда она кровь из него пила, а руки точь-в-точь так же его ласкали… Как из ушата водой его окатило это воспоминание. Руки ее отбросил, да так грубо, что она вскочила:

– Что с тобой?! – воскликнула – Какой ты грубый!

Он свое действие осознал и усовестился, конечно, засмущался страшно.

– Прости, – говорит, – такая дрянь причудилась.

– А ты от меня не отодвигайся, – говорит она, – и не будет тебе дрянь чудиться, – по-матерински так говорит и его голову к себе на грудь кладет. Он сопротивляется, а не может второй раз себе грубость позволить…

Заснули, и тут же Коле дурной сон приснился. Будто та самая фея, которой он клялся тогда любить ее вечно и в любви не изменять, к нему издалека пришла и говорит: “Обманула тебя, Коля, вурдалачка. Обманула! Теперь ты от нее никогда не избавишься, а я страдать должна. Смотри, какого я тебе сынка родила!” И показывает тонкой ручкой. Коля видит – мальчик бежит с золотыми волосиками и совершенно ангельскими ручками и ножками. Вначале бежал, а после остановился, на Колю взглянул и заплакал. Коля вроде утешить его хочет, а дотянуться не в силах. “Прощай! Прощай!” – шепчет ему фея и с мальчиком улетает. Смотрит он, а вокруг красота такая, как на картинке. Удивительная природа и грустно ему донельзя… И еще во сне подумал: “Точно! Обманула меня Ольга…”

С того дня у него двойственное отношение в душе появилось к Ольге. Он и любил ее всей душой и подозревал. Порой ему начинало такое мерещиться, в особенности, когда она его в шею целовала или исключительно нежно ласкала. Раздирался Коля от горя на части. А иногда казалось, что духом могильным от нее несет…

Долго ли, коротко, а измучился Коля и решил от нее избавиться по-хорошему. Палочку достал и тычет в нее легонько, приговаривая: “Ко мне нет тебе пути!” Раз так сделал, два – не срабатывает ворожба. Она его пуще прежнего любит. “Эх! – думает, – а, может, правда, любит? Или палочка с изъяном?! Оглядываться нельзя было!”

От мысли, что взаправду она его любит, а не по причине чернокнижия, Коля даже холодел внутренне и пугался по-настоящему. Потому что одно дело – чары разрушить, а другое – живое чувство раздавить.

Стал он с приятелями выпивать, свидания с ней пропускал и все чаще жаловался. А приятели ему в ответ:

– Какая тебе, Коля, – говорят, – разница: магия или любовь? Мы бы, говорят, такой бабе никакой кровушки не пожалели…

– От нее, – говорит Коля, – могилой дышит.

– Дурак ты, Коля, – возражают ему, – ты себя понюхай, чем от тебя дышит.

Нечего возразить. Понял Коля, что зря он ищет сочувствия: завидуют ему и обрекают на одиночество. Стал он пуще прежнего избегать свою красавицу. А та совсем себя утеряла: как полоумная за ним бегает, часами под домом караулит и по-собачьи любви выпрашивает у Коли.

– Ну уделал Коля красотку! – злорадствовали многие. – Так ей и надо! Больно гордая была…

– Да… – соглашались другие, – отомстил, как и обещал.

Самому Коле – какая месть?! Он о мести и не помышлял – избавиться бы только! Любая месть утолится, если смиренно человек в ногах ползает. Невыносимость от такой покорности да злобная жалость. Дорого Коле магия обошлась.

– Уйди, – просит ее. – Оставь меня в покое! – а она и не слышит, при людях его обнимает. Смеются прохожие. Стыд один. Коля поскорей с ней в квартиру, а ей того и надо, вокруг него обвивается и любви молит.

И выгонял, и чего только не делал – не помогало. Своего она добивалась. Бывало, после сразу порозовеет, расцветет. А у него чувство такое, что он ей последнее отдает и сам себя зазря в нищету погружает.

Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы однажды сильно она его не допекла. Опять подкараулила, а потом в квартиру с черного хода проникла и на пороге его комнатки возникла.

Он и взорвался. На пол ее швырнул.

– Уйди! Убью!! – совсем теряет себя Коля и по лицу ее, потом ногой пинает.

А она ногу обнимает, глядит кротко и только охает податливо:

– Коля! Коля! Не говори так – мне больно!

И тут он неожиданно для себя совершенно скотски ею овладел. И такая жуткая сладость им вышла, такая сила страсти разрядилась, что совсем он душой опустошился. Даже неловко ему стало. В лицо ей избегает смотреть. Ну, а как поглядел – остолбенел даже: видит, она черт знает в кого превратилась и подурнела страшно. Вздрогнул Коля, взглядом в нее пристально вперился, а красавица на глазах чудищем становится и свое настоящее лицо показывает. Вурдалачка и есть вурдалачка. Онемел Коля, к полу прирос, тупо пялится на нее, не в силах поверить такому превращению. Она взгляд его перехватила и поняла все сразу. Одежду прибрала скоро и ходу! Молча, на него даже не взглянула, ушла и с того часу пропала без следа. Ни он, ни другие с тех пор ее больше не встречали.

Любая чара, видать, от слишком сильного чувства рассеивается, и нежить свое красивое обличье теряет. Не может вурдалачка любить беспредельно. Есть у нее спасительный для нас предел любовному переживанию, после которого теряет она человеческий облик. Будь по-иному, не оставила бы Колю. А он ее потом часто вспоминал и желанием неисполнимым и тайным мучился. Губительное, как известно, человека притягивает.

Зарубежная фантастика

Переводы Евгения Дрозда

Рэй Дуглас Брэдбери
Сбор семьи

“Вот они летят”, – сказала Сеси, распростертая на постели.

“Где они?” – воскликнул Тимоти из дверного проема.

“Некоторые из них над Европой, другие над Азией, кое-кто над Исландией, иные над Южной Америкой”, – ответила Сеси. Ее глаза были закрыты, длинные, каштановые ресницы подрагивали.

Тимоти шагнул вперед на голый дощатый пол верхней комнаты.

“Кто они?”

“Дядюшка Эйнар и дядюшка Фрай, а вот кузен Уильям. Я вижу Фрулду и Хельгара и тетушку Моргиану, и кузину Вивиан, а вот еще дядюшка Джоханн! Они быстро приближаются!”

“Они все летят в небе?” – закричал Тимоти. Его серые глазенки сверкали. Он стоял у постели. Ему с трудом можно было дать его четырнадцать лет. Снаружи дул сильный ветер, темный дом освещали лишь звезды.

“Они летят в небе и путешествуют по земле, приняв самые разные формы”, – сказала Сеси во сне. Она лежала в постели неподвижно. Ее мысли были направлены внутрь, и она говорила о том, что видела. “Я вижу зверя, похожего на волка – он переправляется через темную реку – по мелководью – как раз над водопадом, и звезды светят на его шкуру. Я вижу коричневый дубовый лист, несомый ветром высоко в небе. Я вижу маленькую летучую мышь. Я вижу множество других, мчащихся между деревьями, сквозь леса, скользящих меж самых высоких веток. И все они направляются к нам!”

“Они будут здесь к завтрашней ночи?” Тимоти вцепился в простыню. Паук, свисающий на паутинке с лацкана его куртки, закачался как черный маятник, возбужденно пританцовывая. Тимоти склонился над сестрой. “Успеют они прибыть вовремя, к Сбору Семьи?”

“Да, да, Тимоти, да”, – вздохнула Сеси. Она напряглась. “Не вопрошай меня боле. Ступай. Дозволь мне странствовать в местах, кои мне больше по нраву”.

“Спасибо, Сеси”. Он выскочил в холл и помчался в свою комнату. Там торопливо прибрал постель. Он проснулся всего несколько минут назад, на закате, и как только зажглась первая звезда, поспешил к Сеси, чтоб заразить ее своим волнением по поводу предстоящих торжеств. Теперь она спала так тихо, что не слышно было ни единого звука. Паук свисал на серебряной нити, обернутой вокруг шеи Тимоти, пока он мыл лицо. “Ты только подумай, Пак, завтрашняя ночь – канун Дня Всех Святых [3]3
  1 ноября – День Всех Святых, день поминовения 31 октября – канун этого дня – в США самостоятельный праздник – Холоуин.


[Закрыть]!”.

Он поднял лицо и глянул в зеркало. Его личное и единственное в доме зеркало. Мать уступила и разрешила его завести только потому, что Тимоти был болен. О, если бы не этот его недуг! Он открыл рот, изучая плохие, неправильные зубы, которыми одарила его природа. Все похожие друг на друга – ровные, белые, закругленными лопаточками. Радостное возбуждение несколько поутихло.

Было уже совершенно темно, и Тимоти зажег свечу, чтобы хоть что-то видеть. Он почувствовал усталость. Последнюю неделю вся семья жила в полном согласии с заветами, вынесенными из древней страны. Спали днем, пробуждались с закатом, чтобы ночью заниматься хозяйством. Он заметил синеву у себя под глазами. “Плохи мои дела, Пак, – сказал он тихо маленькому созданию. – Я не могу даже привыкнуть спать днями, как все остальные”.

Он поднял подсвечник. О если бы у него были крепкие зубы с резцами и клыками, как стальные шипы! Или сильные руки, или, хотя бы, сильный разум. Чтобы уметь посылать свою мысль куда хочешь, как это умеет Сеси. Увы, он был болен, он был паршивой овцой, выродком. Он даже – Тимоти поежился и приблизил к себе пламя свечи – он даже боится темноты. Братья презирают его. Бион, и Леонард, и Сэм. Они смеются над ним, потому что он спит в постели. Сеси тоже спит в постели, но это другое дело – ей необходима удобная обстановка, чтобы отправлять свою мысль на вольную охоту в дальние пределы. Но Тимоти, спал ли он хоть раз в прекрасном, полированном гробу, как другие? Нет, никогда! Мать разрешила ему завести свою комнату, свою постель, свое зеркало. Ничего удивительного, что семья шарахалась от него, как от распятия. Хоть бы крылья выросли у него за плечами! Он задрал рубашку и, изогнувшись, разглядывал собственную спину. Снова вздохнул. Никакой надежды. Никакой.

Внизу царило возбуждение, оттуда доносились таинственные звуки, залы, двери и потолки были уже обтянуты черным крепом. Потрескивали тонкие, черные свечи, горящие в лестничных пролетах. Слышался голос матери, высокий и твердый. Голос отца эхом отзывался из сырого погреба. Старый деревенский дом жил напряженной жизнью, и брат Бион возвращался откуда-то снаружи с двумя огромными двухгаллоновыми кувшинами.

“Я просто обязан быть на вечеринке, Пак”, – сказал Тимоти. Паук медленно крутился на конце шелковистой паутинки, и Тимоти ощутил одиночество. Он будет начищать гробы, собирать поганки и пауков, помогать развешивать черный креп, но когда праздник окончится, он никому не будет нужен. Чем меньше попадается на глаза паршивая овца, чем меньше разговоров об уродце, тем лучше.

Внизу бегала Лаура.

“Сбор семьи! – кричала она радостно. – Сбор семьи!” – Было ощущение, что ее шаги звучат во всех комнатах одновременно.

Тимоти снова прошелся мимо комнаты Сеси, она спокойно спала. Раз в месяц она спускается вниз. А так – все время в постели. Милая Сеси. Ему захотелось спросить ее: “Где ты сейчас, Сеси? В ком ты? Что происходит? Может, ты сейчас за теми холмами? И что там делается?” Вместо этого он прошел к комнате Эллины.

Эллина сидела за письменным столом, сортируя пучки светлых, рыжих и темных волос и обрезки ногтей, собранных на месте ее работы в салоне красоты в Меллин Виллидж, в пятнадцати милях отсюда. Она работала там маникюршей. В углу стоял крепкий гроб красного дерева с ее именем на крышке.

“Убирайся, – сказала сестра, даже не взглянув на него. – Я не могу работать, когда ты ошиваешься рядом”.

“Канун Дня Всех Святых, Эллин, ты только подумай!”– сказал он, стараясь говорить приветливо.

“Хм! – Она положила несколько обрезков ногтей в маленький белый мешочек и сделала на нем пометку. – Тебе-то что с этого? Что ты об этом знаешь? Ты же в штаны наложишь от страха. Иди-ка лучше в свою постельку”.

Он чувствовал, что его щеки горят.

“Мне нужно помогать по дому, а еще гробы полировать”.

“Не отвалишь – найдешь завтра дюжину пиявок в своей постели, – пообещала Эллина равнодушно. – Пока, Тимоти”.

В гневе он бросился вниз по лестнице и врезался в Лауру.

“Смотри, куда несешься!” – процедила она сквозь зубы, гордо повела плечом и, подобрав юбку, проследовала прочь. Он подбежал к открытой двери погреба и вдохнул струю сырого, пахнущего землей воздуха, идущую снизу.

“Времени мало осталось, – крикнул отец. – Давай, спускайся, а то они прибудут раньше, чем мы будем готовы”.

Тимоти помедлил ровно столько, чтобы выслушать и уловить миллионы звуков по всему дому. Братья сновали туда-сюда, как поезда на станции, переговариваясь и споря. Если стать в каком-нибудь одном месте и постоять достаточно долго, то рано или поздно каждый из домочадцев хотя бы раз пройдет мимо тебя, и бледные его или ее руки будут чем-нибудь заняты. Леонард со своим черным медицинским чемоданчиком, Сэмюэль с громадной, пыльной книгой под мышкой. Бион, перетаскивающий из автомобиля бесчисленные емкости с напитками…

Отец отвлекся на секунду, чтобы дать Тимоти скребки и тряпку. Он постучал по крышке огромного гроба из красного дерева. “Давай, парень, надрай его, а я займусь следующим. Пошевеливайся, а то проспишь всю свою жизнь”.

Натирая поверхность гроба, Тимоти заглянул внутрь.

“А дядя Эйнар – большого роста, да, папа?”

“Угу”.

“Очень большого?”

“Ты что – по размерам гроба не видишь?”

“Я только спросил. Он семи футов высотой?”

“Слишком много болтаешь, парень”.

Около девяти часов Тимоти вышел во двор в октябрьскую ночь. Почти два часа под порывами ветра, то теплыми, то холодными, бродил он по лужайкам, собирая поганки и пауков. Сердце, в предвкушении событий, снова стучало чаще. Сколько родственников прибудет? Семьдесят? Сто? Он миновал ферму. “Если бы вы только знали, что произойдет в нашем доме”, – сказал он ярко освещенным окнам. Он взобрался на холм и глядел вдаль, на городок, отходящий ко сну. На башне ратуши можно было различить белеющий циферблат огромных часов. Городок тоже ничего не знал. Тимоти принес домой много банок с пауками и поганками.

В маленькой домашней часовне совершался краткий ритуал, схожий с подобными ритуалами, происходящими в течение года. Отец нараспев декламировал темные строки, прекрасные, белые руки матери двигались, совершая оборотное благословение. На церемонию собрались все дети, кроме Сеси, которая оставалась в постели наверху, но она тоже присутствовала. Можно было заметить, как, вот сейчас, она выглядывает из глаз Биона, через миг смотрит вокруг глазами Сэмюэля, потом матери, а потом ты чувствуешь мимолетное движение, и она уже в тебе, а вот ее уже нет.

Тимоти молился темному, а желудок его был как холодный, тугой узел. “Пожалуйста, пожалуйста, помоги мне вырасти, помоги мне стать как мои братья и сестры. Сделай так, чтобы я не отличался от них. Если бы я только мог колдовать с чужими волосами, как Эллина, или заставлять людей влюбляться в себя, как это умеет Лаура, или читать странные книги, как Сэм, или работать в таком месте, как Леонард и Бион, чтобы все меня уважали. Или хотя бы обзавестись когда-нибудь семьей, как это сделали когда-то мама и папа…”

В полночь над домом разразилась гроза. Дом сотрясался от ударов грома, снаружи плясали поразительные белоснежные молнии. Послышался звук приближающегося, все засасывающего торнадо, обнюхивающего, как гончая, влажную ночную землю. Затем распахнулась с треском дверь главного входа и застыла неподвижно, наполовину сорванная с петель, и вот явились бабушка и дедушка – прямиком из древней страны!

После этого гости пошли один за другим. То вдруг начинало трепетать боковое окно, то скрипело крыльцо главного входа, то раздавался стук с черного хода. Из подвала доносились загробные вздохи, осенний ветер пел в каминных трубах. Мать наполнила большую хрустальную чашу для пунша алой жидкостью из кувшинов, привезенных Бионом. Отец метался по комнатам, зажигая новые и новые черные, тонкие свечи. Лаура и Эллина разбрасывали по полу магические травы. А Тимоти стоял в центре всей суматохи, он был бледен, руки его дрожали и он только украдкой осмеливался бросать по сторонам робкие взгляды. Хлопанье дверей, смех, бульканье льющейся жидкости, тьма, завывание ветра, шелест крыльев, звуки шагов, взрывы голосов, приглашения у входов, призрачный треск оконных переплетов, тени скользящие, приходящие, уходящие, колышущиеся.

“Ну-ну, а это, должно быть, Тимоти!”

“Что?!”

Чья-то холодная рука коснулась его руки. Над ним нависало длинное, заросшее лицо. “Хороший парень, ладный парень”, – сказал незнакомец.

“Тимоти, – сказала мать. – Это дядя Джексон”.

“Здравствуйте, дядя Джексон”.

“А вон там…” – мать повлекла дядю Джексона дальше. Дядя Джексон обернулся на Тимоти через плечо и подмигнул ему.

Тимоти снова остался один.

Откуда-то из тысячемильной дали, из тьмы, усеянной огоньками свечей, он услышал высокий переливчатый голос. То была Эллина. “А мои братцы, вот они-то уж точно не промах. Как вы думаете, тетя Моргиана, где они работают?”

“Понятья не имею”.

“Они владеют похоронным бюро в городе”.

“Что?!” – голос выражает восторг и изумленье.

“Вот именно! – пронзительный смех. – Как вам это нравится?!”

Тимоти стоял очень тихо.

Смех утих. “Они приносят домой пищу для мамы, папы, для всех нас, – говорила Лаура, – за исключением, конечно, Тимоти…”

Неловкая пауза. Дядя Джексон требовательно спрашивает: “Ну? В чем дело? Что там неладно с Тимоти?”

“О, Лаура, твой язык…”, – сказала мама.

Лаура снова начала говорить. Тимоти зажмурился. “Тимоти не может… э-э… ну, он просто не очень любит кровь. Он так хрупок”.

“Он научится, – заявила мать. – Он научится, – повторила она очень твердо. – Он мой сын и он научится. Ему всего лишь четырнадцать”.

“Но я был вскормлен на крови”, – громыхнул дядя Джексон, и его голос разнесся по всем комнатам. Ветер играет ветвями деревьев, как струнами арф. Легкий дождик барабанит в окна, “…вскормлен на крови”, – замирает вдали слабое эхо.

Тимоти прикусил губу и открыл глаза.

“Частично я в этом виновата, – мать увлекала гостей в кухню, – я пыталась заставить его. Детей нельзя заставлять, они только болеют от этого и проникаются отвращением к тому, чего ты от них добиваешься. Вот Бион, например, ему было уже тринадцать, перед тем как…”

“Я понимаю, – пробормотал дядя Джексон. – Тимоти поправится”.

“Я уверена, что так оно и будет”, – в голосе матери звучал вызов.

Трепетало пламя свечей, и тени расхаживали по дюжине комнат с затхлым воздухом и заплесневевшими стенами. Тимоти замерзал. Он уловил запах горячего воска, схватил свечу и, держа ее в руке, побрел по дому, делая вид, что поправляет креп.