Текст книги "Мир в латах (сборник)"

Автор книги: Татьяна Полякова

Соавторы: Рэй Дуглас Брэдбери,Роберт Шекли,Роберт Ирвин Говард,Владимир Першанин,Далия Трускиновская,Евгений Гуляковский,Фриц Ройтер Лейбер,Николай Романецкий,Михаил Емцев,Владимир Рыбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

– Ой! Жюль, это, оказывается, вы! – обрадовалась моя давешняя ночная подруга.

– Как видите, – холодно сказал я.

– Рада, что вы в порядке. – Она перестала улыбаться. – Жюль, вы не знаете, где Лина? Она не у доктора Спенсера?

– Нет, ее здесь нет.

– А может, доктор знает, где она?.. Я так волнуюсь.

– Доктор занят, – холодно сказал я. – У него операция. Серьезная операция, так что подойти он не может.

– А вы Лину не видели? Куда она пропала?

– Нет, сегодня не видел.

– Ой! Тогда ладно, извините! – снова затараторила она. – Буду искать Анхеля, может, он знает…

Дисплей погас. Я выключил тейлор и, не глядя больше на тело Артура, вышел из кабинета. Я знал, что мне надо делать. Задание Алкиноя было уже выполнено, и теперь следовало заняться личными проблемами. А личная проблема у меня имелась только одна: нужно спасать Лину.

Я аккуратно захлопнул за собой дверь и через красивые ворота вышел на улицу. Осмотрелся. В той стороне улицы, которая вела к “Сиреневой веточке”, прохожих не было, а с противоположной стороны к особняку приближались два парня и девица. Вряд ли это был хвост, но на всякий случай я пошел им навстречу. Они. были молоды, веселы и беззаботны. Еще бы: никого не убили, и в будущем их едва ли ждали подобные приключения. Этакие, знаете ли, красавчики из какого-нибудь Института Космических Исследований…

Скрутили меня красавчики в один момент, видно, это занятие было для них привычным делом. Как только я посторонился, пропуская их и оценивая взгляд, которым меня одарила девушка, тут же оказался на тротуаре. Щелкнули на запястьях наручники. Рядом с шипением приземлился полицейский “джампер”. Меня подняли и затолкали в салон. Я ощутил укол в левое плечо и провалился в небытие.

4.6. Разорвавший сознание свет был невыносимо ослепительным. Однако, когда глаза привыкли, источник его оказался всего-навсего неярким плафоном, спрятанным в потолке.

Я долго смотрел на плафон, он мне ни о чем не говорил. Тогда я отвернулся и, глядя в забранную блеклым пластиком стенку, попытался вернуть память. С нею ничего особенного не произошло, я быстро вытянул из черных недр все происшедшее, цепочкой событий – одно за другим. И тогда сел и огляделся.

Помещение было небольшим, без окон, с металлической дверью в противоположной стене. Больше всего мне не понравилось то, что на двери нет замка. Как известно, чаще всего изнутри не запирают именно тюремные камеры. И кажется, что-то подобное уже было… Я оттуда ушел… И опять вляпался!

Камера была невелика. Из мебели имелись только низкая тахта, на которой я сидел, да небольшой столик на манер журнального и стул возле него. Журналы на столике – отсутствовали. Наручники на моих кистях – тоже. Левая рука, в которую сделали укол, слегка онемела. Впрочем, это могло быть и от длительного лежания.

Куда же меня занесло на этот раз? Кто эти красавчики недюжинной ловкости и девушка с очаровательной улыбкой?.. У полиции ко мне вроде бы никаких претензий быть не должно. Пока, во всяком случае… Общественного порядка я не нарушал, законы, насколько возможно, уважал, кредитка моя в полном ажуре. Труп гранатометчика в Лонгвилле полиция со мной связать не могла, остальное произошло недавно, и никакая полиция за это время не успела бы раскрутиться. Даже если и донесли… А кто мог донести-то? Лина, которая была моей сообщницей?.. Во мне проснулся страх: я вспомнил новость, сказанную Арабеллой. И понял, что во всем происшедшем перед арестом вполне мог быть вариант, и вариант совершенно элементарный. Организация побега, фиксирование сцены убийства охранника на видеопленке – и вот вам материал для шантажа!.. Не знаю, как кригеры, а ЮНДО вполне могла организовать подобную пакость. ЮНДО, правда, ни к чему избирать объектом провокации меня, для нее бы больше подошли, скажем, Санчес или седой… А Лина? А Лина – нежелательный свидетель!.. Мне стало по-настоящему страшно. Девчонка в явной опасности, а я сижу неведомо у кого в гостях. Еще одна ошибка классного диггера! А что, если все эти опасения уже стали запоздалыми? Ведь я не знаю не только где я, но и сколько прошло времени. Час, сутки, неделя?.. Сколько я провалялся без – памяти на этой тахте?

Щелкнул замок. Дверь распахнулась. На пороге стоял Санчес с подносом в руках.

– А вот и я! – сказал он и, поставив поднос на столик, уселся. – Ешь.

Я поскреб подбородок и обнаружил, что щетина на нем невелика. Не более, чем суточная. Это было приятное открытие.

– Ешь, не стесняйся! – сказал Санчес.

На подносе стояли тарелка с бутербродами и чашка кофе. Есть не хотелось, однако я взял бутерброд: неизвестно еще, когда появится такая возможность.

– Как самочувствие? – спросил Санчес.

Я промолчал.

– Прыткий ты оказался! – сказал Санчес. – Впрочем, мы на тебя не в претензии. С доктором все равно надо было кончать. Человек, работающий на двух хозяев, надежностью не отличается. Никогда не знаешь, что от него ждать.

Я жевал, глядя в сторону.

– Чего молчишь? Бойкот решил мне объявить?.. Зря!.. А вообще как знаешь! Ты и так уже для нас все сделал.

Я перестал жевать.

– Что это я для вас сделал?

– Все, что надо!

Он закинул ногу на ногу и посмотрел на меня с издевательской жалостью.

– Доктора ты убил?.. Убил! Я в этом уверен! Это раз. Шифровку своим дал? Наверняка дал! Это два.

– Подумаешь!.. В особняке доктора прямых улик против меня нет. Что же касается шифровки, то вообще не пойму, чем она может быть для вас полезной.

Он рассмеялся.

– Никогда не думал, что у ЮНДО такие тупые сотрудники!.. А ты знаешь, мы сами готовили тебе побег из “Сиреневой веточки”, только Лина нас опередила.

– Где она?

– А тебе какое дело? – ответил он вопросом на вопрос.

Я смотрел на него, стараясь сдержаться.

– Что, хороша девочка? – Санчес подмигнул. – Вот только не староват ли ты для нее?

– Это уж мы как-нибудь сами разберемся, не спрашивая твоего братского благословения.

– Ну-ну!.. Только для начала надо бы в живых остаться!

– Угрожаешь?

– Я?! Что ты! Ни в коем случае! Мы тебя теперь наоборот, охранять будем. Ведь ты наш свидетель. А вот ЮНДО ты, пожалуй, потребуешься как виновник!

– Виновник чего?

– Большого скандала!.. А как еще назвать нападение на ресторан?.. Что? Неужели ты не представил “Сиреневую веточку” в роли резиденции FMA в Тайгерленде?

Я закусил губу. Меня опять обвели вокруг пальца.

– Да-а, – сказал Санчес – Не везет ЮНДО с агентами в нашем поселке! Один дезу выдал, теперь второй то же самое делает. Нельзя же быть таким наивным! А может быть, Лина выполняла мое задание?

– Не верю тебе! – Я сжал кулаки: меня била дрожь. – С каким бы удовольствием!..

– Руки коротки! – Он вытащил из кармана пистолет. – Я бы тебя тоже!.. Ты и твои друзья мне всю жизнь сломали. – В голосе его заклокотала еле сдерживаемая ненависть. – Я был блестящим офицером. А вы из меня сделали убийцу и провокатора… Я должен вот сидеть и ждать, чтобы вы как можно больше невинных людей постреляли!.. Ну ничего, скоро мы предъявим вам обвинение! И в дискриминации предъявим, и в нарушении Декларации прав человека, и в государственном терроризме!.. – Он вдруг махнул рукой. – А, что там говорить!.. – И замолк.

Молчал и я. Сказать было нечего: в чем-то он был прав.

– Ладно, – проговорил он скрипучим голосом. – Недолго ждать осталось. Уже ночь на дворе… У нас там видеокамеры стоят, мы всю атаку заснимем. Будет для суда материал. – Он посмотрел на меня, и во взгляде этом уже не было ненависти, а была бесконечная, смертельная усталость. – И корреспонденты антиюндовских газет у нас в засаде сидят!

Я тоже успокоился. От меня больше ничего не зависело. Мелькнула даже мысль, что если бы удалось сейчас дать шифровку Алкиною, я бы еще сто раз подумал, о чем в ней сообщать. Впрочем, эта мысль была уже чистейшим предательством, и я ее с негодованием отмел. И постарался не заметить, что негодование это было совсем рядом с ложью. Кто-то нашептывал мне изнутри, что во всей данной истории я выгляжу далеко не на уровне, а если уж быть перед собой честным до конца, то и вся история выглядит мерзко и отвратительно, и единственное светлое пятно в ней – Лина.

– Приведи ко мне сестру, – сказал я Санчесу.

– Нет, – ответил он. – Забудь о ней.

– Тогда убирайся к черту!

– Сейчас уберусь!.. Есть только еще одна загадка, которую мне хотелось бы разгадать. – Он убрал пистолет и вытащил из нагрудного кармана фотографию. – На, посмотри.

Я взял фотографию в руки. Кровать, стена над кроватью украшена ковром с изображением тигриной пасти, на кровати незнакомый мне молодой парень.

– Кто это? – спросил я.

Ответить Санчес не успел. Где-то вдруг пророкотала пулеметная очередь. Санчес вскочил, выхватил фотографию у меня из рук и, повалив столик с подносом, опрометью бросился к выходу. Дверь он, впрочем, закрыть не забыл.

Я на всякий случай сполз с тахты и перебрался в угол, слева от двери: когда стреляют, лучше быть пониже и в сторонке.

Захлопали выстрелы, но не это казалось главным. Мир быстро изменился, из него уходило что-то мое, родное, сокровенное. Черной ямой разверзлась тигриная пасть, крутануло вокруг меня стены, заструился перед глазами серебристый воздух. Я зажмурился и сразу же услышал, как сквозь сухой треск ухнули два сочных взрыва: это пришел Алкиной с ребятами. Я снова открыл глаза, и меня потащило. Мелькали неясные картины. Постепенно все проявлялось, но проявлялось отдельными пятнами, длинной цепочкой мало связанных друг с другом событий. Словно кто-то перелистывал книгу, перепрыгивая сразу через десятки страниц, а потом возвращаясь обратно. Многое было сейчас неважно, и я загонял эти картины в небытие. В ответ оттуда выходили другие, те, что были нужны, и я холил и лелеял их, пока они не приживались. Я словно вырывал из книги отдельные страницы, оставляя другие под гладким тяжелым переплетом. Они вырывались из-под переплета, всплывали, стремились ко мне, а я сопротивлялся, отталкивая их, презирал и ненавидел. И некому было объяснить, что у меня нет на них прав, у меня нет над ними власти, потому что это были страницы из Книги жизни. И самое ужасное состояло в том, что она, книга эта, была ЧУЖАЯ, я не должен был трогать ее. Но продолжал смотреть…

Вот далекое детство. Белые одинаковые домики. Много окошек. Одинаковые незнакомые высоченные деревья. Часто вокруг меня люди в одинаковых белых халатах. И всегда мама с отцом.

Мы живем втроем в одном из белых домиков. Этот дом наш.

В других домиках живут другие – тоже по трое. Двое взрослых и ребенок. Иногда взрослый один, и тогда в домике только двое. Стоят домики в густом лесу. Недалеко течет большая широкая река. Мы часто ходим на берег посидеть на камнях и посмотреть на воду. Лишь посмотреть, потому что к самой реке не подойти. Отец как-то сказал, что не пускает силовое поле.

– А зачем оно, это силовое поле? – спрашиваю я.

Мама молчит.

А отец молчать не любит.

– Это теперь вместо колючей проволоки, – произносит он непонятную мне фразу.

Мама смотрит на него и качает головой.

Следующая страница. Мы в комнате с зелеными стенами и белым потолком. Я уже знаю, что это кабинет врача. Меня водят сюда каждую неделю. И по другим кабинетам тоже. Это называется “очередной осмотр”.

– Вам повезло! – говорят маме. – Поздравляем!

– Мы можем уехать? – спрашивает мама, голос ее дрожит.

Врачи делают строгие лица и прячут глаза.

Следующая страница. Мы в комнате, которая называется гостиной. Эта комната, для гостей, но гости к нам не ходят. Там бываем только мы, и я говорю, что ее надо называть “настиной”. А мама мне говорит:

– Илья! Иди погуляй.

Я выхожу из настиной, но гулять не хочется, и я остаюсь в коридоре. Мне почему-то страшно. Сквозь закрытую дверь слышен голос отца.

– Пойми, Анна, – говорит он. – Я здесь больше не могу… Зачем терять лучшие годы жизни? Ведь нам с тобой и так повезло: мы вполне можем жить на Большой земле…

Мама молчит.

– Мы вполне можем быть полезны обществу, – говорит отец. – Ты вспомни, какие надежды на тебя возлагали в университете. Ведь мы же – гении! Это не я так считаю, ты знаешь. Так считает мой Сан Саныч и твой Верещагин. Разве не правда?

Мама молчит. Отец принимается ходить по комнате. Я хорошо слышу его шаги.

– Что ты молчишь? – говорит он. – Так же нельзя!.. – И вдруг крик. – В конце концов, ты сама во всем виновата! Это тебе захотелось иметь ребенка!

Мама молчит.

– Анна! – Отец почти стонет. – Нельзя же так! Лучшие годы провести в этом лагере!.. Неужели он тебе дороже?

– Подлец! – тихо говорит мама. – Уходи!

Распахивается дверь. Отец выскакивает в коридор и натыкается на меня. Я в ужасе закрываю глаза, мне кажется, что он убьет меня Но он пробегает мимо.

– Дура! – кричит он из прихожей. – Сгниешь здесь!

Я вхожу в комнату. Мать сидит в кресле, закрыв лицо руками. Как будто ее кто-то ударил.

Следующая страница. Мы провожаем отца. Он уезжает в командировку. Мы идем к воротам и забору, которые маскируют силовое поле со стороны дороги. Ворота сделаны из металла, а забор из камня. От небольшого домика около ворот шагают двое. Один в военной форме. Отец протягивает ему какую-то бумажку. Военный внимательно рассматривает ее. Спрашивает:

– Насовсем?

Отец кивает. Ворота открываются медленно.

– Счастливой жизни на Большой земле! – говорит отцу штатский, и мне кажется, что он с отцом заодно.

Военный прикладывает руку к фуражке.

Отец кивает и идет сквозь ворота. Мы смотрим ему вслед. Ворота начинают закрываться. Я вижу, как отец оборачивается, но взгляда его поймать не успеваю: ворота закрылись.

– Он не вернется? – спрашиваю я.

Мама молчит.

Мы идем домой, опустив головы.

Следующая страница. Я гуляю в парке. Иду по аллее. Навстречу мне четверо. Шагают в ряд. Трое из нашего, второго класса. Петька Данько, у которого на правой руке два пальца, а на левой – три. Матвей Карагулько, скрывающий под голубой шапочкой голую лысину. Пес-Вовик, покрытый с ног до головы серой шерстью. У него даже на ладошках шерсть, и ему очень трудно писать на уроках. С ними Тонька из третьего класса. Платье на груди у Тоньки оттопырено. Я знаю, что там у нее большая титька, как у взрослых женщин. Только одна, посередине. А в остальном она – девчонка как девчонка. Лихо играет в волейбол и любит драться.

Они подходят и окружают меня с четырех сторон.

– А вот и Красавчик, – говорит Пес-Вовик.

Тон его мне не нравится, я сжимаю в карманах кулаки.

– А что, ребята? – говорит Тонька. – Не дать ли ему разок?

Трое бросаются на меня. Тонька до времени в стороне. Потасовка идет жаркая, но я пока просто отбрыкиваюсь, так как знаю, что все они слабаки. Кроме Тоньки. Тут Петька вцепляется своими двумя пальцами мне в ухо, и я вдруг понимаю, что они хотят многого. Петька вот хочет оставить меня с одним ухом. Ему кажется, что так я буду больше похож на него. Приходится ударить его в скулу. С двоими я расправляюсь быстро. Голубая шапочка Матвея втоптана в дерн, все трое громко ревут. И тут на меня надвигается Тонька. Это противник крепкий, но с девчонкой драться мне не хочется. И не потому что боюсь. Я убегаю. Тонька вдруг оказывается у меня на дороге. Я поворачиваюсь и бегу в другую сторону, но Тонька опять передо мной. Она поднимает длинные руки. Мальчишки перестают реветь и только громко сопят. Тонька тянется руками к моей шее. И тогда я бью ее кулаком, но не в скулу, а посередине груди, прямо в титьку. Тонька охает, хватается за нее обеими руками и падает на колени. Я без оглядки убегаю прочь.

– За что они меня так ненавидят? – спрашиваю я маму.

Мама меня не ругает.

– Ты должен был пожалеть их, – говорит она грустным голосом. – Особенно Тоню.

– Но ведь они меня не жалеют! – кричу я и принимаюсь реветь.

После этого несколько дней учителя приходят ко мне домой. Это называется “индивидуальное обучение”. Потом я снова иду в школу. Моих противников в классе нет. Мама говорит, что их перевели в другое место. Тоньку я тоже больше не вижу. И не жалею. Но через несколько лет я узнаю, что все они умерли. И мне почему-то кажется, что это я виноват в их смерти. Я иду к маме.

– Глупости! – кричит она. – Разве ты не знаешь, что дети часто умирают?

Я это знаю. В школе не раз бывало, когда один из учеников вдруг переставал приходить на уроки, а через несколько дней мы узнавали, что он умер. Чаще всего это были те, кто совсем не похож на меня и на взрослых. Но иногда умирали и такие, как я, Мишка Пась умер прямо на уроке географии. Упал, подергался и затих.

– Дети умирают, – говорит мама, – и отнюдь не ты в этом виноват.

– А кто? – спрашиваю я.

Мама только пожимает плечами.

Следующая страница. Я сижу за столом и делаю уроки. В комнату заходит мама.

“Бедный мой мальчик, —думает она. – Какой он стал взрослый!”

Я вжимаю голову в плечи и влезаю носом в книгу.

“Какое счастье, что я все-таки родила его”, —думает мама.

А потом она думает такое, что меня бросает в краску. Губы мои начинают дрожать, и хочется расплакаться от ее горя. Мама подходит и заглядывает мне в лицо.

– Что с тобой? – спрашивает она.

Я только мотаю головой.

Мама не знает, что я слышу мысли других людей. И никто не знает. Я никому не говорю об этом. Мне почему-то кажется, что так будет лучше. И хотя я умею это делать не всегда, а только временами, мне уже известно многое из того, что неизвестно никому из многих сверстников.

Я знаю, что место, где мы живем и учимся, называется спецсанаторием Института генетических мутаций Академии наук СССР. Я знаю, что информация об этом институте закрыта. Мне известно, что подобные санатории имеются в Соединенных Штатах и Японии, и сотрудники всех институтов имеют постоянные контакты друг с другом. Мне известно, что в этих заведениях живут и учатся дети., предки которых попали под радиационные удары в Хиросиме, Нагасаки и при авариях на атомных электростанциях. Я знаю, что у некоторых мутации не имеют никакого отношения к радиационным ударам и носят химический характер, но все равно за глаза нас всех называют “внуками Чернобыля”.

Большинство из нас всю жизнь живут на территории спецсанаториев. Здесь они появляются на свет, учатся, влюбляются, здесь рождают своих уродов-детей и здесь умирают, как правило пережив свое жуткое потомство. Иногда природа делает финт, и рождаются плюс-мутанты. Им разрешают жить на Большой земле, но все они дают подписку о том, что не будут иметь детей. В противном случае они обязаны немедленно сообщить о беременности властям, переехать в санаторий и жить здесь до тех пор, пока ребенок, если он нормален, не вырастет. Или не умрет, если ненормален. Все это теперь известно мне, но я скрываю свое знание даже от мамы.

– Илья, – говорит мама. – Мы уезжаем.

– Куда? – спрашиваю я.

– В другое место, – говорит мама. – Там тебя будут учить жизни на Большой земле.

И я понимаю, что судьба моя круто сворачивает в сторону.

Следующая страница. Периоды, когда я могу слышать чужие мысли, приходят все чаще и чаще. Слава богу, хоть ночью я избавлен от этого умения и могу отдохнуть от чужих дум. Днем же они настигают меня в любое, порой самое неподходящее время. Это становится просто невыносимым, и я в такие часы стараюсь спрятаться подальше от людей. Благо, я слышу их только на близком расстоянии, в пределах пятнадцати – двадцати метров.

Мы с мамой уже полгода в другом санатории. Здесь живут несколько мутантов со своими родителями, но встречаться друг с другом нам не дают. Говорят, что это нам не нужно.

Обучение идет полным ходом, и я уже знаю, что за силовыми полями течет совсем другая жизнь, которой живут обыкновенные, нормальные люди.

Иногда я спрашиваю у мамы, где мой отец. Мама пожимает плечами, но я знаю, что он живет где-то в Москве. Он сменил фамилию и стал крупным ученым. Ни нового его имени, ни адреса мама не знает и знать не хочет. Она выбросила его из сердца и живет только ради меня, но я знаю, как бьет по ней животная природа человеческого тела. Иногда мне хочется сказать ей, что, когда мы улетим на Большую землю, она сможет отыскать его, но сдерживаюсь, потому что боюсь, что тогда мамины мысли будут для меня совсем непереносимыми. Мне и так становится все тяжелей и тяжелей жить рядом с ней. Странности моего поведения незамеченными не остаются, мне устраивают сеансы психотерапии, не ведая, что лучшим лекарством было бы одиночество.

Периоды глухоты, когда я не слышу думы людей, наступают все реже. Самое грустное состоит в том, что люди, окружающие меня, как правило, несчастны, и несчастье это постоянно на меня давит. Непосильный груз, взваленный на слабые плечи, приводит меня к мысли о самоубийстве. И только осознание того, что смерть моя будет и маминой смертью, удерживает от необратимых поступков.

Мне становится хуже и хуже, и, наконец, когда я обнаруживаю, что периоды глухоты пропали совсем, я иду сдаваться. Иду не к маме, иду к своему наблюдающему врачу Ивану Петровичу. Дядя Ваня мне, естественно, ни капли не верит. Доказать правоту своих слов мне труда не составляет. И тогда он страшно пугается.

Страница следующая. Я иду домой, водрузив на голову только что переданный мне доктором шлем. Шлем сделан из какого-то сплава и довольно тяжел, но что значит эта металлическая тяжесть по сравнению с живой тяжестью человеческих мыслей?.. Я весел и счастлив, потому что впервые за последние три дня могу увидеть маму. Все это время меня держали в наскоро сваренной из металлических листов камере, стенки которой экранируют ауру. За эти дни для меня изготовили шлем, и я иду по аллее, время от времени поглаживая рукой его округлую гладкую поверхность, и пытаюсь представить себе, что делала без меня мама.

– Мама! – кричу я, войдя в прихожую. – Мама, это я!

Меня вдруг одолевает неудержимое желание услышать мамину радость. Это в последний раз, клянусь я себе и снимаю шлем. И с удовлетворением обнаруживаю, что ко мне вернулась глухота.

– Мама! – кричу я и пинком ноги распахиваю дверь. – Мама! Ура!!!

Обеденный стол с середины комнаты отодвинут в сторону. Вместо люстры висит под потолком неестественно вытянувшееся человеческое тело, и длинные стройные мамины ноги носками почти касаются пола.

Шлем вываливается из моих рук и с оглушительным грохотом падает на паркет. Я опускаюсь на четвереньки, подползаю к маминым ногам, обнимаю их, силясь приподнять ее. Ноги еще теплые.

– Мама! – шепчу я. – Зачем же ты?..

Мама молчит.

Страница следующая. Мы с дядей Ваней сидим у него в кабинете. На голове у дяди Вани шлем. Такой же, как у меня. Теперь все, кто встречается со мной, носят эти шлемы.

– Как ты себя чувствуешь? – осторожно спрашивает дядя Ваня.

– Нормально, – вяло отвечаю я.

Дядя Ваня пристально смотрит на меня.

– Слушай, Илья, – говорит он. – Кажется, появилась возможность помочь тебе!

– Да, – говорю я.

– Да приди ты в себя! Мать ведь уже не вернешь, а жить дальше все равно надо.

– Да, – говорю я.

– Сейчас сюда придут два человека. Они врачи. Увезут тебя в клинику. Там тебе сделают операцию, и ты снова станешь обычным человеком.

– Мутантом, – говорю я.

– Что?

– Обычным мутантом.

Дядя Ваня молча машет на меня рукой.

Открывается дверь. В кабинет входят двое. Здороваются, усаживаются в кресла, внимательно разглядывают меня. На головах шлемы.

– Здравствуй, Илья, – говорит один из них, высокий худощавый брюнет. – Меня зовут доктор Анри Гиборьян. А это, – он кивает на второго, – доктор Гюнтер Бакстер. Иван Петрович рассказал тебе, зачем мы прилетели?

– Да, – говорю я.

– Ну и что ты скажешь? – Гиборьян смотрит на меня напряженно. Словно от моего ответа зависит его жизнь.

– Я согласен, – говорю я.

Они сразу оживляются, начинают улыбаться друг другу и мне. Я тоже хочу улыбнуться, но лицо не слушается.

– Сколько тебе лет? – спрашивает Гиборьян.

– Семнадцать.

– Самое время выходить в мир.

– Давненько я не бывал в Сибири, – говорит доктор Бакстер дяде Ване. – Прекрасные у вас места!

– Да, – отвечает дядя Ваня, глядя на меня. – Места у нас удивительные!

Они прощаются с дядей Ваней. Он, слегка помедлив, протягивает руку и мне.

– Ты не хочешь взять с собой что-нибудь из личных вещей? – спрашивает меня доктор Гиборьян. – На память.

– Нет, – поспешно говорю я.

Он понимающе кивает головой.

– Самолет ждет нас, – говорит он.

Я встаю.

– До свиданья, дядя Ваня. Я еще вернусь к вам, и мы сможем поговорить без этих проклятых шлемов.

– До свиданья, Илья! Будь счастлив!

В дверях я оглядываюсь. Дядя Ваня с грустью смотрит мне вслед.

Страница следующая. Я в клинике. Масса врачей. Сплошь мужчины. Ни одной медсестры. Все в шлемах. На мне шлема нет. Зато стены помещений, в которых я бываю, задрапированы металлизированной сеткой. Меня готовят к предстоящей операции.

Доктор Гиборьян заявляет, что такому унылому хилятику, как я, операции не вынести. Я не обижаюсь, хотя, честно говоря, всегда считал себя крепким парнем. Наверное, я казался себе таким рядом с Псом-Вовиком, Матвеем Карагулько и другими минус-мутантами.

– Тебе нужно набрать мышечную массу, – говорит доктор Гиборьян. – Чем больше масса, тем легче перенести тяготы операции. Пойдем – познакомишься с тренером…

В течение нескольких недель лечение сводится к систематическим уколам и постоянным занятиям на спортивных тренажерах. Бег, прыжки, плавание, поднятие тяжестей, восточные единоборства…

Время от времени доктора устраивают “обмер тела”. Тело, естественно, мое. Проанализировав полученные данные, меняют типы физических упражнений. И опять занятия – до изнеможения, до красных чертиков в глазах. И уколы… Порой мне начинает казаться, что меня готовят не к медицинской операции, а к очередным Олимпийским играм. Вот только не знаю, по какому виду спорта. Да и допинговый контроль не пройти. Так что с соревнованиями придется подождать.

Вскоре, после очередного обмера, доктор Бакстер объявляет, доктору Гиборьяну:

– Антропометрическая тождественность – девяносто пять процентов!

Гиборьян хлопает его по шлему на голове и подмигивает мне, дружески пожимает руку.

– Вот теперь ты крепок телом, – говорит он. – А как насчет духа?

Я молча пожимаю плечами.

Страница следующая. Я лежу на операционном столе. Вдоль стен приборы, приборы, приборы. Никогда еще я не видел столько приборов. От них тянутся к моему телу тонкие пальцы разноцветных проводов и шлангов. Руки и ноги мои пристегнуты к операционному столу. Чуть в стороне я вижу внимательный глаз телекамеры. Гиборьяна не вижу.

– Генератор? – говорит доктор Бакстер.

– Вышел на режим, – отвечает невидимый мне кто-то.

– Назови себя, – говорит мне доктор Бакстер.

– Илья Муромов, – говорю я. – Плюс-мутант, уроженец Сибирского спецсанатория НИИГМ АН СССР.

– Хорошо, – говорит Бакстер. – Отлично! Через несколько часов ты мне скажешь то же самое. Но я буду уже без шлема. Как и ты сейчас. Не боишься?

– Нет, – говорю я. – Я вам верю.

Доктор кивает кому-то в сторону.

– Начали!

И я проваливаюсь в вязкую бесцветную тьму.

Страница последняя. Я лежу на койке и по некоторым малоуловимым признакам понимаю, что койка эта отнюдь не из моего дома. Слегка прихватывает левую руку. Вытаскиваю ее из-под одеяла и внимательно рассматриваю. Рука как рука. Пытаюсь понять, где я и как сюда попал. Тщетно.

Открывается дверь. Вваливается знакомый, длинный и черный Анри Гиборьян, псевдоним Алкиной. На голове дурацкий серебристый шлем.

– Привет!

– Привет! – отвечаю.

– Ты помнишь себя?

– Конечно! – говорю. – Диггер ЮНДО Жюль Карне, псевдоним Орфей. Давний приятель одной дубины по прозвищу Алкиной.

– Прекрасно! – Алкиной сияет. – Рад за тебя!

– Что у тебя на голове?

– Украшение… Как себя чувствуешь?

– Нормально. А что со мной было?

– Плохо с тобой было. Отделали тебя так, что еле по кусочкам собрали.

Я снова вытаскиваю из-под одеяла саднящую левую руку.

– Вот-вот, – говорит Алкиной. – Руку нашли позже всего остального.

– Кто это меня? – спрашиваю.

– Кабы знать!

– А где я?

– В нашей клинике, в Швейцарии.

– У Бакстера?

– У него, родимого. Он тебя и собрал. Так что можешь считать его своим вторым отцом.

– Бакстер свое дело знает, – говорю я удовлетворенно. – А что это у тебя за шлем на башке? В космонавты собрался?

– В космонавты собираться предстоит тебе. Но об этом несколько позже, когда совсем выкарабкаешься. Скажу только, что отныне ты – Жюль Карне, псевдоним Ридер.

– Сероват псевдоним-то! Раньше был красивее…

– Зато полностью соответствует действительности.

Алкиной дружески треплет меня по плечу и, кивнув на прощанье, выкатывается из палаты. Я в изнеможении откидываюсь на подушку и тут же отключаюсь.