Текст книги "Бунт женщин"

Автор книги: Татьяна Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Пыж разрушил меня и – вывел из спячки.

А ведь мой мальчик – сын Пыжа, Виктора. Я так берегла мальчика!

Чего больше – отрицательного или положительного – в том, что случилось на насыпи?

Стою перед крыльцом дома, в который меня звали жить. Меня хлещет дождь.

Так или иначе, я пришла к Ангелине Сысоевне, не к Виктору.

И всё-таки иду прочь. Снимаю с плеч ранец, теперь меня перекашивает в сторону.

То, что я не хочу терпеть насилия – это хорошо или плохо?

– Доченька!

Ангелина Сысоевна, под огромным зонтом, идёт от нашего дома.

– Бедная моя, скиталица. – Она раскидывает зонт и надо мной, я ставлю ранец на свой сапог. – Бесприютная моя. А я у вас была. Принесла вам с мамой подарок.

У меня скулы свело от голода, жажды и обилия залившей меня воды. Слизываю капли с губ.

Ангелина Сысоевна отвечает на мой немой вопрос:

– Чтобы вы с мамой могли заниматься, я купила наушники! Надевает их отец, подключается к телевизору, и весь гам шкварит в уши только ему.

– И дома будет тихо?

– И дома будет тихо. Идём, увидишь. И нечего мучиться под дождём, и нечего голодной торчать в библиотеке целый день. Идём же!

Щиплет в носу. Прижаться бы к ней, поцеловать её, сказать «спасибо». А я не то что ранец стокилограммовый поднять не могу, вздохнуть сил нет.

Ангелина Сысоевна берёт мой ранец.

– Боже мой! С такой тяжестью каждый день?!

Уже издалека мы слышим вопли погони, стрельбу, свист.

– Что же это такое?! – Она буквально врывается в дом, подскакивает к отцу и кричит ему в ухо: – Долго ты будешь издеваться над домашними? – Снимает со стула наушники, суёт штепсель в телевизор, нас оглушает тишина. Отец встаёт и протягивает руку к проводу – вырвать. – Вот тебе стул. – Но тут же сама видит, провод совсем короткий, и отец, чтобы слышать, вынужден сидеть вплотную к экрану. – Господи, как же я не подумала? Доченька, потерпи, завтра же куплю удлинитель. Последний вечер потерпите.

Живот отца чуть не достаёт до колен, я и не заметила, когда он отпустил себе такое брюхо.

Ангелина Сысоевна перехватывает мой взгляд.

– Что поделаешь, доченька, уколы снимают буйство, но одновременно и убивают многое другое. Выбирать-то не приходится.

– Садитесь, – приглашает мама. Хотя бы на время обеда выключи, – говорит она отцу.

И вот мы сидим за столом.

Лев Толстой – гуманист, жалел дедушку, которого кормили в углу, отдельно от всех, а я бы, будь моя воля, усадила бы сейчас своего папочку в угол, не могу видеть свисающей с губы еды.

Мы, все четверо, молчим. Я очень хочу есть. Несмотря на отвращение к отцу, беру немного хлеба, жую долго. Ни в чём не хочу я быть похожей на своего отца.

А когда отец снова у телевизора, мама говорит Ангелине Сысоевне:

– Давай бросим уколы. Пусть лучше бьёт нас, только не это.

– Не бьёт, убить может! Подумай хорошо, Маша!

– И то плохо, и это. Нету выхода. Нету мне жизни, Геля.

– Крест, – кивает Ангелина Сысоевна. – С другой стороны, я узнавала, с психом разведут в два счёта. Даже не спросят того, кто посидел в психушке.

– Разве в этом дело? – Мама качается былинкой, шея – тощая, одни глаза. – Ты бы бросила? Жена я.

– В старое время не посмела бы бросить, а теперь время – другое. Бери пример с молодых. Нельзя терпеть, и точка. Жизнь одна. Мешаешь жить, катись или в психушку, или в дом престарелых, или просто вон из дома, на все четыре стороны. Думала я, думала, а ведь молодые правы, нельзя жертвовать собой. Всю жизнь мы жертвовали собой: то – государству, то – домашним. – Она снова заплакала. – Я ведь тоже обречена, Маша. Во всём завишу от своего бизнесмена.

– Ты, Геля, не обречена, у тебя есть профессия. Иди работать. Сбросишь лишние килограммы, начнёшь жить своей собственной жизнью. Посмотри-ка на себя. Сколько ты добра нам сделала! Станешь нужна людям, расцветёшь. Твоё призвание – помогать. А ты ещё и деньги будешь получать за своё доброе сердце и знания! – Мама обняла Ангелину Сысоевну. – Я тебе так благодарна, Геля! Что бы я без тебя делала?

Теперь не погоня. Теперь драка. Приходится говорить громко, но всё равно слышно плохо – звуки телевизора забивают голоса.

– Сколько бы я вам ни служила, Маша, всё равно не искуплю того зла, что причинил Витька Поле.

– Не знаю, – говорю я неожиданно сама для себя, – зло причинил или добро сделал. Была рабой, учусь быть человеком. – Я встала и ушла к себе, не в силах больше оставаться под грохотом, воплями, ударами, истериками.

Результат разговора – прощание с Мотей.

Мотя – молчаливая, незаметная, но она и в самом деле оказалась человеком незаменимым. Не только уколы отцу делала, мыла его, причёсывала, меняла ему одежду. Убирала дом. Делала она всё это в первую половину дня, пока мы с мамой были в школе, к нашему приходу дом блестел, а Моги не было. Приходила у она ещё раз вечером, перед сном, делала укол и, улыбнувшись, сказав «досвиданьица», исчезала.

– Большое спасибо, – говорит ей мама после очередного вечернего укола, – за ваше отношение к нам, за помощь. Вот деньги. Но с уколами всё. Попробуем начать жить.

– А может, постепенно? – спрашивает Мотя. – Сразу-то обрывать дюже опасно.

Мама смотрит на Мотю не понимая.

– Случаи бывают: сердце может не выдержать.

– Вы так думаете? – спрашивает мама. – Ну, хорошо, давайте попробуем перейти на один.

– Неделю один, потом через день, а там – с Богом! – певуче говорит Мотя.

Мама обнимает её.

– Спасибо вам большое. – И повторяет: – Вы столько делаете для нас, у меня не хватает слов благодарности.

– И не надо. Все мы делаем, что положено.

Отец стал просыпаться. Появились признаки беспокойства.

Телевизор он ещё смотрел, но теперь стал следить за мамой – она поливает свои цветы и деревья, она понесла на улицу мусор, она присела к столу записать план завтрашнего урока. Что-то он пытается понять и не понимает. С того дня, как его ввели в дом, он ни разу не заговорил. И, казалось, не осознавал, где он. Сохранялись лишь животные инстинкты, работали лишь пять чувств. Мясо или курица жарятся, у него раздуваются ноздри. Проснувшийся сейчас интерес – любопытство зверька: что это вокруг него движется, мельтешит? Первое его слово после больницы – «хочу». Не дожидаясь общего ужина, он потребовал себе ватрушку.

Из желания ли привязать меня к дому, или просто чтобы занять себя и меньше думать, мама почти каждый день что-нибудь пекла, и запах домашнего теста жил теперь живым существом во всех порах нашего жилья. Занимаясь в своей комнате, я гадала, что сегодня печёт мама на ужин: сметанник, шанежки, беляши?

Мама удивлённо повернулась к нему, услышав его «хочу».

– Ватрушку?

Он кивнул.

Есть он продолжал так же жадно и неопрятно, глотал не жуя, но вот в какой-то из вечеров тыльной стороной ладони, доев, вытер мокрые губы. Мама поспешила дать ему салфетку.

Наступил день, когда он спросил: «Почему я не хожу в школу?»

Уколы уже прекратились, но лекарство ещё оставалось в отце, и мама не поняла: он считает себя учителем или учеником.

Наступил день, когда он не включил телевизор и назвал маму Машей.

В нём шла работа, не видная нам: возвращались память и деятельность мозга. На лице стали проявляться живые чувства: потерянность, недоумение и – раздражительность. Прежде всего раздражительность. Неподвижное сидение перед телевизором, видимо, скопило в отце массу негативных ощущений, и теперь они изнутри бередили его.

Телевизор не включил и – огляделся. Подошёл к своему письменному столу – с книгами, с тетрадями учеников. Каждую книгу и тетрадь подержал в руках, проглядел.

Раздражение вырвалось, когда пришла с работы мама.

– Почему не разбудила? Я проспал уроки! Почему ушла без меня?

Голос ещё был без полной силы, без гневных рулад – ватный, но раздражение уже пропитало его.

Еда падать изо рта перестала. Зато изрыгалось теперь постоянное недовольство: «горячо», «не досолила»…

Память возвращалась медленно. Но вот он спросил:

– Почему я не хожу в школу? Какое сегодня число? У меня выпускные классы, материал, наверное, запущен.

– Вместо тебя взяли другого учителя, – сказала мама робко.

И я чуть не заорала на неё – опять жалкая подчинённость отцу! Она сама себя делает его рабой!

– Как это можно было – взять другого…

– Ты беспробудно пил. Ты разнёс весь наш дом! Ты лежал в клинике! Что должен был делать директор в течение всех этих месяцев?

Отец повернулся ко мне. В его лице недоумение. Одно лишь недоумение.

Чем вызвано оно? Тем, что я заговорила? Или тем, что прошло несколько месяцев с того дня, как он выбыл из жизни? Или тем, что он ничего не помнит?

А он, видимо, не помнит ничего, иначе снова кинулся бы на меня с кулаками – убить.

В тот день он уселся за свой стол и просидел за ним несколько часов. И несколько дней подряд молчал. Ходил по гостиной, листал учебники математики, разглядывал себя в зеркале, трогал бороду и усы, мешки под глазами. Он себя не узнавал.

В один из дней начал бриться. Электробритва не берёт его густую бороду, и он сбривает её бритвой опасной. Открываются толстые складки щёк, как у бульдожки. Он пытается разгладить их.

Видимо, брился, чтобы пойти к директору. Не пошёл. Ходил по дому, смотрел на себя в зеркало ванной – привыкал к новому своему обличию. Лицо перекошено гримасой гадливости.

Есть стал медленнее – жевал. На нас с мамой не смотрел, словно нас в природе не было.

Так прошло несколько дней.

Жду, когда он взорвётся, когда, ослеплённый вспышками памяти, кинется на меня с кулаками…

В одну из ночей – стук упавшего тяжёлого предмета. Я подскакиваю – опять крушит дом? Быстрые шаги, и в мою комнату влетает мама, запирает дверь, припадает к ней. Она – в разорванной ночной рубашке и дрожит.

– Не могу…

В свете ночника мама – синяя, в свете лампы, которую зажигаю, – бледная. Веду её к тахте, укладываю, укрываю.

Мы лежим, прижавшись друг к другу. И скоро мама перестаёт дрожать.

«Мама, уедем со мной, – говорю ей про себя. – Мы заживём с тобой спокойно. У нас будет семья: ты, я и Денис. А потом мы найдём тебе мужа».

Тяжёлые шаги по дому. Отец останавливается, снова идёт.

Глажу мамину спину. Выпирают лопатки, как у дистрофика.

Сейчас отец закричит: «Окопались, твари». Любимые его словечки! Сейчас он сломает дверь, ворвётся, стянет маму с тахты, поволочёт за собой.

Не успеваю подумать, как он дёргает дверь, кричит:

– Твари! Окопались! Машка, иди на место. Ты мне жена!

Снова мама начинает дрожать. Снова глажу её.

Отец барабанит в дверь. Но той силы, что сшибает дверь с петель, нет. И я шепчу маме в ухо:

– Не обращай внимания, тебе рано вставать, постарайся уснуть.

– Слышишь, что я сказал? Иди на место.

Мама послушно встаёт. Я хватаю её за руку.

– Не пущу! Тебе надо спать. Он сейчас уйдёт. Потерпи.

И отец уходит. Ругается громко, грубо, но – уходит.

И, как ни странно, мама засыпает.

Встаю, открываю окно. Дыши, мама. Весна! Пусть выветрятся крики, злоба, и ты освободишься от боли и страха.

Мне тоже нужно бы поспать. А сна нет. Как убедить маму уехать со мной? Я попрошу сделать это Дениса!

Шорох дождя – в открытое окно. Аккомпанемент моей жизни. Ну, смой же дурное, унеси наши муки, помоги нам!

Глава девятая

Инна пишет мне подробные письма, и её новые знакомые – Руслана и Вероника словно поселились в нашем Посёлке.

– Нельзя терпеть, Вероника. Все беды от того, что люди терпят. Когда терпят, разрушают себя.

– Ты категорична, Руслана. Если ссадила коленку до крови и она ноет, что тебе остаётся делать, как не терпеть? Терпение – часть жизни. Боль терпишь, одиночество терпишь.

– Ерунда, Вероника, ты ничего не понимаешь в жизни. Зачем терпеть одиночество? Иди к тем, кто любит тебя.

– А если те, кто любит меня, не способны вывести меня из одиночества? А если это мог бы сделать лишь тот, кто не любит меня?

– Иди к нему.

Вероника смеётся.

Инна смотрит то на одну, то на другую своими водянистыми глазами.

– Не всё берётся в жизни нахрапом, Руслана, не всё в ней так, как хочется, как нам нужно, чтобы было. В том-то и дело, что очень часто приходится терпеть.

– Это слабым натурам. А я ничего не терплю. Я возьму всё, что хочу, в жизни, всё, что мне нужно.

– Да ну?! – спрашивает ехидно Вероника.

– Если не могу взять то, что хочу, захочу другое так же сильно.

– Это не всегда возможно, – тонкий голос Вероники.

Денис выходит после очередного экзамена из кабинета.

Я жду его.

Он видит меня и улыбается.

Больше всего на свете он хочет спать. И я уже готова отступить – пусть выспится, но он спрашивает:

– Ты сегодня не спала ночь?

И ему – в озерца – я говорю:

– Уговори маму уехать со мной. Она гибнет. Она снова готова всё терпеть.

Денис идет спать, а я иду к Ангелине Сысоевне, ждущей меня у школы, сказать, что сегодня не могу посидеть с ней в кафе, хочу поговорить с мамой. Только успеваю вернуться в школу, навстречу – отец. При галстуке. В полосатой рубашке. Как великан из сказки, заполняет всё пространство. Пиджак не сходится, и живот чуть вываливается из впившихся в него брюк. Он улыбается. Значит, Велик отдал ему классы обратно? И что же будет с новой математичкой?

– Где мать? – спрашивает он меня. – Найди её и скажи – я её жду.

Я тоже хочу найти маму. Но я хочу, чтобы она шла домой со мной.

Зачем я отпустила Ангелину Сысоевну? Как бы сейчас она помогла нам!

– Сколько раз повторять, пойди приведи мать.

– Если она не идёт домой, значит, занята, – говорю я.

Отец взрывается и шипит мне в лицо:

– Я помню всё. Это ты разрушила мою жизнь, опозорила меня. Из-за тебя все мои несчастья. Ты ещё объяснишь мне кое-что.

– Не объясню, я скоро от тебя уеду снова, уже навсегда, – едва слышно шиплю я в ответ. – Это ты разрушил мою жизнь. И мамину. Ты убил Люшу, Шушу и, если тебе позволить, добьёшь нас с мамой. Ты – убийца!

Напоминание о Люше производит в отце внезапную перемену – он отступает от меня, пятится к двери и выскакивает на улицу.

Что же, он забыл о Люше, а я напомнила?

Мама задержалась после уроков, и я ухожу одна.

Отца дома нет.

Почему-то иду к павильону.

Там кто-то есть. Может, вовсе и не отец?

Что мне делать здесь? В эту минуту никому не грозит смерть. И я уже отступаю, крадучись, к двери, как слышу:

– Убийца?!

Бежать отсюда прочь. Отец задал себе вопрос.

В этот день я делаю больше, чем за всю предыдущую неделю. Решаю лишние задачи, прохожу лишний параграф по физике и почти заканчиваю сочинение, когда раздаётся поворот ключа.

Мама тоже успевает подготовиться к урокам, убраться и собрать ужин.

Рука виснет над листом на середине фразы. Только что в голове выстраивались чёткой вереницей выводы из сочинения – писала я в тот день о «Старике и море» Хемингуэя, и – ни одной мысли.

Мама зовёт меня к столу.

Если бы не лёгкое дыхание, можно подумать, никого нет.

Боюсь взглянуть на отца.

– Кто папочка? – спрашивает он меня, и его голос дрожит от злости.

Я спешу сбежать в свою комнату. Не успеваю, отец заступает мне путь.

– Не я, ты – убийца, это ты убила нашу семью. Отняла у меня жену. Ты не желала делать то, что я велел: занималась из рук вон плохо. Теперь-то я понимаю, какие у тебя наклонности, в мою мамочку пошла, она бросила отца, путалась с кем ни попадя, и ты…

В это мгновение между нами оказывается мама.

– Лжёшь! – шепчет она, прижав руки к груди, как бы давя в себе подступающий приступ. – Твой отец – такой же зверь, как ты, измучил мать, бил её, изводил, она не выдержала, она бежала – спасалась от него.

– Я – зверь?

Мама широко раскрыла рот и стала хватать воздух. Я кинулась к телефону, а отец едва успел подхватить её.

Врач «скорой» никак не мог снять спазм.

– Мама, умоляю, мама, вздохни скорее.

Я распахнула окна, буквально оттолкнула доктора и стала стаскивать маму с дивана.

– Что ты делаешь? – доктор попытался помешать мне.

– Скорее на улицу. Воздуха!

Доктор помог мне.

На улице мама вздохнула.

Она стояла, тоненькая, полураздетая – доктор сорвал с неё кофту, когда делал искусственное дыхание, с прижатыми к груди руками, с выпученными ещё глазами и – дышала. Я изо всех сил растирала её спину.

Когда доктор ушёл, а мама лежала без сил на диване, отец патетически произнёс:

– Хороший спектакль устроила, по всем правилам. – Он стал плотно закрывать окна, одно за другим.

– Ну, теперь ты выполнишь мою просьбу? – прошептала я маме в ухо, под стук захлопнувшейся последней створки.

Мама посмотрела на меня не видя.

Где была она несколько минут назад, когда умирала?

– Бросилась на защиту. Тигрица! А мне что достаётся? Я всегда один. Тебе всё равно, о чём я думаю, тебе плевать на то, что нужно мне. Эмоциональная недостаточность, – вдруг сказал он. – Из-за неё, – кивнул на меня. Теперь он стоял над нами, у дивана, и собой заполнял всю комнату. – Тебе, Маша, нужно было стать актрисой, ты – драматическая актриса.

Мама лежала с закрытыми глазами, и губы ещё не порозовели, и лицо ещё оставалось очень бледным, но она дышала. Спокойно и тихо. И была весна – кончался апрель. А в конце мая начнутся экзамены. Нам нужно перетерпеть один месяц май. Только бы мама не умерла за этот месяц. Только бы она уехала со мной! Я пошла к столу – надо помыть посуду.

– А может, не только она отняла тебя у меня? А может, тебя отнял кто-то в школе? Директор набрал сплошных мужиков. Завтра я выхожу на уроки и увижу всё собственными глазами…

У меня зашевелились волосы на голове. До меня дошло – а ведь отец снова станет моим учителем! Не хочу! Мне так нравится наша Алевтина Павловна. Пусть она звёзд с неба не хватает, но мне тех знаний, что даёт она, вполне достаточно для того, чтобы поступить вместе с Денисом в геологический.

– Вы обе ещё ответите мне за всё!

– Я хочу в уборную, – сказала мама и, когда проходила мимо меня, спросила: – Можно я с тобой лягу?

Конечно, мама. Мы заперлись с ней на ключ, бросив на столе грязную посуду.

В тот вечер я не сомневалась в том, что мама уедет со мной.

Глава десятая

Прошло ещё две недели. Отец работал. Но, шва Богу, Велик не дал ему выпускные, отец получил шестые классы. Математики в шестом много – и тригонометрия, и геометрия, и алгебра, и у отца – полная нагрузка. Приходил он домой с тетрадями и до ночи сидел за своим столом.

За ужином молчал. И так продолжалось какое-то время. Но однажды он стукнул по столу так, что задребезжала посуда.

– Есть у меня жена или нет? Иди на место, в свою комнату! Это всё она! – Он с ненавистью взглянул на меня, вскочил, схватил стул и со всей силы грохнул им об пол – стул развалился.

– Я сейчас вызову бригаду из психушки. Тебе там понравилось? – крикнула я охрипшим от страха голосом.

Он повернулся ко мне.

Мы стояли лицом друг к другу.

Вот сейчас он схватит меня, как стул, и швырнёт на пол.

И вдруг сжалось сердце: а ведь никогда я не назвала его «папа», «папочка», у меня нет отца!

Наверное, он услышал происходящее во мне, потому что – отступил, повернулся и пошёл к своему столу.

А я всё продолжала стоять, разбухшая слезами, – так жалко стало себя!

Мама обняла меня, усадила и, словно услышав моё «папа», «папочка», принялась гладить по голове. Руки у мамы были горячие, как нос у заболевшей собаки. Она всё ещё любит отца. Она хочет быть с ним. Все эти тихие дни, когда он готовится к урокам или, задумавшись, смотрит в окно, нет-нет да пристынет к нему взглядом. И, чем дольше гладила меня мама, тем было очевиднее: сегодня она уйдёт к нему, добровольно уйдёт, принесёт себя ему в дар, а со мной не поедет.

Высвободиться из её рук… но, точно мгновение застыло, я жадно втягиваю в себя жар её рук, я захватила её руки в плен: мне, мне…

В этот вечер мама ушла к отцу, а я плакала в подушку, пахнущую мамой, ходила по комнате, но никак не могла избавиться от зрелища скачущих на нашем столе чашек и тарелок. Отец обнимает маму, отец обладает мамой. А мне кажется: мама предала меня.

Скорее спать. Завтра в школу. Завтра две контрольные – по химии и английскому. Завтра я увижу Дениса.

Моё будущее. Мы идём по полю, по лесу, по горе: он – впереди, я – сзади. Что мы ищем в лесу, в поле, в горе: воду, нефть, уголь, не важно. Важно: он – впереди, я – сзади, и мы одни в лесу, в поле, на горе. Он повернётся – тут ты? в порядке? – и снова широким спокойным шагом продолжит наш путь.

Мы танцуем с ним.

Мы никогда не танцевали. Его руки…

Подушка – одна на двоих. Вот его лицо. Его дыхание. Я сплю – в его дыхании, в его тепле.

Дениса я на следующий день не увидела. Толи он Не пришёл в школу вообще, то ли сдал очередную порцию материала и поспешил домой заниматься дальше, то ли сидит в каком-то классе – отвечает.

Последнего урока у меня не было, и я пошла домой. Я люблю бывать дома одна.

Весна гонит меня к новой жизни.

Сегодня весенний день, а вовсе не весенний. Дождь вроде как дождь, а каждая капля звенит от холода. Я продрогла в своей тёплой куртке – зуб на зуб не попадает. Может, потому, что не выспалась. Глаза слипаются.

Сразу, прямо в куртке, прошла к себе и рухнула – спать.

Снится мне голос Дениса: «Вы – самая красивая. Вы – самая добрая. Вы – самая умная…»

Почему он зовёт меня на «вы»?

Не снится. Голос Дениса гуляет по нашему дому свободный, чуть хриплый, чуть задыхающийся:

– Вы – несчастны, вы измучены, согласитесь: вам нужно уехать.

Денис выполняет мою просьбу. Уговаривает маму. Конечно, Денис выполняет мою просьбу. Он обещал помочь. Почему же мне так больно? Что-то не так в его голосе, в его словах… Я давно уже сижу на тахте. Прикладываю руки к груди и жму грудь, совсем как мама. Только мама пытается вздохнуть, а я – зажать боль.

– Вы – часть меня, я – ваша часть. Раньше думал, сын. Нет. Прошу вас, доверьтесь, я сделаю вас счастливой. Вы будете всегда улыбаться… вам так идёт улыбка. Вы наконец напишете книгу о своих опытах над растениями, вы опубликуете рецепты созданных вами лекарств. Вы откроете в себе новые возможности и реализуете их. Мы будем вместе.

– Что ты мне предлагаешь? О чём ты?

– Замуж за меня…

– Что-о?!

– Вы думаете, я – мальчик. Пусть мне только шестнадцать. Два года пролетят.

– Ты сошёл с ума! – В голосе мамы страх. – У меня есть муж… я старше тебя больше чем на двадцать лет. Морщин с каждым днём будет больше. У меня взрослая дочь.

– Мы – из одного поколения. Вы всё понимаете, как я. Морщины – чушь, если я с вами каждый день, я не вижу их.

– Ты сошёл с ума, – повторяет мама устало. – Ты причиняешь мне боль. Ты мне как сын.

– Есть то, что есть. С детства… Вы входите в класс… вы говорите… вы улыбаетесь – я…

– Пожалуйста, иди домой… Пожалуйста.

– Я не могу жить без вас.

И через паузу – голос отца:

– Мне дадут сегодня пообедать? – голос миролюбивый. – Я слышал, ты делаешь большие успехи. Наперебой, со всех сторон кричат: «Вундеркинд! Гордость родителей!» Я мечтал бы иметь такого сына. Приходи к нам почаще.

Денис молчит.

– Скромен. Я всегда знал, ты – вещь в себе. Даже когда ты писал работы на «тройки». Тебе нужен был разбег. Увлечение биологией затмило для тебя всё, поэтому ты не очень серьёзно относился к математике, но новая дама говорит, ты и в математике – талант! Я склонен ей верить. Маша, поставь ему прибор. Сейчас дочь подойдёт, и мы пообедаем как семья.

– Простите, мама обижается, когда я…

Отец досказывает за него:

– …обедаешь не дома. Её можно понять. Ну, иди, иди. Счастливые твои родители. Маша, что ты такая красная? Тебе опять нехорошо? – И когда хлопает дверь: – Маша, я хочу сказать тебе: я люблю тебя. Это ты рушишь нашу любовь, для тебя существует только дочь. С минуты её рождения первый кусок – ей, ночью сторожишь её дыхание. А уж если у неё насморк, и вовсе не спишь ночи напролёт. Неужели ты не понимаешь, я – твоя половина, первый кусок нужен мне, первый взгляд – мне. Надеюсь, она уедет, и наша с тобой жизнь наладится. Скажи мне хоть слово! – Отец пошёл мыть руки и принялся мурлыкать: – «Сердце, тебе не хочется покоя…»

В тёплой куртке я распарилась, одежда пропиталась потом и затвердела, я – в панцире, я – в скафандре и сейчас или уйду в воду, или вознесусь в космос – навечно. Нужно бы переодеться… но, я боюсь, услышат… Крадусь к окну. Тяну шпингалет вверх, не щёлкнул. Прислушиваюсь. Слава Богу, отец опять разглагольствует:

– Почему я должен ждать? Я голоден. Давай-ка вдвоём. Вспомни, как мы сиживали в молодости. Не сводили глаз друг с друга. Я и сейчас люблю тебя безумно. Сколько лет прошло, а я не разочаровался, нет, ты – ни на кого не похожа…

Приоткрываю створку. Ловлю слова. Успеть до пауз.

– Сегодня один ученик спросил: «А все задачи можно решить? Есть нерешённые? А если ошибка в данных?» Представляешь, и это шестой класс! Ты слышишь меня? Что ты молчишь? Я с тобой говорю? Почему никак не реагируешь?

– А как я должна реагировать?

– Как в юности, взглядом, мимикой, удивлением.

Я уже на столе. Распахиваю окно и, едва дыша, стараюсь без шороха выбраться на улицу; не стукнув, закрываю за собой створку.

Стою, прижавшись к стене своего дома, справа от окна, разинула рот и пью дождь. Очень скоро замерзаю – зуб на зуб не попадает. Ни одна мысль не забредёт ко мне в гости. Льдины-капли бьют по лицу, обжигают холодом, но не тушат боль. Шагну ли, подниму ли руку, чтобы смахнуть с лица льдины-капли, впившиеся в кожу, сгорю от боли.

Меня держит на ногах стена моего дома, в её милости нахожусь и – пью, пью, пью…

Сеется сквозь набухшее тьмой небо свет, смельчак, пролезший ко мне, – помочь мне. Весной темнеет поздно.

Вместе с водой движусь к земле… спать… растаять.

Очнулась от холода.

Едва поднялась. Пытаюсь вспомнить сон. Такой странный сон. Денис хочет жениться на моей маме. Я ни при чём. У меня нет семьи.

Бреду прочь от дома.

Ангелина Сысоевна напоит чаем.

День, ночь. За сколько лет я прохожу один квартал до Ангелины Сысоевны?

Есть павильон. Лучше пойду туда. Там можно поспать.

Дома я оставила ранец.

Зачем мне ранец? Зачем мне заниматься?

У меня есть документ – курсы дают право работать.

– Где ты была, доченька? Что случилось с тобой? – Под вечным своим зонтом – Ангелина Сысоевна. – Все мы сбились с ног. Мама плачет, говорит, убила тебя. Даже Климентий ищет – звонил в милицию и в «Несчастные случаи». Господи, да ты – синяя, совсем продрогла! – Она плачет. – Это всё мы с Витькой… искалечили твою жизнь, прости, доченька. Идём ко мне. Сейчас позвоним маме.

– Нет, не позвоним! – кричу я, но получается шёпот.

Мы стоим на крыльце живого дома, в котором – тепло. И на пороге его – Виктор Викторович. Первый раз вижу его – толстого, крепкого, с круглой головой и круглой, довольной физиономией сытого человека.

– Витька, чаю! – кричит он и помогает мне перешагнуть порог его дома. – Наделала шуму. Куда ты пропала? Я помню тебя вот такой. – Он машет рукой у своего колена.

И «Витька» – в коридоре.

– Ты искалечил ей жизнь! – говорит Ангелина Сысоевна ему. – Смотри, до чего она дошла!

– Нет! – говорю я. – Нет. Не надо…

Но я не договариваю, я уже плыву и мягко опускаюсь в светлую, ярко-светлую, чуть зеленоватую воду.

А выныриваю – в запах нашатыря.

Надо мной – мама.

– Прости, доченька.

Я не понимаю, о чём она. Мне – жарко. Мне – душно.

– Пойдём домой, – говорит отец.

– Нет! – кричу-шепчу я. Выставляю ладони – защитой от своего дома. – Не хочу. – Но я уже снова ничего не вижу и не слышу.

Я несусь в пустоте… меня швыряет от одной песчаной огненной насыпи к другой… в промежутке – пустота, я ни за что не могу ухватиться… от насыпи к насыпи… между ними – миллион лет…

Но вот голос:

– Спала температура… Тише, пусть спит.

Голос Ангелины Сысоевны. Я – с ней. И – не надо смотреть маме в глаза.

В голове – полочки… на них – аккуратными стопками – задачи, параграфы физики и химии, старик Хемингуэя, мальчик… На одной из них – завёрнутая в тонкую папиросную бумагу мысль: «Моя мама ни в чём не виновата, она никогда не выйдет за него замуж, она любит меня больше жизни».

Открываю глаза. Мама.

За окном – яркий день.

Мама – прозрачна, сквозь неё видна чужая мебель чужого дома. Меня не увезли домой.

– Наконец, – шепчет мама. – Прости меня, доченька.

Я снова закрываю глаза.

Что дальше? Что мне делать? Я больше не хочу жить дома. Там звучит голос Дениса. Он будет звучать с утра до ночи, повторять фразы, погасившие мою жизнь.

– Маша, пусть она побудет у меня, пойди поспи.

– Какое «поспи»? У меня уроки.

– Вот видишь, уроки. Она будет дома одна, а тут не одна. Иди, Маша. После уроков придёшь. Всё будет в порядке.

Моя мама никак не провоцировала чувство Дениса, она никогда не выйдет за Дениса замуж.

Мама выйдет замуж за Дениса, я знаю это.

Дело не в маме. Не мама любит Дениса, Денис любит мою маму, и с этим ничего поделать нельзя.

Я открываю глаза лишь после того, как мама уходит.

– Доченька?! Наконец!

– Пожалуйста, – перебиваю я Ангелину Сысоевну, – помогите мне уехать из Посёлка. Купите билет, пожалуйста…

– Кто обидел тебя? Отец? Мама? Что случилось? Ни от кого не могу добиться ответа. Опять случилось что-то страшное? Что?

Сажусь в кровати, оглядываю комнату. Она – голубая: обои, простыни, даже плинтуса. Светло-голубая, как небо в ясный день. А шторы, а скатерть на круглом столе, а плед на кровати, а абажур, – оранжевые. Ангелина Сысоевна тоже не любит дождь. Она тоже хочет сбежать из нашего Посёлка к солнцу.

– Конечно, если тебе так нужно, конечно, я куплю билет. Но подумай о маме. Она и без того несчастна, ты просто убьёшь её.

– У мамы отец. Я мешаю им. Отец любит маму и не обидит её.

– Ты из-за этого хочешь уйти? Неправда. Мама не была бы так растеряна и так испугана, если бы речь шла об отце. Мама говорила мне, она не любит отца, это просто долг. Я знаю, что значит долг. Это значит – пустое сердце. Оно должно быть заполнено. У мамы – тобой, я знаю. Она не наглядится на тебя, не надышится. Думаешь, она ради отца старается вкусно готовить… вообще жить? Ради тебя. Ты убьёшь её.

– Её семья – отец. Я не могу всегда быть рядом с ней. Мне нужна моя жизнь.

– Для этого прежде всего ты должна окончить школу. Тебе остался один месяц, а там экзамены, и всё.

– Зачем? Мне не нужно заканчивать школу…

– Вот-вот, я чувствую. – Ангелина Сысоевна садится ко мне на тахту, смотрит на меня испуганными, голубыми, под цвет комнаты, глазами. – Дело не в том, чтобы начать свою жизнь, ты не хочешь жить, ты хочешь погибнуть. Скажи мне, доченька, что с тобой, и я сделаю всё, что только нужно, для твоего спасения.

– Разве вы сберегли моего ребёнка? Вы так хотели его! Вы не смогли.

– Ты не пришла ко мне.

– Об этом я и говорю. Я – отдельно. Сама по себе. Вы не всемогущи. Вы не можете охранить меня от беды. Никто никому не может помочь. И я вам не могу помочь.

– Можешь. Ты изменила мою жизнь. Я угадывала желания сына и мужа, сама не жила. Я буду хорошим врачом. Это всё ты. И сын стал другим… благодаря тебе. И наши с ним отношения изменились. – Ангелина Сысоевна чувствует меня, она изнемогает от страха. – Люди могут помочь друг другу.