Текст книги "Бунт женщин"

Автор книги: Татьяна Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Глава одиннадцатая

Ангелина Сысоевна позвонила, когда я вернулась с последнего экзамена.

– Ты не знаешь, что происходит с Виктором? Его никогда нет дома. Сестра понятия не имеет, где он ночует, где проводит дни. Он является раз в неделю. На её вопросы отвечает – «всё в порядке», говорит, что готовится к экзаменам.

– Я знаю, где он и что с ним, он скоро женится. Женщина – необычная, умная, образованная. Ему с ней будет интересно и хорошо.

– Этого не может быть, он любит только тебя.

– Он любит меня. Но он любит ещё и её. Её нельзя не любить.

Разговоры мамы с Вероникой, выступление Вероники на женском собрании, сцена у нас дома… я говорю медленно, со стороны снова вижу то, о чём говорю.

А потом мы молчим.

– Вы здесь? – наконец не выдерживаю я.

– Тебе… тяжело?

– Я осталась вашей «доченькой», если, конечно, вы этого хотите. Витя ко мне приходит. Он сдал два экзамена. Остался ещё один. Вы не переживайте так сильно. Для всех нас получилось правильно. Потерпите немного, пожалуйста.

Не успеваю положить трубку, звонок – в дверь.

На пороге – Денис.

Мы смотрим друг на друга – разделённые чертой порога. А потом я оседаю на пол.

И Денис садится передо мной на корточки.

– Прости меня, ради Бога, я понимаю: тебе трудно так же, как и мне. Я пришёл к тебе за помощью. Я поступил в институт, но в другом городе. Могу перевестись сюда… одно твоё слово. Я понимаю, ты хочешь жить с мамой, ты ещё не насладилась общением с ней. Только от тебя зависит моя судьба.

– Одно условие: я хочу от тебя ребёнка.

– Ребёнка?!

– Мне нужен ребёнок от тебя, на тебя похожий. И я уйду из дома. Никогда никто не узнает, что ребёнок – твой. У него будет полноценная жизнь. Но ты… даришь мне ребёнка и женишься на моей матери.

– А если и у нас с ней родится ребёнок?

– Вот и хорошо, что у вас родится ребёнок. Он будет родным тому, которого рожу я, хотя бы потому, что мы с мамой, а значит, и с тобой, если вы поженитесь, остаёмся в родстве, не так ли?

Теперь мы стоим в коридоре, и Денис смотрит в распахнутую дверь кухни – с золотистыми занавесками.

– Когда мама приходит с работы?

– В четыре. Сейчас час.

– У тебя есть чай?

Они с Виктором помешались на чае.

Мы сидим за столом в кухне.

Мы могли бы сидеть так каждый день, утром и вечером.

– Это измена.

– Нет. Ты спасёшь меня, мне очень нужен ребёнок от тебя, – повторяю я. – Что-нибудь зависит в этой жизни от женщины? Может женщина определить сама свою жизнь? Люблю я только тебя всю свою жизнь. И так моя жизнь была взорвана мужчиной – сначала отцом, потом Виктором: они определили мою судьбу. Что же зависит от меня? Я прошу у тебя того, без чего не смогу выжить. Ты можешь в ту же минуту забыть обо мне и о ребёнке.

– Как это могу забыть, если я буду знать, что я – отец твоего ребёнка?

– Не будешь. Я не скажу тебе, что этот ребёнок – твой.

– А зачем тогда я буду с тобой близок?

– Ты будешь со мной близок затем, чтобы я сумела построить свою жизнь. Ты поможешь сразу четырём людям – вам с мамой, мне и ещё одному хорошему человеку.

– Но это в какой-то степени насилие надо мной!

– А то, что ты хочешь отнять у меня мать, которую я фактически только что обрела, – не насилие надо мной? Знаешь ли ты, что значит для меня утро с мамой? Смешить её, смеяться вместе с ней? Знаешь ли ты, что значит – спешить к её приходу приготовить еду и слышать её восклицание «как вкусно!»? Что значит до полуночи разговаривать с ней? Разве не насилие – отнять у меня единственного родного человека, без которого я не могу жить? Фактически я опять приношу себя в жертву, разве нет? Или ты принимаешь моё условие, или уходи, я буду жить с мамой и ждать того, кого полюблю после тебя. А сколько это может продлиться, никто не знает. Я приношу себя тебе в жертву, – повторяю. – Я хочу сама определить свою жизнь, понимаешь?

И в эту минуту мне становится страшно: я не хочу помогать Леониде, я не готова помогать другим людям.

Узкие озёра – к вискам. Я плыву в них, как в несостоявшемся детстве.

Звонит телефон. Наверное, мама хочет узнать, сдала ли я экзамен? Я смотрю в озёра – под звон.

Когда замолкает звонок, Денис говорит:

– Но это ложь на всю жизнь. Я должен ей лгать?

– А моя жизнь – не ложь? Ведь это из-за тебя я собираюсь искалечить её, уйти из дома.

С последним словом я встаю. Сквозь водоросли продираюсь, преодолеваю воду Шушиного океана, бреду в свою комнату. Кажется, я говорю Денису – «уходи», «ты свободен». А может, и не говорю. Кажется, я раздвигаю воду и водоросли руками. Ложь погружает меня на дно. Я не желаю даже думать о Леониде. Я не желаю помогать ей. И мой Бог остался в Храме моего детства, потому что отец заставлял меня каяться Ему. Освободившись от власти отца, я освободилась и от Него. Хватаю воздух ртом. Щиплет глаза. Хлюпает во мне, как в болоте.

Бессонная ночь, путь во лжи… едва добредаю до своей кровати.

Звон колоколов. Пробуждение.

Узкие озёра.

– Ради Бога, прости меня. Я эгоист. Я не думал, что ты так всё чувствуешь… – Он топчется словами по моему пробуждению, гладит меня, как ребёнка, по голове.

Я отвожу его руки от себя.

Уходи, – хочу сказать я Денису. – Я не хочу лжи. Я не поеду помогать Леониде. Я не хочу ребёнка от тебя. Уходи.

Нет, я не говорю ему «женись на моей маме», но это подразумевается. Я так слаба, словно жертва уже принесена, и я уже отдала Денису мою маму.

Воздух.

Мы не замечаем воздуха, когда дышим им.

Месяц вдвоём с матерью… Я не объяснялась ей в любви. И не говорили мы друг другу красивых слов, а просто обе дышали. У мамы не было ни одного приступа астмы, хотя в этом городе очень душно летом.

Воздух.

Он незаметно, без скрипа, без смазки, проникает внутрь, и живёшь. Смеёшься, бежишь рядом по улице, крепко спишь, когда утром не надо сдавать экзамена.

Мама – мой воздух. И даже то, что нам мешают быть вдвоём, не отнимает у меня маму. Быстрый заговорщицкий взгляд – «ты так же думаешь?» или «чушь какая-то, нет?» – мне, улыбка – мне, «спокойной ночи», «с добрым утром» – мне.

Мне – стихи – под ночь, под сон:

 
Не волнуйся, не плачь, не труди
Сил иссякших и сердца не мучай.
Ты жива, ты во мне, ты в груди,
Как опора, как друг и как случай…
…Мне снилась осень в полусвете стёкол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе.
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе…
 

– Я никуда не уйду. Если и ты и я знаем, что это во имя жизни, я согласен, это не ложь, это выход. – Денис целует меня в губы, а моё тело – не отзывается. Спит? Устало? Денис целует меня! Сколько лет я ждала… Денис – впереди, я – за ним. В гору, по степи.

Его руки… не жгут. Вата. Я хочу спать.

Из-под рук, из-под губ выныриваю к телефонному звонку.

– Мама, я сдала. Всё хорошо.

Голос – вспышка дня.

– Пожалуйста, Денис, уходи.

Я не спрашиваю его, где он остановился и есть ли ему где ночевать, мне всё равно.

– Ты хочешь спать. Перед экзаменом всегда ночь – бессонная. Сейчас реакция. Дай мне, пожалуйста, Витин телефон.

Я беру записную книжку, диктую ему номера Викторовой тётки и Вероники.

В борьбе с Денисом я проиграла Дениса, я опустошила себя, я заломила непомерную цену за то, чего нет.

– Я приду завтра утром, как только Мария Евсеевна уйдёт на работу.

– Не приходи. Ко мне не приходи. Я пошутила. Я передумала.

– Пожалуйста, ляг поспи. Всё решим завтра, пожалуйста.

Звонят колокола. Звонят настырно, громко, они зовут меня в Храм. Они навязывают мне Бога. И Бог приходит ко мне в сон – тот, которого я придумала себе в детстве. У него очень большие глаза – солнца, они истекают плавящимся огнём.

– Доченька, ты горишь! У тебя температура! Ты бредишь? – Я утыкаюсь в мамины шершавые, мозолистые руки, пахнущие пришкольным участком – землёй и травой. Они тоже жгут. – На-ка, выпей горячего с мёдом и микстуру. Это моя. Уже вечер. Может, поешь? Я сварила суп.

– Мама, – зову я.

Мама, я отпускаю тебя. Мама, иди к Денису. Мама, мы больше не можем жить вместе, снова тебя у меня отнимают.

Ничего этого я не говорю маме. Ничего этого я не думаю.

Так уже было. Я тяжело заболела, когда замаячила разлука с мамой.

Обеими руками я вцепляюсь в мамину шею.

Синие полосы на шее Виктора. У мамы тоже будут синие полосы. Но я вишу на её шее.

– Что с тобой приключилось? Я никуда не денусь от тебя. Чего ты так испугалась? А жар меньше. Смотри-ка, действует. Микстура – чудодейственная.

Мама нарочно говорит и говорит, чтобы сбить пафос нашей любви, чтобы не захлебнуться друг другом.

У меня есть моя мама. Она принадлежит только мне. Она не может предать меня. Она не может бросить меня. Она живёт для меня. Кто-то в этой жизни живёт для меня. Моя мама. Так много – целый мир – мама живёт для меня.

– Теперь я засяду за свой экзамен. Пока ты спала, я проскочила целую главу. Неужели и правда возможно – работать в лаборатории, учить детей и жить с тобой под одной крышей?

Звонят в дверь.

К нам кто-то пришёл. Кто? Виктор? Яков? Валерий Андреевич? Инна с Тусей? А может быть, вернулся Денис? Пришёл прямо к маме?

Надо открыть дверь, а я впиваюсь в мамину шею, как Вероника – в Витину. Не отпустить.

Глава двенадцатая

В институт Валентина поступила.

Теперь Климушка готовится в аспирантуру.

Сегодня Климушка уехал в райцентр – за программой для аспирантуры и за путёвками в дом отдыха.

Валентина ходит по пустому дому. Добротная надёжная мебель толпится в нём, съедает воздух, занимает место, а дом – пуст.

Здесь жила Мария Евсеевна. Она любила Климушку, она сильно любила Климушку, так любила, что прощала ему измены. Так любила, что не смела обращать внимания на свою дочь, проводить с ней время. Так любила, что тяжело заболела. От терпения. От полного забвения себя. От необходимости служить другому.

Бежала от Климушки, как бегут с поля сражения, бросив свою амуницию. Вот её вещи. Махровый халат, тапки, платья в шкафу. Что же взяла с собой?

Она взяла книги и справочники, которые приносила в класс и которыми учила пользоваться. Книги и справочники – тяжёлые. Она взяла то, что смогла поднять. Многочисленные лекарства, которые изготавливала сама из трав и о которых рассказывала нам, своим ученикам, щедро дарила свои секреты. Это много пузырьков. Наверное, целый чемодан пузырьков.

Когда бегут с поля боя, не оглядываются.

Никакого боя не было. Мария Евсеевна не восстала против Климушки, не поперечила, она не отстаивала своих прав и ничего не требовала от Климушки, она просто бежала от него.

Её бегство – знак того, что путь служения и послушания ошибочен.

Мария Евсеевна ведёт свой тихий урок. В нём нет патетики, в нём нет нравоучения, и голос её не поднимается до страсти. Он всегда тих.

«Нельзя разрешить разрушить свою личность, нельзя никогда никому служить», – говорит Валентине Мария Евсеевна.

Игры не получается. Валентина не играет. Не может больше играть. Это не Мария Евсеевна, это она – на поле боя. Она сама расставила фигуры, она определяет ходы, проигрыши и выигрыши. Уступила Климушке – поступила не в столичный университет, а в институт райцентра. Это её проигрыш. А то, что она, в неестественных условиях готовившаяся к экзаменам, всё-таки поступила: выигрыш.

Ей даром достался Климушка. Климушка – муж Марии Евсеевны. Её наследство. Мария Евсеевна любила его больше себя, раз служила ему. Что в нём спрятано? Почему лучшая в мире женщина так сильно любила его?

То, что он красив и талантлив, – для парада, не для жизни.

Валентина берёт в руки серое платье Марии Евсеевны, с чёрными ромбами по груди и по подолу. Это платье – из того Прошлого, когда голоса Марии Евсеевны почти никто не слышал, когда ребята забивали её голос своими безжалостными. Зоологический период жизни Валентины.

Мария Евсеевна всё равно говорила. Ей, Валентине. Валентина садилась на первую парту, чтобы слышать каждое слово Марии Евсеевны:

«Волки никогда не загрызут зверя просто так, только если очень голодны. Отец и мать распределяют обязанности: волк добывает пищу, волчица учит волчат жить…»

Что было в рассказах Марии Евсеевны и в ней самой такого, что заставляло её, Валентину, и ещё нескольких ребят неотрывно смотреть в её золотистые глаза, ловить каждое её слово?

Это платье – свидетель позора Марии Евсеевны. И свидетель её могущества. Из тех уроков биологии она, Валентина, сейчас прорастает в себя. Не слушают, орут, играют, болтают ребята, когда Мария Евсеевна говорит. Пусть. Это их вопрос, это их выбор. Всё равно Мария Евсеевна говорит. Тем, кто слышит её. Всё равно она ведёт свою мелодию. Не парадную, не для всех. Быть избранным – слушать Марию Евсеевну и – попадать в братья и сёстры к зверям, к растениям, ощущать себя частью живой жизни. Вещающий на публику, блестящий, сверкающий каждым словом, каждой паузой Климушка и – Мария Евсеевна, с живой жизнью Природы. А вместе с ней и те, кто слушают её, приобщаются к чему-то такому, от чего замирает Дух.

Валентина прижимает к себе скромное платье. Идёт к телефону, набирает номер, который дала ей Ангелина Сысоевна.

Сейчас ещё очень рано – Мария Евсеевна не успела уйти на работу.

Тихий голос произносит «аллё».

– Аллё, – говорит Валентина этому тихому голосу. – Простите, что беспокою вас, Мария Евсеевна. – Она называет себя и молчит, ожидая реакции. Но реакции нет, есть лёгкие слова «я слушаю». – Больше всех учителей в школе я любила вас. Я помню каждое ваше слово. Меня попросили помочь вашему мужу пережить ваш уход, я не хотела…

– Я вам очень благодарна. Мне сказали.

– Не зовите меня на «вы», пожалуйста. Я навсегда ваша, и только ваша, ученица. Я почитаю вас. Я люблю вас.

Слова текут сами – вместе со слезами, падают на платье Марии Евсеевны.

– Не надо, Валюша, пожалуйста, не надо. Как он сейчас?

– С ним всё в порядке. Он поступает в аспирантуру, он бегает по утрам. Он – хорошо. И поэтому я звоню вам. Я не знаю, что мне делать, и мне нужен ваш совет. Я выполнила задание. Но он просит меня выйти за него замуж. Если я уйду от него, он может сорваться снова.

– Вы любите его? – тихий голос.

– Я не знаю этого. Я люблю вас и в нём – часть вас, то, что вы любили в нём столько лет! Мне было поначалу любопытно, почему все девчонки в классе в него влюблены? Сейчас – перелом: или я должна начать с ним жить, или уйти.

– А разве вы с ним не жили до сих пор?

– Нет, конечно. Я не могла предать вас. Мне нужен ваш совет.

– Ты любишь его? – тихий голос.

Совсем по-другому звучит этот вопрос.

– Я не знаю, – повторяет Валентина. – Мне с ним хорошо. Он – весёлый.

– Весёлый?!

– Он заботится обо мне, помогал с экзаменами.

– Помогал?!

Тихое эхо. Разрыв бомбы.

Валентина замолчала. Он не был весёлый с Марией Евсеевной. Он не помогал Марии Евсеевне.

Что удивительного? Она, Валентина, не кроткая. Она, Валентина, не хочет служить. Она, Валентина, не хочет всю себя, до донышка, отдать мужчине.

– Какого совета ты ждёшь от меня? Выйти ли за него замуж или просто начать с ним жить? Как я могу дать тебе совет? Что чувствуешь ты? Хочешь ты с ним жить?

– Я не об этом спрашиваю. Я спрашиваю, любите ли вы его, жалеете ли о том, что ушли от него, хотите ли вернуться?

– Нет, Валя. Я не люблю его. Я не жалею, что ушла от нет. И ни в коем случае не хочу вернуться к нему И меня совсем не расстроит, если у него будет женщина. Даже, больше того, я хочу, чтобы он был счастлив. Мне очень надо, чтобы он был счастлив, это спасает меня, освобождает от обета и обязательств.

– Каких? Кому вы дали обет? О каких обязательствах вы говорите?

– Себе, Богу.

– Что это значит? – пытается понять Валентина.

– Когда женщина выходит замуж, она даёт обет Богу заботиться о своём муже, и она берёт на свои плечи обязательства.

– Помните, Мария Евсеевна, как вы пришли в класс после долгого отсутствия – очередной раз вас Велик выгонял? В розовом длинном платье. Ребята ещё не знали, что с вами что-то произошло, по-прежнему смеялись, болтали. А вы… засмеялись тоже. Стояли перед нами и смеялись. А когда наши дураки наконец заткнулись, вы вызвали к доске тех, кто никогда не слушал вас, вызвали сразу пять человек, а остальных – своим тихим голосом – попросили достать листочки и приготовиться писать рецензии на ответы тех пятерых. Пожалуйста, скажите честно, вы в тот день ушли от него, да? Не захотели больше служить, да? Мне очень важно понять это.

– Наверное, да, Валя. Я почувствовала себя.

– Почувствовали, что не хотите больше, чтобы вас, именно вас, не слышали больше?

– Наверное, так, Валя.

– И то, что вы разрешаете мне строить мою жизнь с вашим мужем, – не жертва, которую вы снова хотите принести?

– Во-первых, ты уже построила с ним жизнь: для тебя он поступает в аспирантуру, он с тобой – весёлый, он тебе готовит обед… Во-вторых, никакой жертвы я не приношу никому. Я наконец живу сама, так, как хочу. Я тоже поступаю в аспирантуру. И я тоже весёлая, очень весёлая. Спасибо, Валя, за звонок. Я очень благодарна тебе за Климентия, ты привела его в чувство, ты, видимо, научила его видеть кого-то, кроме него.

– Ещё один, только один вопрос: за что вы так сильно любили его, что наступили на себя, что позволили себе не жить?

– Разве можно сказать, за что мы любим или не любим? В юности был момент… он нёс меня на руках по лесу. Он был такой большой и сильный, я растворилась, растаяла в его руках. Бог – не человек. А что делают, когда чувствуют Бога? Растворяются в мироздании. Служат Богу.

– Сколько лет вам понадобилось, чтобы понять, что он не Бог?

– Очень много. Он поднял руку на Полю, и я очнулась и поняла: он искалечил Полю, искалечил меня. Моя астма совсем прошла с той минуты, как я от него уехала. Астма – лакмусовая бумажка. Моё тело знало, что Климентий меня убивает, астма пыталась объяснить мне. Я, дура, не понимала. С тобой он – другой, потому что ты не увидела в нём Бога.

– Увидела. Давно. В школе. Но благодаря вам это в школе и прошло. Я услышала вас. То, что вы говорили о зверях, о растениях, о человеке… мы все вместе, один – часть другого. Услышала, но тогда, конечно, ничего не понимала. Поняла только сейчас. То, что вы говорили, и то, что вы – высоко…

– Сколько тебе лет? – прервала её мама.

– Почти восемнадцать.

– Я бы дала тебе сто, ты мудра, как старый, долго живший человек.

– Просто я раннего развития. Я люблю вас, Мария Евсеевна, я очень люблю вас. Я не знаю, выйду я замуж за Климушку или нет, но перестану мучиться: как это я – на вашем месте – с ним…

– Ты – на своём месте. И я благословляю тебя!

Глава тринадцатая

Мама всё ещё держит трубку, когда в ней уже давно гудки.

Здесь, в коридоре, под грохот гудков, я отдаю ей аккуратным почерком написанные письма с разговорами Ангелины Сысоевны и Валентины, пересказываю «отчёты» Ангелины Сысоевны по телефону. Она слушает и читает, я сквозь заросли её утренних непричёсанных волос пытаюсь поймать всполохи сожаления. Но завеса вьющейся кудели плотна.

– Ты только не мучайся, – прошу я.

– Такая мудрая женщина… Совсем ещё ребёнок. Ты только подумай, именно мудрая. Почему ты не дала мне их раньше? Чего ты боишься? Я спокойна, видишь? Не думаешь же ты, что я собака на сене. У меня – моя жизнь, с тобой вместе. Нам ведь хорошо вместе, правда? Что с тобой? Ты переволновалась за меня. Не из-за этого же прекрасного звонка? Ну же, пожалуйста, сдвинься с места. – Мама кладёт письма на тумбочку, связывает волосы сзади, берёт меня за руку, ведёт на кухню. – Я понимаю, ты очень устала. С этими экзаменами… Хочешь, я возьму сегодня отгул и мы проведём день вместе?

– Нет!

– Ты пугаешь меня. Почему нет? Не каторжная же я, правда? Фактически вспахала участок, сейчас делаю кабинет. Достаю наглядные пособия, выбиваю проектор, необходимые слайды… ношусь по городу. Я тоже устала. Поедем к морю?

– Не сегодня.

– А что у тебя сегодня?

– Формальности, мелочи, библиотека… и буду спать весь день.

– Так «спать» или делать дела? Почему ты дрожишь? Не заболела ли ты? Неужели реакция после экзаменов? Или ты по какой-то причине не спала ночь?

– Не спала ночь.

– Ты что, всерьёз думаешь о том, чтобы ехать жить к Леониде и помогать людям? Но ведь это безумие – заживо похоронить себя. Непомерная жертва. – Свистит чайник, мама передёргивает плечами. Ей тоже холодно? – Но ведь ты… не всерьёз? Но ведь мы с тобой вместе?! Разве тебе плохо жить со мной? – Мама слышит наконец чайник, выключает. – Пожалуйста, выбрось эту идею из головы.

Я говорю «хорошо», и мама начинает собираться на работу.

Мама, не уходи. Мама, возьми Дениса и пусть у нас с ним ничего сегодня не будет. Я не хочу близости с Денисом.

Он был близок с моей мамой. Я не хочу. Что-то есть кощунственное в этом. И вообще я не хочу быть с ним близкой. Не только из-за мамы. Между нами – гора снега. Протянешь руку – по локоть утопишь её в снегу. По грудь – снег. Снег не рассыпается, не тает, он скатался в комки, и комки заледеневают, едва коснувшись груди.

Снегопад в Посёлке был в Люшин день. Я шла за отцом по снегу, и снег, коснувшись лица, замерзал коркой. Пока я дошла до Люши, я – звенела. И, когда упала, отброшенная отцом, не рассыпалась на мелкие осколки, а заледенела вместе с землёй, стала частью жёсткой корки, прихватившей землю.

– В последний раз спрашиваю, может, возьму отгул?

– Послезавтра, мама. Мне нужны эти два дня.

Денис пришёл в ту минуту, как мама села в автобус на нашей остановке.

– Я видел её! Понимаешь?!

Он застыл в коридоре глупым торшером. Стосвечовая лампа не осветит так ярко пыль в углах, письма Ангелины, толкотню туфель, тапок и босоножек Под вешалкой.

Мамины тапки – золотистого цвета. Я подарила их маме уже здесь, в первые дни. Заразилась от Ангелины Сысоевны – солнцем. Сейчас они отсвечивают стосвечовый накал Денисова лица.

– Я пришёл к тебе, я решил, это не будет обман. Я всегда тебя тоже любил, я с тобой был вместе больше, чем с кем бы то ни было в жизни. Ты – часть меня, родной человек. Пожалуйста…

– Уходи! – тушу я нелепый торшер. – Ты придёшь потом, к маме, спать с тобой я не хочу.

Тапки потухли. И я ухожу из коридора в кухню-столовую.

Обман – не в том, что я не имею права вторгнуться в отношения моей мамы с Денисом и родить ребёнка, которого я так хотела родить от Дениса, а – перед самой собой. Я, именно я, не могу воровать. Это – чужое, не моё. Я, именно я, не хочу ничьего одолжения. Дело не в этом. Дело – в том, что я не в состоянии своими силами справиться с сугробом, съевшим пространство между нами – снегу навалило столько, что ни руками не разгрести, чтобы прорыть ход друг к другу; ни дыханием не растопить.

– Ты помнишь, как мы потерялись в лесу? И Бег нас вывел? Я сказал ему: «Бег, домой». Помнишь? Он фыркнул, встряхнулся и – пошёл своим скоком. Ты совсем не испугалась, что мы потерялись и что – сумерки.

Верхушка сугроба сморщилась, стала пористой, но при этом затвердела коркой.

– Пожалуйста, прошу тебя, уходи. Я передумала. Я не хочу Прости меня, пожалуйста.

– Я сегодня ночевал у Виктора. Ты знаешь, что он женится? Вероника весь вечер читала нам с ним из книги «Основы миропонимания новой эпохи». Кое-что запомнил. «Господь не занимается слежкой за тем, кто что делает, но мудрый космический закон отмечает каждый человеческий поступок, каждое его слово, каждую его мысль в соответствующих мирах причин, которые неизменно и неизбежно приведут в тех же мирах к соответствующим следствиям, которые вернутся к человеку либо в виде наказания и страдания, либо в виде счастья и радости». «Закон причин и следствий осуществляет высшую справедливость». «Человек сам творит свою карму. Всегда. Занимаемся умственным трудом – мы творим карму, обрабатываем свой сад – творим карму, занимаемся торговлей – творим карму, предаёмся удовольствиям – творим карму, предаёмся лени, ничего не делаем – творим карму. Творим карму хорошую или плохую в зависимости от того, что делаем».

– Пожалуйста, Денис, уходи. Я не понимаю ни слова.

И тогда Денис закричал:

– Если ты думаешь, что мне не больно видеть тебя такой, то ошибаешься. Мне больно. Ты не только дочь Марии Евсеевны, это, конечно, тоже, но ты – просто ты. Понимаешь? У нас с тобой целая общая жизнь. История. Ну-ка, назови мне моих друзей. Ты да Витька. Всё, слышишь?! – Он застучал себе в грудь. – Подумала обо мне? У меня всё погибает. Вспомни моих зверей. Думаешь, легко пережить такое? Ты уходишь от меня. Почему? Почему ты уходишь от меня? Потому, что я люблю твою мать? Но ты есть ты. Ты – часть меня, понимаешь? Я не хочу, я не могу жить без тебя. Я хочу быть с тобой всю жизнь. Я думал. Я понял. Ребёнок – это цемент. Это на всю жизнь. На всю жизнь мы с тобой останемся родными людьми.

– Я не хочу.

– Чего «не хочу»? Чтобы мы остались друзьями на всю жизнь?

– Я не хочу с тобой… я не хочу от тебя ребёнка.

– Ты лжёшь! Если ты любишь меня, ты хочешь от меня ребёнка. Если ты придумала, что любишь, тогда…

– Я придумала. А теперь уходи. Мы всё выяснили.

Но Денис налил себе чаю, сел к столу.

Он пил чай и не смотрел на меня.

Вот так же мы сидели за одним общим столом в нашей с Инной комнате.

– Посмотри на меня, – сказала я. – Ты хочешь, чтобы я честно вывалила перед тобой всю правду? А ты не боишься оглохнуть от неё? Ты – наглый, ты не только вторгся в чужую жизнь, ты взорвал её! Ты видел только себя, свои чувства! Ты посмел навязать себя другим! Кроме того, ты – вор, твой ореол…

– Только потому, что я люблю не тебя? – Денис встал.

Я хотела объяснить ему про сугроб. Не тает. А произнесла обвинительную речь.

– Не здесь… из слов Вероники я понял… не здесь решается, как нам жить. Скажи, откуда это пришло в меня? – Он снова склонился надо мной и – включил свет. Ни тени обиды. – Не сам же я придумал… рядом с ней… светло и так много всего… не разложишь по полочкам, не объяснишь. Я боролся. Я сказал себе точно такие слова: «наглый», «вор». Но как я могу выбросить из себя это «много»? Я пытался анализировать, но не могу ухватить это «много»… Если и в тебе столько, ты понимаешь. Думаешь, я не знаю, что Мария Евсеевна – щедро, от своего богатства, не чувствуя ко мне ничего подобного, просто в дар… себя. Почему же она может, а я – нет?

– Уходи. Пожалуйста!

– Ты не поняла. Она ещё не знает, я знаю за неё, она меня тоже любит. Любит и ненавидит. Ненавидит – за то, что я гожусь ей в сыновья, за то, что я – вор, наглый, за то, что она прошла через унижение… за то, что я вторгся в её жизнь.

– По твоей логике получается, что и ты меня любишь, только не знаешь об этом. Ну?

Денис снова сел на мамино место – как точно он определил его! Он смотрит на меня. И – тает снег, течёт между нами речка. Это уже было. Я помню это ощущение – истекает свет и дыхание, и тебя несёт в невесомость.

Он встаёт, осторожно склоняется ко мне и подхватывает меня со стула, и несёт меня в комнату, шлёпая по тёплой воде. А я истекаю светом и дыханием. Я не бьюсь в его руках и не отпихиваю его, я – в невесомости, ничего общего не имеющей с жаждой тела. Запахи леса, солнца… – долго я шла за ним по лесу, и вылетали из-под ног птенцы, о которых рассказывала мама.

Последняя кромка реальности – шершавое покрывало. Обеими руками я вцепляюсь в него.

Мы в невесомости вместе, как дети, когда вместе несёшься по воздуху, а тело растаяло. Оно молчит.

Я не хочу тебя, Денис. Я не могу жить без тебя. Воздух, свет, невесомость.

Брат. Не чужой мужчина. Что я делаю? Я не хочу, Денис, не надо, пожалуйста.

Но… это так мне нужно – вместе нестись в невесомости и непорочности…

Я истекаю в реку, в стремительную реку растаявшего снега, она меня несёт… в Шушин океан.

Запах снега, воды, водорослей, травы…

– Ты совсем ребёнок, – голос Дениса из Будущего. Оно, это Будущее, не наступило, я всё ещё на пути к океану, я ещё не влилась в него и не ощутила свой исток, свою колыбель. Я всегда знала, я – со дна океана. – Ты была права. Конечно, я просто не знал, что люблю тебя как часть себя. Я – с тобой навсегда. Это как разрезать руку и своей кровью, раной… побрататься.

Что он говорит? Чушь. Он болтает? Зачем он болтает?

Он качает меня на волне. Он – океан. Он – Денис. Он – лес. Непорочное зачатие. Без потной душной страсти. Без желания. Две клетки – я и Денис – слились в одну – в вечную жизнь. Кровью… побрататься. А ребёнок – клетка слившихся нас?

Звонят в дверь. Руки Дениса продолжают укрывать меня волной.

– Ты будешь открывать?

Это – Будущее. Я вступаю в него босиком. Натягиваю на голое тело голубой костюм, присланный мне Ангелиной Сысоевной, определивший мою удачу в сдаче экзаменов, и иду к двери. Теперь у нас есть глазок. И в глазке – Леонида.

Я принимаю твоё предложение, Леонида: я поеду жить в твою глухомань, мне больше негде жить. Я буду помогать тебе заниматься благотворительностью.

Звонит звонок.

Будущее трезвой назойливостью напоминает – я сама назначила Леониде это число, это время. И я открываю дверь. И я впускаю в свою жизнь Леониду.

Мы сидим втроём за одним столом: Денис, я и Леонида. Леонида рассказывает о Семинарии – о строгом распорядке, о предметах, которые изучает…

Денис слушает и ест. Он очень голоден. Ест мамины вчерашние котлеты и дышит, как после пробежки. Леонида не видит, как дышит Денис. Денис ест, как ест нормальный человек. Это знаем он и я – что он задыхается. Я тоже задыхаюсь. Волной океана, прибившей нас с Денисом к своей тайне, к своей колыбели.

И я говорю ему: «Пожалуйста, успокойся. Мы будем все четверо растить нашего ребёнка. Мы будем все вместе. И я не ревную тебя. И я люблю тебя. И ты ничем не обязан мне. И я люблю маму. И она ни в чём не виновата передо мной. И я хочу, чтобы мама не была одна. Успокойся, пожалуйста. От непорочного зачатия, при котором тело молчало, стартует Будущее четырёх людей и – маленького пятого. Ты говорил, или Вероника говорила: что мы ни делаем, мы творим карму, мы творим будущее. Вот оно. Не хватает только мамы, моей мамы за этим столом. И семья – в сборе».

Леонида поняла, что я сбегаю от своей жизни потому, что теряю всех, кого люблю, потому, что нуждаюсь в ней, потому, что хочу помочь ей, и, глядя на Дениса, спрашивает меня:

– Когда ты дашь ответ?

– Я согласна помочь тебе, – говорю я и смотрю на Дениса.

Моё лёгкое «ты» разрушает барьер разницы в возрасте, свидетельствует о моём доверии к Леониде – я буду жить свою жизнь.

Леонида уходит, а я пишу Денису адрес маминой школы. Не успеваю дописать последнюю цифру, снова звонят в дверь.

– Что за паломничество такое?

Снова кухня. Виктор смотрит то на меня, то на Дениса. Мы помирились? Мы общаемся как люди?

– Ты можешь подождать секунду? – спрашиваю Виктора и увожу Дениса в свою комнату. – Пожалуйста, не иди к маме сегодня. Дай мне сначала поговорить с ней. Я должна сказать ей о том, что выхожу замуж. На самом деле я не выхожу замуж. Но дай мне сегодня и завтра. Завтра мы хотели поехать с ней к морю. Дай мне два дня, пожалуйста.