Текст книги "Бунт женщин"

Автор книги: Татьяна Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Глава третья

Мне не хватает моей насыпи.

Теперь я всё время хочу спать. И едва дожидаюсь мгновения, когда можно добраться до кровати. Но перед тем, как уснуть, представляю себе, что пришла к своей насыпи. Рельсы – в солнце, рельсы – под дождём, они уходят вверх, к небу. Я иду между ними, по шпалам в новую жизнь, выше, выше. Держу обеими руками живот. В нём созидается ребёнок.

Я хочу девочку. Она будет любить меня так же, как я люблю маму, и я никогда не окажусь одинокой, потому что умру раньше своей дочки, а на отпущенное мне время её любви хватит.

По шпалам я несу в своём животе в свою новую жизнь свою девочку.

Если идти и идти… обязательно придёшь в новую жизнь. Только нужно идти.

Засыпаю прямо на шпалах. И снится мне океан. Мне часто снится океан, и я уверена, не без участия Шушу.

Ангелина Сысоевна, мать Пыжа, каждый день сторожит меня у школы. Встречает одними и теми же словами: «Здравствуй, доченька». Она понимает, я не пойду к ним в дом, и ведёт меня в кафе. Она хочет накормить меня обедом, но я обхожусь булочкой с чаем. Совсем отказаться от еды никак нельзя – моя девочка всё время хочет есть.

– Поля! Мне нужно поговорить с тобой, – говорит мать Пыжа.

Эта фраза – ежедневна, как и «Здравствуй, доченька», и я до слова знаю, о чём ей нужно «поговорить со мной». «Прости моего мальчика. Он не ведал, что творил, но он так сильно любит тебя! Он не может без тебя жить, выйди за него замуж, прошу!»

Речь всегда одна и та же, только порядок фраз разный – иногда «прости его» повторяется пять раз. Иногда «он любит тебя» расцвечивается наречиями типа «сильно», «глубоко», а иногда прибавляются эпитеты в мой адрес: я – «красивая», «умная» и «необычная».

Иду я покорно в кафе ещё по одной причине. Моей девочке нужна и вторая бабушка. Отец ей не нужен, вполне спокойно можно жить и без отца, а вот бабушка очень нужна.

Конечно, с лихвой может хватить дочке и моей мамы. Разве можно желать лучшей бабушки? Но эта рыхлая, когда-то величественная, а теперь жалкая Ангелина Сысоевна – тоже несчастна, ей тоже не сладко живётся, хотя, в отличие от моей мамы, похоже, именно она руководит ходом жизни своего семейства. Совсем ненадолго вышел из-под её контроля сын.

– Я договорилась со своей подругой, – говорит сегодня Ангелина Сысоевна, – она – могила, ни слова никому не скажет, хоть пытай её, такой характер. Она – врач, мы с ней вместе учились, я ведь тоже могла бы работать врачом. Нужно посмотреть, всё ли в порядке. Ты очень молода, ты не знаешь… а если он лежит неправильно? А если какая патология? Ты потом не простишь себе.

– Я согласна, – прерываю её.

И мы идём к врачу.

Ангелина Сысоевна держит меня под руку, словно я могу удрать. А я не хочу удирать от неё. Моей дочке нужна бабушка. Я изучаю Ангелину Сысоевну – что она может дать моей дочке?

Кормить дочку будет моя мама. Она готовит вкусно и чисто. Я не хочу, чтобы моя дочка ела еду, приготовленную Ангелиной Сысоевной, – вдруг её станет рвать, как меня вырвало от морса?

Улица, по которой мы идём, самая главная в нашем Посёлке. Большие, четырёх-, пятиэтажные дома, громадные витрины… Мимо нас едут велосипедисты, машины. Людей на этой улице всегда много. И знакомые удивлённо взирают на нас с Ангелиной Сысоевной – как это мы тут вместе оказались, что это за дружба такая странная?

Знакомые связаны со школой. Это бывшие ученики, учителя, родители. Хотя Посёлок и большой, в нём почти все знают друг друга или друг о друге. Ангелина Сысоевна сейчас величественная, идёт откинув голову, выставив груди и живот, словно это она беременна. А я под взглядами людей – как под лучами прожектора в ночи.

Врач оказалась тощей и длинной. И её я встречала. На улицах или в магазине, не помню.

– Привела к тебе мою невестку.

– Сейчас мы сделаем тебе ультразвук. – Врач просит меня лечь на кушетку, оголить живот, мажет его масляной жидкостью и принимается водить трубкой по нему. Смотрит на экран, говорит медсестре фразы, из которых я понимаю лишь отдельные слова: матка, размеры, очертания, девятнадцать с половиной недель…

Слово «мальчик» я сначала никак не соотнесла с собой.

Но Ангелина Сысоевна воскликнула:

– Мальчик?! Наследник?! Я так и думала, что Бог позаботится обо мне, пошлёт подарок. Поленька, доченька, спасибо тебе.

– Ей нужно беречься, – говорит врач. – Есть некоторая опасность… – Она помолчала, сказала невнятно: – Выкидыша.

– Ну-ка, повтори всё сначала, – просит Ангелина Сысоевна.

– Есть некоторая патология, плод лежит низко… возможен выкидыш. Относиться к ней надо как к хрустальной: не разрешать поднимать тяжести, не заставлять делать работу, связанную с наклонами, с приседаниями, с вибрациями. Но больше всего нужно бояться стрессов. Близость исключается. Хрупкая она у тебя.

Ангелина Сысоевна не сказала в кабинете ни слова, взяла пачку бумаг и, попрощавшись со своей подругой жалким взглядом, вышла.

Но не успели мы очутиться на улице, как она, не обращая внимания на людей, преградила мне путь и громко сказала:

– Пощади!

От её патетического голоса, от величественного вида – ни следа. Моргающая слезами несчастная женщина. Она громко всхлипывает. И лишь в эту минуту я поняла, что Ангелина Сысоевна очень одинока. Вот почему она так ждёт этого ребёнка. Она станет нянчить его, и её жизнь наполнится смыслом. Она ещё не сказала ни слова, а я уже знала: она просит меня как можно скорее выйти замуж за Виктора и переехать к ним.

– Пожалуйста, не плачьте. Вы слышали, мне нельзя волноваться, пожалуйста, – твержу я, пытаясь стряхнуть с себя взгляды: её – жалкий и любопытные – прохожих.

Услышав «нельзя волноваться», она перестаёт плакать, вытирает слёзы и уже спокойно говорит то, что я уже сказала за неё:

– Я буду ухаживать за тобой. Я буду беречь тебя. Провожу в школу, встречу, накормлю. Никакой работы по дому делать не дам. У тебя будет всё, что тебе нужно в жизни.

– Мамы не будет, – говорю я.

– Как это – «мамы не будет»? Мама будет каждый день. Я дам ей ключ, в любую минуту дня и ночи она придёт к тебе. Я поставлю ей в твоей комнате красивую, новую, удобную кровать. Будет мама. Да я твоей маме стану ноги мыть. И тебе. Только переезжай. Твоя мама – моя любимая подруга юности. Мы с ней дружили. Даже её деньги хранятся у меня.

Мы всё ещё стоим около подъезда женской консультации. На нас смотрят люди, прислушиваются. Но Ангелина Сысоевна, кроме меня, никого не видит. Глаза у неё набухли слезами, губы тоже словно налились слезами, и щёки – как подушки.

– Доченька, кровиночка моя, пощади. Мы всё сделаем по старинке: придём с мужем и сыном, как положено, свататься. Только разреши прийти. Не скажи отцу о беременности до свадьбы. Характер у него – крутой: и нас поубивает, и тебя. Послушайся меня. Уже сейчас живот виден, с каждым днём он будет расти. Скорее нужно играть свадьбу.

Выговорившись, она берёт меня за руку и ведёт от консультации прочь. Похоже, она успокоена собственной логикой, разумностью рассуждений и считает: всё так и будет, как она говорит.

– Дай мне ранец. Он – тяжёлый.

У меня – мальчик? Не девочка?

Мальчик – такой, как мой отец?

Нет, я не хочу мальчика!

В это мгновение мальчик шевельнулся во мне, и я – обеими руками – прижалась к нему.

Я, «хрупкая», по выражению доктора, сама созидаю мужчину. И этот мужчина лежит во мне по-домашнему безобидно. Он не будет ханжой, хамом, развратником. Он – Денис. Он будет любить животных и людей. Он…

– Почему ты не отвечаешь мне? Ты хочешь, чтобы наш с тобой мальчик родился или нет? Тебе опасно оставаться в твоём доме, – звучит голос Ангелины Сысоевны. – Как только станет видно… Разреши… Ты что руками прихватила живот?

Он должен родиться. Он защитит меня от моего отца, раскинет руки и крикнет: «Не смей обижать маму». Я – мама.

– Что ты чувствуешь, неудобство какое? Может, вернёмся? Может, прямо сейчас нужно лечь в больницу? Бывает, в особо сложных случаях и по несколько месяцев лежат.

Зима в нашем Посёлке исходит дождём, не тем, что выстукивает по рельсам дикие танцы – такие дожди летом, зимний дождь виснет в воздухе, оседает в лёгких влагой – пей меня! мутит глаза – смотри через меня, я – главнее всего. Дождь пропитывает одежду. Он – живое существо, с тысячью щупалец, проникающих внутрь, требует к себе постоянного внимания: смахнуть его, цепкого, со складок капюшона, с ресниц, с лица, стереть, не слышать его.

Ангелина Сысоевна взяла с меня слово, что через два, самое большее – три дня я отвечу: согласна ли обвенчаться с Пыжом и переехать – под её защиту – в её дворец.

Я осталась около двери своего жилья. Загадала: пусть отца дома не будет, а мама будет.

Отца дома не оказалось, но и мамы тоже.

Поев, я снова вышла к дождю.

Кроме насыпи и оврага, есть ещё одно место в нашем Посёлке, где можно спрятаться от людей.

Это – павильон со множеством отсеков, с проёмами для дверей между отсеками, но без дверей. В нём в летние месяцы происходят выставки-продажи продуктов и вещей для местных и для приезжих. Тут есть и прилавки, и большие столы, и лавки для отдыха. Крыша – стеклянная, днём и читать здесь можно.

Мягкие дорожки – на полах, зимой – пыльные, летом их пылесосят ежедневно.

Две входные двери. Запирается одна из них, и я знаю, где прячется ключ.

Увидела я это случайно.

Кусты перед павильоном, деревья, скамейки уже прикрылись серо-чёрной завесой, не разглядишь отдельно, слились они в сумерки, и я – часть невидимого мира, в своём серо-тёмном плаще, ветка, сук… Лишь дверь – белая. На фоне двери – женщина. Встаёт на цыпочки, вся вытягивается к широкой притолоке и кладёт на неё ключ.

Прихожу в павильон редко, запираюсь изнутри. Выбрала я себе отсек в самом конце коридора, в окне его – сосенка, тощий подросток, с поднятыми вверх руками, держащими свечи.

Я смотрю на сосенку и сижу так долго. Ещё минута, и она откроет свою тайну – кому несёт свечи. Что-то происходит между нами, не я к ней иду, она подносит мне себя. Через стекло – её лицо. Длинны зелёные ресницы, распахнуты глаза.

Почему-то никогда не хотелось зайти за павильон и встретиться с ней живой.

Сегодня я хочу увидеть её. Она даст знак – выходить ли замуж за Пыжа?

Ничего плохого случиться в его доме не может. Ангелина Сысоевна вдолбит ему в голову, как нужно вести себя со мной. Сделала же она так, чтобы он не смел приближаться ко мне в школе. Конечно, запретить смотреть не может. Его взгляд – бур, въедающийся в мой затылок. Шевельнуться не могу под ним – то ли обидой, то ли защитой провожает. Пыж каждое моё движение. Учиться он стал лучше всех в классе. Отвечает не учителю, мне. Сам норовит вылезти к доске – так мы глаза в глаза. Он похудел и побледнел, перестал жевать сласти, ещё больше вытянулся.

Вопрос один: хочу я или не хочу, чтобы мальчик родился? Слова Ангелины Сысоевны точны.

Ключа за притолокой не было, а дверь плотно закрыта. Осторожно потянула я её на себя, она легко, не скрипнув, открылась. Вторая – та, которую нужно открывать ключом, распахнута, и в павильоне звучит мурлыкающий голос отца:

– Ну, а теперь, когда мы доставили друг другу удовольствие, я разрешаю тебе сказать, что ты хотела.

– Я беременна, – говорит Люша.

Одета она или ещё раздета? Сколько месяцев её ребёнку? Мальчик он или девочка? – вопросы глупы, но они возникают в зловещем молчании.

То, что молчание – зловеще, ощущается даже здесь, далеко от отсека, где отец с Люшей. Я вылезаю из сонной одури, в которой пребываю целый день, как из старой кожи. Бедная Люша. Что ждёт её? Кто её возьмёт под свою защиту? У меня-то есть мама и Ангелина Сысоевна.

– А какое отношение я имею к этому факту твоей биографии?

– Это ваш ребёнок, вы же знаете. Вы же знаете, я только с вами… вы же знаете…

– Как ты можешь доказать мне это?

– Что?! – лепечет Люша. – То, что я была девушкой? Или то, что я ни с кем…

– Ты смеешь навязывать мне своего ребёнка? Ты смеешь со мной торговаться? Как ты смеешь задавать мне вопросы?

Не вижу, а словно вижу: он хватает её за плечи и трясёт, как меня.

«Господи, пощади Люшу! – воплю я про себя. – Он же вытрясет из неё ребёнка!»

Когда он трясёт меня, моя кровеносная система, связывающая меня в одно целое, разрывается на отдельные сосуды, хлещущие кровью, а позвоночник распадается на отдельные позвонки, и всё это по отдельности звенит, стучит, ходит ходуном, истекает кровью.

Сейчас я кинусь к Люше и закрою её собой.

– Даю тебе неделю, – ровный голос. Может, мне показалось и отец вовсе не трясёт Люшу? – Или ликвидируй ребёнка, или уберись из Посёлка. – И он движется к выходу, потому что голос его гремит близко.

Я ныряю в первый же отсек и прячусь за стену возле дверного проёма.

– Не забудь положить ключ на место.

Хлопает дверь.

По странной случайности отец тоже выбрал отсек – с сосенкой против окна.

Первая мысль – о сосенке, а не о том, что отец убьёт девочку, как убил Шушу.

Никто не говорил мне – «они жили», но я теперь знаю это. Они жили – Шушу и мой отец. Я помню… он оставался с Шушу наедине в классе, когда ребята уходили на перемену.

Сколько лет прошло, и лишь в эту минуту, когда Люша затаилась в своей беде, я вижу его плотоядный взгляд, которым он «ошаривает» тонкую фигурку моей любимой учительницы.

Не сюда ли, в этот павильон, приводил он и Шушу?

Отец убил Шушу.

Может, и Люша уже умерла? Лежит там скрючившаяся, с руками на животе – последним движением спасти ребёнка.

Ещё, может быть, есть шанс спасти? «Шу-шу», «Лю-шу», «шу», «шу»… – шуршит в голове, и под это «шу-шу» я на подламывающихся ногах еле-еле передвигаюсь к своему – к Люшиному отсеку. Может, это Люша, не отец, выбрала?

Волосы – по спинке стула, Люша сидит лицом к моей сосенке.

День на исходе, и потому я не вижу рыжины волос. Сумерки припорошены моросью. Окно – тёмно-серое, в мороси.

Как тихо я ни подошла к отсеку, а Люша обернулась. Вскочила.

Сколько надежды в её лице!

В тот миг, когда надежда эта сменилась страхом, я сказала:

– Он убьёт тебя… – Хотела сказать «как Шушу», с разбега захлопнула рот. – Он – подонок, – вместо этого сказала я. – Ты зря это…

Под словом «это» я понимаю – «полюбила его», а Люша говорит:

– Он взял силой. Я и не понимала, что со мной, мне и в голову не приходило. Мне нужно было лишь видеть и слышать его. Он такой умный, так много знает! Он такой красивый! Он так улыбается! Он такой ласковый!

Я подхожу к Люше и обнимаю её, животом к животу.

Это первый в моей жизни человек, которого я обнимаю.

А когда наши дети толкнулись друг в друга, я отстранилась и сказала Люше:

– Если ты хочешь родить ребёнка и выжить, тебе надо уехать из Посёлка, Мир – большой, может быть, и найдёшь себе пристанище. Всё равно тебе нужно учиться.

– Я не могу без него, – говорит Люша.

– Он – подонок, – повторяю я в третий раз. – Он очень плохой человек. Его нельзя любить. Моя мама любит его всю жизнь, но она несчастна – он изменяет ей, он искалечил её жизнь.

– Нет, – близко-близко чёрно-громадные зрачки. – Не искалечил, он дал её жизни смысл. Она может смотреть на него, она может служить ему, она может слышать его дыхание ночью. – Люша замолкает, видимо, ищет, чему же ещё может радоваться мама, как ещё наслаждаться отцом, и неожиданно я понимаю: а ведь именно так и происходит, мама именно наслаждается, любуется отцом, глаз не сводит с него, когда он дома, ловит каждое слово и именно служит ему. Ей нравится это – она спешит услужить ему. – Нет, он не искалечил ей жизнь. У неё – полная жизнь. Она – хороший учитель, – говорит Люша.

– Ты смеёшься, её никто не слушал, когда она вела уроки, над ней все издевались.

– Вот и не все. Я любила уроки Марии Евсеевны. Садилась на первую парту и записывала каждое слово. Цветы выращиваю, как учила она, травы собираю. Я хорошо знаю и ботанику, и анатомию. Всё, что она рассказывала, я усвоила.

Зачем-то я зажигаю свет.

Перевернулась в эту минуту моя жизнь.

Рыжие волосы, широкая блуза, хотя живот ещё не прёт из Люши, как из меня, она пока худенькая, а это странно – мне казалось, мы забеременели в один и тот же день.

У меня – праздник: Люша говорит, мама – хороший учитель, и смотрит на меня с почтением и нежностью.

– Твоя мама – самая лучшая, самая красивая, самая умная женщина на свете! – Люша чуть щурится от яркого света. – Если бы у меня была такая мать! Моя видит только своё стойло – кухню, стирку и деньги. Никогда я не стала бы бухгалтером, целый день считай и считай! А мать потонула в своих цифрах, смысл её жизни – выцедить из каждого дня нашего быта лишнюю копейку. Экономит даже на спичках. Если горит конфорка на плите и нужно зажечь ещё одну, никогда не возьмёт новую спичку, использует обгоревшую. Я уж не говорю о недоеденной корке хлеба. Размочит и всунет её обязательно в запеканку или заставит доесть, хоть давись! Совсем замучила нас с братом.

– У тебя разве есть брат?

– Есть. Но ему только шесть лет. Он – от второго маминого мужа, поздний ребёнок. А твоя мать – личность. Меня очень мучает вина перед Марией Евсеевной. Я должна объяснить ей… Ну чего ты так ошалело смотришь на меня? Прежде, чем я что-то решу, я должна поговорить с ней. Ты советуешь уехать. Куда? И как я буду там, где-то, жить? Представь себе, ребёнок рождается. Чем я буду кормить его, где купать? А если, допустим, я устроюсь работать, кто будет сидеть с ним? Правда, у меня есть двоюродный брат, мы жили вместе здесь, он нянчил меня, играл со мной, а потом вместе с родителями уехал и теперь живёт в большом городе, учится в институте, подрабатывает в ресторане, он очень любит меня и наверняка с удовольствием приютил бы, но не могу же я на него повесить свои проблемы и ребёнка, он должен жить свою жизнь, так ведь?!

– Что же ты собираешься делать?

– Как «что»? То, что Он велит: избавлюсь от ребёнка. Он не хочет ребёнка, разве я имею право родить, если отец не хочет?

– Он не младенец, наверняка знает, как предохраняться.

– Он не думал, он обо всём позабывал, как и я. Ведь это не специально, это просто несчастный случай…

– …за который должна расплачиваться только ты?

Я кладу руки на живот – мой сын изнутри руководит мной, это его голос, его слова, не мои. Я всегда была рабой. Точно такой же, как Люша. Я всегда знала своё место, ощущала своё ничтожество. Я крепко спала, а теперь проснулась. И оказалось: я совсем другая. Сладость ощущения – быть покорной – исчезла. Я не хочу никому подчиняться.

– Именно я и должна расплачиваться. Он не просил меня влюбляться в него, он не заставлял меня стоять перед его, перед вашим крыльцом дурацким чучелом, он не звал меня в провожатые. Я сама приставала к нему. – Голос Люши – в единоборстве с моим мальчиком. – Может быть, потому, что я росла без отца… может быть, такая мать… не знаю, а он не похож ни на кого, он – над всеми, большой, надёжный.

– Он совсем не надёжный. Он должен был бы понять твоё чувство: что ты боготворишь его, что ты вовсе не близости хочешь, а общения, разговора.

– Это правда, – соглашается Люша, – но я должна была соображать.

– Он искалечил твою любовь, а теперь бросил одну.

– Он превратил меня в женщину. Я упрошу его. Никому не открою, что это ребёнок – его, и – рожу.

– А что скажет твоя мать? Кто будет кормить твоего ребёнка здесь?

– Не выгонит же она меня из дома! Я делаю половину домашней работы.

– Может, и не выгонит, а изведёт, – говорю я уверенно. – И обязательно докопается, чей ребёнок. Такой скандал закатит. На весь мир!

Сосенку мою в окно не видно, окно давно тёмное.

Мы с Люшей стоим лицом друг к другу и знаем: сосенка – тут, с нами, подняла свои свечи к небу. Глаза у Люши – цвета игл сосны. В животе её – мой брат или моя сестра, хотя я ощущаю Люшу сестрой.

Дома отец ставит меня перед собой.

– Где ты шляешься ночами?

Я стою перед ним, опустив голову лишь мгновение. Привычка сильна, но, не успевает он открыть рот, чтобы одарить меня привычными ругательствами, я смотрю на него – его глазами. Лишь теперь, когда я ращу в себе своего мальчика, я осознаю: моё лицо – его лицо, только в женском варианте.

Что-то он ловит в моём взгляде, что настораживает его, он обрывает себя на полуслове, спрашивает только:

– Уроки сделала?

У него чуть дрожат крылья носа и левая щека – он явно не в своей тарелке.

– Садитесь есть, – зовёт мама.

И я, избавленная от необходимости отвечать, наконец вылезаю из куртки и непромокаемых брюк.

С мамой тоже явно не всё в порядке.

– Ты нашла мальчишку? – спрашивает отец.

Мама кивает.

– Когда ты выходишь на работу?

– Завтра.

Это уже разговор за столом, вовсе не привычный в нашем доме.

Отец снизошёл до маминых дел.

Но маму внимание отца не радует.