Текст книги "Бунт женщин"

Автор книги: Татьяна Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

И она склоняется – снова пить за него его обиду, но наждачная бумага его крика сдирает в ней нутро, и саднят раны.

– Ты ни при чём, – плачет Голик. – Прости меня.

В тот час она не удивилась взрослости формулировок и анализа, проведённого братом, она не поняла, не осознала в тот час, что случилось. Осознала потом, когда один за другим входили обидчики в дом – есть ореховый торт. У неё отняли игрушку, совершенную по природе, которую она создавала в соответствии со своими идеалами. Слепота. Что надо Голику? Она не знает. Она знает, что надо ей: она скучает о бабке и им спасается. Бабкой приучена – всё для неё. Голик – для неё. Свет, вечная жизнь – игра, в которую они с бабкой играли. Но они с Голиком должны сначала прожить жизнь здесь, сейчас. При чём тут вечная жизнь, когда сейчас отморожен нос, когда на тебя сейчас накричал Голик?!

Различные комнаты. Пора определить свой путь и освободить Голика от себя. Он – под прессом. Его бунт непонятен ему самому. Не к тому моменту. Он прорывается быть самим собой. Задушила любовью. Подавила насилием.

– Ты что, заболел?

– Ты сам пёк торт?

Голик отступает в гостиную.

Его никто не собирается бить. К нему пришли разговаривать. Кинуться на помощь? Найти общую тему? До реки она влезла бы помогать, но сейчас… она бросает Голика одного. На поле битвы? На поле искупления?

– Эй, ты неровно режешь, дай мне.

– Чашек не хватит!

Сколько их пришло есть торт?

Какое сейчас лицо у Голика?

Это его жизнь. У них разные комнаты, разные оболочки, разные начинки. И она – одна. Бабка бросила её, и Голик – не взамен, Голик – сам по себе. Пуповина разорвана. Он что-то рассказывает?

Что?

Она подходит к двери своей комнаты, чуть приоткрывает её.

– По костям восстановили тело динозавра и определили, сколько веков назад он жил.

– Слабо! Как это «по костям»?

Он может прекрасно жить без неё.

«Дура, не реви!» – приказывает себе.

Она идёт к своему окну, в котором очень старая липа. Как ей удалось выжить в центре города, в режиме вечной стройки? Сейчас почти без листьев.

– Почему ты не идёшь к нам?

Извиняющаяся поза, выпяченные в обиде губы, а в глазах – по свечке, отклоняющейся то чуть влево, то чуть вправо. Свечку зажгла она. В своей комнате бабушка ставила свечку в праздник. Бабушка ставила свечку в день поминовения родителей. Свечка чуть колышется. Голик даже подрос за эти два часа, что ребята орут ему свою дружбу.

«Я иду к вам», – хочет сказать ему Вероника, а лезет противное:

– Уроков много.

– Ты вчера сделала уроки на сегодня, а сегодняшних у тебя нет.

И она идёт.

Никто не благодарит её за торт. Её едва замечают. Ребята орут:

– Ты бил пенальти? Я бил! Эти ворота скошены в одну сторону. Покажу! Был бы гол!

– Я съехал семь раз с горы без палок и не шмякнулся. А тебе слабо.

Зовут его Рыба. Он плавает часто, когда его вызывают отвечать. Но, похоже, ребятам всё равно, как он учится, он без палок – с горы!

Торт съеден до крошки. Мальчиков двенадцать. Голик – тринадцатый.

– Ты обещал рассказать про Геракла.

Голос Голика звонок, дразнит её, свечки и здесь, в гостиной, где нет зажжённой ею свечки, языки пламени заливают всю радужку брата, колышутся.

– Он совершил много подвигов. В одном из городов…

Язык – не её. Интонации – не её. Он вывернулся из-под её опеки!

Он пришёл к ней в комнату, когда родители ушли спать.

– Во-первых, хочу сказать тебе спасибо – за торт. Не за торт, за ребят. Они совсем не такие, как я думал, завтра я пойду в школу. Во-вторых, всё, что я кричал тебе, – враньё. Не плачь, я не могу, когда ты плачешь.

Ему не девять, ему – сто лет. Когда он вырос? Когда перерос её?

Он много читает. Но она знает книжки, которые он читает. Как, когда он узнал то, чего не знает она?

– Не бросай меня. Не я кричал. Надо мной издевались…

– Почему же ты не сказал мне? Почему же ты сегодня стал разговаривать с ними?

– Они думали, я – слабый, меня можно бить. Они поняли, нельзя. Я – сильный, потому что ты. Только не брось меня.

Он прилёг с ней рядом, обхватил её за шею и не шевельнулся больше. Сколько прошло: час, два, ночь?

Он спал, как спал маленький, чуть приоткрыв рот, ровно дышал, и из угла соприкасающихся губ текла тонкая струйка.

Значит, снова она всё придумала? Вот же как стянуты они в одно целое! Ей позволено опекать, нежить и баловать его, её ребёнка, её мальчика.

Он кончил школу в пятнадцать лет и поступил в институт.

К тому времени Вероника уже преподавала в их школе историю.

Голик возрос на истории и литературе, как на молоке. Но решил стать программистом. Модная специальность.

В институте он тоже был самый младший, но рост – 180, но плечи широки, как у спортсмена, занимающегося греблей, ему давали – восемнадцать.

Сходились они дома в четыре, и продолжалась их общая жизнь.

Обед готовили вместе: один чистил овощи, другой жарил рыбу или мясо. За это время надо было успеть рассказать всё о своём дне. Голик снова попадал в школу. У Вероники не бас, как у Мелисы, лёгкий голос, не раздражающий барабанных перепонок, но она, как и Мелиса, дразнит своих учеников и вызывает шквал возражений.

Голик поддаётся игре и начинает приводить свои аргументы:

– Нет, ты ответь мне, завоевание новых земель – прогресс или преступление? Завоеватели уничтожают коренных жителей. Да, чаще всего аборигены бескультурны по сравнению с завоевателями, но у них есть их жизнь, со своими законами. Что ты молчишь? Имеет право или не имеет цивилизованный мир разрушать жизнь отсталых народов?

– А если аборигены едят друг друга или калечат своих сыновей: отнимают в семь – десять лет у матерей, вышибают палками и пытками из детей женский дух. И пытки – страшные: разрезают пенис, пускают кровь? Таким образом воспитывают мужественность, пренебрежение к боли и к смерти. Что ты молчишь? Ну-ка, скажи, что лучше: письменность, торговля или традиции дикарей?

– Формулировка некорректна. Не «традиции дикарей», а уничтожение племени, смерть. Что ты молчишь?

Иногда отмалчивались, иногда кричали друг на друга в голос.

Голику было семнадцать, когда его вмазал в стену самосвал. И снова виноват был пьяный шофёр – он заехал на тротуар.

Смерть – та же, что у бабушки.

Никаких вопросов она себе не задала. Почему та же смерть? Почему Бог отнял у неё Голика, её ребёнка, её брата? Во что теперь верить? Как жить?

Вопросы плыли облаками над ней, её не касаясь. Свет, обливавший её сверху и вовлекавший её в жизнь вечную, потух. Механически она даёт уроки, едва различает лица, механически высиживает собрания женского клуба и даже спорит с Русланой, механически читает книги. Её плоть, её мозг справляют своё дежурство по жизни, но она словно ватой обёрнута, словно плотной водой отгорожена от того мира, которого была живой, созидающей частью.

Глава десятая

Виктор приходит в шесть тридцать, минута в минуту. Стол накрыт, повешены новые шторы.

Не успеваем мы усесться, как звенит звонок в дверь.

Вероника. На пороге кухни.

– Ты вернулся ко мне, я знала, ты не можешь бросить меня одну навсегда. – Виктор встаёт и стоит перед ней – склонившись к её радости. – Пойдём домой. Я достала тебе горные лыжи, ты хотел поехать в горы, они ждут тебя. Я собрала тебе книги по астрологии, помнишь, ты хотел. Ты не верил, видишь, я была права, я звала тебя, так звала, что ты пришёл обратно. Твоя комната ждёт тебя. Всё так, как при тебе. Я не сказала родителям; что ты вернулся. Представляешь себе, какой праздник для них. Я убралась в твоей комнате. Я испекла твой любимый пирог с орехами и курагой. Пойдём домой.

Инна снова бежит из кухни, как утром.

Мама подносит Веронике воду.

– Пожалуйста… выпей. – В её руке чашка пляшет.

– Что вы все плачете? Разве я больна? Разве что-нибудь случилось плохое? Голик вернулся ко мне. Вы не знаете, это я назвала его «Голик». Он не любил пелёнок, хотел быть голым. «Георгий», конечно, далеко от «Голик». Но «Голик» – это моё, я купала его, я присыпала его, чтобы не подпревал, я носила его на руках, чтобы перестал плакать. Ты не помнишь? – Она смеётся, закинув голову. – Но тогда ты не был таким большим, конечно, ты помнить не можешь! – Она пьёт воду. – Ты не рад мне?

– Садись, пожалуйста, – просит её мама, – мне кажется, ты не ела целый день.

– Ты не рад мне? – повторяет Вероника.

И вдруг Виктор гладит её по голове и обнимает её.

Он всё понял. Носить на руках можно только младшего братишку. И этот братишка – погиб.

Вероника тонет в его руках.

Стучат часы-ходики, подаренные Валерием Андреевичем, капает вода.

Снова кто-то пришёл.

Мама идёт открывать.

К нам пришла Руслана. Увидев Виктора, застывает.

Виктор усаживает Веронику рядом с собой.

– Голька?! – шепчет Руслана.

Мама прикладывает палец к губам, едва качает головой.

Руслана поворачивается ко мне:

– Все деньги собрать не удалось, но две с половиной есть. – Она кладёт на стол толстый пакет. – Нашла женщину помогать: пенсионерка, одинокая, любит детей. Вот телефон. Мебель – с миру по нитке. Вот телефоны, имена и наименования – у кого что есть лишнее, объехать можно за раз. На общем собрании доберём остальное.

– Вы хотите есть? – Мама показывает на свободную табуретку.

– Всегда хочу, вы же знаете, но сейчас мне нужно бежать, у меня деловая встреча.

Инна не ест глазами Руслану – подхватывает Тусю на руки, едва входит Руслана, и заслоняется ею от Русланы, как щитом.

Руслана, не взглянув ни на Инну, ни на девочку, бросив лишь – ещё раз – недоуменный взгляд на Виктора, выходит.

Я слышу голос Виктора:

– Воскресение Христа поставлено под сомнение. Есть версия, что он не умирал, просто был в глубоком обмороке.

– Мне очень жаль, что ты веришь всяким глупым версиям. Ты хочешь сказать, что Христос вовсе не Сын Божий, а просто человек? Нет же, конечно же, он Сын Божий, и он умер, и воскрес, и вознёсся! Не хочешь же ты сказать мне, что не веришь в чудеса? Или ты хочешь сказать, что ты не мой брат… А кто же ты? Помнишь, мы плыли в лодке? И вдруг ты, прямо как был, в одежде, бросился в воду и поплыл. Вёсла погрузились в воду, лодка стояла на месте, а ты отфыркивался, как конь, и кругами плавал вокруг меня. Ты так и не сказал мне, почему ни с того ни с сего бросился в воду. Помнишь, как мы плавали вместе? Ты не умел, и я ещё не умела, и мы прицеплялись к папиным плечам. Маленький, ты любил купаться: плескался, хлопал по воде. Мама сердилась – после твоего купания чуть не по часу она собирала воду с полу. А мне нравилось стоять по щиколотку в воде.

– Пожалуйста, поешьте, обязательно надо поесть.

Вероника покорно что-то жуёт. Но сразу откладывает вилку.

– Почему ты зовёшь меня на «вы»?

– Потому что это не я. – Виктор кладёт руку на Вероникино плечо. – Мне очень больно. Я очень хотел бы, чтобы у меня была такая сестра. Я очень хотел бы, чтобы Георгий был жив, очень. – Он гладит Веронику, и она под его рукой съёживается.

– Я испекла пирог. Я убрала комнату…

Звонят в дверь.

– Старых друзей пускают?

Теперь входит в нашу кухню Валерий Андреевич.

– Чего вы все зарёванные? Надеюсь, не случилось ничего трагичного? – Он переводит взгляд с одного на другого.

– Познакомься. – Мама представляет всех по очереди Валерию Андреевичу и говорит: – Мой близкий друг, мы учились вместе в университете.

– Твой любимый пирог… – зыбкий голос Вероники. – Ты пришёл прожить жизнь. Ты попал на свой уровень и – вернулся.

– Я учился вместе с Полей. Мы с ней вместе учились с первого класса. – Виктор продолжает держать свою руку на плече Вероники.

Вероника проводит пальцем по его шее:

– Здесь была родинка. Нет родинки.

– Пожалуйста, поешьте.

– Слушайте, что я расскажу вам. Говорят, есть страна, где люди живут вторую жизнь. Каждый из них утверждает, что жил раньше, и рассказывает версию своей прошлой жизни, с деталями и с красками.

– Я говорила! Слышите? Я же говорила! А вы не верите. Я знаю, ты вернулся ко мне, только ты забыл свою прошлую жизнь. Мне нужно возвратить её тебе, ты вспомнишь.

– Валерий Андреевич выдумал, такой страны нет. Это сумасшедший дом, а не страна… – Я встаю и подхожу к Веронике. – Пожалуйста, не мучайте Виктора, я знаю его всю жизнь, его жизнь прошла у меня на глазах. У него никогда не было сестры. Он один у родителей. Пожалуйста, придите в себя. Я понимаю, такое горе… я тоже потеряла сына… его сына. Инна потеряла своего сына. Мы все всё понимаем. Отпустите Виктора, пожалуйста, он совсем измучен.

– Зачем ты так?! – жалобно говорит Инна. – Не надо.

– Не надо, пожалуйста, не надо! – Вероника берёт меня за руку. – Послушай человека, он годится тебе в отцы, он не станет врать. Не только две жизни живёт человек, много жизней. И твой сынок вернётся к тебе.

Виктор встаёт. Теперь он склоняется надо мной:

– Ты… ревнуешь? Ты… меня… ревнуешь? Ты боишься, что я… – Он расстёгивает рубашку, застёгивает, трёт грудь. – Я тебе не говорил, у меня болит сердце.

– Пожалуйста, – поднимает ко мне лицо Вероника, – пожалуйста, не отнимай у меня Виктора.

– Кажется, я затронул не ту тему, – говорит Валерий Андреевич. – Давайте о другом. Вы знаете, что такое трудные подростки? Силы непомерные, голова и душа не загружены. Они насилуют, грабят, убивают, а знаете, почему? У нас плохо поставлено образование. И программы надо вернуть старые, те, что были до Перестройки, и учителя нужны увлечённые. Да где их взять? Зарплаты – низкие, мужчины не хотят идти в учителя. А без мужчины мужчину не вырастишь. У нас много школ для трудных подростков, а знаете, что это такое? В обычном классе с одним трудным подростком не могут справиться, а тут их целая школа.

– Но у них, наверное, особая программа, – заставляет себя говорить мама.

– Я не ревную тебя. Откуда ты взял?

– Чего ты тогда злишься?

– Дело не только в особой программе. И даже не в хороших учителях. Я знаю умного, самоотверженного молодого человека, который пришёл работать в одну из спецшкол, чтобы спасти детей. Он ставил с ними спектакли, ходил с ними в походы, учил их лепить и строить модели самолётов. В общем, подарил им детство – сделал то, чего не сделали учителя обычных школ, хотя, конечно, в обычных школах уровень образования намного выше. Но вот дети разъехались после окончания школы по своим областям и городам и почти все погибли. Кто раньше пил под воздействием родителей или приятелей, снова стал пить, потому что никуда не делись ни родители, ни приятели. Кто воровал, снова стал воровать. Один мальчик покончил с собой, а большинство сейчас – по тюрьмам. Дети не смогли противостоять среде, тем людям, из-за которых они начали пить и воровать.

– Что стало с учителем, когда он узнал о судьбе своих учеников? – спрашивает мама.

– Бросил школу. Назвал своё подвижничество – «мартышкин труд». «Зачем я не спал ночей, забросил собственных детей? – спросил он меня. – Жену не видел неделями? Ночевал в школе? Во имя чего?» Весь день сегодня уговаривал его вернуться в школу. Не уговорил.

Вероника встаёт:

– Вы думаете, я сошла с ума? Вы думаете, у меня галлюцинации? Родинки нет. Я знаю, не Голик. Но это ведь знак? Или не знак? Я бы сказала, высший знак: то, что Виктор, как две капли, похож на Голика. Скажете, случайность, совпадение? Почему же случайности – на каждом шагу? Почему именно случайности определяют жизни? Люди встречаются именно в этой обстановке и в этот момент? Человек не выбирает, его выбирают. Чтобы родиться, нужно попасть именно в тот единственный момент, когда родишься ты. Не слушайте меня. Человек сам выбирает родителей, сам выбирает ситуацию, сам определяет свою жизнь. Не Голик, я знаю, я справлюсь. Простите, что замучила вас. Но всё равно, Виктор – знак! – Она идёт к двери.

Мама говорит:

– Может, останешься переночевать? У нас хватит места.

– Я и так испортила вам день. Простите меня. И большое спасибо. Мне стало легче.

В эту минуту Туся соскальзывает со стула и подходит к Веронике:

– Ты любишь лошадок. Пойдём в зоопарк. Они скачут, ты будешь смотреть на них. Я не мальчик, я девочка, но я тоже могу поплыть с тобой в воде, хочешь? Хочешь, я тебя утешу? – Она гладит Вероникину ногу. – Ты не будешь больше мучиться?

Вероника беспомощно смотрит на Виктора.

– Достоевщина какая-то, – говорит Валерий Андреевич.

Вероника гладит Тусю по голове:

– Большое спасибо тебе. Я очень хочу вместе с тобой смотреть на лошадок. В следующее воскресенье я к тебе приду, хорошо? – Вероника выходит в коридор.

– Я провожу. – Виктор идёт следом.

– Ты вернёшься? – спрашивает мама.

– Обязательно.

– Прямо достоевщина какая-то, – снова говорит Валерий Андреевич, когда хлопает дверь.

Инна с Тусей уходят к себе – читать книжку.

И за столом нас – трое.

Это уже было однажды. Почти нетронутая еда, и мы – втроём – за столом. Где? Когда? В какой из моих жизней? И зыбкий, словно простуженный голос Валерия Андреевича:

– Я разговаривал с деканом биофака. Если ты хорошо сдашь все экзамены, тебя могут взять в заочную аспирантуру. Будешь учиться, сможешь ставить свои эксперименты в лаборатории биофака.

– Я не понимаю, – робкий голос мамы. – Школа, аспирантура, лаборатория. Когда я буду работать в лаборатории?

– Два раза в неделю. Три дня будешь преподавать, два – в лаборатории. А там будет видно. Я же обещал, ты начинаешь жить заново, так, как хочешь ты, так, как задумала когда-то. Судя по сегодняшнему вечеру, ты уже в эпицентре жизни.

Виктор в этот вечер не вернулся. Не пришёл он и на второй день, и на третий.

Я жду Виктора? Я хочу видеть Виктора? Я ревную его? Что происходит?

Мама не успевает прийти из школы и поесть, начинает заниматься со мной:

– Слушай и представляй себе, память у тебя хорошая, само всё уляжется в голове.

Инна переехала на новую квартиру, устроила Тусю в детский сад. Зина – в лагере, и по воскресеньям мама с Инной и Тусей едут навещать Зину.

Сегодня воскресенье. Пять дней до экзамена. У мамы экзамены – в сентябре. Она уже набрала кучу книг и читает их в постели, перед сном.

Квартира продувается насквозь – все окна открыты. Сегодня я вижу слова, понимаю их смысл. Меня не размазывает медузой по стулу. Тычинки с пестиками и среда обитания млекопитающих, нервная система и устройство желудочно-кишечного тракта… располагаются по порядку в моей голове, я легко расскажу о них в любую минуту. Листаю учебники. Это помню. Это тоже помню. А это – в первый раз вижу. Читаю.

Звонят в дверь.

Корзина с цветами и – никого.

Вношу её в дом, открываю письмо.

«Желаю блестяще сдать экзамены. Не хочу мешать Вам, зная, как Вы заняты.

Думаю о Вас беспрестанно.

Очень верю в то, что Вы поможете мне и людям.

С глубоким почтением,

Леонида».

Обычные, пышные, головастые, гвоздики – красивы, но не пахнут. Эти – мелкие, не прошли пути перерождения в более совершенные, терпки. Закрываю глаза – поле гвоздик.

Снова звонят в дверь.

– Прости, что врываюсь, не хотел по телефону.

На пороге – Яков.

– Один из моих приятелей – в комиссии, – говорит с порога Яков. – Иди отвечать первая, и тогда он будет спрашивать тебя. Пробелы обходи, говори уверенно и спокойно.

– Разве меня будет спрашивать только один преподаватель? Я думала, зоологию, ботанику, анатомию надо сдавать разным.

– Каждое учебное заведение сходит с ума по-своему, – пожимает плечами Яков.

– Хочешь чаю?

Яков кивает, и мы идём в кухню. Он рассказывает мне о своём приятеле, о своей курсовой и вдруг спрашивает:

– А где мама?

И я понимаю, он специально подгадал – пришёл, чтобы застать дома маму. Спросил и покраснел.

– Ты что, тоже влюблён в неё?

– Почему – «тоже»? Кто ещё влюблён в неё?

– Есть такой. А вообще в неё влюблены все. Ты можешь открыть мне секрет, в чём тайна?

– Могу. Она – тёплая, а ты – холодная. Ты ведь об этом спрашиваешь меня? Из тебя торчат шипы: не подходи, проколю, в любой момент можешь взорваться. А в маме – тихо, в ней – штиль, в ней – покой.

– Это не скучно?

– Нет, это не скучно. Она привносит в жизнь каждого покой. Людям нужно равновесие. Вместе с тем она умна, внимательна к каждому человеку, много знает.

– Когда ты успел так хорошо изучить её?

– Я заканчиваю психологический факультет, моя профессия – психология. Я – великий психолог. Мне достаточно побыть несколько минут с человеком, как я уже понимаю, что с ним происходит.

– Ну, и что происходит со мной?

Яков молчит.

– Не понимаешь, что со мной?

– Понимаю.

– Почему же не говоришь?

– Боюсь взрыва, боюсь обидеть тебя, боюсь твоих шипов. Ведь если ты мне откажешь от дома, я не смогу видеть Марию Евсеевну, а мне очень нужно видеть её. У меня планы.

– Какие планы?

– Через год я закончу университет, поступлю в аспирантуру и тут же начну одно исследование.

– Какое исследование?

– Я хочу провести исследование в сумасшедшем доме и с людьми обычными. Меня интересует видение мира – со сдвинутым сознанием и с якобы нормальным. Конечно, пока это только предположение, но мне кажется, сумасшедшие люди ближе к пониманию невидимого мира, чем нормальные, они просто не справляются с тем, что происходит в них. Эксперимент будет чистый. Их на время перестанут пичкать лекарствами.

– А при чём тут моя мама?

– Мама при всём. Во-первых, я хочу попросить её помочь мне с этим экспериментом. Во-вторых, как только я получу деньги за эксперимент, я сделаю ей предложение.

– Какое предложение?

– Руки и сердца.

– Ей уже сделали. И она наверняка выйдет в обозримом будущем замуж.

– Откуда ты знаешь?

– Так ты скажешь мне обо мне?

Яков сник.

– Может, всё-таки скажешь?

– Ты уверена, что мама выйдет замуж именно за него?

Я пожимаю плечами. Зачем говорить ему, что уверена?

– Скажи, пожалуйста. Я не откажу тебе от дома. Мне с тобой хорошо.

– Ты уязвлена. Не так складывается, как ты ждала. Что делать, не знаешь, и твоя беспомощность тебя разрушает. Кроме того, ты не можешь решить и ещё один вопрос, какой, не знаю.

– Ты не психолог, ты – цыганка. Откуда ты всё это знаешь?

Яков пожимает плечами:

– Если бы я был цыганкой, как ты говоришь, или ясновидящим, я увидел бы, что у мамы кто-то есть. С тобой всё просто. Уязвлённость, обида, раздражение – в лице, углы губ опущены. Цветы и письмо свидетельствуют о чём-то важном для тебя, но ты растеряна.

– Попробуй блинчики с творогом. Вкусные.

– Мама делала?

– Мама. Не грусти, Яков. Ты совсем ещё молодой, и вполне вероятно, на твоём пути ещё появится замечательная женщина.

– Конечно. Обязательно. Передай маме привет и моё восхищение блинчиками. Женщины у меня есть всегда. Но, как ты понимаешь, мы говорим о твоей маме, она человек особенный. Спасибо за откровенность. Я всё равно хочу попросить её помочь мне с экспериментом.

– Мама будет очень занята. Она поступает в аспирантуру, у неё школа с учениками и – лаборатория.

– Что за лаборатория?

– В аспирантуре и лаборатории она будет заниматься тем, чем хотела заниматься в юности.

– Ты очень сердишься на меня?

– За «уязвлена», за «беспомощность», за «шипы»? Нет, я не откажу тебе от дома. Я договорила за тебя. Я – эгоистична, недобра, я – самодур. Всё это правда. И, несмотря на свои пороки, я люблю правду Ты – мой друг с этого дня. Годится?

– Годится. Я очень рад. У меня пока не было подружки, с которой я откровенен.

Мы давно стоим около двери, взявшись за руки.

С нами рядом, между нами – Люша. Целая жизнь, наверное, понадобится мне, чтобы искупить вину моего отца перед ней.

– И, может быть, ты так же откровенно, как я тебе, когда-нибудь расскажешь о своих проблемах и о своих планах, – говорит Яков.

Я сжимаю его руки и едва слышно произношу:

– С нами Люша, так?

Яков бледнеет.

– Ты её брат, значит, и мой брат, так?

Яков обнимает меня, и мы стоим и стоим.

– Желаю тебе поступить, – говорит мне на прощанье Яков.

Экзамен я сдала блестяще, мои пробелы никак не проявились. Приятель Якова, улыбающийся очкарик, слушал мою трескотню не прерывая, а я, по совету Якова, вываливала ему всё, что знала: просто пересказывала мамины лекции. Стрекотала я ровно двадцать минут, после чего очкарик вписал в мой экзаменационный лист высший балл и сказал:

– Блестяще!

На ступеньках лестницы перед нашей с мамой квартирой сидел Виктор.

Он встал, увидев меня, молча, следом за мной, вошёл в квартиру и сказал:

– Дай мне, пожалуйста, чаю и сядь, я пришёл исповедаться перед тобой.

Я молча поставила перед ним чай.

Он молча выпил. И, когда я села, встал:

– Так мне легче. Я спал с Вероникой. Несколько раз. Я люблю только тебя и буду любить всю жизнь, но, что будет со мной дальше, не знаю. Вероника любит меня. Не успеваю войти в дом, она вцепляется в меня. Вот смотри. – Он отвёл ворот рубашки, и я увидела десять синих полос от Вероникиных пальцев.

– Сядь, пожалуйста. Как относятся к тебе её родители?

– Прямо в точку. Конечно, ещё и в них дело. «Сынок» да «сынок». Однажды прихожу, а ее мать – плюх передо мной на колени прямо в передней. «Комната у тебя есть, – говорит, – живи, ради Бога, дома. Служить буду, кормить буду, детей растить буду. Только не уходи». С ума они все сошли от горя!

– Ты пришёл ко мне за советом – переезжать к ним или нет?

– Не за советом, за разрешением. Я, Поля, не сплю ночей, не готовлюсь к экзаменам. У меня через два дня первый. Я разорван: ты и она. Она – беспомощный ребёнок, которому я нужен. Не от мира сего. Тебя люблю больше жизни. Люблю в тебе всё: самостоятельность, обиду на меня, твою боль, твою индивидуальность, нашего не родившегося сына. Я знаю, перед тобой большое будущее. Я знаю, ты очень талантливый человек. Я так люблю тебя!.. У меня всё время сердце болит, как нарыв. Я предал тебя.

– Не предал. – Теперь встаю я и смотрю, не видя, в окно. – Ты меня не предал. И ты близкий мой человек. И, может быть, я обращусь к тебе с просьбой.

Конечно, предал, и я хочу убить его сейчас.

– С какой просьбой? Я готов выполнить любую. Я сделаю для тебя всё!

– Не сейчас, потом. А теперь иди, мне нужно привыкнуть к тому, что ты женишься.

– Но я не женюсь.

– Ты женишься, Витя, потому что Вероника – из тех женщин, на которых только женятся, с ними так просто спать нельзя. И ты сделаешь правильно, если женишься на Веронике.

– Я хочу жениться только на тебе.

– Как ты думаешь, с точки зрения Высшего Замысла, ты встретился с Вероникой случайно или не случайно? Молчишь. И молчи. Ты встретился с Вероникой не случайно. Ты искупаешь тем самым свою вину передо мной – спасаешь другого человека.

– Я хочу спасать тебя.

– Меня ты спасти не можешь, потому что ты – причина моей второй жизни, этой… Ты ведь понимаешь… я была одним человеком до насыпи, сейчас – другой.

– Ты была кроткая, робкая, добрая…

– А теперь я – стерва и злая и никому не позволю властвовать над собой. Вопрос можно поставить так: что лучше – кроткая, но с рабской психологией, или стерва?

– Прости меня, – тихо сказал Виктор. – Прости, если можешь. Мне так больно, что я сломал тебя, что надругался, что твою душу…

– Успокойся. Я себе больше нравлюсь сейчас. Приходи ко мне почаще. А сейчас я очень хочу спать. Я не спала две ночи.