Текст книги "Бунт женщин"

Автор книги: Татьяна Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Что ты такое несёшь? – Инна встаёт и, прижав руки к груди, совсем как мама, повторяет: – Что ты такое несёшь? Я не понимаю.

– Мальчиков в интернаты! А почему бы их не воспитать в уважении к женщине, почему бы не вырастить их работящими, добрыми? Экстремизм во все времена – большая беда общества. Савонарола доводил людей до обмороков своим кликушеством, пророчествовал о гибели мира в огне! Картины жёг: не приносит пользы – в огонь! Так погибли великие ценности, например, произведения Леонардо да Винчи. Маленькие дети, по наущению Савонаролы, создавали отряды, которые судили, что и кто может остаться жить, а что и кто должны сгореть. Ничему не научила нас история! И сейчас сколько фанатиков!

– Ты, ты… – преграждает ей путь Инна, – вылезла… тебя не звали… бунтуешь… против кого бунтуешь? Против подруги.

Тишина, провожавшая Веронику до места, взорвалась: женщины затворили, закричали, заходили по залу – кто кинулся к Руслане, кто – к Веронике.

Домой мы приходим глубокой ночью. Инна – жалкая. Шар волос словно опал, и узкое маленькое личико в нём съёжилось.

– Я не понимаю, почему… против Русланы…

– Не против Русланы, против того, что она говорит.

– И вы тоже…

– Конечно, мне ближе Вероника, – улыбается мама. – Ты не огорчайся. Ты любишь Руслану и люби. Руслана – яркая женщина, очень сильная, а несчастна она и агрессивна из-за своих комплексов…

Инна кружит по комнате.

– Руслана – добрая, последнее с себя снимет и отдаст, деньги свои отдаст!

– У неё богатые родители, и она не останется голодной.

– Ты тоже против Русланы? – кричит Инна мне.

– Нет же, успокойся. Просто твой пример не говорит о жертве.

– Что это значит?

– То, что Руслана отдаёт не последнее и голодать ей не приходится, вот и всё.

– Никто не против кого, Инна. – Мама обнимает Инну. – У Вероники и Русланы – разные точки зрения. Одна считает – нужна борьба против мужчин, полная изоляция женщин от мужчин…

– Я тоже так считаю! – восклицает Инна.

– А другая считает, что прежде всего нужно саму себя, внутри, сделать лучше и богаче духовно, то есть научиться самосовершенствоваться, нужно увидеть свои собственные недостатки, много чего прочитать, получить образование. Женщина должна вырваться из своего мирка.

– Зачем? Я боюсь, когда много людей…

– Ты же ходишь на женские собрания! – говорит мама.

– Там Руслана, я слушаю Руслану, я смотрю на неё.

Мама пожимает плечами.

Последняя наша бесприютная ночь. Завтра мы с мамой начинаем свою собственную жизнь на новом месте.

Глава четвёртая

Валерий Андреевич пришёл к нам на новоселье. Принёс розы и торт.

– Увидите, целый торт слопаем в один присест. Ну-ка, Машенька, покажи квартиру! Слушай, а ведь и вправду ничего… светлая… паркет лачком покроешь, и всё в порядке, обои со временем поменяешь. Молодец Васёк, не подвёл. Стеллажи в коридоре пристроишь. А здесь, смотри, советую шкафчик в стену влепить, бессмысленный закуток.

– Я не знала, что ты сегодня зайдёшь, ни вина, ни водки не купила.

– А я и не пью, завязал… я, Машенька, чай люблю.

– Ты же собирался с Васьком выпить.

– Ну да, хотел. Посидели мы с ним. Ему наливаю, сам чокаюсь. Он – алкаш, ему так больше остаётся, и он вполне доволен.

К странной речи Валерия Андреевича я попривыкла – маска, игра для слушателя, и терпеливо ждала, когда он заговорит своим нормальным языком. И – дождалась. Это случилось в конце нашего застолья. Он мешал ложкой в чашке, хотя сахара не клал.

– Я, Маша, запил, когда ты вышла замуж за Климентия. Вы с Климентием двинулись в свой Посёлок, а я в тмутаракань не поехал. Пусть твоя дочка слушает. Ты наверняка не рассказывала ей о себе, а дети должны знать, какие у них родители. Я, Маша, как прочитал твою первую курсовую о раковой клетке, поверил в то, что именно ты откроешь спасение от рака! Ты не знаешь, я никогда не говорил… у меня и бабка, и отец, и старшая сестра погибли от рака. А в твоих последующих работах и особенно в дипломной ты так близко подошла к выходу, ты написала о причинах: и о кислородном голодании организма, и о стрессах, и о неправильном питании… Климентий же запретил тебе идти в аспирантуру и увёз тебя учительствовать. Мои родные тем временем умирали один за другим.

Мама кладёт руку на руку Валерия Андреевича. Рука у него – тонкая, с тонкими пальцами.

– Может быть, не надо, Валера? Может быть, не об этом? Помнишь практику? После песен и плясок у костра хочется спать, а мы должны встать в четыре, взвешивать и кольцевать птенцов. Они разевают клювы, думают: мы им принесли личинку или муравья. Помнишь, один птенец пропал? А он уже полетел! – Мама засмеялась детским смехом. – Помнишь?

– Подожди, Маша, костры, песни, птенцы – другая история. Я так любил тебя, что стеснялся: на практике в туалет не ходил целыми днями. Ты для меня была не обычная девчонка, а небожитель, – улыбнулся и Валерий Андреевич. – У меня дома есть третьи экземпляры твоих курсовых и дипломной, и даже сейчас они актуальны: рак-то лечить так и не научились. Тогда я, как твой друг, был обязан уговорить тебя продолжать заниматься твоей темой, должен был побороться за тебя, доказать Климентию, что потеряет наука без тебя! Я мог тогда попросить твоего шефа поговорить с Климентием. Почему я ничего не сделал? Почему позволил тебе уехать?

– Что ты мог? Я любила Климентия и всё равно сделала бы так, как хотел он.

– Я ведь тоже в этом смысле несостоявшийся учёный… я ведь как думал: с тобой вместе в аспирантуру Медицинского, на микробиологию, и прямиком в медицину… будто ещё мог спасти моих… умиравших по очереди, в муках.

– Почему же ты не пошёл в аспирантуру?

– Я же только что объяснил – запил. Нет, конечно, запил я позже, от аспирантуры отказался раньше. Конечно, понятно стремление Климентия поскорее увезти тебя от всех твоих друзей, от твоей жизни.

– Он и сам не пошёл в аспирантуру, его приглашали.

– Это его дело. Но он погубил твою жизнь и погубил твою идею. Скажи-ка мне, скольких девчонок совратил… – начал было и оборвал себя. – Не моё дело, прости, ради бога!

Мама встала, принялась мыть посуду.

– Прости, Маша, человек слаб, всегда в своём сопернике ищет дурное, тем более если тот соперник – красавец, двух метров росту, а ты сам – неказист и мал.

– Ты не неказист и не мал. Ты был мой самый близкий друг.

– Твоё место – в лаборатории. Может, ещё не поздно? Может, попробуешь… В заочную пойдём!

– Поздно, Валер. Открытия делаются лишь в дерзкой молодости, когда идеи кружат голову, когда кажется, можешь всё!

– Неправда. В дерзкой молодости главное – любовь, а сейчас голова на первом месте, сердце и плоть сыграли свои игры.

Обо мне они забыли. Но встать и уйти не могу. Я хочу знать мамину жизнь.

Валерий Андреевич сдвигает чашки в один угол, вытирает салфеткой стол и выкладывает фотографии. Мама в юности: в лыжном костюме, на лыжах, в купальнике, в шортах на дереве, перекинутом через поляну. Во всю фотографию лишь лицо. Улыбка…

– Ни одной не дам, – говорит мне Валерий Андреевич. – Специально пересниму для тебя, если хочешь.

– Хочу, говорю я. – Пожалуйста.

Валерий Андреевич смотрит на меня:

– Я так и думал, у Маши получится хорошая дочка, будет любить Машу. Я тоже хочу такую. Что возьмёшь с мальчишек? Футбол, марки и прочая чепуха, а дочка – для дома. Сделаю тебе лично, обещаю!

По какой-то своей системе он собрал фотографии в чемоданчик.

Мама обернулась ко мне:

– Ему ты обязана тем, что живёшь на свете. Он спас меня от смерти.

– Зачем об этом, Маша? Я пошёл, девочки. Моя жена любит ложиться рано. А ведь не ляжет, будет ждать, потом не уснёт. Хорошей вам жизни в этой квартире. Если разрешите, ещё зайду. Завтра подключу ваш телефон, чтобы вам не пришлось платить бешеные деньги за подключение, купите пока аппарат. Поставите, позвоните мне, скажу ваш номер. – Он поцеловал маме руку, а меня в щёку. – Дай Бог тебе порадоваться жизни с мамой, – сказал мне.

Прямо в коридоре, едва дверь захлопнулась, мама рассказала мне, как она совсем утонула, а Валерий спас её. Было это в Московском море. Она заплыла далеко и начала тонуть, потому что свело ногу. Валерий, один из всех, увидел, что она внезапно ушла под воду.

– Сам чуть не захлебнулся, пока нырял за мной, с трудом доплыл со мной до берега, сделал искусственное дыхание. Я очнулась от его слёз, они падали на моё лицо. – Мама помолчала. – Очень жаль, что не его я полюбила.

– Тогда не было бы меня.

– Ты же есть! – засмеялась мама. – И сегодня мы с тобой вместе.

Она не успела договорить, раздался звонок в дверь.

Это пришла Инна.

«Ты что так поздно, уже пол-одиннадцатого…» – хотела сказать я раздражённо, но вид Инны вызвал совсем другие слова:

– Что случилось?

– Руслана…

– Что «Руслана»?

– Руслана…

Мы ждём продолжения, но Инна всё повторяет одно и то же слово – «Руслана».

– Она жива? – спрашивает мама.

Проходит много времени прежде, чем Инна связывает слова во фразу: Руслана отказалась с ней встречаться, она Инну не любит, она любит другую, с Инной ей скучно, Инна не её уровня, Инна – примитивная.

Какая разница, бросил её Геннадий или Руслана, борющаяся за права женщин?

– Знаешь что, сейчас мы ляжем спать, ты ложись у Поли, а мы с ней вместе, – сказала Инне мама. – Утро вечера мудренее. Завтра всё обсудим.

Утро не оказалось мудренее вечера. Утром Инна не захотела идти в свою парикмахерскую. Она лежала лицом к стене и, когда я напомнила ей о времени, сказала:

– Не пойду. Позвони, если хочешь, я не буду больше жить.

Мы с мамой стоим возле широкой тахты, на которой скрючилась худенькая фигурка, и не знаем, что предпринять.

Бежать за Русланой? Зачем? Руслана – человек суровый и бескомпромиссный. И, в самом деле, с Инной ей скучно.

Какие найти слова?

Жить Инне нечем. Она говорила, что ей надоело стричь. Учиться Инна не хочет, читать не любит, театров не понимает. В киношку сбегать… этим не выживет.

Мама выходит из комнаты, я – следом за ней.

– Мне нужно в школу, тебе нужно в библиотеку и готовиться к экзаменам.

– А как же Инна?

– У нас есть время подумать, пока она выспится.

– Она не может уснуть. Я боюсь.

– Тогда давай так. Я позвоню в парикмахерскую, куплю телефонный аппарат и еды, поработаю полдня, а ты пока разбери книги и садись занимайся. Я вернусь, ты съездишь в библиотеку.

Мама ушла, я снова зашла к Инне. Она лежала в той же позе.

Чемодан с книгами тащу в кухню, дверь к Инне не закрываю.

Сосредоточиться не могу, что читаю, не понимаю.

Слышу голос Инны: «Живого… крючьями… больно ему… я убила его». В той страшной ночи, последней ночи перед нашим с Денисом отъездом, я держу на своих коленях её голову, обе руки положила на ходуном ходящую спину, Денис несёт воду. Стучат о чашку зубы, тает в моих руках тело – одна пышная сорочка и позвоночник. «Зачем жить? – голос дрожит фонарным светом. – Не хочу».

У каждого человека есть своё главное. Инна – страстная. Страстно любила Геннадия. Страстно желала ребёнка. Страстно любит Руслану. Одно чувство владеет Инной в эту минуту. Теперь ей любить некого. Что я могу предложить ей: чем Инне жить?

Римма говорила о детских домах…

Вхожу к Инне в комнату, сажусь перед ней – беспомощной, говорю:

– Она плачет, помнишь? У её матери восемь ножевых ран, мать умирает. Помнишь, что Римма сказала? Девочка зовёт маму. У неё нет ни бабушек, ни дедушек. Поедем возьмём девочку.

Инна садится.

Глаза у неё – глаза рыбы на берегу.

– Римма поможет нам, она обо всём договорится.

И Инна встаёт. Я пишу маме записку Мы едем к Инне за её вещами и позвонить Римме.

Римма диктует свой адрес.

А в это время моя мама звонит Ангелине Сысоевне.

Глава пятая

Повиснуть на стуле в чужой квартире, когда вот сейчас, в восемь тридцать утра, мать с отцом встают и звонят Сонюшке, не знающей и не ведающей о том, что Валентина ночует у неё. Но подойти к телефону – остановить разговор родителей с Сонюшкой – сил нет.

Всего полчаса дано ей на решение задачи.

В спасатели она не годится. Она хочет стать химиком, а в свободное время играть в драмстудии…

Климушка был нужен в школе, когда под электрическими разрядами, исходящими от него, она росла и в себе ловила чуткие «точки», подключавшие её к высоковольтной антенне – к электричеству Природы, когда познавала саму себя и в себе находила отзвук сигналов, посылаемых Климушкой.

Но… аттестат об окончании школы – знак нового пути. Климушка, здание школы с запахом пыли – Прошлое.

Перед выпускным балом Сонюшка сказала: «Я приглашу Климушку на белый танец».

Климушка не пошёл танцевать с Сонюшкой, простоял с директором, а на следующий – пригласил Валентину. Поймал в сеть оголённых электрических проводов и – пустил ток.

Она не знает, чего хочет больше: быть химиком или актрисой.

Та минута – проверка: тебя выведи на сцену, играй! Ты можешь заблокировать путь току: не распустить слюни, не потечь патокой по мужскому сильному телу, не размазаться медузой. Можешь упереться ладонями в суматошно стучащую грудь и отодвинуть её, чтобы было много воздуха между телами – между поколениями. Если актриса, играй.

– Я не умею танцевать, – не актрисин, жалкий лепет.

– Умеешь. Ты очень хорошо танцуешь.

– Вот Сонюшка…

– Сонюшка манерна.

– Неправда! Сонюшка естественна, Сонюшка открыта, добра и чувственна.

Сейчас, когда она размазана по стулу в пустой квартире Климушки, Сонюшка мстит ей за выпускной вечер: говорит родителям, что их дочь у неё не ночевала…

Наверное, мама с папой звонят одноклассникам, всем по очереди, по списку, висящему на стене над телефонным аппаратом. Рано или поздно доберутся до Виктора.

Что скажет им Виктор?

Валентина встаёт и идёт к телефону.

Занято.

Набирает снова и снова.

Скорее дойти до дома, чем дозвониться, но она ещё и ещё раз набирает номер – она не готова к встрече с родителями.

Мама сядет очень прямо. Когда ей не по себе, она сразу садится и выпрямляется, и смотрит прямо перед собой.

– Что с тобой случилось? – спросит мама.

А по телефону небрежным тоном можно сказать: «Я жива. Я в порядке. Я ещё девушка. Идите спокойно на работу. Вечером поговорим». И – подпустить усмешку – окраской правды.

Сонюшка отомстила за выпускной вечер.

Занято. Родители звонят всем по очереди, по списку.

Глава шестая

Наконец мы с Инной добираемся до дома Риммы Сироты.

– Поедем после «мёртвого часа», – говорит Римма. – Там надо быть в четыре. – Она говорит громко и чётко. – Если девочка понравится, можно начать оформлять документы. Вы хорошо обдумали? Сумеете вы стать девочке матерью? – спрашивает Сирота.

Инна встаёт и смотрит на Сироту.

– Инна хочет сказать, она приехала за девочкой, – говорю я за Инну. – Инна хочет сказать, она постарается.

– А она – немая? Почему вы говорите за неё?

– Когда Инна волнуется, у неё пропадают слова. Она очень много пережила в своей жизни. Она очень страстно всё переживает.

Что я бормочу? Страстно всё переживает? Не справится Инна с девочкой. Я недовольна собой, Инной – мы жалки перед уверенной в себе, красивой женщиной. Нужно объяснить ей получше, а я вдруг спрашиваю:

– А у вас есть дети?

Римма удивлённо смотрит на меня:

– И дети, и муж. Почему вы спрашиваете?

Я пожимаю плечами – не буду же объяснять Римме, что думала: в женском движении почти все лесбиянки.

– Если у вас всё в порядке, почему вы пошли в женское движение? – лепечу я.

Она молчит долго, я расцениваю её молчание как приговор моей бестактности и уже готова просить прощения, а она говорит:

– Я-то счастлива, но столько несчастных женщин, пытаюсь помочь им.

– Вы такая хорошая? – говорю я новую бестактность. – Обычно счастливые не видят несчастных. Как же вы можете понять, что чувствуют они, если вы счастливы, а они несчастны?

Теперь не удивление – любопытство в её лице.

– Разве вам не жалко плачущего ребёнка, хотя вы в данный момент не плачете и вы не ребёнок? Вы же хотите помочь ему! И вы сами… разве вы не приехали с Инной, чтобы помочь ей! У Инны беда, Инне плохо, вы спасаете её, разве нет?

– Я могу понять её, потому что…

Странный получается разговор. Я вовсе не хочу рассказывать Сироте о своих проблемах.

– Потому что вы тоже что-то пережили. – Сирота встаёт и идёт к плите. Она не поворачивается к нам, из чего я заключаю, что с её лицом не всё в порядке и она не хочет показать нам это.

Тишина стучит маленьким красным будильником.

Римма везёт нас в детский дом на своей машине. Машин в потоке много, и мы часто останавливаемся.

Не увидели, прежде услышали – обвал крика. Детский дом, обнесённый забором, плывёт в крике: дети не гуляют, орут.

– Я боюсь, – говорит Инна.

Римма опускает руку, уже протянутую к звонку.

– Чего? Того, что вам не понравится девочка?

– Я боюсь умереть.

– Что-о? – И Римма и я смотрим на Инну не понимая.

И Инна говорит захлебываясь, точно утонет сейчас:

– Не одна она такая, там много таких, мне жалко всех.

– Страус прячет голову под крыло, – говорит Римма, – но от того, что он не видит опасности, опасность не исчезает. Возьмёте одного ребёнка из трёхсот или ни одного не возьмёте, сироты всё равно есть, слышите, кричат. Так, хоть одной поможете. Задача нашей организации – раздать и других детей, но очень многие хотят грудничков, чтобы те не знали своих родителей. Большие дети знают. В детских домах, в основном, дети из неблагополучных семей – пьяниц, проституток, истериков и истеричек, воров. Память у детей жива, и уже выработаны стереотипы, уже сложились привычки: хочешь чего-нибудь, ударь, отними, стащи, заори. Самое тяжёлое – разрушать привычки. В три года их меньше, чем в семь или в тринадцать.

– Пойдём! – Инна нажала на звонок.

Железная дверь всхлипнула и отъехала.

Не успели мы шагнуть во двор, как к нам кинулись дети.

– Ты моя мама! – обхватил мои колени мальчик лет четырёх и заревел.

– Ты моя мама! – кинулась девочка лет шести к Инне. На её голове словно тоже шар, только из пуха, светлого, лёгкого.

Инна склонилась к девочке и положила ладони на её голову.

– Это моя дочка! – сказала она Римме.

С криком «Не умеют себя вести, безобразие!» подскочила воспитательница, сильно крашенная, полная блондинка, и грубо оторвала девочку от Инны та упала. Так же резко она отшвырнула от меня мальчика.

– А ну прочь! А ну дайте дорогу! Почему нарушаете дисциплину?

Римма за руки поволокла нас к тяжёлым дверям серого здания.

За спиной кричала воспитательница, плакала упавшая девочка, и молчали дети: пришли мамы, кого сегодня возьмут?

– Я не хочу другой дочки! – Инна вырвала руку; едва за нами захлопнулась дверь. – Я хочу эту. Красная, злая, Инна дрожала замёрзшей дрожью. – Она ушиблась! Звери!

– Подождите делать выводы. Вы не видели Тусю. Познакомитесь, а потом будете решать.

– Я хочу только эту! Я не хочу знакомиться.

Но Римма втолкнула Инну в кабинет директора.

– Прекратите истерику, – жёстко сказала она.

Мои колени дрожали – их обнял мальчик. Закричать, как Инна – «Хочу этого мальчика, только его» и увезти его домой?!

– Здравствуйте, Римма Павловна. Очень рада вас видеть снова. Ваше появление всегда праздник для нас. Пойдёмте, девочка в изоляторе. Ирина Петровна, – представилась она нам. Миловидная блондинка, с так же сильно, как и у воспитательницы, накрашенными ресницами.

– Я не хочу, – говорит Инна, но Римма повторяет:

– Вы скажете своё слово после того, как увидите девочку.

По широкому коридору, созданному специально для бега и игры, мы идём к изолятору Глухо кричит двор.

Дверь приоткрыта.

– Заходите.

Инна входит первая.

Девочка лежит на спине, до подбородка укрытая одеялом. Смотрит в потолок. Глаза прозрачны.

– Она жива? – спрашивает Римма. – Она же была здоровая.

– Конечно, жива. Мы ей делаем уколы. Наконец перестала плакать и звать маму.

Инна подходит к девочке, дотрагивается пальцем до щеки.

Девочка, не меняя позы, переводит взгляд с потолка на неё.

– Оформляйте. Я беру обеих. Слышите, обеих. – Иннин голос звенит. – Что же вы стоите, идёмте. Она может умереть с вашими уколами.

– Подождите, Инна, а сможете вы прокормить двух? Пособия от правительства хватает не больше чем на три дня.

– Я же работаю! Я умею делать кремы – у меня есть рецепты! Я буду много работать, прокормлю.

Совсем я не знаю Инну.

– Что скажет хозяйка? – охлаждаю я её. – Она выгонит тебя вместе с девочками.

– Какая хозяйка? У вас нет собственного жилья? – Ирина Петровна поджимает и так узкие губы. – Не положено. Жильё обязательно должно быть собственное и хорошее.

– Может быть, мы пройдём к вам в кабинет? – Римма берёт Ирину Петровну под руку и уводит от нас.

– Как ты справишься с двумя? Кто будет сидеть с ними, когда ты на работе?

– А детский сад на что? А школа? Как мы росли? Кто с нами сидел? И потом… кремы я могу делать дома. – Мы входим в кабинет директора.

Я хочу усыновить того мальчика. Но мне семнадцать лет. Я не имею права. И я не имею права заставить маму сидеть с ним.

– Мы тут обсудили… я попробую через свои каналы выбить вам жильё. – Римма достаёт записную книжку, набирает номер и кричит в трубку: – Василий Дмитриевич, я согласна. Да, обеспечу работой вашу протеже. К вам просьба. Конечно, ответная, баш на баш. Женщина усыновляет двух детей, вы знаете, как это для нас важно, она работает в парикмахерской. Конечно, жильё. Совсем ничего? Можно не в новом доме, женщины сами сделают ремонт. Сколько времени вам нужно думать? Ваше решение – жизнь трёх людей, один ребёнок – в критическом положении, нуждается в хороших условиях и в уходе. А кто решает, как не отец города? Позвоню через час. Давайте своего Немченку на ковёр. – Она кладёт трубку и резко говорит Ирине Петровне: – Ваша воспитательница на моих глазах швырнула девочку головой об асфальт, её близко нельзя подпускать к детям, тем более к несчастным. Будьте любезны отстранить её от работы, у меня есть для вас женщина более достойная. А комнату Инне я выбью.

– У неё своих детей не было, – оправдывается Ирина Петровна и заискивающе смотрит на Римму.

– Это и видно.

Инна ходит по кабинету. Останавливается перед Ириной Петровной.

– Вы дадите мне документ о том, что дети – мои? Скажите, не явятся родители? У детей будет моя фамилия? Могу я изменить имена?

– Это вы с детьми согласуйте, как захотят они, дети уже большие, к своему имени привыкли.

Позвонить маме. Куда? Я не знаю ни телефона школы, ни нашего домашнего. Наверняка мама уже вернулась, и наверняка телефон уже работает.

– Пожалуйста, узнайте у Василия Дмитриевича телефон Валерия Андреевича, – прошу я Римму.

– Я знаю телефон Валерия Андреевича, а зачем вам?

– Он знает мой домашний телефон. Мне нужно срочно поговорить с мамой. Я хочу усыновить ребёнка.

– Сколько вам лет? – спрашивает Ирина Петровна.

– На фронтах погибали в семнадцать. Сколько женщин в семнадцать – матери?! Работать можно в семнадцать? У меня сын умер.

– А муж у вас есть? – спрашивает Ирина Петровна.

Римма набирает номер:

– Валерий Андреевич, привет. Ну, а кто ещё? Сирота, Сирота… Нет, сегодня приставать не буду. Тут с вами хотят поговорить.

Я сжимаю трубку так, что рука белеет. Через минуту набираю свой номер.

– Мама, я – в детском доме. Инна хочет взять двух девочек, и, если ей дадут жильё, у неё будут дочки.

– Ты – умница, – голос мамы. В голосе – напряжение. Моя умная мама уже догадалась, почему я звоню ей из детского дома. Но она как бы оттягивает то, что может и не хочет услышать. – Я всегда знала, ты – прирождённый психолог, ты точно реагируешь на ситуацию.

Всё-таки говорю о мальчике, сказавшем мне: «Ты – моя мама».

Мама молчит. Она молчит так долго, что мне становится не по себе.

– Ты здесь, мама? – спрашиваю я.

– Ты уверена, что готова всё своё свободное время, до капли, в течение двадцати лет отдать чужому ребёнку, что готова к рабству на всю жизнь? Ты уверена, что это именно тот ребёнок, которого ты хочешь? Может, этот более наглый, вот и кинулся, а есть, только ты не видела, кто-то, кто ближе тебе? Ты уверена, что никогда не захочешь родить своего ребёнка, с нашей с тобой кровью? Это очень серьёзное решение. Хочешь, чтобы я приехала к тебе?

– Я перезвоню.

Инна обнимает меня:

– Не спеши, Поля. У нас с тобой разные жизни. Ты ещё можешь родить своего. У меня нет выхода, это последний шанс. Мужчин я ненавижу, ты знаешь! – Инна громко шепчет мне в ухо. Я высвобождаюсь из её объятий, вырываюсь из её шёпота.

Звенит телефон.

– Алле, – говорит Ирина Петровна. – Сироту? – спрашивает удивлённо. – Можно Сироту. Ну, вас везде найдут.

Римма берёт трубку:

– Мария Евсеевна? Полина мать? Да, слушаю. Насчёт ночёвки не знаю. Если решится вопрос о жилье, поедут сегодня. Поезд ночной. Да, с детьми. Не знаю, что ответить. Безусловно, тяжёлое зрелище. Триста сирот, и каждый из них ждёт свою маму. Я согласна с вами. Можем оформить на вас. Ваше присутствие необходимо. Формальностей много.

– Нет, – кричу я, совсем как отец. – Нет, ничего не надо. Не надо.

– Не плачь! – Инна снова обнимает меня.

Я вырываюсь и кричу:

– Детей здесь бьют. Детям здесь плохо. Они – маленькие, беспомощные. Но я не могу…

– Ты не можешь спасти всех в мире! – кричит мне в тон Римма. – Вот, мама к телефону.

Голос мамы издалека – сквозь толщу воды:

– Если хочешь, я приеду, и мы усыновим ребёнка. Но мы можем взять одного, не триста. Мы не спасём всех.

Я бросаю трубку и бегу по коридору – к своему не родившемуся сыну. Родившемуся. Имя есть у моего сына – Боречка, самое любимое мужское имя. Моего сына зовут Боречка. Я спасу его. Я помогу ему не мучиться.

Навстречу мне крики. Несутся по коридору навстречу мне дети – мальчики и девочки. «Мама! – кричат они. – Мама!»

И я останавливаюсь. И я пячусь назад. Я не могу взять их всех. Я никого не могу спасти. У меня нет для всех них жилья. У меня нет для всех них еды. У меня нет сил на столько детей сразу.

Они тянут ко мне руки: «Мама!» Не вижу ни одного лица. Орда несчастных. Орда брошенных.

Я бегу от них. Бегу из последних сил и, влетев в кабинет директора, захлопываю дверь и наваливаюсь на неё.

Были дети или не были?

– Выпей-ка, – протягивает мне стакан с водой Римма. – Ты сама нуждаешься в помощи, тебе хорошо бы сходить к доктору.

Гул в ушах пропадает. Криков я больше не слышу. Сажусь и съёживаюсь в комок. Бежали мне навстречу дети или привиделись?

Жильё Инне нашли. Не бог весть какое. Однокомнатную квартиру, нуждающуюся в капитальном ремонте. Но кухня – большая.

– Сейчас мой секретарь оформит бумаги, вы их подпишете, – говорит Ирина Петровна Инне. – Но это только начало бюрократической волокиты. Остальные инстанции будете проходить в своём городе, и это может растянуться во времени на долгий срок.

Девочки ещё не знают, что у них теперь есть мама.

Мой мальчик узнал меня. Он похож на меня. Темные глаза, большой рот. А я предала его. Спасти всех не могу, но одного, своего, могу. Почему же я не беру его домой?

Девочку, которая назвала Инну мамой, зовут Зина. Входит в кабинет и опускает голову толи под тяжестью синей шишки на лбу, то ли шея слишком тонка, чтобы держать голову. Если бы рисовала картину «страх», я нарисовала бы Зину.

– Ты что так дрожишь? – спрашивает её Римма. – Ты чего так испугалась?

– Бить не надо, – говорит Зина.

У Ирины Петровны поджаты губы, сейчас она выстрелит в Зину из своих суженных глаз. Не та воспитательница, что оттолкнула Зину… определяет погоду в детском доме.

– Это клевета… – громко говорит Ирина Петровна. – Тебя не били.

А Римма подходит к Зине:

– Ты узнала свою маму. Что же ты не поздороваешься с ней?

Инна хотела было шагнуть к девочке, но взялась за спинку стула, с которого поспешно встала, и осталась стоять.

Зина смотрит на Инну, Инна смотрит на Зину.

– К тебе вернулась твоя мама. Она была далеко, она тяжело болела, а теперь выздоровела и вернулась.

– Моя мама умерла. Она лежала, лежала и умерла.

– Ты же видишь, не умерла. Видишь же, выздоровела, – говорит Римма.

Зина идёт к Инне и трогает её.

– Совсем выздоровела?

– Совсем выздоровела. Она нашла тебя. Она любит тебя. Вы теперь будете всегда жить вместе.

Инна склоняется к девочке, обнимает её.

– Я распоряжусь: мы дадим приданое – зимние, летние вещи. – Ирина Петровна выходит из кабинета.

– Я дошлю необходимые документы, и начнёте оформлять. Не получится сразу выбить и пособие. Вообще отнеситесь к бюрократической волоките терпеливо, – говорит Римма то же самое, что говорила Ирина Петровна, но другими словами.

Инна отрывается от Зины:

– Если Туся здесь останется, она умрёт, вы же видели её, ей нельзя оставаться здесь. – Инна смотрит на входящую в кабинет Ирину Петровну и резко говорит: – Пожалуйста, сделайте всё, чтобы мы увезли детей сегодня.

– Я уже оформила те бумаги, что зависят от меня, – улыбается любезно Ирина Петровна и вручает Инне целую пачку бумаг. – Подпишите, пожалуйста.

– Инна, мы во всём идём вам навстречу, я беру на свои плечи ответственность за то, что вы сегодня забираете детей, – говорит Сирота. – Вы должны написать мне доверенность, и я сделаю всё, что от меня зависит. Но на это уйдёт много времени.

Тусю Инна несёт на руках.

Мы идём по пустым коридорам. Куда делись дети? И почему так тихо в здании и во дворе?

Зина обеими руками держится за Иннину юбку.

Не успевает Римма открыть дверь своей квартиры, как к ней несутся по коридору беленькие девочка и мальчик с криком «мама приехала», Римма подхватывает их и сразу спрашивает:

– Какие книжки в саду читали, в какие игры играли?

Выходит и муж, приглашает нас к столу. У него через плечо полотенце.

Мы едим. Инна кормит Тусю с ложки, но кисель и пюре текут по подбородку. Туся безучастна, глаза её полузакрыты. Как её посадили на диван, так она и сидит, привалившись к спинке.

Риммины дети удивлённо смотрят на Туею.

Римма, как и её дети, удивлённо смотрит на Тусю.

– Неужели совсем задушили уколами и она не очнётся? – спрашивает непонятно кого и идёт в коридор, к телефону. – Какое лекарство вы кололи, какой срок действия? – спрашивает резко кого-то. – Говорите, иначе я прямо сейчас вызову «скорую» и отправлю девочку на обследование. Я вас под суд отдам! Ну и что, что кричала? Точное название, будьте любезны! – Римма возвращается и напряжённо вглядывается в Тусю.

Риммин муж уводит детей смотреть сказку.

– Ты не хочешь есть? – спрашивает Инна Зину.

– А ты не хочешь, мама?

– Меня беспокоит состояние твоей сестры.

– А разве у меня есть сестра?

– Вот твоя сестра. Но она, как видишь, больна.

– У меня не было сестры.

Инна растерянно смотрит на Римму.

– Разве ты не хочешь иметь сестру? – Римма гладит Зину по руке. – Она младше тебя, ты – старшая, и ты должна о ней заботиться.

– И всё отдавать ей? И во всём уступать? Я не хочу Пусть она сама о себе заботится. Пусть она мне уступает, я – старшая. Пусть она всё отдаёт мне, я не хочу, чтобы мне мало доставалось.

– А разве сейчас тебе мало еды? – Римма показывает на заставленный стол.