Текст книги "Бунт женщин"

Автор книги: Татьяна Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

– Я подумаю о вашем предложении, но ответ дам только после экзаменов. Кто знает, останусь я в этом городе или нет.

Я знаю, останусь. Это мой Город, и я теперь плоть его.

От асфальта, от домов парит. И я вся – в испарине, очищаюсь от ощущений, налипших на меня.

Только бы Инна не вернулась, и никто не позвонил бы! Мне нужно заниматься.

Инна – дома. Она сидит в кухне и плачет. Туся спит.

Едва вхожу, Инна говорит:

– Ни на один вопрос я не могу ответить. Из чего облака? Куда уходит, откуда приходит солнце? Почему вода даёт жить рыбам, а люди жить в воде не могут? Мы ехали в лагерь на катере по речке…

– Тебе надо учиться.

– Как я теперь пойду учиться? С кем я буду оставлять детей?

– Руслана обещала поговорить с пенсионерками. А учиться можно и дома – читать книги, в них всё написано. Да и в детских книжках есть много познавательного.

– Ты что такая злая?

– Мне нужно заниматься.

– А я мешаю? Не буду, Поля. Прости меня. Ты мне давно говорила – надо учиться. Я думала, зачем? Сыты дети, и ладно. Откуда я знала, что это такой ужас – чувствовать себя дурой каждую минуту? Иди занимайся, а я сейчас приготовлю еду. Если останется время, сяду читать. Только ты давай мне книжки, только ты мне объясняй. Ты – счастливая – умная.

– И ты – умная. Только не развитая. – Иду к своим учебникам, но длинный день шумит дождём в голове, и я ничего не понимаю.

Совсем немного удаётся позаниматься.

– Здравствуй! – на пороге комнаты мама. – Инна говорит, ты чем-то расстроена.

Я рассказываю маме весь свой день.

Мама прожарена солнцем пришкольного участка. Нос и щёки шелушатся от загара. И руки – коричневые. Лицо припорошено пылью – мама не успела принять душ.

– И что ты ответила Леониде? – спрашивает наконец мама.

– Я ненавижу лесбийскую любовь. Я не хочу жить в глухомани. Я хочу жить с тобой в этом Городе и когда-нибудь выйти замуж нормально, за мужчину, и родить ребёнка.

– Ну, и что ты тогда так расстроилась? Выброси из головы и думай о чём-нибудь приятном.

– Как я могу думать о чём-нибудь приятном, если никак не получается добраться до книжек, я провалю экзамены. При Инне заниматься невозможно, она требует постоянного внимания, как Зина.

– Судя по твоим словам, квартира уже есть, и Инна скоро переедет.

– Как же есть? А где взять деньги на лишние метры? Пусть Яков предложил рассрочку, где возьмём лишние двести каждый месяц?

– Я отдам всё, что у меня есть!

– Нет, мама, пожалуйста. Ты не знаешь своего будущего. Сегодня астма уснула, а что будет завтра? Сколько может уйти на докторов? Сможешь ты всегда работать? Ради Бога, нет! Инна – прорва. Сама подумай. Деньги никогда к тебе не вернутся. А потом, если ты думаешь, что с переездом мы освободимся от Инны… наоборот, нам станет ещё тяжелее, когда будем жить в разных квартирах.

– Ты, как всегда, права. Откуда ты такая выросла рациональная?

– Математика меня вскормила.

– Мне кажется, ты – голодная, пойдём поедим, а потом я уведу Инну с Тусей из дома. И вообще перестань думать о её проблемах, думай только об экзаменах. И о Леониде забудь. Зачем тебе это? Да и она прекрасно справится без тебя.

В эхе маминых слов вспоминаю о звонке Ангелины Сысоевны.

Но что-то удерживает меня, и я не говорю маме о том, что Ангелина Сысоевна звонила.

Глава девятая

Вероника впала в нашу жизнь – снопом света.

Слово «карма» в её тёплом голосе не пугает, хотя и означает – «возмездие». Карму человек может растопить сам. Так просто – распластай себя, пришпиль к полу в неподвижность и рассмотри себя, в себе открой причины своих бед и – бегства из Прошлого. Опусти руки в тёплый пепел Прошлого и развей его по воде.

Вероника говорит и вдруг замолчит и смотрит в пространство. Что видит? Почему улыбается и плачет одновременно? Вот она сидит с нами за ужином, словно птица на ветке, и я никак не могу удержать её тут, мне кажется, она сейчас исчезнет в своей никому не ведомой стране. Она не произносит слова «дух», она вообще громких слов не произносит, и нет многозначительности в её голосе, одно удивление, когда она говорит о карме или реинкарнации.

«Что с тобой? – хочу я спросить её порой. – Почему ты печалишься? Потому что знаешь то, чего не знаем мы и что очень грустно? Тебе открыто то, что закрыто всем остальным?»

«Не печалься, – хочу сказать ей. – Ещё минута, и я тоже пойму то, что знаешь ты».

Вероника говорит о том, как часто она видит себя сверху.

Тайна рассыпана пылью и духотой исходящего июньского дня.

– Что вы так побледнели? – Вероника встаёт и опускает ладони в пену маминых волос. – Я вас обидела? Я сказала что-нибудь не то?

Мама осторожно отводит Вероникины руки, встаёт, начинает делать бесконечные кухонные дела.

Вечер за вечером… Вероника рассказывает о Рерихе, о Блаватской, о Клизовском, иногда цитирует их:

«Абсолют есть Отец и Мать одновременно»,

«Мы можем расширить нашу жизнь до сотрудничества с космической жизнью, обладая столь высоким и светлым Учением, как Учение Христа, или сузить её до удовлетворения потребностей своей низшей природы»,

«Истинный смысл жизни может заключаться лишь в том, что само по себе вечно и никогда не погибает»,

«Только один путь – путь духовного совершенствования»…

«Творящему добро – воздаяние, творящему зло – наказание».

– Как же надо жить? – спрашивает мама.

– Как вы живёте. Разве вы не спасаете Инну? Разве вы не помогаете дочери? Разве вы не трудитесь с утра до ночи? Разве вы таите на кого-нибудь зло? Разве в вас есть зависть и эгоизм?

Вероника – молодой побег в старой листве.

Помню, Вероника говорит после женского собрания Руслане:

– Чего ты чванишься? Почему стремишься закричать мои слова? Разве я твоя соперница? Я – это тоже ты. И она, понимаешь, тоже ты. – Вероника смотрит на женщину, стоящую у выхода. – Зайду в её шкуру, выгляну из неё и всё понимаю. Пожалуйста, Руслана, оттай. Зачем тебе давить на людей, зачем тебе так нужно уничтожать мужчин? Экстремизм во все времена – гибель для окружающих и для живой жизни.

– Возле вас светло, – говорит мама Веронике.

– К сожалению, я пока лишь на одном из низших уровней, – отвечает Вероника маме. Она смотрит на ветку липы, лежащую на подоконнике.

Виктор явился неожиданно, не известив о приезде.

За три дня до этого пришло письмо Ангелины Сысоевны. И она ни словом не обмолвилась о том, что Виктор едет. Ни словом не обмолвилась и о себе, как всегда, она спешила поделиться со мной информацией об отце. Она пишет:

«Валентина сказала Климентию: «У меня план жизни. Станете партнёром, вперёд пойдём вместе. Нет – до свидания!», «Идти моим путём – это означает идти вашим личным путём». Валентина уговорила отца поступить в аспирантуру. Сначала даже документы не принимали. Исключение сделали потому, что Валентина пошла к декану.

Валентина сказала мне: «Я привыкла писать дневник, должна выверять на бумаге или на звук, что делаю так, что не так. Обед Климентий готовит сам. Хорошо? Для него хорошо, значит, так. Учиться пойдёт. Хорошо? Для него хорошо, значит, так. Бегаем по утрам. Хорошо? Для него хорошо. Значит, так. Хочу жить легко, чтобы не скапливалась на сердце тяжесть, таскать её будет тяжело. Он – хороший человек, только потерял направление…»

Вероника говорит: «Потерял путь».

Валентина творит чудеса, – пишет Ангелина Сысоевна. – Составила программу: в какие города будут ездить, какие книги читать, каких художников изучать».

Письмо Ангелины Сысоевны – длинное. Звучит её разговорами с Валентиной, её пробуждением. Валентина – колокольный звон, вырвавший из спячки и Ангелину Сысоевну.

«Пересмотрела свою жизнь. Я тоже хочу учиться, изучать живопись и архитектуру, ездить по городам. Конечно, я уже не девчонка, и нет у меня Валентины, которая поможет мне полностью освободиться от спячки.

Скажи маме, нельзя никому служить, с любимым человеком нужно смотреть в одну сторону и бежать в одну сторону, как бегут две пристяжные.

Скажи маме, нельзя ощущать себя рабой.

Скажи маме, её решение определяет направление её жизни».

На разные лады Ангелина Сысоевна долдонит одно и то же – уговаривает себя.

Отдать маме письмо или не отдать? Рассказать о телефонном разговоре или не рассказать? Расстроит маму письмо или подтолкнёт к своей жизни?

Но ведь и так «своя» жизнь у мамы уже началась.

Инна и её дети – мамина «своя» жизнь?

Почему Ангелина Сысоевна написала письмо мне, а не маме?

Перед тем днём, изменившим жизнь всех нас, Вероника осталась у нас ночевать. Легла на диване в кухне.

Почему-то я проснулась раньше обычного.

Вероника стояла у окна и шептала:

– Помоги ей, она не ведает, что творит. Вытяни из неё зло, доведи до её ума: она не смеет судить, она не смеет – «око за око, зуб за зуб», она не понимает, что увеличивает зло. Внуши ей бежать от того, кто ударит её. Внуши ей – не бить. Прошу Тебя, спаси её, как Ты спасаешь меня от моего горя: открываешь Свет, готовишь будущую встречу, помогаешь остаться жить.

Загадки в первой части речи нет, Вероника говорит о Руслане. Загадка в словах – «Ты спасаешь меня от моего горя: открываешь Свет, готовишь будущую встречу, помогаешь остаться жить».

Я вернулась в комнату и – вышла второй раз. Теперь шла не на цыпочках, а – шаркала шлёпками, как старуха.

Мы сели завтракать, когда в дверь позвонили. Мама пошла открывать и – ввела в кухню Виктора.

За время, что мы не виделись, он изменился: похудел ещё больше и ещё вытянулся.

– Мама прислала шторы, сама сделала, – сказал свои первые слова, будто оправдываясь, что явился в такую рань. – Здравствуйте всем. – Он смотрит на меня. – Тебе прислала костюм – сдавать экзамены. Говорит, в нём Поля сдаст всё блестяще.

Вероника встала.

– У нас хватит места, – обняла её мама за плечи, – вот же ещё табуретка.

Вероника пытается вывернуться из маминых рук.

– Познакомься, Витя, это Вероника, философ, историк и самый чистый, самый умный человек из всех, кого я знаю.

Хочу спросить маму, почему она Веронику так пышно представляет, почему так высоко поднимает над всеми нами. Но что-то происходит здесь гораздо более важное, чем то, что я постоянно ревную маму Вероника во все глаза смотрит на Виктора.

– Вероника, это Витя. Сын моей близкой подруги и Полин одноклассник. Он приехал поступать в институт.

– Мне надо идти, – говорит Вероника Виктору. – У меня занятия. Я веду занятия, ты же знаешь, не могу опоздать. Пожалуйста, проводи меня.

Виктор не понимает.

– До дверей…

– Но ты не позавтракала, – не понимает мама.

– Я не хочу.

По щекам Вероники текут слёзы.

Виктор возвращается в кухню через мгновение:

– Что с ней? Я обидел её?

– Не обидел. Она влюбилась в тебя, – небрежно говорю я и тут же осаждаю себя – нашла момент издеваться над Вероникой.

– Не думаю, – качает головой моя мама. – Такой человек, как Вероника, не может влюбиться с первого взгляда. Подумай, Витя, ты не встречал её раньше?

– Да нет, никогда не видел. Да я из своего Посёлка ни разу не выезжал!

Похоже, и сегодня я не смогу заниматься?

Но Виктор словно слышит меня:

– Мне надо спешить. Тётка может уйти на работу, что же мне тогда делать с моими чемоданами?

– А ты позвони ей, – говорит мама. – Позавтракаешь с нами и поедешь.

Инна со страхом смотрит на Виктора. Когда Виктор выходит в коридор звонить, говорит:

– У Вероники недавно погиб брат. Он похож на Виктора, как две капли воды. Мне тоже стало плохо, когда я увидела Виктора.

– У неё был брат?

– На шесть лет младше. Его задавила машина на тротуаре, за рулём был пьяный. Вероника очень любила брата, таскала за собой по театрам и кино, фактически она вырастила его.

Виктор возвращается:

– Позавтракать не разрешила. Говорит: «Я столько лет не видела тебя! Немедленно приезжай». Можно я к вам приду вечером?

Он вынимает из чемодана шторы. Я и не глядя знаю: они – оранжевые. Ангелина Сысоевна скучает по солнцу. А костюм мне, конечно, – голубой.

Мама вызывает Виктору такси и даёт деньги:

– Не спорь, пожалуйста, считай, я теперь тебе мать, ты должен слушаться меня. В шесть тридцать у нас ужин, ждём.

Мы с мамой провожаем Виктора до такси.

– Спасибо, – говорю я, но за что, сама не знаю: за то, что привёз нам вещи, или за то, что приехал?

Как может Вероника продолжать верить в высшую справедливость, если ни с того ни с сего погибает совсем ещё молодой, явно безгрешный человек? За прошлые жизни наказан? Но что такое прошлые жизни? Что остаётся от тех прошлых жизней, если не помнят о ней ни мозг, ни душа? Не помнят, значит – не было прошлой жизни!

– Мы пойдём сегодня в зоопарк? – звонкий голос Туси.

В отличие от Зины, она не вмешивается во взрослую жизнь и не привлекает к себе наше внимание. Поэтому её неожиданный голосок поворачивает нас всех к ней.

– Почему ты хочешь опять в зоопарк? – недоумённо спрашивает Инна. – Мы же совсем недавно были там.

– Давай принесём оттуда тёте Веронике лошадку. Помнишь, она говорила, она любит лошадок? Маленькую такую…

– Пони? – машинально говорит Инна и, всхлипнув, выбегает из кухни.

А я поднимаю Тусю и прижимаю её к себе:

– Как я хочу… с тобой вместе… в зоопарк!

Она стирает у меня со щёк слёзы. Смотрит на маму:

– Бабушка, ты тоже плачешь? Что я такого сказала? Все плачут, как дети.

Её тельце ничего не весит.

– Я пойду с тобой в зоопарк, – говорит мама. – К сожалению, лошадку мы там купить не сможем. Но, если бы даже и смогли, не получилось бы привести её к Веронике, потому что лошадке плохо жить в городской квартире: травы нет и нет возможности бегать.

Вероника

Вероника помнит себя с трёх лет.

– Расскажи, что тебе сегодня приснилось?

– Придумай к слову «бежать» много слов с этим корнем.

– Закрой глаза и представь себе голубой город. Дома, люди, фонари и лужи… – всё голубое.

– Почему, бабушка, лужи?

– О, лужи – это не просто лужи, это посланцы океана, моря. Ты видишь себя в луже? А кто поит птиц и растит комаров? И это вовсе не главное. Ну-ка, идём. Одевайся-ка. Ты сейчас увидишь в луже своё будущее. Ну-ка, потопали.

Вероника своей бабушке – до пояса. Сама от горшка два вершка, а сознаёт – бабушка у неё маленького роста, всё равно что ребёнок. И глаза – как у ребёнка.

Бабушка взрастила её на воображении:

– Есть не то, что ты видишь вокруг, а то, что ты видишь в себе. Скалу видишь, розовую от солнца? Закрой глаза, увидишь. Ты на её вершине. Устройся поудобнее. На тебя льётся сверху свет, он поможет видеть. Тебе надо увидеть много всего. Не бойся. Не думай, что ты одна на скале. С тобой и я, и мама с папой, и корабли, видишь, плывут вдалеке, и рыбы, видишь, вылетают из воды, вспыхивают и пролетают сквозь воду – ко дну. И птицы с тобой – кричат тебе. Что кричат? Ну-ка, напрягись, услышь. Зовут. Лети с ними, не бойся. Шире руки, растворись в воздухе. А теперь выше, выше, над птицами.

Бабушка что-то делала с ней – растворяла в воде и в воздухе, замешивала снова, прочищала в ней какие-то каналы, по которым начинал бежать огонь.

Бабушку убили в день, когда должны были привезти из роддома только что народившегося мальчика. Бабушка бежала к ним по широкому тротуару познакомиться с внуком. Её вмазал в стену «Мерседес». Пьяный юнец буквально вывалился из машины и, сидя на тротуаре, стал громко кричать: «Спасите меня».

Бабушка не мучилась, она умерла сразу.

Молодая, лёгкая, совсем ребёнок, она жила бы и жила.

У мамы пропало молоко, стал дрожать правый глаз, словно мама всё время подмигивает.

Брат плакал и ночью, и днём. Он пытался вырваться из пелёнок, которыми мама туго пеленала его. Когда мама уходила на кухню, Вероника разворачивала пелёнки, одну за другой снимала их с брата, как листья с капустного кочана. И, голый, брат замолкал, начинал дрыгать ногами и улыбаться.

– Голик! Слушай, я расскажу тебе… – Она пыталась повторить бабушкин голос, бабушкины интонации, бабушкин взгляд.

Голик смотрел на неё и слушал.

Приходила из кухни мама с вечной бутылкой тёплого молока, и Вероника замолкала. Что, если мама закричит снова, как закричала, когда узнала о смерти бабушки?

Мама начинала снова запелёнывать Голика, недоумевая, как это она забыла запеленать его в прошлый раз. Запеленав, вкладывала ему в рот бутылку с молоком.

Голик смотрел не на маму, на Веронику.

«Мама, хочешь, я покормлю?» – хотела спросить и не спрашивала – мамин глаз перестаёт подмигивать, когда она кормит Голика.

Мама не может не работать. Она – начальник лаборатории. И занимается важным делом – изучением крови. Каждый день у неё новый эксперимент, и она должна сидеть целыми днями над микроскопом.

– Мама, не отдавай меня в детский сад, я буду кормить Голика, и играть с ним, и вывозить коляску на балкон. Бабушка… – она споткнулась на слове, закончила: – говорила, в старину становились няньками с шести лет.

– Ты сама ещё ребёнок, тебе самой ещё нужно играть в свои игры и гулять со сверстниками.

– Вот и нет. Мне нужно читать книжки, мне нужно быть с Голиком. Не бойся, мама, попробуй.

Мама попробовала. Оставила шесть бутылок с молоком, шесть сменных пелёнок.

В это утро Голик, как обычно, проснулся в восемь – едва за родителями хлопнула дверь.

– Вот и хорошо, вот и здравствуй, – запела Вероника бабушкиным голосом. – Сначала умоемся. Ты не думай, я тебя не оболью, я осторожно, – выпевала она бабушкины интонации и повторяла движения – обтирала влажным полотенцем Голика, как когда-то её обтирала бабушка.

Голику явно понравилась процедура, он улыбался и агукал.

– Вот тебе вода. Не спеши пить. Ну, а теперь подрыгаем руками и ногами. Согнули, выпрямили… Молодец. Вырастешь большой и сильный.

Звонок оторвал её от зарядки.

– Ну, что? – спросила мама.

– Всё хорошо, мама. Если что-нибудь, я позвоню. Работай спокойно, мы в порядке.

Бабушка отвечала такими словами, когда ей звонила мама.

Вероника никогда не играла в куклы. У них с бабушкой было много важных игр, связанных с воздухом, и с водой, и с небом, и со снегом. С трёх лет Вероника знала о круговороте воды и проводила опыты – замораживала воду, оттаивала. С трёх лет умела найти безошибочно своё место в комнате, где ей сиделось более спокойно. С трёх лет ощущала волны, накрывающие её с головой то радостью, то раздражением. И умела противостоять раздражению – закрывала глаза и попадала к морю.

К морю она уезжала с бабушкой в мае и расставалась с ним в конце августа. Море и небо и солнце – уже близко к Главному, к тому, во что вводила ее бабушка за руку – к Вечному Бытию, где нет злости и обид, где много Света. Вероника знала со дня рождения, что сама отвечает за свою жизнь здесь и за свою жизнь «там» – в Вечности. Слова «карма», «высшее я»… не произносятся вслух, но они – за каждым действием и каждым произносимым словом, и они определяют действия и слова.

Проскочил год. Подползал сентябрь, когда ей нужно было идти в школу. И мама готовилась к её сентябрю – записала в школу, купила форму, учебники, ранец, договорилась в яслях, что начнёт приносить сына с сентября.

За несколько дней до первого сентября, в субботнее утро, Вероника пришла к маме в постель. Отец убежал за детским питанием.

– Мама, – сказала Вероника, – бабушка говорила, что ясли уродуют детей. Я с бабушкой выучила букварь и умею писать. Почему я не могу учить уроки сама? Ты договорись с учительницей, и я буду ей сдавать тетрадки и читать что надо.

– Ты сошла с ума! – сказала мама шёпотом. У неё пропал голос и из глаз выкатились слёзы. – Ты сама ребёнок, тебе нужна твоя жизнь.

– Моя жизнь – Голик. Он ничему не мешает. Я читаю книги, я рисую, я прыгаю, я гуляю. Мы с Голиком вместе всё сделаем как надо. Одно «но», я не люблю готовить, ты мне будешь оставлять еду. Я уже прочитала половину «Родной речи» и прочла учебник русского языка. Ты или папа поможете мне с математикой. Природоведение я сама… Мне будет скучно в школе. Ну зачем мне в школу?

Мама не ответила ей. Вернулся папа, проснулся Голик, они сели завтракать. А потом поехали на водохранилище. И плавали, и загорали, и катались на лодке, и купали Голика.

Только перед сном мама, подсев к ней на кровать, сказала:

– Сегодня я не смогу ответить тебе. В понедельник сходим с тобой в школу и поговорим с директором и учительницей. – И снова из маминых глаз покатились слёзы.

Когда мама ушла спать, Вероника впервые со дня смерти бабушки ощутила своё реальное тело. Никакого высшего «я», никакого света и никакого светящегося простора в ней не было. Кто она? Девчонка на пороге школы. У неё хотят отнять Голика. Пойдёт Голик в ясли и потеряет себя, и её в себе.

Приснилась бабушка:

– Не плачь. Всё, что я говорила, есть, жизнь здесь. Твоя земная жизнь – экзамен, не ошибись, выбор должен быть правильным. От выбора слова, от выбора поступка – твоя вечная жизнь. Ты сказала своё слово, теперь жди ответа. Не плачь. Я всегда с тобой, я очень близко к тебе, я пока в Голике, я охраняю тебя, я берегу тебя.

Под бабушкиным лёгким голосом она уснула. И во сне они бежали с бабушкой наперегонки к розово-зелёному лугу. Маки, кашка, лепестки и стебли – луг. Сейчас они с бабушкой добегут. Но что это? Бабушка растворяется в воздухе и плывёт над ней лёгким облаком. А рядом с ней бежит Голик. Он бежит изо всех сил, старается догнать её, и она сдерживает свой бег.

– Не спеши, Голик, я подожду тебя, и мы вместе добежим до маков.

В понедельник они пришли в школу втроём – мама, Голик и она.

Директор вызвал к себе её учительницу, и мама им обоим сказала:

– Вероника прочитала почти всю «Родную речь» и почти весь учебник русского языка и природоведение. Я прошу вас разрешить ей заниматься дома. Раз в неделю мы будем сдавать выполненные задания.

Учительница, круглолицая толстушка, вздёрнула тонкие брови:

– А коллектив? А воспитательная работа?

– Подождите, Кира Петровна. Я думаю, сначала нужно попросить Веронику почитать нам.

Она чувствует, от него исходит согласие. Он сед и морщинист, хотя ещё молод. Вероника смотрит на него и улыбается ему.

Мама вкладывает ей в руки открытую книжку. И Вероника начинает читать: «Дети пошли собирать колосья…» Читает она легко, как говорит. Голик начинает гугукать, откликаясь на её голос.

– Достаточно, – останавливает её директор, когда она доходит до строк: «Маленькая девочка затерялась в колосьях, уснула, и её долго не могли найти». – Я думаю, Кира Петровна, Веронике нечего делать в первом классе. Дайте, пожалуйста, ей задание по арифметике и русскому. А я пойду поговорю с учителем французского языка. Я думаю, невредно дать вашей дочке первое задание и по французскому языку. У нас в школе практикуется особый подход к развитым детям, я думаю, Вероника пройдёт программу первого класса до Нового года, а там мы подумаем о втором.

Вероника читала Голику все задания и упражнения, которые задавали ей, все книжки, которые попадали ей под руку.

В школу она пошла сразу в четвёртый класс, когда Голику исполнилось три года.

Детский сад и школа были в соседних домах, и Вероника, едва кончался последний урок, спешила за Голиком.

Они вместе обедали и садились заниматься. Голик рисовал или читал, она готовила уроки.

А потом она говорила Голику:

– Закрой глаза. Ты увидишь невидимый мир.

Голик тоже пошёл сразу в четвёртый класс.

Он был самый младший и самый маленький в классе. И из замкнутого мира любви и покоя попал в мир злобы и торжества физической силы.

Вероника сначала не знала этого, пока Голик не сказал однажды утром: «В школу я больше не пойду».

У неё завтра занятия исторического кружка. Тема: «Петербург». Она делает доклад.

– Петербург – прекрасный город. Казалось бы, идеал красоты, значит – доброты. Но как совместить с красотой и добротой несчастье и гибель сотен, тысяч людей, создавших совершенство форм, вдохнувших в них жизнь? – спрашивает их на одном из уроков Мелиса. – Чуют или не чуют современные люди, рождённые из страдания и смерти, запахи крови и разложения трупов?

Мелисины уроки не кончаются в перемены, за Мелисой тащится шлейф подростков. По школе ухает Мелисин бас: «Одна капля крови», «одна жизнь». И её, Вероникин, тонкий, писк: «И вы – часть этого города, вы без него не можете…»

В докладе Вероника хочет показать, как и сколько людей погибло во время строительства города, какие великие люди родились в этом городе и каким средоточием духовной и интеллектуальной жизни был этот город на протяжении нескольких столетий…

– Почему ты не пойдёшь в школу? Что случилось? – спрашивает Вероника.

Голик уходит в свою комнату.

Теперь у него есть своя комната.

Наконец родители решили тронуть бабушкину квартиру и выменяли её вместе со своей на пятикомнатную.

Новостройка – в центре города, на месте старого сгоревшего здания.

Родители не сказали ей: «Ты слишком любишь Голика», «Нельзя жить мальчику и девочке в одной комнате»… – просто переехали в новую квартиру, где у каждого из четверых – по комнате.

Вероника не могла уснуть в первые дни одна. Дыхание Голика – её пища, воздух.

По-прежнему перед сном она приводила к Голику бабушку. И подтыкала бабушкиным движением ему одеяло, и бабушкиным голосом оплетала паутиной из покоя. «Спи, Голик»… – ладонью на глаза тушила его день.

А когда он, не успев осознать свою изолированность от неё, засыпал в привычной колыбели её слов, в волнах воздуха и света, идущих сверху, она оставалась одна. И некуда было себя пристроить: тыкалась в письменный стол, в тахту, в окно. При Голике вещи излучали свои прошлые жизни, какая – из леса, какая – из железа, без Голика – деревяшка и стекло, лишённые живых примет, подставляли ей свои углы и холод равнодушной цивилизации.

На другой день он не пошёл в школу.

Вместе делали зарядку. И за кашей сидели вместе. Но, когда она взялась за пальто, Голик ускользнул в свою комнату и навис над книжкой.

Она не стала уговаривать. Что она могла сказать Голику? Терпи, когда издеваются над тобой?

Над ней никто никогда не издевался, её никто никогда не дразнил, хотя она тоже была младшей в классе.

Почему? Потому ли, что не лезла выяснять отношения и не жаждала власти? А может, потому, что взглянувшего на неё одаривала бабушкиной улыбкой, не допускавшей земной вздорности?

В этот день она внесла бабушкину улыбку в Голиков класс.

Ор, беготня.

Её заметили, спросили, к кому пришла.

И тогда она – в мимолётную, зыбкую, любопытную тишину сказала:

– У брата сегодня праздник, вы придёте к нам пить чай! Он приглашает вас к пяти часам. Не опоздайте.

Она хотела узнать, кто изгнал Голика из школы. И – увидела: вот они – два законодателя местной власти. Они подошли к ней сами:

– С чем чай?

– С ореховым тортом.

– Кого он приглашает?

– Тебя. И тебя. И тебя. – Она расплёскивала бабушкины улыбки в лица недоуменных, растерявших своё могущество людей. – Кто хочет, приходите.

– А девчонки тоже?

– Кто хочет. – Она написала на доске адрес и мимо учительницы, под звонком, вышла из Голикова класса.

В этот день она тоже не пошла на уроки, она отправилась в магазин. Купила муки, яиц, орехов, масла.

Ореховый торт научила её печь бабушка. Пекли его вместе. Из-под любого пасмурного дня, из-под любого дурного настроения выныривала в запах ванили, промолотых орехов.

Голик ходил из комнаты в комнату, когда она вошла в дом. Хрупкий в большой квартире, среди столов и шкафов, он спросил издалека, из гостиной:

– Ты почему вернулась?

– Как «почему»? У нас сегодня праздник. Мы с тобой печём ореховый торт. Иди-ка, помоги мне.

Пуповина между ними натянута – не разорвать. Она – мать Голика. Она выносила его в себе и родила в муках.

– А твои уроки?

– Я тоже решила отдохнуть. Ты сможешь промолоть орехи? Идём мыть руки.

Они любили мыть руки под одной струёй тёплой воды, друг другу передавая её.

Она не спросила, что он делал те сорок минут один дома, пока она ходила в школу и за продуктами, сумел ли он почитать или так и бродил по квартире? Не спросила, о чём думал. Она начала рассказывать про Крайний Север, на сколько миллиметров подтаивает лёд летом, какие звери живут там и какие птицы.

– Ты же не любишь север, – сказал Голик, когда она замолчала.

– Именно поэтому я и читаю о нём. Хочу знать, может, есть там что-то такое, что можно любить.

Бабушка взглянула на неё глазами Голика. На полуслове Вероника замолчала.

Что случилось?

В окне – солнце поздней осени. Бабушка не умерла, она здесь, в рассыпанной на столе муке, в растопленном масле и запахе ванили. Голос её: «Поднимись над обидой, над зряшной суетой. Ты легко пройдёшь сквозь облака и атмосферу. Не спеши, никогда не суетись, тебе – к свету. Увидишь – благодаря ему – главное и неглавное…»

Голос дрожит, сеется солнечным светом, шуршит мясорубкой, мелющей орехи, позванивает морозным воздухом за окном.

– Ты что застыла?

– Ты что-нибудь слышишь?

– Ты говорила, если я поднимусь к Свету, я увижу главное и неглавное.

– Это не я говорила.

– Это ты говорила.

Шёпот Голика – бабушкины уловки. Она всегда переходила на шёпот, когда хотела, чтобы её особенно хорошо услышали.

– Наша учительница требует справку от врача, когда пропускаешь уроки. У тебя не будет неприятностей?

Бабушка исчезла, и Вероника вложила обе руки в зарождающееся тесто, начала смешивать муку с маслом и сметаной.

Торт был готов через два часа. Он занял полстола.

– Зачем нам такой большой? – спросил её Голик.

– Сегодня у тебя такой день. Праздник.

– Праздник чего?

– Искупления.

– Я ничего плохого, никому не сделал.

– Не твоего искупления.

– Ты говоришь загадками, а я не могу разгадать их.

– Мои загадки отгадать несложно. Скоро отгадаешь. Пойдём-ка с тобой гулять. У нас ещё много времени.

– Времени до чего?

– До искупления.

– А куда мы пойдём?

– Есть выбор. Можем пойти к реке. Замёрзли боковые стороны – ближе к берегу, а середина – чёрная, ещё борется. Можем пойти в парк. Там есть три сосенки, совсем ещё дети. Можем поехать в лес, но для леса у нас мало времени. Ты куда хочешь?

Он пожал плечами:

– Куда ты…

– Э нет, так не пойдёт. Реши для себя, куда хочешь ты. Сегодня твой день.

Где она, а где её бабушка с таким привычным – «Э нет, так не пойдёт»? Может, она превращается в бабушку? Бабушка не подавляла её, говорила: «Ощути себя, своё «я», свои «хочу». И она повторяет бабушкино брату: «Ощути себя, своё «я», свои «хочу».

Они идут к реке. И на заснеженной кромке берега, над пропастью черноты Голик кричит ей тонким голосом:

– Зачем ты меня мучаешь? Почему всё время подставляешь плечо? Кто тебе велел пропускать школу? Ты что, всю жизнь будешь за меня жить? Я устал от тебя!

Она пятится к дороге с несущимися машинами. У него лицо съехало в одну сторону, лишь кричащий рот и малиновые пятна щёк.

– Ты не даёшь мне ушибиться, ушибаешься за меня. Ты не даёшь мне узнать хоть каплю того, что – вокруг. Я не умею с людьми, я боюсь людей. Стой! – кричит он истошно и, схватив за руку, выволакивает ее из-под заскрежетавшей машины на снежную кромку берега. И под мат шофёра говорит: – Прости меня, Ника! – Он плачет, как плакал грудной, захлебываясь, дрожа, и больно тянет её руку вниз, чтобы она привычно склонилась к нему.