Текст книги "Одним ангелом меньше"

Автор книги: Татьяна Рябинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Случайно да. Ты думаешь?..

– А бог его знает. Психиатр был?

– Смотрел. Признал нормальным. Но… Ты же знаешь, ведь не убийца, не насильник. Просто хулиган. Признаешь психом – так возни с ним будет… Все они нормальные, откуда только маньяки берутся?

– Слушай, а почему он в армии не служил, раз из института выперли?

– А у него, болезного, язва. Пить что ни попадя может, а в армии служить – ни-ни! Хотя сейчас, мне кажется, берут всех подряд, разве что не слепых и не безногих. Слушай, Вань, ты обедал?

– Нет еще. Хотел по дороге перекусить, но пришлось на заправку заехать.

– Может, ко мне пойдем? Здесь рядом. Мама суп грибной сварила.

– Грибной? Со сметаной? Борька, ты совратитель. Стыдно, но не могу отказаться.

– А чего стыдного-то? Я же не из вежливости приглашаю. Я вообще из вежливости никогда ничего не предлагаю – вдруг согласятся? Учти, ты не пойдешь, я тоже без обеда останусь. Все, звоню маме.

Борис с Иваном вышли на улицу и двинулись по направлению к «Вашингтону» – нелепому «небоскребу» в стиле позднего сталинизма. Встречные то и дело здоровались с Борисом, останавливались, задавали вопросы. Иван почувствовал легкую зависть. Он редко испытывал полное удовлетворение от работы. Всегда казалось, что можно было сделать все быстрее и лучше. Или что другой сделал бы все быстрее и лучше. А вот Борис, он на своем месте, без сомнения.

– Борь, ты как барин, обходящий свои владения!

– Борин – барин! Барин не барин, а владения – мои. Земля та еще. Я когда пацаном был, тут такое творилось! А сейчас утверждаю, без лишней скромности, стало потише. Что могу – делаю.

«До чего грустно, что такие, как Боря, становятся потихоньку исключением», – подумал Иван.

– Борис Сергеевич, товарищ капитан! Ну честное слово, это просто шутка. Я не думал, что она обидится. Я думал, ей приятно, когда на нее смотрят. Она что же, не женщина разве? – причитал Кирилл Малахов, приглаживая пятерней взлохмаченные светлые патлы.

Несмотря на затрапезную одежду и откровенные следы хронического похмелья, он был чертовски обаятелен. Стоило ему улыбнуться, и его большие светло-карие глаза, опушенные длинными девичьими ресницами, начинали сиять каким-то магическим светом, словно осенние листья на дне тихого прозрачного озера. Борис подумал, что, несмотря ни на что, девчонок, теряющих из-за Малахова голову, можно понять.

Он брезгливо присел на край ободранной, когда-то зеленой табуретки. Кухня была загажена донельзя. В углу красовалась батарея разнокалиберных бутылок, раковина не вмещала грязную посуду, а мусорное ведро, стоящее под раковиной, – вонючий хлам. Кафельная плитка над плитой, залитой чем-то намертво пригоревшим, местами отвалилась. Рваная клеенка со стершимся рисунком пестрела грязными липкими пятнами. Тараканы деловито сновали из угла в угол. Борис знал, что и в комнатах не лучше. После смерти хозяйки квартира превратилась в настоящий хлев.

– Малахов, ты не забыл, что твой условный год кончится только через два месяца? Будешь так мило шутить – не кончится вообще.

– Да не буду я больше, вот Христом-богом…

– А с первого этажа бабка жаловалась, что ты опять в подъезде пьяный валялся.

– Да врет она все, калоша старая. Валялся! Не валялся, а сидел на ступенечке. Нельзя сесть, Отдохнуть? И вообще, могу я с зарплаты чуток выпить для настроения?

– Чего? С какой такой зарплаты? – поразился Борис.

– Плохо работаете, товарищ капитан! Отстали от жизни. Ну конечно, про плохое-то вам сразу донесут, а вот про хорошее… – Малахов усмехнулся с издевочкой. – Я ведь уже три месяца работаю. Пора и о пенсии подумать!

Борис пнул подкатившуюся под ноги бутылку.

– С таким размахом ты, милый, до пенсии не доживешь. Ну, похвастайся, куда это ты пристроился? В стриптиз танцевать?

– Обижаете! Работа у меня сложная, опасная и напряженная. И почетная.

– Наверно, не ниже министра. Странно только, почему ты до сих пор здесь околачиваешься, а не в столице.

– Почти угадали, – фыркнул Малахов. – Грузчиком я тружусь. На «Электросиле».

– Ну ты теперь крутой мен, выбился в люди! Смотри, не зазнавайся. И домработницу найми, пусть полы помоет, а то ноги прилипают.

– А я, Борис Сергеевич, все на одежду трачу. Слабость у меня к прикиду от кутюр. Красиво жить не запретишь.

Малахов одернул майку неопределенного цвета и подтянул пузырящиеся на коленках треники образца семидесятых годов. Борис почувствовал жгучее желание врезать этому пьяному уроду пару раз между глаз, аж кулаки зачесались.

– Не запретишь, – кивнул он. – Но помешать можно. В общем так, Малахов, – добавил он сухо, поднимаясь с табуретки. – Еще раз соседка пожалуется – и дело твое поплывет правильным курсом.

– Ага, ага! Вы, товарищ капитан, дверку посильнее захлопните, будьте любезны!

Борис хлопнул дверью так, что дом задрожал. У Пироговых в прихожей зажегся свет – засветился глазок, заворчала собака. Дверь приоткрылась, и над цепочкой показался длинный нос «нашей мамаши».

– А, это вы, Борис, – сладко пропела она. – А я-то думала, опять этот паразит буянит. Житья от него нет! И что это Анжелка с таким связалась? Вот и довел ее до могилы. А такая девчоночка была, куколка, умница…

– Алла Ивановна, можно к вам на минутку? – перебил ее Борис. – У меня пара вопросов есть.

– Ой, ну конечно, конечно, проходите!

Нос нырнул за цепочку, дверь закрылась и тут же распахнулась снова. Борис зашел в отделанную по евростандарту прихожую, дизайн которой изрядно упрощал доисторический сундук в углу с сидящим на нем чудовищем по кличке Ункас.

Такой кошмарной собаки Борис нигде и никогда больше не встречал. Когда он узнал, что Вова Пирогов купил щенка у какого-то алкаша за червонец, не мог не вспомнить анекдот о мужике, который водил по рынку медведя, разыскивая мерзавца, полгода назад продавшего ему хомячка. Ункас взял все самое яркое у всех своих многочисленных и разнообразных предков. Но детки Ларисы урода обожали и не променяли бы на десяток элитных красавцев.

– Может быть, чаю? – спросила «наша мамаша».

– Да нет, спасибо, не беспокойтесь.

– Ну все равно, пойдемте на кухню, а то у меня… уборка.

У Ларисиной свекрови всегда была «уборка». Понимать это следовало так: «Неудобно просить представителя власти снять обувь. А в ботинках в комнату не пущу, будь ты хоть сам премьер-министр!»

– Алла Ивановна, – елейно начал Борис, снова усаживаясь на табуретку, на этот раз новенькую, мягкую, обитую гобеленом, – я, откровенно говоря, не слишком рассчитываю, что вы сможете мне помочь…

Он сделал паузу и подождал, пока в глазках пожилой дамы не заиграет дух противоречия: это как же не смогу?!

– Я знаю, у вас тут слышимость страшная, так что вы в курсе, что у соседей делается…

– Да, особенно здесь, на кухне, – перебила его «наша мамаша». – У всех кругом дома как дома, а у нас…

– Алла Ивановна, постарайтесь вспомнить два дня, семнадцатое февраля и девятое марта.

– Так… Надо календарик взять. Семнадцатое февраля, говорите? Ну как не помнить, у Володи шестнадцатого день рождения был. Гостей приглашали в субботу, а сам день рождения впятером отметили. Семейным кругом. Мы с детьми спать пошли, а Лара с Володей полночи сидели, утром чуть на работу не проспали.

– Сидели на кухне?

– Ну что вы! Праздник же! Ужинали в гостиной. Это уже потом, когда я спать легла, они в кухню перешли. А что случилось-то?

– Меня, Алла Ивановна, ваш сосед интересует.

– Он что, опять что-то натворил?

Борис мог поклясться, что у собеседницы от любопытства шевелится кончик носа.

– Вот я и хочу выяснить. А для этого мне нужно знать, когда он в эти два дня домой приходил.

«Наша мамаша» даже покраснела от досады. Получалось, что она действительно не могла ничем помочь.

– Нет, не знаю. Я и в кухню-то почти не выходила, там Лариса хозяила. А девятого… – она внимательно посмотрела сквозь очки в маленький календарик. – Девятого моя смена была, так что я работала, до восьми утра. Вы у Ларисы спросите, она уже скоро придет, минут через сорок. Хотите – посидите, поболтайте со старухой, – мадам Пирогова кокетливо улыбнулась, очки сползли с носа и повисли на цепочке.

Борис, представивший ближайшие сорок минут в компании «нашей мамаши», поспешил откланяться, сославшись на неотложные дела и пообещав зайти попозже. Ункас тяжело спрыгнул с сундука и проводил его до двери.

Промежуток между первым и вторым убийством протяженностью в два года не давал Ивану покоя. Хорошенько подумав, стоит ли искать дополнительные приключения на свою многострадальную задницу, он все-таки послал Костика «в компьютер». Подключить в сеть их старичка не представлялось возможным по причине его тупости и дряхлости, а рассчитывать на компьютер поновее в ближайшее время не стоило, и это расстраивало Костика чуть ли не до слез.

Костя пропал надолго. Он вернулся, когда Иван уже совсем потерял терпение и хотел уходить. Скорчив кислую физиономию, он засунул в компьютер дискетку.

– Пришлось все делать вручную.

– Как это? – не понял Иван.

– А вот так. Компьютер таких слов, как «похоже – не похоже» не андестэнд. Искать по приметам – тоже дохлый номер. Пришлось отобрать всех «потеряшек» женского пола от пятнадцати до пятидесяти лет за последние два года, и по городу, и по области, а потом просматривать по одной. Посмотри на этот кадр.

– Ну и что? – Иван прищурился, пытаясь получше рассмотреть не слишком четкую фотографию. – Разве эта похожа? Начнем с того, что она не блондинка.

– Да ты присмотрись получше! – Костик аж подпрыгивать начал от возбуждения. – Сейчас!

Он включил «раскраску», и через несколько секунд девушка на фотографии превратилась в блондинку.

– Почему бы ей было не сделать то же самое?

– Да, пожалуй, так похожа, – вынужден был признать Иван. – Что за птица?

– Прошу! – Костя вывел на экран данные.

– «Сабаева Кира Валентиновна, семьдесят пятого года рождения, русская, незамужняя, проживает… – вслух читал Иван. – Пропала без вести в сентябре прошлого года, дело возбуждено…» Пожалуй, стоит проверить. У меня в «девятке» приятель есть, надо будет его навестить.

– А то нам троих мало было! – проворчал Костя.

– А если там есть что-то, что нам поможет? Не бойся, пока трупа нет, Киру эту нам никто не повесит. Кстати, помнишь, еще когда на Колычеву ездили, Семеныч про ритуальные убийства намекнул? Так вот, я договорился о встрече с одной дамой по соседству, специалистом по всевозможным сектам. Мало ли что. А пока давай-ка нашими бандюками займемся.

– Вот это дело! – обрадованно закивал Костик. – По крайней мере, все ясно. «Cui prodest? – Кому…

– …выгодно?» – закончил Иван. – Плавали, знаем. Хватит умничать.

В отличие от Костика, который в органы пришел после университета, Иван учился в школе милиции, но три года назад исхитрился-таки окончить юрфак заочно, а посему ужасы римского права и латыни из памяти еще окончательно не выветрились.

– Вот так всегда, – надулся Костя. – Ты, Иван Николаевич, постоянно гасишь мое чувство собственной значимости. Ладно, надеюсь, когда-нибудь и у меня будут стажеры…

Сделав все намеченное, в начале восьмого Борис снова подошел к дому Ларисы. Из подъезда вышел Малахов, к его величайшему удивлению, прилично одетый, причесанный и даже почти трезвый. Прикрыв левой рукой макушку, правой он отдал Борису честь.

– Докладываю, товарищ капитан. Гражданка Пирогова проследовала в свою квартиру, не подвергнувшись процедуре досмотра.

Борис плюнул с досады и вошел в подъезд. С натужным кряхтением спустился лифт-маразматик, частенько забывающий заказанный этаж. Вот и сейчас вместо четвертого он остановился на третьем. Борис не стал больше искушать судьбу, вышел и поднялся на один пролет.

На звонок вышла Лариса, одетая в яркое домашнее платье. Из-за нее выглядывал не менее яркий Ункас.

– Привет, Бобка, заходи. «Наша мамаша» говорила, что ты был, паразитом интересовался. Кстати, он только что выкатился – я слышала, как дверь открывал и закрывал.

– Я его встретил. Весь такой нарядный, чистенький.

– На свидание, наверно. Бывают же дурочки! Ты ужинать будешь? Нет? Ну тогда пошли в комнату.

– Лара, мне неудобно по твоим роскошным коврам в ботинках…

– А ты ботинки сними, чего стесняешься? Носков я твоих рваных не видела! Хотя нет, Вера Анатольевна тебя в рваных из дома не выпустит. На вот, тапки Вовкины надень. Он сегодня поздно придет. Да проходи, в конце концов!

Борис вошел в гостиную, где обитала свекровь Ларисы. «Наша мамаша» с недовольным видом удалилась. Похоже, невестка держала ее в строгости. Лариса опустилась в бежевое велюровое кресло, Борис присел на диван. Комната была уютная, в коричнево-розоватых тонах.

– Может, все-таки что-нибудь? Бутерброд или кофе? Или покрепче?

– Бутерброд. И кофе. И покрепче. И можно без хлеба.

Лариса засмеялась, чуть покраснев.

– Надо же, ты еще помнишь!

Это было за два месяца до того, как Борис ушел в армию. Родители Ларисы уехали на выходные за город, его мать лежала в больнице. Они тогда два дня не выходили из Ларисиной квартиры. Пили коньяк, кофе без сахара, ели копченую колбасу и красную икру без хлеба, потому что больше в доме ничего не было, а выйти в магазин они так и не собрались, не в силах оторваться друг от друга…

Лариса вышла из комнаты и скоро вернулась с подносом, на котором красовались две чашки кофе, рюмки, маленькая бутылка «Метаксы» и тарелка с бутербродами. Поставив поднос на журнальный столик, Лариса подала Борису чашку и разлила коньяк по рюмкам.

– Ну что, за встречу?

Выпив, она чуть поморщилась, поставила рюмку на поднос и отпила кофе.

– Не люблю коньяк!

– Скажи, Лара… – Борис потянулся за бутербродом. – Может, конечно, я зря спрашиваю. Не хочешь – не отвечай…

– Спрашивай!

Лариса смотрела ему прямо в глаза и улыбалась. Будто и не было этих лет.

– Ты никогда не жалела, что бросила меня?

Лицо Ларисы стало серьезным. Она плеснула на дно своей рюмки немного «Метаксы», взяла в ладонь, погрела, выпила.

– Ну почему же не жалела… Жалела. И не раз. В этом и есть весь ужас альтернативы: какой выбор ни сделаешь, все равно рано или поздно придет момент, когда покажется, что другой вариант был бы лучше.

Она встала, подошла к Борису, положила руки ему на плечи. И так жарко нахлынуло воспоминание, так захотелось сжать ее крепко-крепко, утащить и не выпускать никогда.

– Бобка, Бобка… Знаешь, наверно, я до сих пор тебя люблю. И все помню. Только тогда любила… без памяти. А сейчас – именно в памяти. В прошлом.

– Прости за банальный вопрос, ты счастлива?

– А разве может человек быть счастлив все время? Я не знаю, как у нас с тобой сложилось бы. С Вовкой мне хорошо, бывают моменты, когда я чувствую себя по-настоящему счастливой. А бывает – хоть вешайся. И с ним, и с детьми, и с мамашей. И с работой. Наверно, это нормально…

Борис испытывал странное чувство. Ему было грустно, но без горечи, без боли. И спокойно за первую свою любовь, первую свою женщину. Он и раньше знал, что, как бы ни сложилось, прошлого не вернешь. Но только сейчас понял, что этого ему и не хочется. Он снова потерял ее, на этот раз окончательно. И все равно она осталась рядом – светлым, нежным воспоминанием…

Лариса будто прочитала его мысли.

– Я иногда думаю, особенно если с Вовкой поругаюсь, как мы могли бы жить с тобой. И не могу представить.

Она засмеялась и поцеловала Бориса в щеку. Он слегка прижал ее к себе и прошептал на ухо:

– Не боишься, что свекровь войдет? Будем хором вопить: «Это не то, что вы подумали!»

– Не зайдет. Она тебя боится.

– Здорово! Но лучше бы меня твой сосед боялся. Между прочим, я к тебе пришел не как к Ларочке Калининой, а как к гражданке Пироговой. Так что давай лирику отложим и займемся делом.

Лариса взяла бутерброд и промычала с набитым ртом:

– Спрашивайте, товарищ участковый.

– Быстренько давай вспоминай. Шестнадцатое февраля, день рождения супруга, ты на кухне, как пчелка…

– Ну!

– Когда паразит домой вернулся?

– Утром.

– Как утром?

– Да так. Я шестнадцатого домой шла. С тремя сумками, между прочим! А он вышел из квартиры как раз. Это где-то около шести вечера было.

– И вернулся утром семнадцатого?

– Да. Мы с Вовкой немного проспали, вышли вместе в полдевятого и встретили его на углу Благодатной.

– Он в чем был? Как всегда?

– Да, черная куртка, черные джинсы.

– Лара, а он не мог вечером вернуться, а потом снова уйти? Или даже утром выйти, раньше вас?

– Ну ты же знаешь, когда у нас лифт останавливается, на третьем или четвертом этаже, слышно даже в ванной, при полном напоре воды. А уж на кухне и подавно. Плюс дверь, которой он не умеет не хлопать. До десяти мы сидели здесь, дверь в коридор не закрывали… Вот, слышишь? – На площадке громко щелкнуло, лязгнули дверцы лифта. – Это при закрытой двери в комнату. Короче, до трех ночи он точно не возвращался. Даже до полчетвертого. А проснулись мы в полвосьмого.

– Лара, это серьезно! Значит, ты уверена, что весь вечер его дома не было?

– Если, конечно, он не поднимался по лестнице пешком и на цыпочках, не открывал дверь тихо, как шпион, и не сидел в квартире, не дыша и не шевелясь.

– Допустим… Теперь девятого марта.

– А что у нас было девятого марта? – Лариса задумалась. – Восьмого мы были в гостях. Девятого «наша мамаша» с утра отправилась свой склад стеречь. Делать ей больше нечего! Будто денег не хватает. Мы еще хотели в кино пойти, да у Вовки зуб разболелся. А Малахова дома вечером, кажется, не было.

– Уверена?

– Где-то около десяти я Ункаску выводила. Обычно Вовка вечером ходит, но тут я его с зубом не пустила, чтоб совсем не застудил. Так вот, когда мы выходили, к Кириллу девчонка какая-то ломилась. Прямо обзвонилась вся. Я еще подумала, может, он прячется? Посмотрела на окна – темно. Спать я легла около одиннадцати, до этого времени он не возвращался. А что все-таки случилось?

Борис залпом допил остывший кофе и поднялся.

– Извини, Ларчик, не могу сказать. Под колпаком у Мюллера.

– Кто, ты? – удивилась Лариса.

– Да нет, пока только он. Ладно, спасибо за все, пора бежать. Ты мне правда помогла.

– В каком смысле? – Лариса попыталась принять серьезное выражение, но не смогла сдержать довольную улыбку.

– Во всех!

Борис попрощался с «нашей мамашей» и Ункасом и отправился домой. После разговора с Ларисой в голове царил разброд, но анализ он решил отложить на потом. Больше беспокоило другое: если вдруг Малахов действительно маньяк, не опасно ли это для нее.

Иван подошел к телефону сам.

– Ваня, привет, это Панченко… Надо работать Малахова. Девяносто девять из ста, что во время убийств его не было дома.

– Ну здоров, здоров! Сколько ж мы не виделись? – маленький румяный капитан, стриженный под ежик, стремительно бросился навстречу Ивану. – Какой-то ты лысый стал, чертяка! Стареешь! Зачем пожаловал?

– Да просто так, навестить, – улыбнулся Иван, пожимая руку своего старого знакомого Саши Понарина, с которым они вместе учились в школе милиции.

– Ой, не заливай! Ты – да просто так?! Сразу говори, что понадобилось, а потом уже будем пьянство разводить на рабочем месте.

– Да какое там пьянство, мне еще к шефу сегодня.

– Ну тогда кофейку.

Пока Саша ставил электрический самовар и доставал кофе, сахар и печенье, Иван рассказал ему о цели визита.

– Ой, боженьки! – Саша закатил глаза к потолку. – Меня за эту Киру трахали во все дырки самыми извращенными способами! Она доченька одного почтенного мафиозо, который лет пять назад таинственно испарился. Это у них, наверно, такая семейная традиция – пропадать без вести. Что-то сомневаюсь я, что это по вашей части. Хотя мы теперь всех ищем с установкой на труп, директива у нас такая. Но мне кажется, она просто прячется где-то. Ее, между прочим, братва ищет, чтобы папашкины долги получить. И на начальство мое давит кто-то крутой, чтобы мы пошустрее поворачивались.

Саша допил кофе, побренчал ключами и открыл встроенный в стену сейф. Покопавшись в груде папок, он извлек одну из них, сдул пыль и протянул Ивану.

– Дело было так. Ейный бойфренд вернулся с Кипра, где прозагорал месяц, и позвонил любимой на предмет встречи. Та перенесла рандеву на завтра, поскольку должна была ехать на дачу – показать ее, дачу то есть, покупателю. С того самого момента никто Сабаеву больше не видел. Друг ее через три дня пришел делать заявление. Дача оказалась открытой, все вещи на месте, две рюмки из-под коньяка. У друга стопроцентное алиби. Крови в доме нет, проверили.

– А пальцы на рюмках нашли? – спросил Иван. («Ну пожалуйста, господи!»)

– He-а! Только Сабаевой. На второй – стерты. Вернее, не стерты, а смазаны. И вообще, в доме отпечатки только Сабаевой и ее приятеля.

– Обидно, – вздохнул Иван.

На пальцы была особая надежда. По убийствам Колычевой и Ремизовой никаких отпечатков, разумеется, не было. В квартире Литвиновой пальцев было много, но львиная доля так и осталась неопознанной. Народу в дом приходило немало. Не снимать же у всех подряд.

– Кинолога не вызывали?

– Господь с тобой, дорогой! – весело возмутился Понарин. – Четыре дня прошло. Для самой лучшей собаки двенадцать часов – предел, плюс-минус. Я, правда, слышал про двое суток, но что-то с трудом верится. Если бы все это по горячим следам делать. А так что получается? Трое суток родичи по моргам названивают, потом приходят с заявлением, а там от них всячески пытаются отвязаться, мол, ваш сынок, мамаша, наверно, просто с девочкой загулял. Потом участковые начинают ковыряться. И только после этого дело до нас доходит. Вот если бы был общий центр по розыску пропавших, а так… У меня даже техники никакой нет, ксерокс да два телефонных аппарата.

– Ладно, спасибо, Саша. Раскатал я губенку, а зря. Кстати, вот интересно, Сабаева эта волосы случайно не красила? А то наш клиент предпочитает блондинок.

– У нее, между прочим, и бюст был силиконовый. Правда-правда, особая примета. А уж волосы… Она, наверно, и сама забыла, какого они настоящего цвета. И париками, говорят, очень увлекалась. – Саша бросил папку обратно в сейф. – Видал, сколько в «потерях»? Ну кто-то находится, кто в живом виде, кто в не очень. А остальные будут лежать, пока их официально не признают умершими.

– Ага, а потом, через четырнадцать лет и одиннадцать месяцев, обнаруживается красивый скелет – и все начинается по новой.

– Извини за мрачный каламбур, Ваня, но это жизнь.

Иван нагрузился папками с делами и отправился на ковер к шефу. Бобров был не в духе, это чувствовалось даже по телефону, а уж в «живом эфире» и подавно.

– Проходи, садись… Ну, что скажешь?

– За Малаховым смотрят. За Валевским тоже. Пока ничего. Утром на работу, вечером с работы. И тот и другой. Пытались алиби Малахова установить по-тихому. Никто его в эти дни не видел. Есть еще одна пропавшая девушка, внешне похожая на наших, но все это только мои предположения, кроме сходства, нет никаких оснований. Костя ездил к родителям Литвиновой, просмотрел фотографии – у нее свой альбом был, в бумажках порылся, которые не изъяли и не выбросили. И ничего, – Иван глубоко вздохнул, – не нашел. Ее родителям имена Малахова и Валевского ничего не сказали. Хотя она почти никогда не знакомила родителей со своими приятелями.

– Дергают меня уже с вашими красотками. – Бобер сморщил нос и стал действительно похож на бобра. – Фотографии Малахова и Валевского сделали?

– Сделали.

– А свидетельницам показывали?

– Нет.

Бледный шрам от давнишнего удара кастетом на виске Боброва полиловел.

– А можно поинтересоваться, почему? – ласково спросил он, и у Ивана по спине побежали мурашки.

– Ну… Одна его видела со спины, а другая… – сердце бешено забилось, – может быть…

– Побыстрее надо, пооперативнее. Мне что, вас учить? Не могут же за ним без конца ходить, людей и так не хватает. Значит, так, займись этим вплотную, а киллеров отдай Косте, пусть учится с «глухарями» работать.

– А то он не умеет!

– Ну, наш-то уровень повыше будет. Кстати, у меня для тебя хорошая новость, – Бобров изобразил подобие улыбки. – Хомутов скоро уходит.

– Да ну?! – поразился Иван. – И куда?

– В банк какой-то. Юристом. Папенька пристроил. Не повезло банку… Так что потерпи немного.

Иван кратко доложился по остальным своим делам. Повисла пауза. Бобров налил из графина воды в стакан, запил таблетку и шумно вздохнул.

– Я могу идти? – Иван почувствовал что-то наподобие клаустрофобии. Захотелось немедленно выйти из кабинета, из здания, на воздух. И чтобы людей не было вокруг. Ну да, размечтался!

– Подожди, Ваня! Скажи, что с тобой происходит?

Бобров смотрел на него пристально, с тревогою, но Иван, который никогда от начальника ничего, кроме хорошего, не видел – не считать же за плохое справедливые рабочие выволочки! – вдруг почувствовал острое раздражение.

– А что со мной происходит, Пал Петрович? – спросил он и подумал: «Неужели это так заметно?»

– Какой-то ты не такой стал. Не нравишься ты мне, честно.

– Ну я же не девица, чтобы нравиться, – он попробовал отшутиться, но Бобров был серьезен.

– Иван, ты только считаешь, что работаешь, а на самом деле ты только… думаешь. Неизвестно о чем. Я понимаю, у всех бывают трудности, неприятности, но… Работа есть работа.

Иван молчал. Что тут скажешь? Он действительно много думал. Известно о чем. О ком… А по Малахову работал Борька Панченко. Хотя это совершенно не его дело. Валевским же вообще, похоже, перестали заниматься. А Хомутов сидит на попе ровно и не волнуется. Что ему волноваться? В случае чего он совершенно справедливо может все свалить на нерасторопность розыска. Вообще-то нельзя сказать, чтобы они с Костей совсем уж ничего не делали. Делали, вот буквально на днях раскрыли два убийства, но рядовых, бытовых. А серийный убийца – это всегда ЧП. И если дело буксует, тогда кажется, что никто вообще ничем не занимается.

– Ваня, я могу тебе чем-то помочь? – мягко спросил Бобров. – Ты ведь мне не чужой как-никак.

– Нет, Павел Петрович, – Иван с досадой тряхнул головой. – Это… личное.

– Ну, тогда разбирайся со своим личным сам, – обиделся Бобров. – И побыстрее, если можно. Пока нас вместе пороть не начали. Мозги-то ведь должны быть!

– А что мне сделают-то? – Иван понимал, что его заносит, но остановиться не мог. – Выговор объявят? Так не за что. Звание по моей должности – потолок. Премии лишат? Зарплату вовремя не платят, какая тут премия! А что касается мозгов, то один мальчик после травмы умудрился три года вообще без мозга прожить, научно признанный факт. И ничего.

– Ты, Иван, не хами! – начальник побагровел. – Я смотрю, нельзя с вами по-человечески. Нет совести ни грамма! Садитесь вот сюда, – он похлопал ладонью по борцовской складчатой шее, – и едете, ножки свесив. Все, свободен.

Шеф раскрыл папку с бумагами, давая понять, что аудиенция окончена. Иван постоял секунду, глядя на лысую макушку Боброва, и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Проходите, – Женя посторонилась, и он вошел в квартиру. Столько раз представлял себе их встречу, а сейчас растерялся и не знал, что сказать. Молча повесил куртку на крючок и, прежде чем Женя успела его остановить, снял ботинки.

– У меня тапочек нет больших. Пойдемте в комнату, там ковер.

Она была такая, какой он ее запомнил, – и не такая. Тогда она казалась сонной, мягкой. Сейчас – наоборот: резкой и порывистой. Движения нервные, быстрые. Короткие темно-каштановые волосы растрепаны, ни грамма косметики. Большие глаза смотрят настороженно. Черные лосины, широкий длинный серый свитер, шерстяные носки, шлепанцы. Иван знал, что Жене двадцать пять лет, но в тот раз она выглядела совсем девчонкой. А сегодня – зрелой женщиной, по крайней мере не моложе Галины.

Комната была небольшая, но не перегруженная мебелью, поэтому она казалась просторной. Диван под серым пушистым пледом, разложенный на манер тахты, невысокий светлый сервант по моде шестидесятых годов, в котором большую часть полок вместо посуды занимали книги. В углу, на невысокой больничной тумбочке, примостился переносной черно-белый телевизор с рожками комнатной антенны. У журнального столика, покрытого полосатой салфеткой, стоял одинокий стул с потертой обивкой и опасно тонкими ножками. С серванта почти до самого пола, покрытого кремовым в коричневых цветах ковром, свешивалась сочная зеленая борода «березки». Бледно-желтые обои делали комнату светлой и солнечной, хотя окна выходили на север.

Он сидел на диване, смотрел на Женю и не мог вспомнить, зачем приехал.

– Извините, Евгения…

– Женя. Вы и сегодня от чая откажетесь?

– Нет, не откажусь.

Он, наверно, и от стрихнина бы сейчас не отказался, лишь бы не уходить подольше. Впрочем, тогда все равно пришлось бы уйти… совсем.

Женя включила электрический чайник, принесла с кухни «Липтон» в пакетиках, розетку с абрикосовым вареньем, вазочку с конфетами. Достала из серванта разрисованные цветами чашки. Иван любовался ею. Девушка почувствовала взгляд, обернулась. То ли нахмурилась, то ли улыбнулась.

Ивану казалось, что он спит и видит сон. Еще утром он даже надеяться не смел, что снова увидит ее. Ему, словно школьнику, оставалось только мечтать, что она вспомнит что-то важное и позвонит. Или не вспомнит, но все равно позвонит – просто так. А может, он встретит ее случайно. На улице. Или в магазине. Предложит подвезти ее до дома. А она пригласит его зайти… Час назад он позвонил сам и попросил разрешения приехать. Женя даже не спросила зачем. Просто сказала: «Приезжайте». И вот он здесь. Сидит на диване и смотрит, как она разливает чай. Молча, ничего не спрашивая, только посматривает искоса, а руки подрагивают, вот разлила несколько капель…

Надо достать фотографии, показать. Иван знал, что Женя все равно не узнает ни Малахова, ни Валевского, она сама сказала, что лица совсем не разглядела. Но Бобров – спасибо ему! Или не спасибо совсем? – подбросил повод, чтобы встретиться с ней. Как со свидетельницей.

Молчание затянулось и стало, наверно, просто неприличным. Ощущение нереальности, сна нарастало. Хочешь что-то сделать, сказать – и не можешь, тело будто чужое, не слушается. Ужас и восторг – одновременно. Такого с Иваном еще никогда не случалось, даже когда он впервые остался наедине с девушкой, в которую был влюблен.

Женя сидела на краешке стула, разглядывая чаинки в своей чашке. Передалось ли ей напряжение Ивана – или она была такой с самого начала? Он не знал. Казалось, она очень спешила, бежала, но вот присела на минутку выпить чашечку чая, сейчас допьет, сорвется – и поминай как звали. «И я ее не удержу!» – подумал Иван. Таким беспомощным он не помнил себя с тех пор, как умер отец. А Женя продолжала молчать.

– Женя, я привез вам несколько фотографий… Я помню, вы говорили, что не рассмотрели того мужчину, но мало ли… А вдруг вам только кажется, что ничего не увидели, а посмотрите на фотографии и вспомните.