Текст книги "Одним ангелом меньше"

Автор книги: Татьяна Рябинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

– Конечно, Елизавета Андреевна. Может, сестру позвать, если вам плохо? Или в другой раз зайти?

Иван, чувствуя себя последней свиньей, мысленно взмолился, чтобы она разрешила ему остаться.

– Нет, нет, ничего страшного. Это погода просто меняется все время. Не беспокойтесь, – женщина слабо улыбнулась. – К тому же вам ведь надо преступника искать, столько времени уже прошло. А вдруг он что-нибудь еще натворит!

– Да уже натворил… А может, и еще натворит. Одна женщина видела его, но приметы… В общем, ничего конкретного. Она его плохо разглядела.

– Но я, к сожалению, его тоже не слишком хорошо видела, – голос Кирсановой звучал виновато и с сожалением. – Проснулась около трех. Кошмар приснился. Сердце колотится, ноет. Полежала минут пять, думала, пройдет. Потом встала, вышла на кухню, корвалола накапала, посидела немного. Хотела уже идти спать. Ну, не спать, полежать хотя бы. Я ведь в метро работаю, в четыре уже приходится вставать, чтобы на «подкидыш» не опоздать.

– Не тяжело? Я бы не смог!

– Да привыкла уже. Я вообще жаворонок, даже в выходные рано встаю. Не в четыре, конечно, но в семь уже на ногах.

– Извините, я вас перебил. Вы хотели уйти из кухни – и что?

– Решила форточку открыть – душно стало. Подошла к окну, смотрю: из подъезда вышел мужчина, дверь хлопнула. Постоял немного и пошел, медленно так. Среднего роста, худощавый. Черная длинная куртка, брюки черные. На голове шапочка темная, кажется, тоже черная. Лет двадцать пять, не старше. Но и не моложе двадцати – двадцати двух.

– Так точно можете определить? – удивился Иван. Ему это показалось маловероятным. Конечно, старика от юноши он и сам отличил бы: по походке, по осанке, но не так же, тут специалистом надо быть. Да еще темно, угол зрения неудобный, и видела она его всего несколько секунд. Нет, не может быть, сочиняет бабулька.

– Конечно, могу, – ответила Кирсанова. – Я ведь бывшая балерина. А потом много лет в театральном училище преподавала сценическое движение. Я вам по походке, по моторике всю характеристику дам, не хуже эксперта.

– Здорово! А как же это вас, извините за бестактность, в метро занесло?

В этот момент дверь палаты открылась, и к кровати бодрой рысцой подбежал пожилой мужчина, похожий на колобок – круглый, лысый и румяный. Пегие кустистые брови в стиле дорогого Леонида Ильича на лишенном прочей растительности лице выглядели комично.

– Как ты, мамулечка? – Мужчина звучно чмокнул Кирсанову в щеку. – А это кто? – брови настороженно сомкнулись на переносице.

– Следователь, – тихо ответила Кирсанова. – А это мой муж, Василий Олегович.

– Я не следователь, а старший оперуполномоченный уголовного розыска. Логунов Иван Николаевич, – поправил Иван.

– А документы ты у него спросила? – брови стиснулись еще плотнее, на этот раз с подозрением. – А вдруг он не милиционер, а бандит? Ты ведь свидетель. Сейчас вот расскажешь ему все, а он раз тебя – и готово!

– Вася, ну что ты говоришь, неудобно, – Елизавета Андреевна не знала, куда деть глаза.

– Да все удобно! – Иван вытащил удостоверение. – Все бы такие были – нам меньше проблем.

Бдительный гражданин изучил документ, внимательно рассмотрев все подписи и печати, сличив фотографию с оригиналом и проверив срок действия. Удовлетворенный досмотром, он благосклонно кивнул и вышел из палаты поискать лечащего врача.

– Вы извините его, пожалуйста, – Кирсанова смущенно теребила край пледа. – Он всегда такой. С другими. А сам дверь открывает – даже в глазок не посмотрит…

– Да ничего страшного. Давайте лучше вернемся к нашему… объекту.

– Конечно, конечно, – Кирсанова, на которую активность супруга действовала, похоже, угнетающе, вновь оживилась. – Мне показалось тогда, что мужчина этот от подружки идет. У него в движениях такая… истома была. «Вот, – думаю, – порезвился всласть». Но не пьяный – точно.

Кирсанова замолчала. Иван сделал в блокноте несколько пометок.

– Может, что-то еще заметили?

– Ну… Могу сказать, пожалуй, что физически он здоров, хотя очень устал – ну, это и понятно. Вообще, по роду занятий много времени проводит на ногах. И вот еще что… – Елизавета Андреевна замялась, будто опасаясь сказать что-то нелепое или оказаться неправильно понятой.

– Не бойтесь, говорите, – подбодрил Иван. Не то чтобы он считал, будто свидетельница может сказать еще что-то важное, просто хорошо помнил одну из заповедей ведения разговора: если хочешь достигнуть успеха в общении, будь искренне заинтересованным. Или хотя бы имитируй заинтересованность. Достаточно сделать малейшую оплошность, настроить собеседника против себя, и контакт потом можно уже и не наладить. – Нам все может пригодиться. Знаете, как бывает, свидетелю что-нибудь покажется совершенно бесполезным, неважным, а ухватишься за это – и всю ниточку распутаешь.

– Мне трудно объяснить. Это не факты, а… ощущение, что ли. Ощущения вообще очень трудно словами описать. Но в его движениях было что-то… женственное.

– Женщина в мужской одежде? Мужчина-гомосексуалист? («Только не это!» – простонал Иван про себя.)

– Нет, все-таки не то. У женщин совершенно другая… Как бы это выразиться? Другая текстура движения. Это гормонально зависимо. А у гомосексуалистов в пластике обычно какая-то… нарочитость. Он может быть внешне образцом мужественности, может быть даже скрытым гомосексуалистом… – Кирсанова понизила голос, заметив, что соседки начали прислушиваться к разговору. – Но специалист в его повадках всегда заметит что-то… Это как… бывают такие дорогие одеколоны – благородный запах, аристократический, но чуть-чуть слишком приторный. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Ну… В общих чертах. Я тоже иногда думаю не абстрактно, а образами. Не понимаю только, что же тогда это за женственность такая?

– Я боюсь ввести вас в заблуждение… В нашей театральной среде голубых хватает, сами знаете. Но у профессиональных танцоров, да и у тех, кто просто занимается танцами долгое время, особенно с детства, – я имею в виду мужчин, разумеется, – так вот у них появляется именно такая женская, кошачья немного нотка. Даже при самой что ни на есть нормальной ориентации. Как будто все тело чуточку более мягкое и пластичное.

– Это очень интересно, Елизавета Андреевна. Думаю, вы действительно нам здорово помогли. Большое спасибо!

«Блох до кучи, а что толку? Если он действительно балерун, значит, не Валевский».

Иван поднялся и хотел было уже попрощаться, но Кирсанова удержала его за рукав.

– Иван Николаевич… Может быть, вы будете смеяться, скажете: вот, больничная мисс Марпл… Я просто думала, куда он мог пойти. Вы видели наш дом?

– Конечно.

– Он свернул влево, к троллейбусной остановке. Если бы ему надо было в центр или, наоборот, в сторону аэропорта, он скорее всего повернул бы вправо и пошел к Московскому проспекту. Троллейбусы-то ночью не ходят, а ловить такси или попутку на остановке неудобно – там поворот.

Иван снова сел на кровать и принялся чертить на листке блокнота схему прилегающих к дому улиц.

– Конечно, он мог пройти дворами к Благодатной и там поймать машину, – продолжала Кирсанова, водя по рисунку ручкой, – но во дворах темень и грязь такая, что днем утонешь. А если идти к проспекту через парк, то все равно надо вправо повернуть, к входу.

– Значит, вы считаете, что он живет где-то рядом? – Иван не мог просто так вдруг поверить в неожиданную удачу.

– Я не хочу сбивать вас с толку. Он может жить где-то рядом, – она подчеркнула это «может». – Здесь не так уж много домов, к которым надо сворачивать влево. Но он с таким же успехом мог перейти улицу и пойти по Гагарина – мимо спорткомплекса к Бассейной и дальше. Мог поймать такси и уехать в Купчино.

– Мамулечка, ты не устала? – Колобок снова вкатился в палату. – Доктор говорит, тебе нельзя утомляться. Товарищ, ее нельзя утомлять, имейте в виду! – брови Колобка снова поползли к переносице. Укоризненно.

– Вася, все в порядке, – пыталась протестовать Кирсанова, но муж ее не слушал.

– У Елизаветы Андреевны СТЕНОКАРДИЯ. – «Стенокардия» прозвучало прописными буквами и жирным шрифтом. – Вы должны понимать…

– Я понимаю, Василий Олегович. Мы уже закончили. Поправляйтесь, Елизавета Андреевна, надеюсь, больше не придется вас беспокоить.

Иван, не замечая ступенек, спустился по лестнице, взял у краснорожей гардеробщицы куртку и вышел из корпуса. Он с удовольствием вдыхал свежий, пахнущий сырой хвоей воздух. Солнце село в багровые тучи. Похожий на клубничное мороженое вечер жил тысячами удивительных звуков, уже по-весеннему отчетливых, будто протертых от зимней грязи влажной тряпкой. Жалобный стон трамвая на кольце, гул машин, чириканье воробьев – все спешило заявить миру первым: а весна все-таки есть! И она вот-вот наступит. Еще совсем чуть-чуть, надо только подождать…

Иван чувствовал себя мальчишкой. Хотелось крикнуть, свистнуть, дернуть за косу вон ту рыжую девчонку. Казалось, где-то совсем рядом, за тончайшей невидимой пеленой, в нескольких долях секунды отсюда притаилось что-то неописуемо прекрасное. То, что позволит взмахнуть руками и воспарить над землей, обнять весь мир, слиться с ним. Стать этим багряным вечером. Стать… самой весной…

И тонкой острой стрелкой пронеслось по темному небу, мучительно и блаженно: «Евгения…»

Борис Панченко чувствовал себя на своем участке хозяином. Здесь он родился, здесь ходил в школу, гулял в этих дворах с пацанами. Здесь выкурил свою первую сигарету и впервые поцеловал девушку. Милиционером он хотел быть всегда, сколько себя помнил, если, конечно, исключить короткий период увлечения гоночными машинами.

Отслужив в армии и окончив школу милиции, Борис пришел в хорошо знакомое отделение, которое когда-то возглавлял его дед и где много лет служил дядя, брат погибшего в Афганистане отца. Поработав какое-то время инспектором по делам несовершеннолетних и досконально изучив подросшую за время его отсутствия шпану, перешел на освободившееся место участкового.

С тех пор прошло десять лет, но Борис даже не помышлял о чем-то другом и считал себя счастливым: далеко не каждому выпадает удача любить свою работу. Не единожды его признавали лучшим участковым района.

Свою непростую территорию он знал, как собственную квартиру, а ведь здесь были и парк, и рынок, и спортивно-концертный комплекс, не говоря уже о школах и общежитиях. В последние годы сталинские коммуналки стали охотно расселять новые русские, появились автостоянки и дорогие магазины – проблем прибавилось. Каждый день Борис обходил свои владения. Он знал наперечет каждого алкоголика, хулигана и наркомана, каждую неблагополучную семью.

В целом жизнь Бориса складывалась ровно и удачно, главным образом благодаря редкому и ценному качеству: он умел радоваться жизни. Без всяких условий и сверхзадач. Он умел жить здесь и сейчас, а не в мечтах о лучшем будущем. Его нельзя было назвать восторженным оптимистом, скорее уж трезвым реалистом, но он считал, что надо благодарить судьбу за удачи и не особо зависать на проблемах.

Борис был сравнительно молод и здоров. Высокий, худощавый, со светло-русыми волосами, аккуратными усами и неожиданно темными глазами, он нравился девушкам – тем, которые не считали знакомство с ментом ниже своего достоинства. У него было несколько близких друзей и множество хороших приятелей, он многим интересовался и не хотел в ближайшей перспективе никаких глобальных перемен в жизни.

Семья, дети – это лишь тогда, когда появится женщина, которая будет не только любить его, участкового с кучей забот и мизерной зарплатой, но еще и поймет, что работа – неотъемлемая часть его жизни, то, без чего он себя просто не мыслит. Не поймет – значит, и любви надолго не хватит. А терять – слишком больно… Скоро четырнадцать лет, как они расстались с Ларисой, и до сих пор помнится та безысходность и растерянность: как жить дальше?

Борис с Ларисой дружили с пятого класса, в восьмом решили, что поженятся, как только им исполнится по восемнадцать, а в восемнадцать… Лариса вышла замуж за Вовку Пирогова, который учился в параллельном классе, маленького и до безобразия умного очкарика. Они по-прежнему жили на соседних улицах, виделись чуть ли не каждый день, болтали по-дружески. Борис все еще немного любил Ларису, может, по привычке. По крайней мере, он искренне желал ей счастья и невольно восхищался ею.

В тридцать два года Лариса по-прежнему оставалась такой же царственно красивой, как и в восемнадцать.

Она тащила на себе весь семейный воз. Ей, начальнику кредитного отдела крупного банка, приходилось обеспечивать безбедное существование мужу, ученому-биохимику, который, судя по всему, не подозревал даже, где находится ближайшая булочная, двум детишкам – десяти и восьми лет, свирепой свекрови и чудовищного вида собаке. При этом в семье царили удивительные по нынешним временам мир и согласие. Может быть, высокая, статная Лариса и тощенький лысоватый Вовчик рядом смотрелись забавно, но что им хорошо вместе, не заметить было невозможно. «Кто знает, – думал Борис, – а была бы она так счастлива со мной?»

Сейчас Лариса сидела перед Борисом в его крохотной полуподвальной конурке, встревоженная и расстроенная.

– И давно? – спросил Борис.

– Да недели три, если не больше. Представляешь, я сначала смеялась, а теперь почему-то страшно стало. Иду домой и думаю: ну вот, сейчас опять вылезет. Кретин несчастный!

– Ладно, Лара, не паникуй. Может, ему просто нравится, что ты бесишься. А может, ты ему сама нравишься. Ты вон какая красивая!

– Да брось. Бобка. Псих он, вот кто. А если влюбленный псих – то еще хуже. Повлияй на него как-нибудь, а? А то у меня уже глаз начал дергаться. Да и Вовка злится.

Борис пообещал помочь, успокоенная Лариса чмокнула его в щеку и убежала, звонко цокая по ступенькам каблуками высоких сапог.

Закончив кое-какие дела и слегка прибрав в кабинетике, Борис направился «влиять» на Кирилла Малахова, соседа Ларисы по лестничной площадке, который заимел милую привычку каждый день встречать Ларису с работы, выскакивая на площадку и оглядывая ее откровенно плотоядным взглядом. («Разве что не облизывается, придурок!») При этом он ничего больше не делал и не говорил, просто смотрел, но так, что Ларисе делалось дурно.

Борис Малахова не любил. А точнее – терпеть не мог. Этот клоун появился здесь лет пять назад, поселившись у своей подружки Анжелы, соседки Пироговых. Малахов был заядлым бабником, постоянно ходил налево и направо, поэтому парочка жила шумно, с криками и драками, жалобы на них сыпались со всех сторон. Борис не раз пытался угомонить и Кирилла, и Анжелу, но особых плодов его усилия не принесли.

Однажды семейная сцена выплеснулась на лестницу. Анжела визжала и бросалась на Кирилла с колотушкой для мяса, в ответ тот поставил не в меру разошедшейся дамочке фонарь под глаз и заявил, что уходит навсегда. Тут как раз подоспел вызванный соседями наряд милиции, и Кирилл отправился на пятнадцать суток отдохнуть.

Дней через пять Вовкина мать («наша мамаша», как звала ее Лариса) позвонила Борису и заявила, что «из соседней квартиры воняет». Дело было в июле, стояла жара, и труп Анжелы представлял собой зрелище малоаппетитное. В прощальном послании она написала, что жить без Кирилла не желает, да и вообще никак не желает, так что – всего хорошего! Трехкомнатную «сталинку» Анжела завещала Малахову – документ лежал здесь же, в розовом конверте. Вернувшийся из отсидки Малахов долго горевать не стал, а через полгода окончательно вселился на благоприобретенную площадь и превратился в один из постоянных источников Борисовой головной боли.

Кирилл нигде не работал, перебиваясь деньгами, которые получал, сдавая свою собственную комнатушку на Литейном, водил к себе девиц без счета, пил все, что горит, и бывал во хмелю нехорош до буйства. Однажды его даже чуть было не упекли за хулиганство, но обошлось условным сроком. И вот теперь он начал изводить Ларису.

Не застав Малахова дома, Борис прошелся по «горячим» адресам, разогнал подростков, громко тусовавшихся на крыльце парикмахерской, и направился обратно к себе – через полчаса начинался прием населения.

Звонок телефона был слышен с улицы. Запыхавшись, Борис ворвался в кабинет и схватил трубку.

– Участковый… Да, конечно, помню. Сейчас блокнот возьму… Нет, навскидку не скажу, но подумаю… Да, телефон есть. До свидания.

Ну вот, только маньяка нам и не хватало!

Борис покачивался на стуле и грыз яблоко, посматривая на листок с записями. Случайно выпавшую передышку не хотелось тратить на дела, но рабочие мысли все равно перебивали личные.

«Не забыть бы Лидочку вечером с днем рождения поздравить… Средний рост, среднее телосложение… Может, за хлебом сбегать пока? А то потом могу и не успеть… Темная длинная куртка, темная вязаная шапочка или короткие темные волосы. Это не про меня случайно?.. Сейчас Бояринов придет и будет от всего отбояриваться: не пил, не бил… Профессиональный танцор или любитель… Надо бы у Генки полтинник до зарплаты перехватить… Возможны сексуальные отклонения… А после приема – к Малахову, обещал ведь Ларисе. К Малахову… Стоп, Малахов! Блин Клинтон!».

Борис полистал записную книжку и набрал номер.

– Иван?.. Можно попросить Логунова?.. Панченко… Иван, это Борис… Да, уже. Есть тут один крестьянин… Нет, сейчас у меня прием до семи. Приезжай завтра к обеду, запросишь дело из архива, он за хулиганку в прошлом году условно получил. Кстати, и попугать его невредно, а то он над соседкой издевается, оборзел совсем…

– Вань, у Элки день рождения в субботу, она нас пригласила.

Ивана передернуло. Подругу жены он не переваривал. Вульгарная крашеная блондинка, похожая на провинциальную буфетчицу, наглая и крикливая. Ему было непонятно, что у Галины может быть общего с этой бабой.

«Ваня, ты не понимаешь. Мы дружим с десяти лет, и она ни разу меня не подвела и не подставила, в отличие от некоторых утонченных интеллигентных дамочек. К тому же женщины могут по-настоящему дружить только на паритетной основе». – «Это как?» – «Это чтобы чувство взаимной зависти уравновешивалось чувством взаимного превосходства». – «Ну, что она тебе завидует – это понятно: ни мужа, ни детей, ни работы толковой. А вот ты-то чему завидуешь?» – «Она сама себе хозяйка, ни от кого не зависит». – «А тебя, значит, зависимость от меня угнетает?..»

Дальше обычно следовал небольшой семейный скандал. Иван заводился с полоборота от одного упоминания об Элке, но в то же время понимал, что не может диктовать Гале, с кем ей дружить, – и от этого злился еще больше. Со временем они пришли к компромиссу: Галя общается с подругой вне дома и не упоминает о ней – ну, несказанного как бы нет. В конце концов, Галю тоже далеко не все его приятели устраивали. Но день рождения – это, по выражению Бобра, уже ни в какие лямки не лезет. С другой стороны, объяснять все в тысячный раз и портить себе настроение на весь день не хотелось.

– Боюсь, я не смогу. Сходите с Аленой вдвоем, – сказал Иван и спрятался за «Калейдоскоп».

– Но ведь это же в субботу! Вечером! – Голос Гали дрогнул.

– Галя, я буду работать, – держать себя в руках становилось все труднее.

– Ну и… со своей работой!

Крепкое слово она произнесла одними губами, чтобы не слышала Аленка, но Иван прекрасно понял. Галина отвернулась к раковине и начала мыть посуду после завтрака. Иван смотрел на ее напряженную спину и чувствовал, что его заливает черно-багровая волна злости и раздражения, граничащих с ненавистью к этой женщине, внезапно ставшей далекой и совсем чужой.

Но через секунду он увидел, как дрожат Галины руки, и ему стало нестерпимо стыдно, душная волна отхлынула так же стремительно, как и накатилась.

– Прости, – едва слышно сказала Галя, по-прежнему стоя лицом к раковине.

Иван проглотил невесть откуда взявшийся в горле комок, коснулся плеча жены и вышел в прихожую.

К тому моменту, когда он подошел к дверям своего кабинета, раздражение почти улеглось. По дороге его подрезал ошалелый от сознания собственной крутизны «Чероки». От души выматерив нахала, Иван почувствовал странное умиротворение и даже начал насвистывать какой-то мотивчик.

«Главное, чтобы Галка успела до вечера остыть. И чтобы больше не упоминала об Элке».

Он вспомнил своего приятеля Олега Сверчкова, который, поссорившись с женой, неизменно уходил, громко хлопнув дверью, а через несколько часов, побродив по улицам и успокоившись, покупал цветы, конфеты, бутылку вина и шел домой мириться. Даже если для этого приходилось искать кредитора. И даже если он был прав. По его мнению, мир в семье стоил дороже денег и самой истины. К тому же Люся, чувствуя за собой вину, не могла не оценить его благородства.

Зотов сидел за столом и разгадывал кроссворд. В литровой банке уже начинал шуметь кипятильник.

– А кофе-то и нет, еще позавчера допили, – сказал Иван, не спеша снимая куртку и пристраивая ее на вешалку.

– У тебя «Ахмад» заначен, я знаю. Не жмись, доставай! Мой лимузин, похоже, наконец сыграл в ящик. Пока шел до метро, все лужи промерил. Во! – Алексей высунул из-под стола ногу в мокром носке. – Раньше у меня на такой случай запасные были. И тапочки. А как тачку купил – отвык от собачьей жизни. Придется на себе сушить.

– Собака бывает кусачей только от жизни собачьей…

Иван достал из стола коробку с чайными пакетиками и бросил один в свою кружку, попутно щелкнув Бармаглота по носу. Лиловая образина бессовестно ухмылялась.

Неожиданно с грохотом, как будто от удара ногой, распахнулась дверь, и на пороге возник восставший с больничного одра Костик Малинин. Алексей расплескал чай на брюки.

– Костя, тебе до пенсии еще служить и служить. Это потом можно будет таким макаром двери открывать, – проворчал он, отряхивая колени. – С возвращеньицем!

– Там у вас чаек еще остался? – Костя, будто не слыша, плюхнулся за свой стол и стер с него ладонью слой пыли.

Рабочий день начался.

Иван приготовил к сдаче все материалы по раскрытым делам и забрал у Зотова кроссворд. До встречи с Панченко делать было больше нечего. Алексей плотно сидел на телефоне, а Костик с удвоенной энергией выздоровевшего носился по управлению, собирая новости.

Кроссворд оказался заумным, да и сосредоточиться не удавалось. Рабочие мысли – как рабочие пчелы – роились и жужжали. Спасибо хоть не кусались.

Вот так, еще один подозреваемый. Уже четвертый по счету. Возможно, тот самый «просто маньяк». Хирург. Хомутов опять скривится, будто отгрыз пол-лимона… Хирург… Жаль, что со знакомыми медиками Литвиновой промашка вышла – неплохая была идея.

Иван вытащил из сейфа конверт с фотографиями Колычевой, Ремизовой и Литвиновой, не пристроенными в папки, и разложил на столе, в который раз удивляясь поразительному сходству погибших девушек.

– Любуешься? – Костик, уже успевший узнать о том, какая «радость» им выпала, подкрался, как партизан.

Алексей положил трубку и тоже подошел к столу.

– Знаешь, о чем я думал? Вот красивые девки ведь, а все какие-то… уродки. Одна наркотой торговала, другая шлюха, третья всерьез считала, что на свете всех милее, и румяней, и белее… И вот – будто бог их наказал.

– Зотов, ты же атеист! – фыркнул Костя.

– Я не атеист, я агностик. Может, бог есть, может, нет. Поживем – увидим.

– Ты хочешь сказать, умрем – увидим?

– А я подумал вот о чем, – сказал Иван, убирая фотографии обратно в сейф. – Не только за грехи приходится платить, но и за блага.

– Эка новость! За все приходится платить. – Зотов опять взялся было за телефонную трубку, но передумал.

– Да нет, я не о том. Просто если человеку дается больше, чем другим, с него больше и спрашивается. Красота – такой же дар, как ум или талант. И точно так же ее можно употребить во благо и во вред – и себе, и окружающим.

– Несколько лет назад я отдыхал в Сочи, в санатории, – закуривая и усаживаясь на край стола, начал рассказ Костик. – По утрам ходил на процедуры всякие и, пока валялся там, слушал радио, какую-то местную станцию. Каждый день диджеи, мальчик и девочка, подкидывали народу вводную и предлагали звонить и высказываться по этому поводу в прямом эфире. В основном какие-нибудь бытовые пословицы типа «любовь зла – полюбишь и козла» или «по одежке встречают…». И вот часа два всякие убитые в голову типы названивали и пытались опровергнуть народную мудрость…

– Ну и при чем здесь красотки? – перебил его Зотов.

– А вот при чем. Один раз задали тему «не родись красивой, а родись счастливой» – и началось… Звонили к в основном девчонки-малолетки и доказывали, что быть красивой – это и есть высшее счастье. Взахлеб пели о штабелях мужиков, зависти баб, о карьере топ-модели или, на худой конец, кинозвезды. А потом позвонила девочка, судя по голосу, постарше. Представьте, говорит, такую ситуацию. Сидят в парке на скамейке две девушки. Одна красивая, другая, что называется, не очень. Мимо прошли десять мужчин. Девять посмотрели в упор на красивую, а дурнушку и не заметили. А десятый был оригинал, на красавицу едва взглянул, а вот на вторую засмотрелся, да так, что чуть не упал. Вопрос: кто из этих двух девушек почувствует себя более счастливой?

– Я думаю, уродина, – сказал Иван.

– Согласен, – кивнул Зотов. – Но еще мне кажется, что те девчонки, которые звонили сначала, и были как раз уродинами, а последняя вряд ли. Потому что по себе знала: красота – это еще не синоним счастья.

– Более того, Лелик, – Костя так увлекся, что стряхнул пепел прямо на стол, – только уродина может всерьез считать, что если она вдруг, по какому-то волшебству, за одну ночь из лягушки превратится в царевну, то и вся жизнь ее так же волшебно в один момент изменится к лучшему.

– Мальчики, – в дверях, никем не замеченная, стояла Катя Бородина, – я понимаю, вы у нас теперь эксперты по вопросам прекрасного, вам зарплата не нужна, но мне ведомость закрывать надо.

– А что, уже дают? – приятно удивился Иван. – Всего-то ведь на неделю задержали.

– Да все уже получили, кроме вас. А вам некогда, вы эстетическими проблемами заняты. Вот скажите, если вы такие специалисты: я красивая женщина?

– Безусловно, Катюша.

– А почему тогда меня никто замуж не берет? Нет, не зря говорят: не родись красивой, а родись счастливой.

К обиженному недоумению Кати, мужчины переглянулись и расхохотались.

Иван ехал на встречу с участковым и вспоминал разговор в отделе. Думал о Гале. И о Жене.

Он уже не пытался прогнать мысли о… белой обезьяне. Как будто барахтался-барахтался в стремнине, выбился из сил и смирился: неси меня, волна, куда вынесешь. С недавнего времени мир вокруг окутался в лиловую предгрозовую дымку. Иван знал, чувствовал, что это связано с Женей, и ничего хорошего из этого не выйдет. А еще знал, что не сможет ничего изменить. Как будто все уже предрешено заранее. «Будь что будет!» – сказал он себе, останавливаясь у светофора.

Отец всегда говорил ему: «Сначала надо решить, чего именно ты хочешь. Я верю, что наши желания материальны, что они могут влиять на события – это и есть воля. И если ты уверен в своем желании, если не сомневаешься, оно непременно исполнится, рано или поздно, так или иначе, но исполнится. И тогда главное – не пожалеть об этом».

Иван не знал, был ли отец прав. Ему казалось, что чистые, ничем не замутненные желания могут быть только у детей. У взрослых же… У взрослых любое желание обрастает сомнениями, колебаниями, угрызениями совести. Может быть, поэтому они не исполняются? Или исполняются слишком поздно. Или так, что лучше бы уж и не исполнялись…

Иван сознавал, чего хочет. Можно сколько угодно обманывать себя, притворяться примерным мальчиком и мотать башкой, чтобы отогнать крамольные мысли. Но от этого ничего не изменится. Он хотел встретиться с Женей. С женщиной, о которой не знал ровным счетом ничего. Которую видел всего один раз в жизни в течение пятнадцати минут. И которую больше, наверно, не увидит никогда. Или увидит? Наваждение… Но он отбросил стыд и пил из этого источника, захлебываясь и наслаждаясь своей тоской, мучая себя, не в силах оторваться.

Хотя он фактически ничего еще не совершил, ему было нестерпимо жаль жену, дочь и себя самого. Пожалуй, только сейчас Иван по-настоящему начал понимать, как сложна и жестока жизнь, как слаб человек. Он всегда считал себя сильным и порядочным. Но в одно мгновение это представление было снесено ураганом страсти. И вот он пытается уговорить себя забыть Женю, подумать о Гале, об Аленке. И не может. Не может даже придумать себе оправдание, обвинить в чем-то жену. Да в чем она виновата? Кто вообще виноват, что человеческие чувства так непрочны?

Иван понимал, что жизнь рушится. Пусть никогда он не окажется рядом с Женей, пусть пройдет время и все уляжется, нос Галей все равно уже не будет так, как было раньше. Кто знает, может, и к лучшему, что нельзя навсегда застыть в призрачном, усыпляющем душу благополучии. Мы тысячу раз умираем и тысячу раз рождаемся снова, рождаемся в муках, чтобы стать взрослее и мудрее. Но почему-то при этом должны страдать наши близкие…

– Вот он, красавец, – Борис протянул Ивану фотографию. – Не представляешь, сколько у меня этот гад крови выпил. Не знаю, ваш или нет. Как говорится, чем богаты…

– А он что, балерун?

– Да какой там балерун! Учился на опереточного артиста. Не помню точно где. Выперли за академическую неуспеваемость. А потом работал руководителем детской танцевальной студии в Доме культуры. Начал проявлять нездоровый интерес к подросткам. Ну, попросили и оттуда, правда, по-хорошему. Это было уже после того, как он здесь обосновался. С тех пор нигде не работает, сдает комнату, на эти деньги и живет. В квартире, которую ему сожительница завещала.

– А это не он ее… того?

– Нет, она сама. Он в это время пятнадцать суток отсиживал, за драку. С ней же, между прочим. Та еще парочка была!

– Вообще-то сожительница в нашу схему не очень вписывается. У нашего вроде бы была долгоиграющая связь с одной из жертв.

Борис забавно округлил глаза, приподняв брови домиком.

– А что мешает? У Кирюши одновременно меньше пяти баб никогда не было. Это только о чем я знаю. Отчего и девчонка его повесилась, очень уж придурка этого любила.

– Ну, допустим. А что еще за ним, кроме… хм, нездорового интереса к подросткам?

Борис полистал папку, выпрошенную под честное слово из архива.

– Год условно за хулиганство. Нажрался, как свинья, и разгуливал под окнами женского общежития со спущенными штанами. Предлагал всем желающим полюбоваться и… попробовать. Год, кстати, еще не кончился. А сейчас соседку пугает: каждый день, когда та с работы идет, встречает у квартиры и разглядывает так, будто вот-вот набросится. Я как раз к нему вчера собирался, когда ты позвонил.

– А соседка случайно не высокая красивая блондинка?