Текст книги "Одним ангелом меньше"

Автор книги: Татьяна Рябинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

На носилках тело, накрытое простыней, погрузили в «Скорую». Потом уехала милицейская машина. Любопытные стали расходиться. Одна из бабулек вошла в «мой» подъезд и медленно начала карабкаться по лестнице. Поравнявшись со мной, взглянула подозрительно:

– Ты чего здеся?

– Жду. А что там такое на улице?

Бабка мигом забыла о том, что мне «здеся» находиться не положено, и начала взахлеб рассказывать, как напротив, на заднем дворе, «убили девку, молодую, красивую, всю глотку перерезали, кровищи-то, кровищи!» Конечно, вряд ли она что-то видела сама, так – пересказывала услышанное, но даже в подобном варианте дело моих рук впечатляло.

Через полчаса из подъезда Стаса вышли шестеро. Двое сели в «семерку», один, пожилой, – в дряхлую «копейку», еще двое погрузились в «рафик». Только что улица была запружена машинами – и вдруг мигом опустела. Теперь можно было отправляться восвояси и мне. И все-таки, зачем же меня сюда принесло?

Рука машинально скользнула по карманам, проверяя, там ли ключи и деньги, и вместо привычной холодной точки коснулась одной только ткани. Черт, опять заклепка отвалилась. Ну теперь хоть будет на двух карманах одинаково. Вот дрянь! Сколько можно себе повторять: хорошие вещи дешевыми не бывают. Только как вот с моей зарплатой покупать недешевые? Удивительно, что я вообще свожу концы с концами.

Женя ходила по комнате взад и вперед, до мяса обкусывая ноготь. «Ты сошла с ума, – шептала она. – Окончательно спятила!» «Но почему? – тут же возражала она самой себе. – Почему я не могу сделать это? Чем я хуже других?»

На кухне что-то грохнуло. Женя вздрогнула, как от удара. Сердце отчаянно колотилось.

«Дурочка! Это просто кастрюля в шкафу упала. Ты же ее поставила на маленький ковшик, вот она и не удержалась».

Женя не могла точно сказать, когда впервые ее посетила мысль самой позвонить Ивану. Может, тогда, когда она увидела его с семьей? Или уже тогда, когда, придя домой поздно вечером, она нашла на коврике у двери большой букет алых гвоздик. Мысль эта была вроде бы несерьезная, так, «а что, если?..», но уходить не хотела.

Как-то Маринка-Информбюро, рассказывая о какой-то своей подружке, глубокомысленно заявила: «Дуры мы все-таки, бабы. Сначала прогоним мужика, а потом переживаем, что он действительно ушел, а не поет серенады под балконом». «Это что же, обо мне?» – удивилась Женя.

«Ты же все прекрасно понимаешь! – бубнил внутренний голос. – Это не поможет. Зачем экспериментировать?»

«Господи, но я должна что-нибудь сделать! Должна! Я так больше не могу! Я не могу так больше жить! А ему я нравлюсь. И он мне… нравится. Правда, нравится».

«Не обманывай себя!»

Она снова и снова ставила чайник, пила то чай, то крепкий черный кофе без сахара, садилась на диван, вскакивала, опять начинала ходить по комнате. Не раз и не два Женя снимала трубку телефона, стояла и слушала длинный гудок, не решаясь набрать номер.

«Или я сделаю это сегодня, или…»

«Или что?»

Поежившись, как от холодного ветра, Женя медленно начала набирать номер.

– Ну, что у вас с девчонками? – поинтересовался Алексей. Вернувшись с выезда злым, как змей, после пары-тройки булочек и ведерной кружки кофе он заметно подобрел.

– То же, что и у тебя с потаскухами, – ответил Иван, намекая на дело об убийстве трех вокзальных проституток, которое досталось Зотову. Он пил кофе не торопясь, стараясь, чтобы Бармаглот смотрел в сторону: встречаться взглядом с бессовестной лиловой рожей не хотелось. – С одного конца ничего, и с другого ничего, а посередке – как не бывало. Полные бесперспективы. Ступальская эта, оказывается, дочка какого-то шишки из администрации. Сам он сейчас в больнице с инфарктом. Говорят, дело дрянь. Жена пыталась с собой покончить, включила газ на всю катушку и на кровать улеглась. Соседи запах учуяли, вызвали милицию, «Скорую». Короче, откачали, но дамочка, похоже, умом тронулась.

– Надо думать! Единственная дочка.

– Тут все сложнее. У них уже была дочь, и ее то ли убили, то ли сама убилась, то ли просто передоза. Ей тогда только пятнадцать исполнилось. А говорят, снаряд в одно место дважды не падает. Начальник с утра Бобра по стене размазывал: такие-сякие, больше двух лет злыдня ловите, он уже до дочек больших людей добрался. Как будто дочек небольших людей можно убивать на вес, оптом! Бобер на мне оторвался, да еще за висюльки добавил. «А почему это у вас, Иван Николаевич, – Иван Николаевич, прикиньте! – по делу об убийстве бизнесмена Колпакова уже год, как никакой работы не ведется?» А дело-то девяносто пятого года. Абсурд! Все знают, что если чуда не случится, никогда эти преступления не раскроются, следователи все уже давно в архив спустили и забыли, а мы должны делать вид, что роем носом землю. И главное – это рытье документировать. Чтобы никто не сказал, будто уголовный розыск мышей не ловит.

– Да ладно, Ванька, не лезь в трубу. – Зотов отряхнул с брюк крошки. – Ну, написал бы какую-нибудь записку, что выехал, опросил или там привлек добровольного сотрудника.

– Ага, пока ты тут добровольных сотрудников привлекал, мы на труп ездили. А что касается «не лезь в трубу», кто полчаса назад летал по кабинету, как моль, и вопил, что вместо серьезного дела тебе подсовывают всяких шлюх?

– Оба не лезьте в трубу! – Костя собрал крошки со стола в ладонь и стряхнул на карниз. Тут же налетели оголодалые воробьи и даже пара жадных голубей. Карниз заходил ходуном и загудел.

– Можно подумать, только и ждали! – удивился Зотов. – А вот крошки со стола рукой сметать нельзя. Примета такая: денег не будет, все добро от себя отряхиваешь.

– А когда они у меня были-то? – отозвался Костя. – В наше время быть богатым – опасно для здоровья. Уж нам ли не знать. Кстати, хоть бы спросили, что у Калистратова.

– Что у Калистратова? – послушно спросил Зотов.

– А ничего.

– Милая шутка!

– С утра я побегал по цветковскому списку. Там с адресами или телефонами всего-то шестеро, остальные восемнадцать – только имена и фамилии. Так вот, те, кто помнят Ступальскую, не помнят ничего особенного, связанного с вечеринкой. Трое сказали, что она сильно напилась и рыбачила в унитазе. Про типа в черных джинсах и кроссовках никто ничего толкового сказать не может. Ну был. Вроде. Это все. Эксперты говорят, заклепка в луже пролежала от восьми до четырнадцати часов. Пацаны к трупу близко не подходили. Значит, посеял убийца. Потом Калистратов разговаривал с родными, соседями, знакомыми. Нашел куратора группы в институте. Все сказали одно и то же. На первый взгляд обаятельная и привлекательная, умная, но злющая, как изжога. И подруг, и кавалеров отпугивала. Только зверей любила. Похоже, были крупные нелады с родителями. А с ними пока разговаривать нельзя.

– Не знаю… – Иван задумчиво разглядывал воробьев на карнизе, галдящих и отпихивающих друг друга, как дачники при посадке на воскресную электричку. – Все равно это ничего не даст. Хотя… Леш, Костя думает, что этот псих мог специально выискивать похожих девиц и знакомиться с ними.

– Даже если и так, вряд ли родители что-нибудь знают о ее знакомых. Если у них были нелады.

– В последнее время она встречалась с неким Эдуардом Кшисецким, музыкантом из «Приморского». Но у него на двенадцатое железное алиби. Он всю ночь, часов до пяти, гудел в большой компании и стопроцентно никуда не отлучался, разве что в туалет.

– Цветков сказал, что Ступальская пришла к нему одна, – напомнил Костя. – Значит, маньяк или следил за ней и ждал где-то, когда она выйдет, или… все-таки был на тусовке. Тогда он скорее всего знаком с Цветковым. По крайней мере, знает, что по средам к нему может завалиться любой, кому не лень.

– Это был бы шанс, если бы Цветков точно знал, кто у него был. А то он говорит, человек пятьдесят, а то и больше, знает точные координаты шестерых и еще восемнадцать – по имени. Ну, допустим, человек пять из них мы, может, и найдем. – Иван заглянул в список. – Вот тут есть «Марина Столыпина, художница с Невского» или «Григорий Семченко, работает в Доме книги», это не сложно. А вот искать в Питере Славу Синицына или Ольгу Тимофееву без всяких дополнительных сведений… Не говоря уже о Черепашке.

Иван замолчал и задумался. Когда он сказал «Черепашка», его снова кольнуло какое-то смутное то ли чувство, то ли предчувствие. Слово это, казалось, было окутано дымкой.

– Костя, а у тебя эта самая Черепашка никаких ассоциаций не вызывает?

– Черепашка? – переспросил Костя. – Да нет, пожалуй. Разве что черепашки ниндзя. Кстати, Черепашку эту никто из тех, с кем я разговаривал, не знает. Ты уж больно мнительный стал, все тебе чертовщина какая-то мерещится. Это нервы. Хотя наша профессия в число самых нервозных вроде не входит, что странно. Я тут читал недавно. Самые психованные – это летчики, шахтеры, журналисты и почему-то стоматологи.

– А самые спокойные?

– Священники, астрономы и музейные работники.

– Хотел бы я быть музейным работником, – вздохнул Иван. – Или астрономом.

– Мне кажется, – сказал молчавший до сих пор Алексей, – вам надо еще один тотальный обход провернуть – не видел ли кто-то вечером, ночью подозрительного типа – на улице, на лестнице. Может, машина какая-нибудь лишняя… И потом, Костик, это ведь твоя бывшая вотчина. Потряси человечков.

– Да спрашивали всех, сразу же. Никто – ничего. И никого. И человечки, кого нашел, – тоже. Надо заняться гостями.

– Знаешь, Костик, Андрей Ильич – это не Хомутов. Мы можем носить ему идеи, но действовать автономно – так у нас не принято.

– Учти, сегодня его уже не будет – в Кресты уехал.

Зазвонил телефон. Алексей снял трубку.

– Минутку. Вань, тебя.

– Логунов… Ты?.. – Иван побледнел, потом покраснел, рука судорожно сжала трубку. – Конечно… Во сколько?.. Пока!

Костя взглянул на Зотова, чуть приподняв брови. Вместо ответа тот медленно опустил веки.

Иван не видел ничего вокруг себя. Все окружающее отодвинулось далеко-далеко и скрылось за пеленой тумана. Сердце колотилось где-то в желудке, вызывая легкую дурноту – как перед экзаменами. Он посмотрел на часы. До семи оставалось два часа четыре минуты.

Он смотрел в потолок и курил. Хотелось плакать. Повернуться на живот, уткнуться в подушку – и плакать, по-детски, навзрыд. Перед ним словно раскрылась ледяная космическая пустота, бесконечная и неумолимая, как смерть.

Женя лежала рядом – молча, неподвижно, закрыв глаза. Иван тоже молчал. Любое слово сейчас было бы ненужным, нелепым. Фальшивым. Он чувствовал тепло ее бедра, но не мог заставить себя протянуть руку, дотронуться. Всего несколько минут назад он испытал что-то, чему нет названия. Весь его прежний опыт общения с женщинами в одно мгновение оказался смешным.

Безумие. Вымечтанное, выстраданное, оплаченное вперед месяцами сомнений, страхов и угрызений совести безумие…

Они так ничего друг другу и не сказали. Женя просто открыла дверь, просто посмотрела огромными бездонными глазами прямо в его глаза – и слова стали уже не нужны. Иван обнимал ее и жалел, что он не осьминог, не многорукий индийский бог: так хотелось дотронуться до каждого сантиметра ее тела сразу. Губы – прохладные, чуть потрескавшиеся, похожие на раковину, только что поднятую из морских глубин. Припав к ним, Иван слышал гул своей крови, гул далекого океана…

Одна за другой падали на пол одежды, и руки Ивана повторяли линии ее тела – совершенные, прекрасные. Она, Женя, Евгения, единственная женщина во всей Вселенной. И он – единственный мужчина. Они – античастицы, несущиеся навстречу друг другу из глубин мироздания, чтобы слиться в животворящем взрыве, рождая мириады звезд и галактик.

Как во сне, Иван видел со стороны их сплетенные тела и поражался красоте происходящего. Казалось, он проникает в каждую ее клеточку, сливается с ней и становится ею. Так же как и она становится им. Это был божественный ритуал – и единственное условие существования мира.

Диссонирующей нотой промелькнула мысль: Женя опять как-то неуловимо отстранена. Она здесь, с ним – и одновременно далеко, за тысячи световых лет. Но Иван отмахнулся от этого и снова погрузился в океан гармонии: гармонии движений и чувств.

Каждое нервное окончание было обожжено мучительным наслаждением. Секунды становились вечностью, и уже где-то совсем рядом, за мерцающей серебристой дымкой, притаился миг откровения. В тайной глубине их тел родилась золотая точка. Она становилась все больше, жарче – и вдруг вспыхнула, сжигая темным пламенем все мироздание. Иван почувствовал, как душа, не в силах вытерпеть запредельный восторг тела, взмывает над ним, и на мгновение исполнилось сумасшедшее желание всех счастливых моментов его жизни: он растворился в этом душном вечере, стал уставшим небом, заходящим солнцем. Он стал миром – и Богом…

… И все исчезло. Кроме звенящей слабости и непостижимой, засасывающей в себя пустоты. Это была тоска и смятение мальчишки, впервые познавшего женщину. Сбывшаяся мечта, которая заполняла каждый миг существования – и вдруг оказалось, что больше не о чем мечтать.

Иван знал, что сказка никогда больше не повторится – потому что не может повториться. И не должна. Глупо просить прекрасное мгновение остановиться, глупо пытаться удержать чудо, превращая его в обыденность. В обыкновенный пошлый адюльтер.

– Как странно, – мягким грудным голосом произнесла Женя. – Мне кажется, что тебе было со мной так хорошо, что ты… больше никогда не захочешь меня видеть.

– Не знаю. Прости, я не хочу… Я просто не могу сейчас ни о чем говорить. Я не понимаю, что со мной происходит. Прости!

Иван встал и начал быстро, неловко одеваться, подбирая одежду с пола. «Господи, как бы я хотел сейчас быть круглым дураком. Идиотом! Поел, поспал, сходил в туалет, трахнул бабу – и счастлив!» Цветная дымка из тайных глубин подсказывала, что это конец, что надвигается что-то ужасное, непоправимое, соразмерное только с концом света. Персональный конец света для Ивана Логунова…

Женя накинула на голое тело легкую рубашку и вышла за ним в прихожую. Иван подошел к ней, совсем близко. Рука Жени, тонкая, изящная, опиралась на маленькую тумбочку у зеркала. Кончиками пальцев он медленно провел по ее пальцам, от тыльной стороны ладони до коротко подстриженных ногтей, вкладывая в эту прощальную ласку всю свою печаль и нежность.

Дверь за спиной захлопнулась. Как будто закрыли крышку гроба…

Из автомата у подъезда Иван позвонил домой и сказал Гале, что ночевать не придет. Через час он сидел на кухне в квартире Кости Малинина, пил, не закусывая, водку, наливал и снова пил. Ни о чем не спрашивая, Костя полез на антресоли за раскладушкой.

Он боялся серьезного разговора с Галиной, но все оказалось гораздо проще, чем он думал. Галя спокойно выслушала его несвязный монолог о том, что у них все разладилось и надо пожить врозь, подумать, по крайней мере, пока Алена у тетки в деревне. Ивану показалось, что она ждала чего-то подобного. Он презирав себя за трусость, но сказать правду не решался, так и не зная, нужна ли она, эта правда.

Чуть прищурив глаза, Галина стояла в дверях комнаты и смотрела, как он собирает вещи.

– Если не секрет, где ты будешь жить? – спросила она тихо.

– Пока у Костика, а там видно будет. Я тебе позвоню.

– Что я должна сказать Алене?

– Может, и не понадобится ничего говорить. А если понадобится – встретимся, обсудим. Я позвоню узнать, как дела. Хорошо?

– Конечно, – голос звучал до странного спокойно, даже равнодушно.

Иван поцеловал Галю в щеку, взял сумку и спустился во двор, к «ракушке». Выезжая на улицу, он знал, что Галя стоит у окна и смотрит вслед – как тогда, весной, смотрела ему вслед Женя.

Он прожил у Костика три дня, а потом на Невском ему попался – прямо как рояль в кустах – Олег Сверчков, который с ходу начал жаловаться. Оказалось, он собирался в командировку до конца сентября, жена с грудным сыном жила на даче, и Олег сбился с ног в поисках «надежного человека», который поселился бы в их квартире в качестве сторожа. Нельзя сказать, что квартира Сверчковых была эдаким воровским Клондайком, но так хотела Люся, а Люсины заскоки Олег традиционно уважал.

Теперь Иван тратил на дорогу с Ржевки в центр гораздо больше времени. Если удавалось ехать со скоростью двадцать километров в час, то это было очень даже неплохо. Стоя в пробках, он крутил головой по сторонам, разглядывал машины и водителей, внимательно вслушивался в тупые слова модных хитов, звучащих по радио, – лишь бы не задеть раненую лапу.

Уходя, он сказал Гале, что должен подумать, но на самом деле изо всех сил старался не делать этого. Конечно, не думать вообще ни о чем Иван не мог, но ему удавалось загонять свои мысли в служебное или сугубо бытовое русло. На работе он работал, стараясь не отвлекаться на пустые разговоры. Алексей и Костя обращались с ним, как с тухлым яйцом – осторожно и с опаской. «Пусть переболеет», – постановили они единогласно.

Возвращаясь в чужую квартиру, Иван наскоро ужинал и усаживался перед телевизором, смотря все подряд: новости и сериалы, глупейшие ток-шоу и боевики, пока не засыпал прямо там, в кресле. Заставляя себя следить за событиями на экране, он спасался от тяжелых мыслей: что же будет дальше.

– Есть! – Иван положил трубку, с силой ударил ребром ладони о край стола и поморщился от боли. – Пальцы!

– Отбил, что ли? – спросил Костик.

– Да нет. Один отпечаток на бутылке в цветковской квартире совпал с тем, который нашли на входных дверях в квартире Литвиновой. Значит, маньяк все-таки был на той вечеринке. Так что круг сузился.

– Ни черта себе сузился! Да мы их всех за полжизни не выловим.

Иван сел за свой стол, положил голову на руки и задумался.

Работа предстояла, как говорил Калистратов, адова. Даже похлеще той, с пионерлагерем, которую Иван чуть было не начал делать. Для начала вытрясти душу из Цветкова и его подружки, пусть еще раз попытаются вспомнить, кто у него был. Ничего, что время прошло, зато на трезвую голову будут лучше соображать. Пусть опишут внешность тех, кого не смогут вспомнить по имени. Кто с кем разговаривал, кто с кем пришел и ушел. Встретиться с каждым – и каждый пусть напишет свой список. И снять пальцы у всех гостей – мужчин подходящего возраста и внешности. Пятьдесят человек? Или даже больше? Прочесывали и больше. Ну держись, тварь!

Исполненный холодной решимости действовать немедленно – быстрее, как можно быстрее! – Иван позвонил Цветкову. К телефону никто не подходил. Он набрал номер мобильного и услышал, что номер отключен. Номер подружки Цветкова тоже не отзывался.

В редакциях газет, с которыми Цветков сотрудничал, ничего толком сказать не могли. И только в «Субботней электричке», где с ним сначала вообще не пожелали разговаривать, узнав, что Цветкова разыскивают из милиции, нехотя сообщили, что тот уехал на месяц куда-то за Урал. В тайгу – охотиться.

Ничего удивительного в этом не было. Пару дней назад все в том же «Вечернем бульваре» появился очередной цветковский шедевр под названием «Маньяк на вечеринке», с фотографией дворика, к счастью, пустого. Цветков заливался соловьем, расписывая свое идиотское сборище, и не жалел красок для описания трупа, которого в глаза не видел. Досталось всем: и «студентке ветеринарной академии Алисе С.», мерзейшей стерве («Вот тебе и «De mortuis…», – впихнул свою эрудицию Костик), и, разумеется, следствию, которое с февраля так и не стронулось с места, позволив маньяку угробить уже трех девушек.

Бобер, узнав о том, что Цветков смылся, впал в ярость. И хотя Иван был в этом ни капли не виноват – не мог же он, в конце концов, Цветкова арестовать или засадить на подписку о невыезде, – все равно получил по первое число. Выйдя из кабинета начальника мрачнее тучи, он поделил с Костиком список гостей и начал «большой чес».

День шел за днем, список хоть и медленно, но все-таки рос. Гости Цветкова были в основном между собою мало знакомы или совсем незнакомы. Каждый мог вспомнить не больше десятка имен, но описания типа «Павлик в черной вельветовой куртке» или «Лена Петрова, рыжая, лет двадцати, студентка» мало чем могли помочь. Тем не менее они с Костей делали все возможное и невозможное, по крохам собирали информацию, даже рыжую Лену Петрову нашли, прошерстив не один институт. Тридцать семь человек… У четверых, подпадавших под приметы, сняли отпечатки пальцев – ничего общего. Все зря.

Через три недели они снова зашли в тупик. Пытать больше было некого. Оставалось ждать возвращения Цветкова. Косте наконец-то доверили работать без надсмотрщика, и он с головой ушел в «свою» бандитскую разборку с тремя трупами. Если надо было еще что-то сделать по маньяку, он делал, но невооруженным глазом было видно, что расследованием этим, висевшим на Иване, Костя тяготится.

День начался ужасно: позвонила Галя и напомнила, что в воскресенье поедет за Аленой.

– Я съезжу сам, на машине. Там ведь вещей много, – возразил Иван. Дело было не в вещах. Ивану совсем не хотелось, чтобы Галя лишний раз обсуждала с Линой, его двоюродной сестрой, их проблемы.

– Ты вернешься домой? – помолчав, спросила Галина.

– Я скажу Алене, что поживу у Олега, пока он не вернется из командировки. Потому что обещал постеречь его квартиру.

– Ты говорил, что Олег вернется самое позднее в начале октября. Что ты будешь делать тогда?

– Еще не знаю.

– Я надеюсь…

– Да, Галя! – Иван почувствовал, что злится. – Первого сентября я отведу Алену в школу. И встречу из школы. Извини, у меня много работы. Счастливо!

Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил снова.

– Да! – рявкнул Иван.

– А чего орешь-то? – удивился Костик. – Тут Андрей Ильич приехал, мы у Китаева сидим. Тебя ждем.

На днях Калистратову передали предполагаемый психологический портрет маньяка, но многое в нем не стыковалось с их данными. Если не сказать, что не стыковалось все. Свидетельницы утверждали, что видели молодого мужчину, но составитель портрета полагал почему-то, что преступник скорее должен быть пожилым, иметь семью и детей, да еще при этом отличаться строгими моральными принципами. Иван рассказывал следователю о беседе с «маньяковедом», но, прочитав описание, Калистратов решил поговорить с Китаевым лично.

– Можно? – Иван приоткрыл дверь.

– Заходите, заходите! Здравствуйте, Ваня, – Китаев вышел из-за стола и протянул ему руку. – К сожалению, сегодня вы поздно, пирожки уже съели. Что-то вид у вас усталый. Похудели. Не болеете?

Иван покачал головой, поздоровался с Калистратовым и пристроился на подоконнике – все стулья были заняты.

– Так вот, – продолжил Китаев прерванный появлением Ивана рассказ, – этому Канюкову – за глаза его зовут Коньяков – я бы доверять не стал. Канюков, – пояснил он специально для Ивана, – это тот, кто портрет сочинил. Кандидат наук. Я с ним хорошо знаком. Может, с дедукцией у него дела и неплохо обстоят, а вот обратный процесс, индукция, когда надо от следствия вернуться к причинам, явно хромает. Вот у нас есть следствие: человек убивает молодых девушек с определенным типом внешности. Спрашивается, почему он это делает? Канюков считает, потому что свихнулся на моральной или даже религиозной почве и девицы эти для него – воплощение порока. А отсюда уже выводятся особенности личности.

– Ну просто фильм ужасов! – недоверчиво протянул Костя.

– Теоретически возможно, практически же… слишком много натяжек. Тем более не сходится со свидетельскими показаниями. Но я вот на что хочу обратить ваше внимание. Вот вы, все трое, – Китаев обвел присутствующих внимательным взглядом, – насколько хорошо разбираетесь в анатомии?

– В пределах необходимости, – ответил за всех Калистратов.

– А ну-ка, с лету, не нащупывая, попадите пальцем в сонную артерию.

Получилось только у Калистратова. Иван попал со второго раза, а Костя вообще с четвертого.

– Надо же! – удивился он. – А в кино это так ловко проделывают: ткнул пальцем: ага, труп. Или не труп.

– Значит, убийца, если он сразу же артерию зажимает так, что жертва и рыпнуться не может, да еще левой рукой, не глядя, и перерезает аккуратно, – медик? – сделал вывод Калистратов. – Но вообще-то всех знакомых медиков Лады Литвиновой проверили.

– Вы уверены, что всех? Приплюсуйте сюда еще орудие убийства. Хотя… Это может быть и просто человек, хорошо знающий анатомию, не обязательно с медицинским образованием. Практическую анатомию, замечу. Вы не думали, к примеру, о сотруднике какой-либо спецслужбы? Я лично знаю одного, который может убить легким ударом мизинца. Правда, скальпель… Пожалуй, медик все-таки вероятнее.

– Черт возьми! – Костя даже покраснел от досады. – Если бы мы искали обыкновенного убийцу, не серийного, и знали о нем столько всего – в два счета выловили бы. Или если бы Цветков не был таким богемным придурком, который тащит в дом неизвестно кого. А так даже если узнаем, что его зовут Вася и он играет на трубе, все равно придется тыкаться носом, как слепым котятам, потому что с жертвой его ничегошеньки не связывает.

– Если бы, Костя, у бабушки была бородушка, то был бы дедушка, – вздохнул Китаев. – Сложные проблемы всегда имеют простые, легкие для понимания неправильные решения. Обычно такие клиенты ловятся или большой облавой, или случайно. Редко иначе. Кстати, хотите на дорожку забавную историю про извращенца? Под Питером, на полустанке, задержали мужчину сорока лет. Задержали в выгребной яме женского сортира. Оказалось, он каждое воскресенье брал спецкостюм химической защиты, противогаз и ехал за город. Находил туалет, где «М» и «Ж» соседствовали, переодевался, нырял в дырку и переплывал на женскую сторону. И подглядывал за посетительницами снизу. А тут вдруг пошевелился неловко, дама заорала, выскочила и побежала за станционным милиционером. Вот бы все психопаты были такими милыми!

Выйдя из кабинета Китаева, Костя подергал задумавшегося Ивана за рубашку:

– Слушай, Вань, а может, еще разок прочесать окружение Литвиновой на предмет медиков? Ты же знаешь, этим занимался Хомутов, а ему бы я не стал слишком доверять.

– Угу! – отозвался Иван и тут же забыл об этом.

После убийства той девчонки, Алисы, все должно было быть хорошо. Но это так только казалось! Ко мне вернулись силы, и Лада оставила меня в покое. Можно было перевести дух и укрепиться в принятом решении: не просто бороться за себя, за свою жизнь и рассудок, но бороться со злом вообще. Со злом в облике Лады.

Воистину дьявол послал Ее на землю, одарив ангельской внешностью – и тысячью тел. Сотни лет Она мучает, сводит с ума, губит. Но только мне бог дал право судить и карать от его имени, в утешение за все зло, которое Она причинила. И в этом искупление моих грехов.

Однако вдруг мне захотелось стать обычным человеком, захотелось отказаться от священной миссии. Эта ошибка будет мне дорого стоить. Человек, призванный богом, не может быть таким, как все. Равновесие требует жертвы! Освободив мир от частицы зла, нельзя не отнять у него и частицу добра. Во искупление вины мне придется сделать это. Отнять жизнь – всегда страшно. Даже если убивать во имя блага, во имя справедливости. Но отнять жизнь у невиновного, принести жертву дьяволу во имя бога – может ли быть что-то страшнее?

Но я… повинуюсь!

Когда она пришла к нам, ее сразу полюбили все, без исключения. Как ей подходит ее имя – певучее, нежное. Когда она входит, будто становится светлее – от ласкового взгляда, от теплой улыбки. Ее мягкий негромкий голос завораживает, успокаивает. Разговаривать с ней – будто входить в теплую воду лесного озера на вечерней заре.

Я знаю, ей живется непросто, она давно одна. Откуда же у нее берутся силы, чтобы подбодрить, поддержать тех, кому так больно и так страшно? Чтобы светиться добротой, сочувствием, пониманием?

Как бы мне хотелось подойти к ней, положить голову на плечо и рассказать обо всем. Почему-то кажется, она не отпрянула бы в ужасе, не побежала за помощью, а выслушала и пожалела…

Она так не похожа на Ладу. Неужели такие люди действительно бывают? Если ангелы существуют, они должны быть похожими на нее.

И поэтому мне придется ее убить!

Кажется, я окончательно схожу с ума…

Парило уже с раннего утра. Низкие грязные облака давили, прижимали к земле. Привычный городской шум рвал обнаженные струны нервов, как неумелый гитарист. В такие дни Иван вспоминал свои детские страхи.

Когда ему было лет десять, он до смешного боялся… ядерной войны. В те годы мало кто не думал об этом, однако люди привыкают ко всему и прячут повседневный страх под толстой коркой обыденности. Иван, успевший заглянуть за грань жизни, боялся не смерти как таковой. Его пугало другое. В воображении возникали странно реальные картины: хищные тела ракет, вспарывающие низкое серое небо, чудовищный гриб на горизонте – и ослепительное пламя, мгновенно сжигающее все вокруг…

Этот страх был навязчивым, от него не удавалось отмахнуться, отвлечься. Особенно сильно Иван мучился в пионерском лагере. Совсем недалеко, в Лосеве, находился военный аэродром, сверхзвуковые самолеты кружились в небе днем и ночью. Иван просыпался от раздирающего небо и душу рева, смотрел на хмурые ели за окном, кажущиеся в неверном свете белой ночи остовом разрушенного здания, и обливался ледяным потом.

Соседи по палате быстро заметили эту его странность и с удовольствием – вместо банальных страшилок – обменивались на ночь глядя репликами, сводящими Ивана с ума: «Говорят, на Западе вышла книга, в которой написано, что атомная война начнется в восемьдесят пятом году». – «А я думаю, что война начнется, как только умрет Брежнев. Сейчас американцы боятся, а тогда…» – «А я слышал, что один раз война уже почти совсем началась, но Брежнев позвонил американскому президенту и пообещал немедленно запустить на Белый дом самые большие ракеты»…

Иван прятался под одеяло, накрывал голову подушкой и тихонько плакал, не слыша злорадного хихиканья товарищей. А потом страхи прошли – сами по себе. И только иногда, проснувшись ночью от резкого шума, или в такие вот душные, предгрозовые дни он вспоминал прежний липкий ужас, ледяной лапой сжимающий внутренности и не дающий дышать.

Он проснулся на рассвете от чудовищной головной боли – и испугался. На мгновение показалось, что он не может пошевелиться, а потом черной лавиной хлынуло предчувствие страшной беды, которое уже несколько месяцев копилось где-то в подсознании. «Аленка? Галя? Мама?» – спрашивал он себя. «Нет, – беззвучно отозвалась черная пелена, – Женя…»

Иван дал себе слово больше не видеть ее и не звонить, но сейчас он забыл об этом. Путаясь в цифрах, попадая не туда, он крутил диск допотопного аппарата. Бесконечные длинные гудки… Неужели уже поздно?!

«Подожди, – сказал себе Иван. – Она ведь может быть на работе». Но служебный телефон Жени был в кабинете, записан на листке перекидного календаря.