Текст книги "Одним ангелом меньше"

Автор книги: Татьяна Рябинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Матерь Божья, неужели это обо мне?! «Безжалостный монстр», «стальные пальцы, сдавившие тонкую шею», «захлебываясь, он пил сладко пахнущую кровь».

Черт бы побрал этих писак! Мне стало противно. Противно и страшно.

Иван совсем забыл о дне рождения Элки и в субботу уже к обеду был дома. Галя ничего не сказала, но посматривала выжидательно. Поев и выпив чаю, Иван по стандартному образцу упал с газетой на диван и, вооружившись пультом, начал переключать каналы. Конечно, можно было заглянуть в программку, но ведь так интереснее! На него тут же вскарабкалась Аленка, старательно вытирая о его футболку перепачканные вареньем руки.

– Папа, ты пойдешь с нами к тете Эле? – спросила она.

Иван сморщился, как от кислятины. Галя, в халате и бигуди, стояла в дверях и ждала, что он ответит.

– Нет, малыш, не пойду. Идите с мамой вдвоем.

– Почему? – огорчилась девочка.

– Ну, я очень устал, и у меня голова болит, наверно, простыл. Лучше я полежу, отдохну.

Галя хмыкнула:

– У бедного Ванюшки все в жопе камушки!

– Мама! – Аленка с возмущением уставилась на Галю. – Мы же договорились, что «жопа» – это только когда ты на меня сердишься и обещаешь выдрать. Ты же сама сказала, что так нельзя говорить. И почему у папы в… попе камушки? Он их проглотил?

Несмотря на раздражение, Иван не смог сдержать ухмылку. Сейчас он напоминал себе Ваньку-Бармаглота. «Молодец, Аленка! – подумал он. – Что, съела, Галина Владимировна?»

Наконец, после часовых сборов («Мама, где моя красная юбка?», «Алена, долго ты будешь еще копаться?», «Иван, ты не видел случайно синюю щетку?») девицы отчалили. Иван выключил телевизор, выключил свет и снова лег на диван, с головой накрывшись пледом.

Не хотелось ничего. Даже думать. Все мысли давно уже пережеваны тысячу раз. Оптимальным вариантом было бы заснуть и спать, спать… Но, как назло, сна – ни в одном глазу, а снотворного у них в доме не водилось.

Тогда он решил пойти от противного и стал вспоминать Женю, Женечку, Евгению… Ее грудной голос, порывистые движения, чуть обветренные губы. На скулах едва заметные веснушки. Скоро они, наверно, станут ярче…

Иван закрыл глаза и вспомнил, как осторожно она касалась пальцами его волос, вспомнил едва уловимый запах лимона и чуть не застонал от нахлынувшего желания. Он вскочил с дивана и начал бродить по комнате из угла в угол, желая избавиться от этого мучения – и в то же время довести его до крайности, до предела…

Открыв дверцу бара, Иван достал бутылку коньяка и сделал большой глоток прямо из горлышка. Коньяк обжег губы, блаженное тепло растеклось по телу, предметы на миг утратили четкость очертаний, но тут же как будто придвинулись ближе. Голова, чуть затуманившись, снова стала ясной, мысли побежали быстрее. Он отхлебнул еще немного и поставил бутылку на место.

Он мысленно раздевал Женю, целовал ее, ласкал всю-всю, до последней клеточки. И не мог простить себе, что не сделал ни малейшей попытки осуществить это наяву. Пусть она оттолкнула бы его, все же лучше, чем сидеть, уткнувшись в ее колени, как невинный подросток…

Он задыхался. Запотевшее оконное стекло приятно холодило лоб. «Я веду себя как девчонка-невропатка, – подумал Иван. – Не хватает только устроить сеанс черной магии, вызвать ее призрак и заняться с ним любовью».

Теперь он понимал, что такое быть одержимым страстью. Раньше это казалось ему выдумкой. Или еще хуже – болезнью. «Значит, я болен?» «Пусть», – ответил он сам себе и содрогнулся от мысли, что мог бы прожить всю жизнь, но так и не заболеть этой болезнью. Или это неизбежно? Рано или поздно происходит с каждым?

Медленно, словно под гипнозом, Иван подошел к телефону и снял трубку. Гудка не было. Тогда он вышел на лестницу и позвонил в соседнюю квартиру. У соседей телефон тоже не работал. Позвонив по мобильному на станцию, сосед сказал, что в их дворе украли кусок кабеля – такая вот «цветомузыка»!

Проза жизни отрезвила. Приняв холодный душ, Иван глотнул еще немного коньяка и лег спать.

Галя с Аленкой вернулись поздно, около двенадцати.

– Мама, я устала, – ныла Аленка, раздеваясь в прихожей. – Можно я не буду сегодня принимать душ?

– Можно. Только зубы почисть.

Иван лежал в постели и прислушивался к тому, что происходит за дверью комнаты. Вот Аленка вышла из ванной и, что-то ворча себе под нос, пошлепала было к своей комнате, но передумала и заглянула к нему. «Па-а-па!» – громко прошептала она. Иван притворился спящим. Дочь закрыла дверь и, прихватив кота, ушла к себе.

Из ванной доносился мерный шум воды. Наконец Галя выключила свет, вошла в комнату и села рядом с ним. Иван старался дышать спокойнее и ни в коем случае не глотать слюну. Как назло, проглотить хотелось просто невыносимо. Галя провела рукой по его волосам, по плечу. Он пробормотал что-то, будто бы спросонья, и отвернулся к стене. Галя вздохнула и забралась под одеяло.

Она не спала еще долго и, самое неприятное, знала, что Иван тоже не спит. Такого с ними еще никогда не было. Даже после жутких ссор они с готовностью шли навстречу друг другу или хотя бы пытались объяснить, почему именно сейчас «это» невозможно.

Иван раздразнил себя донельзя, но все равно не мог закрыть глаза и представить на месте Гали Женю. Он знал, что так поступают многие, но… не мог. А Галина – и это было ужасно – не вызывала у него сейчас ровным счетом ничего.

«Ворона, лисица…» – завел он про себя «волшебную засыпальную песню». Так еще в детстве научил его отец: на какой-нибудь заунывный мотив напевать слова, которые сами собой приходят на ум. Главное – не задумываться. Уже очень скоро слова стали повторяться, потом Ивану показалось, что он на бешеной скорости мчится на машине по незнакомым улицам – и проваливается в сон…

Уже после первого нашего разрыва и последующего за ним примирения мне стало ясно: сопротивляться я не смогу. Лада искала приключений, обжигалась и летела ко мне за утешением и лаской. «Наверно, я извращенка, – смеялась Она. – Мне нужны твои поцелуи, твоя нежность. Кажется, это лучшее, что только может быть на свете. А потом мне становится так противно, что я не хочу тебя видеть. Я ненавижу тебя, ненавижу себя – за то, что снова захотела лечь с тобой в постель. Но проходит время – и меня снова тянет к тебе».

Лада прекрасно понимала: она может делать со мной все, что только пожелает, может прогонять и снова звать, как собаку. Ей доставляло удовольствие знать, что я спрячу, растопчу всю свою гордость, все свое достоинство, лишь бы еще раз почувствовать рядом ее горячее тело, услышать голос, поймать взгляд. Ей нужно было зависимое, безвольное существо рядом. Существо, на котором можно срывать злость, которым можно играть, как куклой, проверяя, как далеко оно способно зайти в своей слепой страсти.

А мне было страшно. Любовь к Ладе стала клеткой, западней без выхода. Боязнь потерять Ее, потерять окончательно, навсегда, мучительное желание быть с Ней – все это заглушало голос разума, который твердил: «Найди в себе силы, оставь Ее, беги, снова стань собою».

Однажды Она позвонила и попросила прийти. Нет, не попросила – как всегда, приказала. «Барбос! К ноге! Сидеть! Лежать! А теперь – пшел вон!»

Музыка была слышна еще на лестнице. «Kiss» – «I Was Made For Lovin… You, Baby!» Лада обожала эту песню, слушала ее по десять раз подряд. Меня же от нее тошнило. А с того самого дня мелодия эта стала для меня знаком смерти.

Лада открыла дверь и, ни слова не говоря, ушла в комнату. На полу рядом со шкафом стояла красная дорожная сумка, кровать была завалена одеждой.

– Ты уезжаешь? – спросить что-нибудь поумнее мне не пришло в голову.

– Да.

– Надолго?

– Еще не знаю.

– Можно узнать, куда?

– Тебя это не касается! – отрезала Лада.

Она вытащила из кучи тряпок джинсы и голубой свитер, стянула через голову длинную белую футболку и осталась в одних узких трусиках с кружевами. У меня, как всегда, пересохло в горле, гулко забилось сердце… Но Лада оттолкнула меня.

– Хватит! – отрезала Она и села на кровать, отодвинув вещи в сторону. – Послушай, что я тебе скажу. Все это слишком затянулось, ты не находишь? Конечно, не находишь. Но что поделать! Мне нужен мужчина, за которого я захотела бы выйти замуж и родить от него детей. Сколько можно с тобой…

Лада откинула назад голову и расхохоталась, громко и вульгарно, как дешевая шлюха. Смех перекатывался в этом белоснежном горле, словно камешки. Натянувшаяся кожа была такой нежной, такой шелковистой – мне ли этого не знать! Как удалось вытерпеть унижение, как удалось удержаться и не сжать руками ее шею, чтобы все до последней искорки жизни покинули тело? В этом Ее «с тобой…» было столько насмешки, столько брезгливого презрения… Но и это, оказалось, было еще не все.

– До чего же мне надоели твои слюнявые поцелуи, твои потные руки. Неужели ты думаешь, что это может доставить удовольствие?

– Тогда зачем ты столько лет терпела меня, держала при себе? – сохранять видимость спокойствия становилось все труднее. Кровь яростно стучала в висках.

– Зачем? – хмыкнув, переспросила Лада. – Бывают же такие идиотища! Да затем, что мне нравилось смотреть, как ты пресмыкаешься передо мной, как ползаешь на брюхе и лижешь мне… пятки, лишь бы я не прогнала тебя совсем.

– И что? Довольна? – мои слова прозвучат почти спокойно, даже с насмешкой.

– Вполне, – сладко улыбнулась Лада. – И даже объелась. Все хорошо в меру. Вот поэтому я больше и не хочу тебя видеть. На этот раз окончательно. К тому же… Вполне возможно, что я действительно выйду замуж. По крайней мере, есть за кого. И не думай, что сможешь меня шантажировать или что-нибудь в этом роде. Мой жених в курсе наших с тобой шалостей. Так что давай, зайчик, покинь помещение и забудь сюда дорогу.

Все это мы уже проходили, и не раз. И каждый раз Ей удавалось поймать меня на эту удочку, заставить страдать, переживать потерю как впервые. Меня заливала ледяная тьма. Так уже было, когда умерла мама – ужас потери не вмещался в сознание, ослеплял, не давал дышать.

В прихожей ожил телефон. Лада выключила магнитофон и вышла из комнаты.

– Да, солнышко, здравствуй! – голос, который только что истерично срывался на самые высокие ноты, граничащие с визгом, вдруг стал глубоким, бархатным, как горловое мурлыканье сытой кошки. – Собираюсь… Да-да, «Красной стрелой», восьмой вагон… Да, сейчас у меня… Ну я же обещала. Ты же знаешь, я не могу быть с тобой, пока не развяжусь… Да, милый, я хочу быть с тобой…

Когда неожиданно окунешься в воду с головой, не слышишь ничего, кроме плеска воды и гула собственной крови. Когда бежишь из последних сил, все твое существо – в судорожном дыхании и биении взбесившегося сердца…

Дальнейшее происходило как в кошмарном сне – в той его редкой разновидности, когда сознаешь, что спишь, но от этого ужас не становится меньше, наоборот – потому что не можешь заставить себя проснуться.

В книжном шкафу Лады на видном месте лежал обтянутый потертым синим бархатом футляр. В нем хранились серебряные инструменты, которые остались от прапрадеда, известного хирурга, состоявшего при царском дворе. По семейному преданию, они были изготовлены по заказу самого великого князя Николая Николаевича. Секунда – и в моей руке оказался скальпель. Луч солнца празднично блеснул на лезвии. Похоже, о семейной реликвии заботились. Как уютно и прохладно он лег в горячую ладонь!

Лада тем временем закончила разговор и вернулась в комнату.

– Черт, да уйдешь ты когда-нибудь или… – Она осеклась и побледнела от ужаса, глаза широко распахнулись и, не отрываясь, смотрели на нож в моих руках. – Нет, прошу тебя, не надо, – шептала Она, медленно отступая назад. – Слышишь, не надо!

Похоже, Лада от испуга совсем потеряла голову. Она забилась в угол и зажмурилась. Остро запахло страхом. По Ее голой ноге побежала предательская струйка. До чего же жалкой Она выглядела в тот момент! Как нашкодившая собачонка, ожидающая неминуемой трепки. Вот такой же поджавшей хвост тварью Лада видела меня – и получала от этого удовольствие. Ну что ж, теперь моя очередь!

Длинные шелковистые волосы – сколько раз моя рука нежно гладила и перебирала их, а теперь грубо схватила и рванула назад. Нежное, беззащитное горло, трогательная ямочка над ключицами… Взмах – и кровь полилась ручьем. Каким-то образом мне удалось вовремя отскочить. Лада еще пыталась закричать, открывая рот, как выброшенная на прибрежный песок рыба, пыталась зажать рану руками, но кровь ручьями стекала между ее растопыренными пальцами. Она была такого же цвета, как и лак на Ее длиннющих ногтях. Очень скоро все было кончено.

Она лежала на полу лицом вниз, багровая лужа становилась все больше и больше. Мне никогда еще не приходилось видеть столько крови сразу. Нестерпимо захотелось окунуть в лужу руку и размазать кровь по своему лицу, как делают нефтяники, вскрывающие новую скважину. Хотелось попробовать ее на вкус, и только чувство опасности удержало меня от этого.

Что было дальше – помню смутно. Так бывает после сильного похмелья. Кажется, никто не встретился мне ни на лестнице, ни во дворе. Где меня носило в тот день? Не знаю. Бесконечные улицы, набережные, бульвары слились в километры асфальта под ногами. Была уже глубокая ночь, когда они наконец привели меня к дому.

Меня допрашивали, как и всех друзей и подруг Лады. Многие знали, что мы дружили еще с младших классов, но почему-то никому и в голову не пришло, что между нами были более близкие отношения. Она – и я?! Следователь особо интересовался ее мужчинами. Что ж, у нее было много… друзей. Жених? Нет, о женихе мне ничего не известно. Была ли она скрытной? Да, пожалуй. Ей и в голову не приходило поделиться своими проблемами. Приятель, которого она от всех скрывала? Мне тоже так показалось. Может быть, она хотела порвать с ним ради другого, и он… убил ее? Когда виделись в последний раз? Утром, в тот самый день, когда ее убили. Она собирала вещи перед отъездом… Нет, не знаю куда, она не сказала. Где надо подписать? До свидания…

Окровавленный скальпель остался у меня, спрятанный среди институтских конспектов. Конечно, лучше было бы его выбросить, но он напоминал мне, что Лада действительно умерла. Никогда уже Она не будет издеваться надо мной, удерживая одной рукой и отталкивая другой.

Но мне было тяжело без Нее. Не раз и не два случалось просыпаться в слезах, пытаясь удержать обрывки сна, в котором Она – живая, веселая. – нежно теребила мои волосы, забиралась кончиком языка в уши, щекотала ресницами губы… Казалось, что вот-вот я услышу цокот Ее тонких каблуков и насмешливый голос скажет: «А я, между прочим, жива…» Хотелось ли мне этого? Скорее нет, чем да. С Ее смертью ко мне пришло ощущение странного сонного покоя, похожего на пушистый теплый плед, нежно ласкающий тело. Однако в нем было полно булавок, которые при каждом неосторожном движении больно впивались в кожу. Вот потому-то у меня и не поднималась рука выбросить скальпель – напоминание обо всем, через что пришлось пройти и что пришлось сделать, дабы освободиться.

Павел Валерьевич поставил тяжелые сумки на пол, встряхнул затекшие кисти и вытащил из внутреннего кармана куртки ключи. Те окна, которые выходили на улицу, были темными. Наверняка дома никого нет. Его давно уже никто не встречал из командировок. Вика скорее всего на даче, она ездит туда круглый год. Алиса работает или где-то гуляет, что ей дома делать в субботу вечером. Была бы хоть собака, но Вика не выносит животных в доме.

Павел Валерьевич посмотрел на часы: половина десятого. Если не копаться слишком долго, быстренько переодеться и собраться, то можно добраться в Репино часам к одиннадцати, а то и раньше. Он ненавидел пустую квартиру. Безликий номер в гостинице или санатории – еще куда ни шло, но только не дома. Никогда он не сможет забыть, как после смерти Любы ночи напролет метался по пустым комнатам, сходил с ума, слыша – как наяву – ее смех, ее высокий голос, напевающий «Песню Сольвейг»: «Ко мне ты вернешься и будешь со мной…», – а днем разрывался между работой и больничной палатой, где лежала, уставившись неподвижным взглядом в потолок, Вика.

Дверь неожиданно подалась под рукой и медленно приоткрылась. Павел Валерьевич отшатнулся, мгновенно похолодев. «Господи, пусть будет пустая квартира, голые стены – выберемся как-нибудь, лишь бы Аля с Викой были живы. Второго раза я не переживу, господи!»

Он приложил ухо к щели, прислушался. Кажется, слабый стон. Или послышалось? Нет, снова. И еще, уже громче. Что же делать? Вызывать милицию, «Скорую»? А вдруг они еще в квартире – мучают, издеваются? Павел Валерьевич нащупал газовый баллончик, осторожно приоткрыл дверь, больше всего опасаясь, как бы она не заскрипела. «Если бандиты там – сразу выскочу, подниму шум, закричу про пожар, буду бить окна, в конце концов, в милицию позвоню, по мобильнику». Сердце колотилось так, что, казалось, его должны обязательно услышать.

В прихожей было темно, но у Алисы из-под закрытой двери пробивался свет. Павел Валерьевич наступил на что-то мягкое, отшатнулся. Нагнувшись, нащупал замшевую куртку на меху – Алисина! И снова услышал стон – из ее комнаты.

Уже не соображая ничего, Павел Валерьевич ворвался в комнату.

На кровати, испуганно уставившись на него, лежали Алиса и незнакомый парень. Абсолютно голые.

– Твою мать! – Павел Валерьевич пробкой вылетел из комнаты и захлопнул за собой дверь. Отчаянно матерясь про себя, он вернулся на площадку за сумками, отнес их в спальню и вышел на кухню. Нашел на подоконнике Викины сигареты и машинально закурил, забыв, что в новогоднюю ночь торжественно поклялся не курить все следующее тысячелетие.

Сердце никак не хотело успокаиваться. Павел Валерьевич выкинул сигарету в форточку и накапал в стопочку валокордин. Привычно обожгло язык, маслянистый холодок устремился внутрь.

Из прихожей донеслись приглушенные голоса, входная дверь открылась и снова захлопнулась. Дочь вошла в кухню и стала у дверей, не говоря ни слова. Он смотрел на ее непристойно короткое атласное кимоно, встрепанную гриву волос, распухшие губы – и тоже не находил что сказать.

– С приездом, папа! – наконец прервала паузу Алиса.

Вопреки ожиданиям она не выглядела ни виноватой, ни даже смущенной. «А что такого?» – читалось на ее лице.

– Это все, что ты можешь сказать?

– А что такого? Надеюсь, ты не думал, что в восемнадцать лет я еще девочка? Воспитанные родители делают вид, что их дети среднего рода. По крайней мере, пока им не дадут понянчить внуков. Между прочим, неплохо было бы стучаться. Врываешься, как в свой кабинет!

Павел Валерьевич опешил. Она его отчитывает, как мальчишку-сопляка! Вот теперь ему стало ясно, что должна чувствовать Вика, общаясь с дочерью. А что делать! За что боролись… Он попытался взять себя в руки, чтобы не сорваться на крик. Уподобляться Виктории было бы неразумно.

– Похоже, ты так торопилась, что раздеваться начала уже в лифте. Я наступил на твою куртку в прихожей. Кстати, вы даже дверь в порыве страсти забыли закрыть. Захожу и думаю: все, конец, обнесли, а девушек на куски порезали. Услышал стон – дай, думаю, посмотрю, вдруг еще можно кого-то сшить. – Он нарочно ерничал, чтобы не показать, какой ужас испытал и продолжал испытывать до сих пор при одной мысли о том, что могло случиться.

– Хохмишь? – мрачно поинтересовалась дочь.

– Немного, – также мрачно ответил Павел Валерьевич. Чтобы сдержаться, пришлось прибегнуть к испытанному методу: он представил, что хватает своего зама, мерзкого лоснящегося барина, за шкирку – и об стол, мордой, мордой! – Я стараюсь, Алечка, быть воспитанным родителем, но раз уж я застал этого вьюношу в твоей постели, могу я поинтересоваться, кто он такой?

– Поинтересоваться можешь, – хмыкнула Алиса.

– Это значит, ты не ответишь?

– Ну почему же? Он… Эдик.

– И это все? – Образ Завьялова с разбитым носом уже не помогал.

– Ему двадцать лет, его папа дантист, а сам он играет на саксофоне в ресторане. Хороший мальчик.

– Позволь узнать, а чем же он хорош?

– «Спросите об этом мальчишку, что в доме напротив живет…» – завывая, продекламировала Алиса. – Главным образом он хорош тем, что не нравится маме. Извини, папа, я пойду приму душ. А то потом такой запах, понимаешь…

Хлопнула дверь ванной, полилась вода. Павел Валерьевич поставил на плиту чайник, заглянул в холодильник. Похоже, Вика давно не приезжала в город. Йогурты, цветная капуста, минералка – это все Алисины диетические штучки. Мечтает о талии, как у Гурченко в молодости – пятьдесят сантиметров, или сколько там? Скоро в дырку в ванне провалится.

Он вытащил банку консервированных шампиньонов, засохший кусочек ветчины, не менее засохший кусок сыра, яйца и соорудил из этого набора «царский» омлет. Порыскал по шкафам, нашел черствую горбушку хлеба. Сбрызнутая водой и подогретая в микроволновке, она стала вполне съедобной. Чайник засвистел зычным басом и свирепо выплюнул свисток, расплескивая воду на плиту.

Павел Валерьевич ел, не чувствуя вкуса. Странное липкое безразличие – реакция на страх и гнев – постепенно овладевало им. «Да черт с ней, лишь бы жива была, – подумал он, и тут холодные мурашки побежали по спине. – Англичане говорят: гусь прошел по моей могиле. Ну, конечно, если жить в деревне, почему бы гусю не гулять там, по твоей будущей могиле?»

Не торопясь, методично – как и все, что он делал, – Павел Валерьевич вымыл посуду, принял снотворное и лег спать. Скоро дремотные волны закачали его, мысли путались, но почему-то упорно возвращались в прошлое, которое он хотел бы забыть.

Алиса была их с Викой вторым ребенком. Неожиданным и поздним подарком судьбы, которым они не смогли распорядиться. Второй раз уже не смогли.

Они поженились на втором курсе – Вика была беременна. Впрочем, Павел не слишком огорчался, он любил Вику до беспамятства и постоянно боялся, что ее, такую красавицу, кто-нибудь уведет. Она была уже на пятом месяце, когда случилась беда: поскользнувшись на мокрой лестнице, Вика упала. Ребенка они потеряли, и вердикт врачей был жесток: детей у них больше не будет. Вика без конца плакала, она настолько ушла в свое горе, что Павел серьезно опасался за ее рассудок.

И все-таки он заставил жену лечиться – долго и упорно. Никто не надеялся на чудо. Никто, кроме него. И чудо случилось. Вика родила девочку, маленькую, слабенькую, но здоровую.

Дочку назвали Любой. Для всей большой семьи: родителей, бабушек, дедушек, тетушек – девочка была настоящим божеством. Ее желание было законом. Хорошенькая, как ангелочек, она крепко держала родню в узде. Когда Павел, как каторжный, пахавший на двух работах, сообразил, к чему все идет, было слишком поздно. Скандалы не приводили ровным счетом ни к чему. Вика грудью вставала на защиту своего дитятка. «Может, ты и прав, – говорила она. – Но как подумаю, что ее могло бы и не быть…»

Люба росла и становилась все более своенравной. Она плохо училась и отвратительно вела себя, не считаясь ни с кем. В тринадцать лет она связалась с компанией хиппи-наркоманов, а в пятнадцать… В пятнадцать ее тело выловили из Лебяжьей канавки. Люба умерла от передозировки героина. Уголовное дело заводить не стали.

Вика провела в больнице полгода. Павел, забыв все обиды и размолвки, пытаясь забыть даже о своем горе, как мог, вытягивал жену к жизни. Они стали ближе друг к другу, чем когда-либо раньше: так сплотила их общая беда. Но стоило жизни войти хоть в какое-то русло, как Вика забеременела.

Ей было уже тридцать восемь, и они никогда не думали еще об одном ребенке. Вика хотела сделать аборт, но Павел не позволил. «Это наш последний шанс!» – сказал он.

Внешне Алиса оказалась невероятно похожей на сестру, и тем сильнее было желание Вики не допустить повторения того, что произошло с Любой. Она бросилась из одной крайности в другую. Если Любе разрешалось все, Алисе все запрещалось. За малейшую провинность, действительную или мнимую, следовало самое строгое наказание.

Девочка росла робкой и запуганной, как зверек. Она никак не могла взять в толк, почему ее мама не такая, как у других детей, почему она только кричит, шлепает и ставит в угол, почему никогда не пожалеет, не похвалит. И снова Павел ничего не мог поделать. Стоило ему попытаться вставить хоть слово в Викины воспитательные тирады, весь ее гнев обращался на него. А он… Слишком он был мягким и слишком любил их обеих, чтобы настоять на своем или хотя бы сделать выбор: на чьей он стороне. Поэтому страдал молча. И все чаще ныло сердце.

Лет до десяти Алиса хоть и боялась мать, однако всячески пыталась сделать что-то, чтобы заслужить пусть малейшее, но ее одобрение. Когда же Вика отстегала ее ремнем за взятый без спросу лак для ногтей – взятый для того, чтобы покрасить бусы из желудей, подарок мамочке к дню рождения… Тогда Алиса просто замкнулась в себе. Но ненавидеть мать – Павел знал это точно – она стала после того случая с принесенным дочерью котенком, которого Вика выбросила на мороз, невзирая на все Алисины слезы и мольбы. Он пытался сделать хоть что-то, пытался поговорить с дочерью, объяснить ей, почему мать такая, рассказать о Любе, но вышло только хуже. Алиса обвинила во всем их – да она была и права.

С тех пор, уже пять лет, Алиса вела с матерью самую настоящую войну. Отца она тихо презирала как бесхребетного подкаблучника, но в случае необходимости могла снизойти до него, а вот Вике приходилось туго. Она быстро поняла, что Алиса как-то вдруг стала сильнее, гораздо сильнее ее, и хотела бы пойти на попятный, но было поздно. Более того, внезапные Викины нежности только еще больше ожесточили Алису. Теперь на каждое ее слово дочь отвечала десятью и делала все, чтобы вывести мать из себя – от чего получала самое настоящее наслаждение.

Всю ночь Ивана мучили кошмары. Несколько раз он просыпался в ледяном поту и не мог вспомнить, что же снилось. Один раз показалось, что его что-то душит, но это был всего-навсего Джексон, который пробрался через неплотно закрытую дверь и улегся рядом на подушку, положив голову ему на шею.

Выдворив кота из комнаты и закрыв дверь, Иван подошел к окну, приоткрыл форточку. Сонное дыхание спящего города действовало успокаивающе.

«Женька, Женька, – думал он со странной отрешенностью, – что же ты со мной сделала? Знаю, что ничего между нами не будет, знаю, что это к лучшему – и не могу с этим смириться».

Небо на востоке начало светлеть. Иван подумал, что вряд ли сможет теперь уснуть, но сон пришел сразу же, как только он коснулся головой подушки – глубокий и спокойный.

Когда он проснулся, на полу и стенах играли солнечные лучи. В кухне что-то гремело и шипело, в комнату заползали вкусные запахи – кофе, гренок с сыром, еще чего-то аппетитного. Конечно, хорошо бы встать и наведаться в отдел, но не хотелось. Да если честно, и нужды-то особой в этом не было. Разве что еще какого-нибудь сиятельного покойника подбросят. Иван мысленно сплюнул через левое плечо. Лучше с Аленой погулять где-нибудь, пока погода не испортилась.

Легка на помине, в комнату заглянула дочь. Увидев, что отец не спит, Аленка прямо с порога запрыгнула на диван – растрепанная, в зеленой пижамке с утятами. Следом за хозяйкой просочился огромный черно-белый Джексон и уютно устроился у Ивана в ногах, довольно мурча.

Девочка обняла Ивана за шею и принялась взахлеб делиться новостями. Выложив для начала что помельче, она дошла до самой глобальной:

– Кстати, я передумала. Уже не хочу быть специалистом по рекламе.

– А кем тогда? – удивился Иван: Аленка мечтала о рекламной карьере лет так с двух, еще тогда она не пропускала ни одного рекламного ролика и рассказывала всем, что, когда вырастет, будет «деять лекляму».

– Я буду стоматологом, – гордо заявила Аленка. – Буду работать в хорошей клинике и много зарабатывать. А вас с мамой буду лечить бесплатно.

«Дай-то бог», – подумал Иван, у которого с зубами проблем хватало.

– Подъем, тараканья рота! – в дверях показалась Галя. – Завтрак на столе.

– А где мои старые джинсы? – спросил Иван, раскапывая груду одежды, висящей на спинке стула.

– Я их на антресоли бросила, они совсем уже страшные.

– Ну и что? Я их люблю. Мне в них удобно.

– Там дыра на колене.

– Ну и что? – повторил Иван. – Достань, пожалуйста.

– Да ради бога! Похоже, ты еще не вышел из мальчишеского возраста.

Голос Галины звучал вполне миролюбиво. Похоже, она не собиралась устраивать сцен по поводу вчерашнего. Иван вздохнул с облегчением и отправился в ванную.

Не успели они позавтракать, как раздался звонок, и в квартиру ввалился Зотов с женой Милой и семилетним сыном Мишей, которого Аленка сразу же утащила к себе в комнату: они дружили с младенчества и считали себя женихом и невестой.

– Планы есть? – с порога спросил Алексей и сам себе ответил: – Нет планов. Ну и отлично. Тогда открываем дачный сезон. Мой катафалк ожил, мясо в багажнике, пойло за вами. И без возражений.

Галя без возражений пошла переодеваться, а Иван вытащил из бара бутылку «Хванчкары». «Девчонкам хватит, – подумал он, – Лешка за рулем, а себе пузырь возьму по дороге». Не то чтобы ему очень хотелось куда-то ехать, возиться с шашлыками, есть, пить, разговаривать – хотя общество Зотовых было всегда едва ли не оптимальным вариантом. Просто Иван выбрал из двух зол меньшее. Наверное, лучше все-таки поехать куда-нибудь в компании друзей и попытаться отвлечься от своих проблем, чем оставаться дома и балансировать на краю ссоры, да еще при дочери.

Наконец все погрузились в Лешин разменявший второй десяток «Опель». Иван сел впереди, детей дамы утрамбовали между собой. Путь был неблизкий, через весь город, с юга на север. О «пойле» за разговором вспомнили, только проезжая Озерки. Зотов решил сделать небольшой крюк и доехать до рынка у метро «Проспект Просвещения».

Выйдя из машины, Иван снова вспомнил Женю. Даже солнце сразу как-то потускнело. Ему почудился чей-то пристальный взгляд, и он подумал, что совсем сходит с ума.

Загрузившись, они выехали на Выборгскую трассу и минут через двадцать были уже в Кавголове, где у Зотовых был настоящий двухэтажный дворец с мезонином, построенный дедом Милы, известным архитектором, в начале пятидесятых. В отпуск Зотовы ездили к родителям Алексея на Волгу, а «поместье» служило в основном для пикников и лыжных вылазок. Иногда там жили нуждающиеся во временном приюте друзья, а то и сама Мила приезжала на недельку, отдохнуть от своих «мужчинок» и поработать – она была переводчицей.

Свернув с шоссе и попетляв минут пять по колдобинам, «Опель» остановился у выкрашенных зеленой краской ворот. Последовала неизбежная муравьиная суета выгрузки, вскрытия дома и распределения обязанностей.