Текст книги "Одним ангелом меньше"

Автор книги: Татьяна Рябинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

«Логунов, что ты делаешь?! Ведь это форменное давление. Ты же намекаешь, что она должна кого-то узнать!»

Женя, по-прежнему не говоря ни слова, взяла фотографии. Ивану показалось, что она побледнела.

– Нет, Иван Николаевич. Извините, – внимательно рассмотрев каждый снимок. Женя сложила их стопочкой и отдала ему. – Если бы я увидела его так… живьем… И то не знаю, не уверена.

Что-то было не так. Что-то беспокоило. Ее бледность. Выражение лица, когда она рассматривала фотографии. Едва уловимая дрожь. Или нет, руки дрожали и раньше – вон на салфетке пролитый чай. Иван взглянул на свои пальцы – та же картина.

«Узнала кого-то? Боится? Или?.. Нет, не может быть. Неужели это из-за меня?»

Иван вспомнил взгляд, которым она проводила их со следователем.

– Женя…

В горле пересохло. Иван как зачарованный смотрел в ее зеленовато-коричневые глаза и не мог оторваться. Он тонул в них, как в бездонном омуте, летел куда-то, не видя уже ничего. Вечная сказка, старая как мир игра…

Ослепленный, оглушенный стуком собственного сердца, Иван протянул руку, опрокинул чашку, вспыхнул, как мальчишка, и снова протянул руку – к чашке. Их пальцы встретились, и Иван понял, что все затертые до дыр сравнения – как огонь, как электрический ток, как искра – действительно верны и именно поэтому так банальны. Дожив до тридцати трех лет и узнав за свою жизнь немало женщин, он, трезво мыслящий и в чем-то слишком рациональный, впервые столкнулся со страстью – мрачной, жгучей и неумолимой, как безумие.

Медленно-медленно (выбросивший белый флаг разум ехидно заметил в бессильной ярости, что сцену эту неплохо было бы снять на камеру рапидом) Иван встал, обошел стол и опустился перед Женей на колени. Она смотрела сверху вниз, и в лице ее было столько всего, что он с трудом мог это понять. Удивление, радость, страх, растерянность, что-то еще… Неуверенно, кончиками пальцев Женя коснулась его щеки, провела по волосам. Иван поймал ее ладонь, прижался к ней лицом, губами, вдыхая слабый запах лимона.

Чуть помедлив, Женя осторожно высвободила руку и посмотрела на него. Между бровями прорезалась тонкая морщинка, как будто ей стало больно. Она чуть заметно покачала головой, в этом не было отказа, только недоумение: что же теперь делать?..

Они так и не сказали друг другу ни слова. Иван уткнулся лбом в Женины колени, закрыл глаза и наслаждался ее близостью, растворяясь в этом блаженном чувстве и желая большего. Женя осторожно перебирала его волосы, и от каждого ее прикосновения по всему телу разбегались теплые волны.

Можно было бы пойти дальше, она, наверно, не оттолкнула бы его, но Иван чувствовал, что Женя выстроила между ними какой-то барьер. Это не равнодушие, но что? Страх, недоверие?

Телефонный звонок заставил их обоих вздрогнуть. Женя порывисто вздохнула, будто ей вдруг не хватило воздуха, мягко отстранила Ивана и встала.

– Да, привет! – голос ее звучал как ни в чем не бывало, но Иван видел, что для этого ей приходится делать над собой усилие.

Закончив разговор. Женя подошла к столу и включила чайник. Щеки ее чуть заметно порозовели.

– Ваня, вы женаты? Или теперь лучше спросить: ты женат?

– Да. Это имеет значение?

– А дети есть? – будто не слыша, продолжала спрашивать она.

– Дочка. Шесть лет.

Иван снова сел на диван и взял из вазочки конфету. Он не собирался ее есть, просто надо было взять что-то в руки и крутить – не конфету, так чайную ложку или салфетку. Безумно хотелось закурить, но, судя по всему, Женя не курила – он не увидел ни пепельницы, ни сигарет, а спросить разрешения было неловко.

– Женя, а вы… ты не была замужем? – Иван сам не знал, какой ответ хотел бы услышать.

– Нет. И детей нет… Ваня, – Женя резко повернулась к нему, – давай сразу на этом и закончим. Ты мне нравишься, еще тогда понравился, сразу, но… Ничего у нас не выйдет, пойми.

– Почему?

– Во-первых, у тебя семья. Я прекрасно знаю, что чувствуют, когда любимый человек уходит. Это и есть во-вторых. Я до сих пор люблю этого самого ушедшего человека. Иногда я его ненавижу и простить не могу, но любить… любить буду еще долго. Не сердись, Ваня. Будь ты холостой, я, может, и рискнула бы.

– Клин клином?

– Да. Хотя это было бы и нечестно по отношению к тебе. А впрочем, кто знает…

Чайник зашумел, Женя не стала ждать, пока он закипит, налила воду в чашку, бросила пакетик чая, но пить не стала.

– Тебе налить?

– Налей.

Иван не чувствовал ничего, будто был под наркозом, но знал, что скоро шок пройдет и начнется боль – страшная, почти физическая. Боль, которую придется перетерпеть, сцепив зубы. Он пил чай, говорил о чем-то – совершенно о другом, постороннем. Слушал ее ответы, такие же нейтральные. Как будто разговором ни о чем пытался оттянуть неизбежный момент, когда останется только одно: попрощаться и уйти. Уйти домой, к Галине…

Он одевался в прихожей, буквально каждой клеточкой ощущая, как убегает время, как секунды, будто песчинки в песочных часах, проваливаются в бесконечность. Вот ему осталось провести в этой квартире минуту, а вот уже полминуты, несколько секунд… Как ни тяни, а уходить придется. Женя стояла, прислонившись спиной к дверному косяку, и смотрела себе под ноги. Казалось, она не может дождаться, когда же Иван наконец уйдет, – и не хочет этого.

Наконец он оделся и, взявшись за дверную ручку, спросил:

– Ну, я пошел? – как будто еще надеялся услышать «подожди».

– Да… – Женя приблизилась. – Прости, что так вышло. Я не хотела.

Она подошла совсем близко, провела пальцем по «молнии» на его куртке, а Иван молчал, собираясь с силами, чтобы наконец выставить себя за дверь.

Дождь, который с утра едва капал, теперь лил как из ведра. Зонтик заклинило. Натянув капюшон до бровей, Иван по лужам побежал к машине. Он мог поклясться, что Женя смотрит на него из окна кухни.

Мотор никак не хотел оживать. «Одно к одному», – Иван откинулся на сиденье, дав ему время на раздумье. Минут через пять машина все-таки завелась, и, выруливая на проспект, Иван задумался о том, что делать дальше. На работу ехать не хотелось, домой тем более. Время обеда давно прошло, но вряд ли кусок сейчас полез бы ему в горло. Казалось, он проглотил мешок сена – изнутри распирало, душило что-то огромное, колючее. Во рту остался вкус приторного абрикосового варенья.

Все его романы либо тихо умирали от старости, либо он сам ставил точку – мягко, тактично, хотя и решительно. Иногда ему было грустно, очень грустно, как, например, с Ниной, которая собиралась замуж за другого, очень денежного чиновника, но хотела приберечь Ивана про запас. Он был всерьез влюблен, но делить ее с кем-то, тем более с законным супругом, не хотел. Все это было печально, но… не трагично. Жизнь продолжалась, возникали новые интересы.

А потом появилась Галя, и другие женщины стали абстракцией. Когда смотришь на картину в музее, вряд ли возникнет желание утащить ее и повесить у себя в спальне. Так и он: смотрел на женщин, оценивал их красоту, ум, обаяние – и с радостью шел домой, к жене. Даже тогда, когда Галя, похожая на огромную пятнистую жабу, всю беременность страдала от изнурительной тошноты и обмороков, когда не отходила от постоянно ревущей Аленки и воспринимала Ивана не иначе как подсобного рабочего, – даже тогда она была самой лучшей. Ни разу за семь лет у него не возникло мало-мальски серьезного интереса к другой женщине. Что же случилось теперь?

Еще недавно Женя была просто светлым, нежным видением. Чем-то из другой жизни. Картинкой, увиденной из окна поезда на полном ходу. И вдруг, в один момент, она стала всем. Не успел Иван понять это, как потерял ее. Наверно, навсегда. И лучше бы она оставалась мечтой. По крайней мере, в этом была пусть безумная, но надежда…

Надо было съездить на Киллерский канал – так досужие остряки прозвали известный громкими заказными убийствами канал Грибоедова. И ни одно, кстати, до сих пор не раскрыто. И не будет раскрыто, похоже, никогда. В этом плане даже маньяки предпочтительней. Да и кто же их позволит раскрыть! Так что если бы «глухарей» не было, их следовало бы придумать.

Закончив с делами, Иван неожиданно для себя поехал в сторону Никольского собора. Он редко бывал в церкви, хотя и считал, что бог скорее есть, чем нет. Иногда появлялось желание, такое, как сегодня, – и он ехал в Лавру, где крестился в двадцать два года, больше за компанию с другом, чем по убеждению, или в Никольский, где крестили Аленку. Он ставил свечи и долго стоял в полутьме, вдыхая ни с чем не сравнимый запах горячего воска и ладана, исполняясь спокойствия и умиротворения.

Небесный, праздничный в солнечную погоду, сегодня собор выглядел таким же унылым, как и все вокруг. Даже золото куполов будто поблекло. Звон колоколов доносился как сквозь вату. Иван долго не мог найти место, куда поставить машину, чтобы не пришлось идти слишком далеко, в результате умудрился заехать в какой-то служебный проезд и протискивался потом к входу в собор через пролом в ограде, петляя между огромными лужами и уворачиваясь от ливших с крыш подсобных помещений потоков воды. Он нащупал в кармане мелочь, но, к его удивлению, все нищие куда-то попрятались.

Иван подошел к лику Богоматери, поставил свечку и долго-долго смотрел на ее прекрасное, скорбное лицо. Ожидаемый покой не приходил. Наоборот, ему стало еще тяжелее. Казалось, что Мария смотрит на него с укоризной. «Твоя любовь, – говорили ее глаза, – не нужна никому. Это боль, это горе – и тебе, и ей, и твоим близким».

Любовь? Но любовь ли? Его тянуло к Жене, он хотел ее. Галя… Это другое. Это часть его. Это воздух, которым дышишь, не замечая, что он есть. С ужасающей ясностью он понял, что, не оттолкни его Женя, это все равно не принесло бы счастья. Первый порыв прошел бы – и чувство вины перед Галей, Аленкой, тоска по ним убили бы всю радость.

Но и эта ясность не дала успокоения. Разум говорил о том, что все к лучшему, что нужно только набраться терпения и ждать, когда боль уйдет. Однако все его существо – душа или тело, какая разница! – кричало и плакало, прощаясь с той, которая никогда ему не принадлежала. Желание было слепым и глухим, оно не хотело слушать доводы разума, оно вопило, будто капризный ребенок, рвало на части, грызло, как украденный лисенок маленького спартанца…

Иван купил еще одну свечу и поставил ее к иконе Всех Святых. Этот образ ему почему-то никогда не нравился, но сейчас ему хотелось думать, что среди маленьких, едва различимых фигурок есть и святая Евгения. Иван, не отрываясь, смотрел на огонек свечи и думал о Жене.

Кто-то подошел сбоку. Женщина зажгла свою свечку от его свечи и поставила рядом. Она, так же как и он, пристально смотрела на огонек и что-то шептала. Иван хотел уйти, но будто какая-то сила заставила его взглянуть на нее.

Это была молодая девушка лет восемнадцати, миниатюрная и стройная. Легкий шарф прикрывал длинные волосы цвета пылающей меди, огни отражались в огромных малахитовых глазах. Лайковая куртка, короткая юбка, высокие сапоги… Во всей ее фигурке было что-то такое… чувственное и вместе с тем невинное.

Девушка не замечала ничего вокруг. Она молилась – и, казалось, вкладывала в молитву всю себя. На ее лице читалась такая боль, такое отчаяние, что Ивану стало не по себе.

«Магдалина!» – подумал Иван и заметил, с каким неодобрением посмотрела на девушку пожилая служительница, убиравшая из подсвечника огарки.

И снова, уже в который раз, он вспомнил разговор с друзьями о красоте. И эту навязшую в зубах пословицу: «Не родись красивой…»

Иван вяло ковырял вилкой котлету с картошкой, стараясь не вслушиваться в болтовню Гали и Аленки. В этот момент он пожалел, что на кухне нет телевизора, хотя никогда не любил есть под аккомпанемент новостей или мыльной оперы. Мысли упорно возвращались к тому, что произошло днем. Чтобы отвлечься, Иван приказал себе думать о работе.

Из Никольского собора он поехал обратно на Литейный, чтобы встретиться со специалистом по сектам и прочей нечисти. Специалист оказался дамой неопределенного возраста в чине капитана. Это была приятная эстонка родом из Нарвы со странным именем Таммеркырв («зовите меня Тамарой»), говорившая с легким акцентом: типично оглушая согласные и удваивая гласные. Ее крохотный кабинетик был буквально завален книгами, журналами и газетными вырезками. На столе красовался потрясающий ноутбук. Такие Иван видел разве что в западных боевиках про коррупцию в высших эшелонах власти. «Вот бы Костик позавидовал», – подумал он: его подмастерье, как он сам себя называл, хакер-любитель, компьютерами просто бредил.

Они выпили кофе, Тамара рассказала с десяток жутких историй, но, в общем-то, помочь ничем не смогла. «Понимаете, Иван, – говорила она, то и дело поправляя падавшую на глаза прядь волос, – мы знаем, что сатанинские секты у нас есть, но, как вы понимаете, зарегистрироваться они не торопятся. Что касается ритуальных убийств, по-настоящему ритуальных, то тут непременно предполагается церемониал: определенные действия в определенной обстановке, имеющие символическое значение. У сатанистов ритуалы публичны, обычно они приносят жертвы на своих праздниках. И перерезанное горло – это тоже символ. Но если человек просто начитается оккультной литературы и начинает убивать кого-то во имя сатаны, то он элементарный маньяк. Помните убийство на Коломяжской свалке? Там тоже были сатанинские мотивы и перерезанное горло. А еще шизофрения, героин и мальчиковые забавы – до кучи. В общем, это не по моей части. Хотите, я вас познакомлю с человеком, который занимается маньяками?»

Снова знакомиться с Китаевым Иван не захотел и ушел то ли разочарованный, то ли успокоенный, что обошлось без сатанистов, – он и сам толком не мог понять.

Потом его затянула обычная каждодневная рутина – беготня, писанина, телефонные звонки, и в этой круговерти душевная боль испуганно притихла, но стоило рабочему дню закончиться – как все вернулось.

Иван ехал домой и не знал, как пережить эти бесконечно длинные дни, как перебросить мостик в то время, когда тоска уже уляжется и останется лишь светлая грусть о несбывшемся…

– Вань, ты не слушаешь? – обиженно спросила Галя, которая, кажется, что-то оживленно рассказывала.

– Что? – встрепенулся Иван, пытаясь справиться с кислым привкусом раздражения.

– Что-то случилось?

– С чего ты взяла?

– Ну… Не знаю. Показалось.

Она смотрела на него пристально, испытующе, словно ожидая, что он вот-вот скажет что-то… ужасное. Алена, уловив напряжение, насупилась и поглядывала на родителей, крепко прижав к себе кота. Повисла пауза.

«Она знает! Она все поняла», – со страхом и стыдом подумал Иван и покраснел, как мальчик, застигнутый за неблаговидным поступком. На кухне вдруг стало очень жарко. Просто нечем дышать. Нестерпимо захотелось встать и открыть форточку, но он боялся пошевелиться.

– Алена, убери кота от стола, – неестественно спокойно сказала Галя и, повязав цветастый фартук, начала собирать посуду.

Иван вдруг почувствовал себя так, словно экзамен, к которому он был категорически не готов, перенесли на завтра.

Собрав сумку заранее, чтобы не возиться утром, а поспать лишние пять минут, Женя налила в ванну воды, насыпала ароматической соли и погрузилась до подбородка в пахнущее лимоном тепло. Уже через несколько минут она почувствовала, как напряжение оставляет ее, а по телу разливается блаженная истома. Полуприкрыв глаза, Женя смотрела, как разбегаются по воде круги от падающих из неплотно закрученного крана капель.

Весь день она то и дело возвращалась мыслями к утренним событиям – и сердилась на себя за это. Но воспоминания против воли продолжали тревожить ее.

В одной из старых книг говорится о путнике, случайно задевшем маленький камешек на горной тропе. Камень полетел вниз и вызвал обвал, разрушивший целую деревню. Женя думала о том, что точно так же каждый наш поступок вызывает целую лавину следствий, львиную долю которых невозможно предугадать.

Иван… Он казался каким-то необычным. Хотя внешне – самый обыкновенный мужчина. Не слишком высокий, худощавый. Короткие темные волосы, темно-серые глубоко посаженные глаза. Как говорится, без особых примет. Пройдешь мимо – не заметишь, не запомнишь. Но Женя почувствовала в нем удивительную внутреннюю силу и теплоту. Он казался таким надежным. Спокойным и уверенным в себе. Именно этих качеств ей всегда так не хватало, хотя вряд ли кто-нибудь об этом догадывался.

А еще… Как так вышло, что она ему понравилась? Она поняла это еще тогда, в тот самый первый раз, когда Иван приходил со следователем. Если бы ее спросили, с чего она это взяла. Женя не смогла бы ответить. Он ничего ей не говорил, не улыбался, не смотрел по-особому. Но по едва уловимому возмущению пространства женщина всегда угадывает интерес к себе.

Они давно ушли, а Женя все еще видела его лицо, слышала негромкий, приятный голос. Об убийстве, которое произошло буквально за стеной, она даже не вспоминала. «Интересно, а что бы я почувствовала, если бы на месте Мишки был он? – подумала Женя и тут же удивилась своей мысли. – Да то же самое. Хватит глупостей!» Но странная смесь любопытства, волнения, чего-то еще, никогда не испытанного ранее, не ушла, а притаилась в темном уголке.

Сегодня, когда Иван появился снова, она испугалась. И опять почувствовала себя беспомощной игрушкой судьбы. Ее затопила паника, а на поверхности, как листья в водовороте, кружились слезы и желание убежать. Но Иван достал какие-то фотографии, и Женя растерялась еще больше.

А дальше произошло то, чего она никак не ожидала. «Как дрожь внезапной нежности была неутолима! За напускной небрежностью таилась зримо тоска о лучшем. И со словесной кручи тянуло в пропасть, вниз – не страсть и не каприз, а просто… под рукою прядь твоих волос…»

«Может, предпринять еще одну попытку?.. Может, все еще можно изменить?» – мысль была маленькой и нежной, как ручной доверчивый зверек. Она осторожно перебирала мягкие шелковистые волосы и словно плыла по волне удивительной печальной мелодии…

Телефонный звонок разорвал тишину. Разговор – обыденный, отрезвляющий…

«А ведь он женат, – подумала она. – И, кажется, не из тех, кто любит случайные приключения. Для него все это будет всерьез, а я ничего не смогу ему дать, только разрушу то, что он имеет…»

Женя смотрела из кухонного окна, как Иван бежит под дождем от подъезда к машине, и не замечала слез, капающих на подоконник…

«Я хотела бы, чтобы сегодняшнего дня не было», – сказала она себе.

«Да?» – откликнулась, разбиваясь о воду, капля.

«Ну… наверно».

Такого с ней еще не было. Интересно, а как это: позволять любить себя? Она-то всегда была любящей стороной, жертвующей всю себя без оглядки, не претендующей на ответный порыв. Тот единственный раз, когда она пошла навстречу мужчине из дурацкого любопытства, – не в счет.

«Как странно… Как больно, милая, как странно…» – твердила она в такт падающим каплям. – И почему все складывается именно так? У него жена и ребенок. У меня… Тени на стекле… Горький дым воспоминаний…» – давно забытые стихотворные строчки выплывали из памяти одна за другой.

Выйдя из ванной, Женя включила в прихожей свет и встала перед большим зеркалом. От входной двери дуло, она плотнее завернулась в полотенце и поежилась. Расчесала волосы, высушила их феном. Вдруг, словно повинуясь какому-то внезапному порыву. Женя скинула полотенце и, дрожа от холода, стала внимательно разглядывать свое тело.

«Господи, и что он во мне нашел? – спрашивала она себя. – Ни кожи ни рожи. Тощее облезлое чучело. Со всех сторон доска, ноги – как палки, ребра торчат. Не женщина, а недоразумение».

Женя, хоть ей не раз говорили, что она очень милая и симпатичная, все равно считала себя невзрачной и непривлекательной. Неудивительно, что любой интерес со стороны мужского пола вызывал у нее недоумение. Она невольно искала какой-то подвох. Но сегодня… Иван был искренен, она чувствовала это. И все-таки… нет, он ей не нужен!

Однако какая-то ее частица противилась этому, не давала махнуть рукой и забыть.

Скорей бы лето! Уехать из города, куда-нибудь в лес. Где нет никого. Вдыхать сладкий запах нагретой солнцем хвои и смолы, смотреть, как играют на зеленом бархатном мху солнечные блики, слушать гул ветра в корабельных соснах…

Я знаю, меня ищут. И почему-то никак не могут найти. А я ведь даже не прячусь. Живу как живется. Никому и в голову не приходит, что я – убийца! Другие преступники мечутся, заметают следы – и их находят. Судят. Отправляют в колонию. Расстреливают. Или сейчас уже не расстреливают? Какая разница, пожизненное заключение – это еще страшнее.

А что сделают со мной, если все-таки найдут? До конца дней запрут в психушку? Кажется, сумасшедшие не сознают, что больны, считают себя здоровыми. Но что же тогда со мной? Разве это нормально: разговаривать с тенью мертвой женщины, знать, что Она хочет тебя уничтожить, искать повсюду похожих на Нее, чтобы убить и этим заставить тьму отступить?..

Я никогда не смогу избавиться от этого. Разве можно жить нормальной жизнью, отнимая жизни у других! Пусть они недостойны бытия. Но дало ли мне провидение право вершить их судьбу? Или мои действия преступны, и мне нет прощения? Не лучше ли умереть и разом покончить со всем этим кошмаром?

Умереть… Не так уж и сложно. Надо только решиться, преодолеть инстинкт, цепляющийся за существование, за возможность есть, спать, дышать и размножаться. Но умереть – значит сдаться. Признать свое поражение, свое полное ничтожество. Позволить Ладе торжествовать… Нет, только не это! Лучше я буду вспоминать Ее побелевшие от ужаса губы, широко раскрытые глаза, безумный взгляд, устремленный на мои руки, лихорадочный шепот: «Нет, прошу тебя, не надо!..»

Бобров был в ярости. Подобные вспышки случались так часто и проходили так быстро, что это давно уже никого не пугало. Но сейчас все было гораздо серьезнее. Костик опасливо примостился в уголке, и, хотя вины за собой не чувствовал, ему было не по себе. Ждали Ивана.

Павел Петрович молчал, постукивая пальцами по краю стола, на котором красовалась яркая газетка с откровенным названием «Вечерний бульвар». Нелюбовь начальника к желтой прессе была общеизвестна. Любой, попавшийся на сотрудничестве с подобным изданием, мог гарантированно считать себя выставленным за дверь. Например, как не прошедший аттестацию.

Наконец дверь открылась. Сидящие за столом сотрудники отдела подобрались, как перед прыжком.

– Можно? – спросил Иван.

– Заходи, заходи, – ласково ответил Бобров. – Присаживайся! Ну что, золотые мои? Зачитать вам? Или так обойдемся?

Он раскрыл газету и продемонстрировал красочный разворот: большая цветная фотография лежащей в луже крови женщины и броский ярко-красный заголовок: «Новый Дракула, или Смерть в лифте». У Ивана противно взмокли ладони. Все дозволенное уже было показано и напечатано, четыре строчки петитом – как говорится, по горячим следам.

– Нет, я вам все-таки зачитаю… отдельные пассажи: «Вампир, поигрывая скальпелем, ворвался в подъезд за несчастной женщиной», «Обезумевший от горя жених томился в камере, набитой ворами и убийцами», «Беспомощный следователь Ч. слепо метался от одного подозреваемого к другому». Хватит или еще? Интересно, а почему здесь не упоминается о майоре Л. и старшем лейтенанте М.? Я еще и еще раз повторяю – всем! И в последний раз. Все контакты с общественностью – только через пресс-центр и с моего благословения.

– Можно? – проглотив комок, Иван протянул руку за газетой.

– Да, пожалуйста!

Первое, что бросилось в глаза, была подпись под статьей. Стас Цветков. С ума сойти! И пары дней не прошло, как Тамара-Таммеркырв рассказывала ему мрачную историю. Пару лет назад один незадачливый священник вдруг подался к сатанистам, но вскоре раскаялся и вернулся в лоно церкви. Тут-то его и разыскал бульварный журналист Стас Цветков – фамилию Иван запомнил хорошо. Цветков клятвенно обещал никоим образом не намекать в своей статье на источник информации, но клятву свою, разумеется, не сдержал: история о попе-сатанисте была слишком лакомым куском, чтобы от нее отказаться. Отца Петра убили зверски. Тамара сказала, что даже видавших виды судмедэкспертов рвало, как беременных женщин…

Иван быстро пробежал статью. Действительно, упоминался только следователь, такой кретин, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Арестовал двух невиновных, пытал и издевался, а убийца-то на свободе и прирезал еще одну девицу.

Вот оно!

– Пал Петрович! Все претензии в отдел милиции. Если бы это был кто-то из нас, мы бы материалы продали по второму убийству, а не по первому. У нас по первому и не было почти ничего, пока дела не объединили и нам не передали. А здесь про второе только пара слов, а про Литвинову и вовсе не упоминается.

– Ну допустим. А почему же тогда про вас ни слова? Уж поливать грязью – так по полной программе. Вот, мол, какие идиоты-кураторы из ГУВД! – Бобров спустил свой трубный бас на полтона ниже.

Иван вспомнил Севу, малоприятного пронырливого парня с бегающими глазами. Хорошо хоть, что его вместе с делом не дали им в нагрузку как члена группы. Что ж, ворон ворону глаз не выклюет, а вот следователя Сева, наверно, продал бы с потрохами из одного удовольствия посмотреть на его вытянувшуюся физиономию. Свинство, конечно, но… где-то можно и понять. Он вспомнил Максима Хомутова, и его передернуло. Из всех следователей, с которыми когда-либо приходилось работать, эта парочка – Хомутов и Чешенко – по занудливости тянула на Книгу рекордов Гиннесса.

Все эти соображения Иван оставил при себе. Бобров еще повозмущался, изорвал в последнем приливе гнева газету в клочья и уже почти спокойно поинтересовался, кто заиграл его телефонный справочник.

Вернувшись в родной кабинет, Костя, вдохновленный газетным шедевром и решивший блеснуть кроссвордной эрудицией, выдал очередную «идею»:

– Ребята, есть мысль насчет вампира. Знаете, есть болезнь такая, очень редкая, называется порфирия. Порфирики эти действительно пьют кровь. Чего-то им там не хватает в организме.

– О господи! – простонал Иван, в притворном ужасе хватаясь за голову. – Маньяки, сатанисты, вампиры… Хочу обычных братков со стволами. Бандитскую разборку. Или тетку, из ревности убившую мужа сковородой.

– Вечно тебя занесет куда-то! – поддержал Ивана Зотов. – Прикажешь еще и порфириков этих поискать на всякий пожарный?

– Да нет, – сдался Костик. – Все известные сидят взаперти по причине крайней опасности, а неизвестные – на то они и неизвестные.

– Ну и слава богу, – заключил Иван. – Меньше знаешь – лучше спишь.

Женя сняла маску, стянула перчатки и вышла из операционной. На душе было муторно. Только что закончившаяся операция была не из тех, которые должны привести к выздоровлению. Такие делаются для того, чтобы не стало хуже, когда больше сделать уже нечего. Четко обрисованные простыней контуры тела больного, которого отвезли в реанимационную палату, заставляли вздрогнуть: правая нога была ампутирована до самого паха. Облитерирующий эндартериит – вот как это называется. И не просто, а осложненный гангреной. «Страдал Гаврила от гангрены…»

Ее всегда поражало то обстоятельство, что из десятка причин этой болезни уверенно лидирует курение. Молодые мужики становятся инвалидами только потому, что не могут справиться с собой. Буквально в первую неделю Жениной работы в отделении такую же операцию сделали ослепительно красивому парню, похожему на голливудскую суперзвезду. Едва очнувшись от наркоза, он спросил, когда сможет закурить. Тогда Женя еле-еле сдержала слезы. И не смогла сдержать, хотя уже успела повидать немало, когда в конце прошлого года парень вернулся – с гангреной оставшейся ноги. Ему было всего двадцать восемь…

«Неужели все мы до такой степени рабы своих привычек?» – с ужасом подумала Женя, заходя в комнату отдыха.

Там в одиночестве пила кофе и листала газету Марина, хорошенькая болтушка, которую за неистребимую страсть к сплетням звали Информбюро. С Женей они не особенно близки, но Марине все равно, с кем делиться добытыми сведениями.

– Женька, будешь кофе? С печеньем? – спросила она, горя нетерпением обнародовать очередную сенсацию. – Тут у нас такое!

– Что на этот раз? – Женя налила себе кофе, взяла песочную «улитку» и села в кресло. Подобрав упавшую газету, она рассеянно перелистывала страницы.

– Вовика Торопова главный застукал с одной блондиночкой из урологии. В пикантной ситуации.

– Совсем пикантной?

– Ну… Не совсем, но, видимо, к тому шло. Он ей делал массаж шеи.

– И все? – удивилась Женя. – Подумаешь!

– Но она была в одних трусах!

– A-а! Тогда ладно. И что?

– Да ничего. Шеф погрозил Вовику пальчиком и пообещал выгнать под зад коленом.

Легок на помине, в комнату вошел Володя собственной персоной.

– Девчонки, у вас тут ничего пожевать не найдется? Ой, печеньице! Можно?

– Да забирай хоть все, – сказала Женя, не слишком заботясь о том, чтобы в голосе не звучало раздражение.

Печенье было не ее, но она так щедро им распорядилась – лишь бы Торопов ушел поскорее. Володя, с его странным застывшим взглядом и вкрадчивыми интонациями, становился ей все более и более неприятен. Он смотрел на нее, – или сквозь нее? – и Жене казалось, что Торопов знает о ней что-то такое… Впрочем, точно также он смотрел и на всех остальных женщин. В то время как о нем мало кому было что-то известно.

Кто-то, кажется, все та же Маринка, рассказывал, что он живет один, как сыч, что родителей у него нет – то ли умерли, то ли и не было их никогда. Подруг своих он никогда не приглашал домой и никогда не связывался с теми, которые своего угла не имели. В больницу Торопов пришел еще студентом, но институт так и не окончил, и если бы не главврач, который почему-то относился к нему покровительственно, давно бы уже вылетел отсюда за все свои выходки.

В общем, Торопов Жене активно не нравился. Но в последнее время к этому примешивалось совсем другое чувство. Какое? Она не могла точно сформулировать. Только очень и очень неприятное.

Вопреки ожиданиям, Володя, нахватав печенья, не ушел. Он уселся в кресло и, кидая «улиток» в рот, начал о чем-то нудно рассказывать. Женя повернулась к Марине, закатила глаза к потолку – так, чтобы Торопов не видел, – и убежала. Выждав пару минут, за ней последовала и Марина. Обиженный Володя в одиночестве заскучал и, тяжело вздохнув, пошел к себе. В одной руке он держал пригоршню печенья, в другой – прихваченную втихаря газету.

«Новый Дракула, или Смерть в лифте»… Стас Цветков… Неужели тот самый Стас? Станъслав – так он представлялся, корча из себя польского графа. Когда-то он встречался с моей однокурсницей, Лелькой Смирновой, и часто заходил за ней в институт. Однажды мы все втроем оказались в одном вагоне метро, вот тогда-то мы со Стасом и познакомились. Потом мне несколько раз доводилось бывать на его «средах», идиотских тусовках, куда приходил всякий сброд. Но поначалу мне это даже нравилось. А вот Лада наотрез отказывалась пойти туда со мной. Она вообще избегала появляться где-то со мной, словно стесняясь меня. Тогда Стас работал в «Вечерке». Что ж, если это действительно тот самый Стас Цветков, то карьеру он сделал просто изумительную. Золотарь-одиночка без мотора. Надо же, «Новый Дракула»… Знал бы он, о ком пишет, вот бы ручонки задрожали от возбуждения!