Текст книги "Девятое имя Кардинены (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Спасибо, до дому вы меня проводили. Так не зайдете ли внутрь? Чаю выпьете, вина согрею ради гостя.

И меня действительно поили горячим рубиновым вином с запахом корицы и гвоздики и терпким чаем совсем такого же цвета. Комната с выцветшими гобеленами и китайским резным шаром вместо люстры казалась величиной со скорлупу грецкого ореха – так много было книг: на стеллажах, на письменном столике, на узком старомодном диване и креслах… Сроду не видал подобного книжного богатства. Мы бродили в нем по щиколотку, размыкали застежки тяжких переплетов, любовались золотыми, киноварными, изумрудного цвета заставками, причудливостью инициалов, отдували шелковую бумагу с гравюр.

– Это всё твои? – спросил я. Она засмеялась тихо – голос у нее был как серебро звенящее, как чистая вода, бегущая по ложу из камней.

– Нет, мне привозят сюда и в мой главный дом ничейные… брошенные, принадлежащие старым родам.

– Ты сама какого рода?

– По матери я Стуре. Они все были в душе книжники: букинисты, архивариусы. А род Антис – ты же ведь Антис? – ведет свое начало от кузнецов, воинов и оружейников.

Всё было предопределено. Волосы, которые она подколола на висках, падали на спину плащом из золотой пряжи. Она была меня старше, но не старее: чистая кожа, яркие краски губ, бровей и щек, гибкая повадка. Только почти инстинктивное чувство собственного достоинства, устоявшееся благородство слов и движений говорили – не столько о возрасте, сколько о некоем трудном опыте.

Мы еще что-то пили, шутя пытались доставать прямо ртом бирюльки со дна плоской чаши, читали стихи, рассматривали старинные рисунки и копии картин, что все более откровенно говорили мне о земной любви.

И я ничуть не боялся того, что должно было произойти. Что надвигалось на нас тугой волной. Стояло за спинами и обдавало жаром.

«Роняя лепестки,

Вдруг пролил горсточку воды

Камелии цветок»,

прошептали мои губы. Очередной лист гравюр соскользнул у нас с колен. И мы бросились друг другу в объятия – с отчаянием последнего дня.

– Знаешь, у меня ведь никогда не было женщины.

– А у меня – юноши.

Только сейчас, когда мы, не разъединяя рук и губ, дошли до спальни и запутались в одежде друг друга – я понял всю меру ее сдержанности. И уже много позже – какую-то первородную силу любовного ее искусства и отваги.

Я излил в нее всю муть и грязь, весь ужас, который поднялся из моего нутра – гордыню и гнев, и мрак первой стыдной тяги к женщине, и кровь той смерти, которая легла поперек всех моих путей. И застыл на ней опустошенный, без мыслей, без желаний, даже без облегчения. Тогда осторожно, ласково пальцы ее и губы стали возжигать во мне новое, чистое пламя – чтобы принять его в себя.

Потом ее теплая жизнь текла рядом со мной, омывая сердце и душу. И снег залеплял все окна, закутывая нас в кокон.

– Знаешь, я ведь человека убил, – неожиданно признался я, прижимаясь к ней всей дрожью своего тела.

– А я, наверное, сотню. Но это не стоит упоминания.

И я тоже понял, что это не имеет смысла теперь, когда я умер и возродился заново, и что чудо моего рождения сотворила она.

– Я Дэйн. Дэйн Антис, – произнес я свое старое имя, будто оно было новым, данным мне сейчас. – А ты?

– Чтобы узнать мое имя, малыш, тебе достаточно выйти отсюда и спросить первого встречного, кто живет в этом доме. Только это буду не та я, что сегодня лежит рядом с тобой.

– Тогда я назову тебя сам. Ты – Хрейа. Хрусталь, и радость, и светоч, и хруст снега под ногами ясным утром. И лучший колокол в городе Лэне, подобный человеческому голосу.

Я и в самом деле узнал, кто она, – в тот же день понял сторонним каким-то умом. Мы даже мельком виделись – на суде, где мне дали ничтожный срок, и то условно; и говорили после него друг с другом, но словно чужие. Я понял: она так была полна великой своей любовью, что ее хватило бы тогда оберечь весь мир, не то что первого встречного, которого она подняла из хаоса и гибели. Хрейи – вот кого уже не было на свете. Но не о том я скорблю. И не о том, что кочевал по разным землям и, вернувшись, не узнал своей родины – пускай перемены были и благие. И не о том, что дочь моя росла, не зная отца. Мне показали ее еще молоденькой девушкой, когда я вел группу интуристов по Йеллоустону: хорошенькая особа, из тех, кто много кокетничает, но потом мирно и счастливо живет с мужем и родит ему здоровых детишек. Но не было в ней даже малой толики небесного огня, который соединил нас с ее матерью в день ее зачатия».

– Не понимаю, почему нельзя было верхами ехать? – вопросил Дан.

По лесной дороге шириной в две ладони шли гуськом: впереди Хорри, как частично натурализованный и знающий путь, за ним Дан (оба в защитного цвета комбинезонах, башмаках и с заплечными торбами), далее Танеида в довольно изящной холстинковой хламиде, щедро обрызганной диметилфталатом. Замыкал группу побратим Нойи в самом новом из своих бэ-ушных комплектов обмундирования, начищенных сапогах, с сумкой через плечо, откуда торчала горловина термоса, и с тросточкой, которой он непрестанно шевелил траву в поисках то ли сморчков, то ли змей. Все были в накомарниках с широкими полями и откинутыми назад сетками.

– Первое – не едят они здешней травы, от нее у них с животом делается худо. Второе – если ты на коне в деревню въехал, значит, барин, – объяснил Хорри.

– И в конце концов, за десять километров не треснете и не рассыплетесь, ветераны, – добавила Танеида. Хорри, давно ее не видевший, невольно оглянулся. За зиму она приобрела мягкость, плавность движений, лицо округлилось и чуть побледнело, блеск глаз как бы ушел внутрь.

– Ну да, десять, – проворчал Нойи. – Это если прямую дорогу знаешь. А то налево ступишь – в болоте пропадешь, направо пойдешь – бурый медведь заест.

– Зато в трех лесных деревнях девушки – не чета вашим горским головешкам и городским вертячкам, – рассмеялся Хорри. – Тонкие, золотоволосые, смотрят на тебя, как царицы.

Из-за девушек и облавной охоты он, выправив себе отставку, и жил здесь по четыре месяца в году, остальное время подрабатывая торговым агентом. Собирался ожениться и совсем было с одной «хваленушкой» сговорился, но пока старики не допускали, присматривались.

– Верно, – подтвердил Дан. – Только нравы здесь уж больно строгие. Мало вспахать и засеять, надо еще, чтобы пашня уродила. До той же поры лазь к своей богоданной супруге каждую ночь через забор и скребись в окошко, аки тать. А здешние охотницкие собаки тем временем твои штаны на ремье распускают. Чудесные здесь лаечки, не то, что ваши северные чемоданы: ушки торчком, хвост кольцом, зубы что шилья и голосок аж в ушах вязнет.

– Верно, у тебя богатая практика была – в смысле заборов и зубок, – отшил его Хорри.

Дан на какое-то время унялся, но вскоре опять вступил:

– Хорри, ты ведь специалист. Не скажешь, какой здесь социальный строй?

– Матриархально-общинный, – отозвался тот на удивление добродушно. – Земли у домов – с носовой платок: редиску посадить, укропчик там, картошку-скороспелку. Сирени развели – запах даже сюда вроде доносится. А больше ничего и не растет. Летом стрелолист по болотам копают. Ох, вкусен – лучше картофеля. Вообще-то он редкое растение, так здесь его рассаживать выучились. Но главное тут начинается осенью, когда гон кончится и матки детей подрастят. Все три деревни – и Зент-Антран, и Зент-Ирден, и Селета – в цепях стоят, а на них из лесу загонщики зверя гонят. Мехов добудут, шкуры выделают – и в обмен всё получат, что ни захотят. И ружей здесь – по два на каждую душу населения, включая грудных младенцев.

– Хватит распинаться, знаешь же, что не люблю я здешней охоты, – внезапно оборвала его Танеида.

«Нервная стала она за последний год, – подумал Хорри. – Дела государственные – это тебе не то, что по Лэну на Бахре разъезжать». В явной этой мысли он сам для себя прятал тайную: его пылко уважаемую ину Та-Эль здесь ставили не ахти как высоко, не то что в Лэне. Мужа нет – для них не беда, а почему детей не завела?

– А вообще всяк идет по земле своим путем, – профилософствовал Нойи, нагибаясь за ранней черникой. – Мне вот тоже прошлым разом в диковину было и что старухи у них во главе рода, ну, конечно, не когда охота или война, и что мыться приходится в этих стоячих котлах, будто вот сейчас черти прибегут под тобою огонь разводить, а омываться зимой в сугробе, летом – в родниках. И что вроде не безбожники, как я, а попов и в помине нет.

– Ребятишки, подходим. Даю вводную, – вмешалась Танеида. – Поскольку, по предварительным заключениям, в Зент-Антране коммуна, матриархат и геронтократия вместе взятые, прошу соблюдать некоторое приличие в поведении. А именно: за общим столом сахар и конфеты горстями в рот не совать – привозные. Медовуху пить из стаканчиков от фляжек, а не из здешних ковшиков – это тебя, Данчик, особо касается, ты более всех у нас в прошлый визит головой оказался некрепок. Девушек местных не чаровать, мясо им в миску своим кинжалом не крошить. У их женихов свои ножи есть, и преострые. Ты, побратим, на сей счет, по-моему, уже достаточно просвещен?

– Вот, наконец, и местные аборигены, – произнес Хорри. По тропе навстречу шли двое: почти взрослая девушка со вьюком за плечами и мальчишка-подросток с ружьем. Завидев путников, девушка ахнула от восторга и повисла у Танеиды на шее. Та бережно отстранила ее и с улыбкой что-то произнесла на ухо.

– Прабабка Цехийя на охоте с другими старшими. Придет – то-то возрадуется, – ответила девушка, деликатно отстраняясь.

Высокие деревенские дома (вверху люди, внизу – скот) стояли почти правильным кругом, как гуляй-город, тылами к лесу, лицом к площади. Посередине были вкопаны в утрамбованную за сотни лет землю такие же древние и крепкие столы и скамьи – для летних посиделок и пирушек. Путники еле дошли до них – так сразу отказали ноги, едва донеся до сидячего места.

Но тут же им пришлось выпрямиться: из лесу вывалилась толпа подружейных людей и собак. Впереди вышагивала осанистая, плотная старуха с точеными чертами строгого лица, в черной разрезной юбке поверх черной же рубахи. Длинные косы были под платком завернуты в два узких чехла – у лесных считалось, что в вельми преклонные годы в них набивается неведомо какое ведовство и колдовство, так что не грех и остеречься. Неизменное ружье торчало стволом кверху – значит, побывало в работе.

Танеида вышла вперед и чинно присела свечкой. И по тому, что это был не приличный случаю поясной поклон, и по тому, как медленно она поднималась, Хорри понял:

«А ведь инэни наша беременна. И, кажется, давно. То-то Дан все насчет лошадей возникал».

– И от кого оно у тебя? – строго вопросила прабабуся Цехийя.

– Размножилась почкованием, ясное дело.

– Ты это со своими китоврасами зубоскаль! Мне потомки надобны хороших кровей. От человека, а не от этих, какие со звериными кличками. Ну, парня зачала – ладно, не спрошу, от какого он дива. Но если то девка хорошего племени, добрая умом и здоровьем, – вот те крест, свое имя ей отдам. Десять дестей лет без малого его ношу, надоело уже.

– За ее здоровьем-то я и приехала. Ягоды лесные, мед, молоко козье, сыр домашний… Воздух – хоть режь его ломтями и ешь.

– Зато врач в Селете – не акушер, а простой хирург, любая наша повитуха его стократ ученее. И надобной техники у него не имеется.

– Врача я, может быть, своего выпишу попозже. А техника – она для больных рожениц и родильниц. Понимаешь, бабо?

– Ох. Дура ты, дура. Сызнова монету на ребро ставишь. Доиграешься, что ни тебя не станет, ни младенца – ни больного, ни здорового!

И ведь в самом деле едва не доигралась.

Дело было осенью, когда уже сроки дохаживала – дней десять оставалось. Пошли, как всегда, в лес: она, побратим и один из ее меньших родичей. И лес-то хорошо знали все трое, но вот как затмение нашло. Так частенько бывает: и места знакомые, а свою тропу еще поищи. Тут ее и прихватило, да сразу так, что идти не могла. Нойи пытался нести на руках, но куда, спрашивается?

– Ну вот что, – сказал мальчишке, – ищи-ка ты, брат, дорогу один и веди сюда народ. Быстрее выйдет. А мы оба с места не сдвинемся.

Благо, взяли с собой старое одеяло – на земле отдыхать, да и время было теплое и не комариное. Нойи уложил ее, что снял, что стянул, на прочем распустил застежки.

– Ты со мной ничего не бойся. Я на конной ферме покойного батюшки все кобыльи роды принимал.

– У вас разве была ферма?

– А как же – молочная. Детское питание, лечебный кумыс… Еще до гражданской. Да ты не пыжься, ори, если хочется, или выругайся. Стесняться пока некого… Так вот, отец от ласок завел козла. Он вонючий, те и не шастают на конюшню гривы путать. И ведь какой лихой козел оказался! Чуть кто из старших конюхов или нас, мальчишек, зазевается – шасть в ворота, взмекнет – и пошел по улице погром устраивать. Народ лезет кто в дверь, кто на дерево, ребятня визжит, бабы в обморок падают – словом, чистый судный день.

Рассказывая, он, как мог, старался уместить Танеиду поудобнее, подсовывал под поясницу китель, свернутый в трубку.

– Да, а козел-то был однорогий. Пришлые работники его в отместку чем-то хмельным подпоили и хотели было оба рога спилить, да не рассчитали дозы и не довели до конца, – его крепкие пальцы массировали ей бока и бедра, на что-то там надавливали, и вроде бы отпускало. – Вот однажды вечером шествует он эдак чинить расправу, а в кустах на обочине – нашего коновала сынок до того с нареченной своей доцеловался, что заметил окаянного врага, когда тот уже совсем рядом бородой помавал и вертелом своим паскудным нацеливался. Кавалер опешил от изумления, а девице что делать? Ухватила козла с перепугу за рог и волочит по тропинке, откуда сила появилась! Так мы и переняли его, сердешного.

– После этого, – подытожил он с торжеством, – весь поселок судачил, что ветеринаров сын уж точно красное вино еще не откупорил. Ведь с единорогом только девственница и совладает, больше никто.

Она не удержалась, прыснула. И тотчас же судороги пошли с удесятеренной силой, и Нойи для противовеса понес такую загибистую жеребятину, что она то стонала, то плакала от смеха и вьюном вертелась в его объятиях.

– Ох, братец, перестань, меня уже наизнанку выворачивает, – наконец взмолилась она.

– Вот и чудно, это у тебя потуги пошли. Ногами крепче упирайся и не спеши понапрасну. Черт, у меня из тряпок чистого – один носовой платок в кармане завалялся, и то потому, что месяц насморка не было. Иль погоди, я же вчера только новое исподнее надел, то самое, наследие Чингисхана. Ты можешь на меня минутку не смотреть?

А ей уже не до него, вообще ни до чего не было. Он сбросил с себя все, кроме «пояска стыдливости», вздохнув, натянул обратно галифе и носки, а нижнюю шелковую рубашку подсунул ей под спину и развернул.

– Ну держись, теперь мы с тобой родим. Слушай, ты приподняться и стать на корточки сможешь?

Бережно взял ее под мышки, подобрался со спины, почти посадив ее к себе на колени. Его руки легли ей на талию и вдруг с силой надавили книзу. Дитя пошло так плавно и легко для нее, что она почувствовала, как ершистые волосики щекочут ей ноги. И тотчас же изо складок белья раздался слабый, но требовательный писк. Она вздрогнула.

– Тихо! Девочку не раздави, – Нойи высвободился, уложил ее назад на одеяло. В торбе отыскал спички и грибной ножик, в кармане галифе – катушку тонкой рыболовной лески. Прокалил лезвие и вполне профессионально, меж двух перевязок, отделил дитя от пуповины.

– А она ничего, здоровенькая с виду, – разглядывал он существо, орущее благим матом. – Ручки-ножки в комплекте. Голосок самый командирский. Видом и цветом вот малость подкачала – вроде заплесневелой колбасы. Первородная смазка называется. Мыть ее мне нечем: в ручье вода холодная и всякая тина по ней плавает. Ладно, травой как-нибудь оботру и теми тряпками, что не очень в грязи вывалялись. Пускай пока так поживет.

Обтер, сунул в один подштанник и замотал другим, положил Танеиде на живот, ближе к левой стороне. Девочка сразу затихла и засопела носиком.

– Это она твое сердце услышала. Ну вот, порядок. Теперь можно и людей дожидаться.

Накидал поверху все, что оставалось более или менее сухого: китель, верхнюю сорочку, – подгреб листву. Обулся, в ключе смочил платок и обтер Танеиде пот с лица и шеи.

– Нойи, – произнесла она слабым голосом. – Ты же врун несусветный. Какие там кобылы – они при человеке почти что и не родят.

– Да я это еще в детстве у наших бабок перенимал. Рожали-то все дома, не то что ныне. Ну, и еще меня по современному обычаю к Эни пустили, когда двояшек на свет производила. Зрелище было, я скажу, не чета твоему – хоть сразу беги стерилизоваться.

– Впрочем, – добавил он с лукавством, – ни одна из тех, кто сделал меня отцом, на Нойи Ланки не в обиде. А ты, хитрая, меня мамашей сделала на образец праматери Рахили. Помнишь, как ее служанка ей на колени рожала?

И, взглянув окрест себя:

– Вот теперь они идут. Ломятся прямо через кусты с носилками, как молодые лоси. Добрых полдеревни с разгневанной прабабой Цехийей во главе. И ведь, ручаюсь, ни один не догадался принести мне чистые портки!

С той поры Нойи любил в самом узком кругу похваляться, как его «умамили».

А девочка уродилась всем на диво: ничем не болела, не плакала почти – если чего-то хотела, только слегка покряхтывала. Танеида кормила ее грудью лет до двух. Маленькая Цехийя, «Золотинка», уже и на дыбки встала, уже побежала – ползать так и не научилась, да и ходить, кажется, не могла, так и носило ее вразбежку по всему дому. Уже произнесла первые слова и фразы, похожие на человеческую речь, а нет-нет подберется к матери и начинает толкать грудь губами, точно кутенок. И в любви к ней побратима в самом деле сквозило что-то материнское. Тех милых глупостей, которые делал покойный ее дед для своей дочки Тати, он не повторял. Да и не было нужды подрубать подгузнички и варить кашки: мамок, нянек, одежек и побрякушек у нее было как у инфанты. Зато, приезжая со своими близнецами в гости, Нойи непременно привозил какие-нибудь самоделки – из пуговиц, фольги, лоскутов и проволоки, и лучшим подарком и сюрпризом были они для нее. Разговаривал с нею на каком-то тайном, лишь им двоим известном языке. Заново чесал и укладывал белокурые легкие волосы. Дети его тоже возились с нею, как с куклой: особенно мальчик.

Старая Цехийя вместе с именем отказала правнучке и праздничный костюм молодухи – белую, расшитую крестом рубаху, сине-красную домотканую юбку из шерсти, почетное оплечье и пояс, оба из чеканных серебряных пластин. Пока по праву могла их надевать только Танеида – как родившая первенца. Такие наряды из дому не выносят, но Диамис только и делала, что на него облизывалась. Ей было сказано:

– На выставки берите, но постоянно пусть хранится не в музее, а здесь, в Ано– А. Приданое!

«Здесь» – потому что жила Танеида теперь на усадьбе почти безвыездно. Лон-ини таки выкурил ее из города. Танеида хотела вообще в отставку подать – только руками замахал: три года декретного отпуска, что тебе еще? Она возмутилась: «Чтобы я и в отпуске на вас пахала? У меня молоко сгорит!» Хотя он и здесь ее, понятно, доставал по-родственному, но было кем заслониться. В Ано-А вечно гостили Нойи с Энниной, доктор с Рейной, братья с женами и невесть кто еще. Привозили и потомство, куда им без него! Так что был здесь вечный «дитятник», как говаривала тетушка Глакия, и полнейшая катавасия. Сама тетушка то подбирала лоскуты и огрызки с наборных паркетов, то на кухне крутила палкой в артельном котле с пловом, то гонялась за шустрыми человечьими и животными детенышами, которые обрыскали весь парк, облазили все цветники и куртины и то и дело выбегали через калитку черного хода, пологими каменными ступенями спускались к тихой реке. В часы морского прилива вода в ней делалась чуть солоноватой и пахла йодом и дальними странствиями.

И текла бы здесь жизнь вполне идиллически, когда бы не пакеты с печатью – изображением обезглавленной крылатой женщины – которые то и дело появлялись в ящиках ее письменного стола, того самого, в кабинете с витринным бронестеклом. Это была, для постороннего взгляда, чистая экономическая цифирь, во всем подобная той, что подсовывал Танеиде для анализа Лон Эгр. Однако выводы и резюме, которые делал неведомый экономист, ошеломляли своей железной и безжалостной логикой.

Шегельд, который на пару с Диамис служил ей «контактом», итожил:

– Еще счастье, что ваши коллеги создали не мифический, а вполне реальный строй, который хоть в какой-то мере учитывает человеческую развращенность. Но и он преждевременен. Колосс даже не на глиняных – на воздушных опорах. И непременно будет крениться.

– Есть ли для него надежда?

– Не знаю. Надо преодолеть не один только распад, но и раскол…

– Но вы же Братья. Вы – Мастера. Только вот существует ли вообще лекарство для безвременья?

– Чудеса оставим прошлому. Мы умеем лишь выправить или поддержать верный путь, но не уничтожить уклонение. Не выдумываем, а следуем.

– Учитель, а если рискнуть? Через все вымыслы и утопии прорваться к самим себе?

Дядюшка Лон, безусловно, догадывался о многом. После одного из ее обычных сборищ (теперь уже в кабинете и библиотеке) улучил остаться с ней наедине:

– Мы по твоей наводке пытались узнать источники эроской контрабанды. Однако у нас есть возможность работать лишь в портовых городах. Наркотики оттуда, пожалуй, привозят вместе с импортом, хотя для их изготовления на месте большого ума не надо, но электронику – нет, никаких следов.

– Самолеты через свою территорию они не пропускают, то ли сбивают, то ли кое-что похитрее, – Танеида кивнула. – Похищают или сманивают, как людей «Марии-Целесты»? Словом, нечто такое, что и в «черном ящике» не пропечатывается. А что видят наши кипучие и могучие заокеанские друзья-рутены с их спутниковой связью?

– Если не хитрят – полнейший родовой строй. Стада, кочевья, ближе к центральным областям – оазисы с домами и тутовые рощи. Грунтовые дороги, по которым курсируют автотягачи-вездеходы, приписанные к «Срединной Столице», городу Эро, и рефрижераторы из портов. В главном городе развито шелкоткацкое производство, а интенсивность грузовых перевозок обеспечивает лишь…

– Дядюшка, говорите по-людски, прошу вас.

– Словом, электроника, как говорят агенты, в город из портов не идет, только фрукты-овощи – туда, шелк на экспорт – оттуда. Под землей перетаскивают, что ли? Говорят, там система подземных кяризов очень развита.

Помолчал.

– Мне говорили, что ты можешь знать об Эро больше.

– Да – в области лингвистики.

Это была только часть правды. Действительно, Танеида как-то скоропостижно закончила Академию, Тему диплома отчасти подсказал ей Сейхр: «Порождающие модели в эроском языке в сопоставлении с моделями языков так называемой алтайской группы». Пригодились и наработки по Хомскому: тем, что он занялся двадцатом веке, мусульмане озадачились уже в девятом. Работа почему-то сразу попала в категорию закрытых, хотя ей самой казалась чисто научной. Впрочем, и сама земля Эро все более закрывалась для них всех. Уж и невинных туристов в вольные города побережья не пускали, и динанские торговые представительства изнывали от безделья – крупно наследили, видать, агенты настырного дядюшки. Докладывать же им истинные размеры современного персонального компьютера в сопоставлении с размером эроских катакомб и лэнских карстовых пещер, а также верблюжьих хурджинов она не имела никакой охоты.

Марэм-ини тоже докучал Танеиде, и еще более прямолинейно. Приехал как-то посмотреть внучат, порисовать на природе и зачем-то притащил с собой Рони Ди в полном расцвете лет, карьеры и золотого шитья на эполетах. Нашел ее в парке – бегали наперегонки с Цехийей и Того Вторым – и начал с ходу:

– Ты знаешь, как нам трудно. Эроская граница вибрирует под напором банд. Весь Лэн наводнен оружием и наркотиками. Оддисена забирает себе всю современную технику, а нам дает только кадры для экологических служб, но не армейцев и разведку, как бывало раньше. У тебя есть с ними связь, и давняя. Почему бы тебе хотя бы не намекнуть нам, что происходит у них в головах и отчего они не соблюдают прежнего порядка отношений?

– Потому что мы первые его нарушили. Учреждаем в трех лесных деревнях кооператив по вспашке болот, распугиваем дичь, добываем в лесу и море нефть, а в степях – минералы. В Лэне хотим насадить новую брачную – и тэ пе – нравственность. Как начали в прошлую войну, так и не кончили тормошить и грабить пограничные с автономией кочевья. И многое еще.

Тут вмешался Рони Ди – на неожиданно высоких тонах:

– Вы не хотите помочь партии. Когда-то в прошлом вы уже рисковали для своих целей партбилетом, и если сегодня вам за него не страшно – то, наверное, потому, что вы гораздо большим заплатили за любовь вашего полумифического Братства. Этих интеллигентствующих Робин Гудов. Вашей дочерью, я так полагаю?

Она не поняла его намека. Сказала только:

– Собака в присутствии Цехийи громких голосов и лязга железа не любит. Уйдите подобру, а то если бросится – мне не удержать.

Шегельд потом успокаивал ее:

– То, на что намекал этот переросток современной эпохи, – правда, но не для нынешнего времени и не для тебя. Тех, кто, зная кое-какие секреты Братства, в нем не состоит, раньше могли «повязать» их близкими. В случае предательства, нарушения слова и любой внутренней ущербности разлучали мужа с женой и родителя с ребенком – но так, чтобы не причинить беды невинному, нередко по согласию с ним. Даже в китайские, тибетские и прочие монастыри могли отдать на воспитание… Чисто физически мы в состоянии проделать такое и сейчас, хотя идем на это нехотя – если виновник уж очень большой негодяй. Но ты в принципе не можешь ничего и никого предать, у тебя не тот статус в Братстве. А что мы все интеллигентствующие слабаки… хм! Пожалуй, к этому идет. У нас нет армии, мы можем лишь укрепить собой чужую. Нет сети за границей, хотя люди Оддисены, уехавшие туда, многое могут. Мы половина прежней силы – это дальнее следствие раскола Братства. И вот мы ограничиваемся тем, что собираем знание и травим браконьеров. Все, кроме твоего названого мужа.

Сам он все больше худел и курил свою трубку. У него был рак крови, он это знал точно и не проявлял страха. Как-то в первый раз сам позвал к себе Танеиду.

– Слушай, доча. Надоело мне быть кровопийцей. Да и сколько можно существовать за счет переливаний – год, два? Может, и больше, только чужие жизни заедать придется. А я на своем веку уже столько успел испытать, что хватило бы на семерых. Так что возвращаю свой силт легенам. Ты знаешь, что из этого следует.

Танеида кивнула. («Для братьев служение прекращается вместе с жизнью, причем этот закон обратим», – говорил Стейн.)

– Я последнее время одно только и делал – отвечал на твои вопросы. Напоследок хочу ответить на тот, который ты задать не догадываешься. Другие легены могут… скажем, постесняться. Ты знаешь, как испытывают клятвенных стратенов?

– Из старых рукописей. Диксен. А что, так и до сих пор принято?

– Именно. Штука эта для мало-мальски здорового человека со здоровым сердцем и уравновешенной психикой безвредна. Называют ее «наркотик наоборот». Сначала наступает нечто вроде ломки. Сверхчувствительность ко всему: свету, звукам, прикосновениям. Блокируются эндорфины, которые начинают поступать в кровь. Что это – знаешь?

– Естественные наркотики – опиаты человека. Индивидуально к нему пригнанные.

– Ну да. Хорт бы тебе объяснил поглаже… Значит, блокировка. Плюс к тому – полная или почти полная потеря своего «я». Безволие. Но если человек со всем этим справится – а он должен, иначе не годится для нас – он становится полностью невосприимчив к допросам.

– Страшновато.

– А, извини, нецензурщину выкрикивать – лучше? Или кончать самоубийством из страха выдать не свою тайну? Да не в том вовсе дело! Ты много читала о порядке инициаций в самых разных религиях и племенных группах?

– Там тоже наркотики. В раннем христианстве в воду погружали до полного удушья. У кого-то из этнологов проскользнула мысль о том, что физическая боль – слишком мощный механизм, чтобы оправдать себя в том качестве, которое ей приписывают. Это не тревожный звонок, а испытание для того, чтобы обрести иное качество.

– Интересовалась, а? И, я так понял, не из пустого интереса? Погоди, это еще не всё. После пяти минут мерзейшего состояния наступает эйфория. Те самые личностные наркотики, что накопились в твоей крови, гуляют по тебе, как солнечные зайчики или старое вино. Радость, за которую после уж не придется расплачиваться… Кстати, у большинства братьев такой вот внутренней химии потом всю жизнь вырабатывается больше среднего уровня. Поэтому раньше думали, что мы невосприимчивы к «травке», опиуму, гашишу и их производным.

– А на самом деле?

– Отчасти да. Во-первых, нет обычного для всех прочих соблазна – что дано, дано и так в полной мере. Во-вторых, диксен способен излечивать от возникшей наркомании, пока не разрушено здоровье, но это лекарство для храбрых. И нужны большие дозы: на полчаса, час. А нам присылают так называемые «пятиминутные» капсулы, которые нельзя смешивать друг с другом – образуется яд. Состава диксена мы тоже не можем понять. Древний секрет. Наши медики говорят только одно: алкалоиды растительного происхождения. Будто это вино из одуванчиков!

– Видно, братья и в самом деле не всеведущи… Так кто именно делает и присылает диксен? «Черные» из Эро?

Шегельд глубоко кивнул раза два.

– Секрет при разделе сфер влияний остался у них. И еще одна гадостная подробность. Капсулы маскируются партиями легких и средних наркотиков, которые заказываем не мы и не для себя. Говорят, каналы для переброски устраивает Денгиль. Потому я о нем и пытаюсь все время тебе намекнуть. Он у себя давно царь и бог, а теперь еще и король наркомафии.

– На бесчестное он не пойдет.

– Мы все это знаем. Но тогда что же происходит?

– Я не видалась с ним. Не могу: и из-за дочери, которая не от него, и из-за намеков, подобных вашим. Пришлось бы лгать ему в лицо.

– Да, понимаю.

– Учитель, а если Братство откажется от поставок?

– И перервет тем самую последнюю нить между нами и Эро? А наркотики все равно будут сыпаться на нашу бедную землю.

– Он закашлялся, пригнувшись к коленям, затем в изнеможении упал обратно в кресло.

– Фу, еще курево это – не могу отвыкнуть. Всю свою жизнь искурил. Видно, так и в гроб лягу: с трубкой в зубах.

Хоронили Шегельда неделю спустя. Поговаривали, ночью заснул и не проснулся, как-никак, семьдесят лет, вот сердце и не выдержало.

Диамис говорила, утешая Танеиду:

– Дай Бог всем нам так легко уйти, когда не сможем делать назначенное нам судьбой.