Текст книги "Девятое имя Кардинены (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Кардинена вместо плаща завертывалась в кобеняк – худела, мерзла, но упорно обтиралась снегом по утрам. Кашель вновь открылся, несильный, но хлесткий и болезненный. Однако глаза смотрели с веселой яростью, и лицо стало понемногу оттаивать. Победа покупалась малой кровью с обеих сторон. Сыграл роль точный военный расчет и психологический фактор: снаряды Армора были с подпиленными стабилизаторами и выли, как грешники в аду, но взрывчатки и разрушений было немного.

Наконец город выкинул белый флаг.

Ратуша, где должны были подписывать условия сдачи, была за крепостной стеной. Войска Та-Эль Кардинены, последний раз ночевавшие вне города, в боевых порядках, входили в город по всем большим улицам и мостам: сабельники Кертсера в тафьях и халатах, с карабинами за спиной, конные бойцы Нойи Ланки с автоматами поперек груди или – офицеры – с пистолетом на правом и шпагой на левом боку. Минометчики и обозные. Тяжелая артиллерия Армора оставалась на горных склонах.

У стены Кремника Та-Эль и Нойи спешились. Керт вообще отказался от чести присутствовать на подписании: дальше хозяевами были пока кэланги.

– Марэм-ини со свитою давно изволили прибыть? – шелковым голосом осведомился у охраны Нойи.

Он-то знал, что приезжие еще с вечера заняли лучшие городские особняки.

– Давно – и ждут. Вас только и ждут.

Оба чинно поднялись по лестнице розоватого мрамора: в белой парадной форме, начищенных сапогах с крагами, алые плащи – не суконные, но бархатные. Запах одеколона и мятных леденцов с успехом перебивал ароматы лошадиного пота и табака.

В огромном зале с дубовых потолочных балок, что еле маячили в тумане, свисали длинные цветные стяги с гербами и эмблемами. Стол был необъятен, и люди, обступившие его зеленое сукно, казались мельче игральных фишек. Слева – наши, отмечала про себя ина Та-Эль. Марэм-ини: добрые маслянистые глаза (зеленое яблоко с косточками, взятое в поперечном разрезе) и нос дулей. Утонченный военспец Рони Ди с его дежурным мальчишеским обаянием. Генерал-лейтенант от пехоты Маллор: громоздкий как комод, и весь в поперечинах – погоны, орденские планки, полосатый пояс на кителе. А выражение лица – ну совершенно деревянное.

Справа – кэланги, «бурые». Эйтельред вовремя закатился в мир иной, не доживши до этакого срама. Впрочем, его бы здесь и не стояло: никто бы здесь при нем не стоял. Вот Роналт Антис, тощий, с унылой физиономией Дона Алонсо Кихано; капитаны Тейнрелл и Габрелл рифмуются не только прозваниями, но и как бы роскошным фамильным оружием, клинки и, ручаюсь, ножны почти одинаковы. А вот незнакомый штатский: молодой, но череп уже будто лакированный, небольшой рот с презрительной улыбкой и удлиненные, как лист ивы, глаза. Мама моя, как все они приоделись-то, кольцами, булавками и цепочками прямо унизаны.

– Приветствуем генерал-майора, – поклонился Марэм. – Мы, собственно, уже пришли к соглашению, которое зафиксировано и подписано в трех экземплярах, с одним из коих вы можете ознакомиться. Мы небезосновательно полагаем, что вы воспримете его с удовлетворением.

– Уважаемый маршал-генералиссимус! Вам не трудно будет передать суть этого соглашения в простых словах, а то мой сотоварищ Нойи Ланки – человек темный?

– Безоговорочная капитуляция экс-правительственных войск.

– Безоговорочная? Это что за новомодный монстр к нам из Европы пожаловал? Нойи, приятель, оно, по-моему, так: сначала кэланги нам сдаются, а потом им можно приказать пройтись по улицам голышом и соборно поперевешать один другого, а они и пикнуть не будут иметь права. Тебе такое по душе?

– Не слишком-то, ина Та-Эль. А ля гер ком а ля гер, конечно, только мы вроде бы насчет мирного времени договариваемся.

– Неприкосновенность личного имущества и знаков воинских отличий для тех, кто пожелает эмигрировать в страну Эро или в Великобританию на наших транспортах.

– Личное имущество на них богатое, сразу видно. Вот зачем его топить в океане или дарить пустынному хану ханов, хоть убей не пойму, – отозвалась Та-Эль.

– И я тоже, – подтвердил Нойи. – Капитуляция-то беспортошная… тьфу, безоговорочная. Всё имеем забрать себе.

– Далее. На город налагается контрибуция…

– А какой, собственно, смысл? Разве он и так не наш со всеми потрохами? – удивилась Кардинена.

– Да постой, не перебивай, генерал, – вмешался Нойи. – Контрибуция нам ближе к телу, чем всякие экивоки. Сколько нам за работу причитается, Марэм-ини – прости, звание твое никак в меня не вмещается?

– Ине Кардинене за то, что взяла город на шпагу, – десятая часть от уже собранного нашими агентами обложения, что составляет девять и пять десятых миллиона золотом в движимом имуществе, – невозмутимо просчитал Марэм.

– Вот это да, мон женераль. Умение тут не наше, а в самом деле, маршальское. Одну-единственную ночку только и имели для работы, а скажи на милость. Это ломом или ювелирными изделиями, Марэм-ини?

– Постой, полковник. Достопочтеннейший маршал! Девять лимонов с хвостом – это моим людям или лично мне? Ах, людям и без этого жалованье идет… Вот что. Всадникам моим и артиллеристам этого мало, мне самой – вообще не в кайф. Десятина, которую я с вас взимаю – плата за кровь. А за штурм большого и стратегически важного населенного пункта полководцу и его армии отдают город на три дня и уже после того считают, что там осталось для дальнейших выплат из движимости и недвижимости, золотых, алмазных и банковских фондов, съестных припасов, винных запасов и женской чистоты и невинности.

Она уселась покрепче. Нойи стал за спинкой.

– Ина Кардинена, вы забываетесь и превышаете полномочия.

– Посмотрите наш древний воинский кодекс. Его еще не удосужились отменить, ибо легче приписать к нему некую чушь вроде безоговорочной капитуляции, чем осовременить весь документ. Отменить и написать новый, как вы это сделали с земельным, купеческим и вотчинным, кишка оказалась тонка. Ну а самый главный мой аргумент – вот. Армия уже в городе, а лучшие в Динане дальнобойные орудия – еще нет. Влепить пару-тройку снарядов в ратушу или куда-нибудь еще им ничего не стоит, даже прицел не понадобится менять.

Она протянула руку к договору.

– Давайте. Все три чистовых экземпляра этого документа. Черновик не надо, пригодится вам для отчетности.

– Вы что, переписать его намерены?

– Естественно. Не брать же мне вас за горло, будто я кондотьер какой-нибудь? Положено обосновать всё юридически. Значит, так. Где секретарь, который это всё писал?

– Такие обязанности при господине Роналте исполняю я, но я не секретарь, а скорее референт, – отозвался штатский.

– Вот как? Отлично. Вот вам идеи для того, чтобы их развить. Те девять с половиной миллионов, которые мои конники уже переадресовали себе явочным порядком, они отдают на возмещение убытков, причиненных Вечному Городу нашими штурмовыми действиями. Прочие девять десятых, экспроприированных из Центрального Лэнского банка и прочих мест внутренними войсками Марэма-ини, уедут под их и нашей охраной в Ставку. Это к частной собственности не относится, как я понимаю. Личные вклады эмигрировали еще до войны и осады. Впрочем, реставрационные работы будут не так уж и дорогостоящи. Главнейшие архитектурные памятники вроде не пострадали, Роналт-ини?

– Далее. В Лэне, который получит статус вольного города наподобие Гонконга и Триеста прошлых времен, учреждается паритетное двоевластие. Военный комендант и командующий армейскими подразделениями назначается правительством Эдина. Я предлагаю моего Армора, пусть грехи замаливает, чиня им же разрушенное. Мэр, которому подвластны полиция и отряды местной самообороны, выбирается открытым голосованием из кэлангов… простите, кадров господина Роналта. Естественно, не из тех, кто запятнал себя во времена диктатора или более поздние. Однако я думаю, что военным преступникам нормальные люди, коих здесь большинство, не симпатизируют… Ну, а если при этих условиях кто-либо из господ проигравших захочет удалиться из государства Динан, ему может быть выплачено пособие из фонда восстановления города – буде там что-то останется. Всё. Прошу вас, придайте этому надлежащую форму, уважаемый… э…

– Карен Лино, – представил его Роналт. – Мой личный конфидент и кстати, человек весьма знающий, популярный в широких кругах и намеревающийся, особенно после ваших слов, баллотироваться на пост мэра.

– Прекрасно. Вы медлить не любите, господин Карен Абд-Мутакяббир ибн… Особенно когда надо помочь частным порядком и среди ночной темноты и непогоды.

– Да, вы меня тоже узнали, хотя знакомство было полудетским, – проговорил он вполголоса. – И вы, и я тогда только учились в школе.

– Школа была, однако, своеобразная, – шепотом рассмеялась она. – Названная в честь венца Христова.

В это время Рони Ди так же тихо говорил своему покровителю Марэму:

– Любопытно, как переварит этот исход войны наш первый человек в государстве. Обидно все же: мы кровь проливали, оказывается, только затем, чтобы утвердить эту шишку на ровном месте.

– В горах, мой милый, – ответствовал маршал. – Во всем же, что касается гор, Лон-ини всецело полагается на людей из круга Та-Эль Кардинены.

– И он целиком прав, – подключился к их беседе громоподобный бас Маллора. – Дело сие щекотливое. Все мы понимали в душе, что вороне, сколько ни пользуйся, Богом данного кусочка сыра надолго во рту не удержать. Высокий Лэн – беспокойная земля для того, кто хочет ею управлять, сидя в столичном городе: банды, население, критически настроенное по отношению к любой власти, лесники… А теперь под это дело подбиты неплохие клинья, и мы чистосердечно можем умыть руки… словом, умыться, пока нас самих не умыли.

Он поперхнулся, но еще успел украдкой подмигнуть Кардинене и ее собеседнику.

– Я думаю, генерал Маллор по существу сформулировал существо дела и постулировал форму, в которой президенту будет доложено о здешних событиях, – сухо сказала она. – Засим прощайте, многоуважаемые!

Бусина девятая. Адуляр

Эта зала для танцев пережила и Эйтельреда, и многих его предшественников. Казалось, что и весь Дворец Правительства созидался вокруг нее. Пол был мраморный, белый, с мозаикой из бурых и желтоватых яшм, густо-алого с темными прожилками родонита, синей ляпис-лазури, зеленого змеевика, черного и коричневого обсидиана – и гладкий, как озеро. Потолок с лепниной поддерживали полуколонны с узорными капителями. С той стороны, где зала соединялась с основным зданием, промежутки между пилястрами были зеркальными; напротив них такие же точно, огромные и чистейшей воды стёкла открывались в парк. Его каштаны с розовато-белыми соцветиями отражались в противоположной стене – и от этого казалось, что толпа гостей плывет в огромной сквозной галерее или галере прямо в зеленое и пышное лето.

Молодожены оба находились тут, среди публики, которая танцевала, болтала, жевала пирожные и обмахивалась веерами, оседлав кресла, – но, однако, развлекались поврозь.

На Тэйни, которую пригласил сам Лон Эгр, было черное платье из кружев, волосы закручены во что-то невообразимо кудрявое; каблуки прибавляли ей десятую часть роста. Всё это сейчас пропадало втуне, потому что президент, по причине больного сердца, не участвовал в плясках, а дам ангажировал для светской болтовни.

– Нехорошо жене вальсировать с одним своим мужем, – говорил он как раз.

– Имея под рукой профессионала, кто захочет снизойти до дилетантов!

– Ну, он не так щепетилен и снисходит до дилетанток. У тебя, кстати, хорошая школа. Ты где училась танцевать – за границей?

– Нет, начала в Лэне, еще девочкой. Там есть такой установочный комплекс упражнений, который буквально въедается в мышцы и мозг. Не оттанцуешь, едва с постели поднявшись – целый день словно неумытая.

– Да, я слышал. Вроде специфически женского «зикра».

Нойи с другого конца залы махнул им рукой. В объятиях у него была элегантная маленькая дама лет сорока-сорока пяти, смугловатая, верткая и белозубая, с шапкой седовато-черных завитушек.

– А ты знаешь, это ведь Эррат Дари.

– Та самая? Традиционные танцы предгорий? У меня старшая посестра была из ее подруг.

– Та самая. Она вернулась с гастролей, будет выступать для правительственного, вообще узкого круга, ну и… я ее пригласил сюда.

– Вот как?

– Для тебя.

А Эррат под руку с Нойи уже пробиралась через пестрое скопление, расточая во все стороны улыбки. Самую щедрую – президенту.

– О, мой милый секретарь-референт! Я позволила себе отлучить от вас молодого мужа. Но – готова расплатиться.

– Той же монетой, ина Эррат?

– Как именно: станцевать по-взаправдашнему? А что, это я могу. Но мы обычно не практикуем на людях сольного исполнения.

– Я знаю, – кивнула Тэйни. – Ведь я говорю – той же монетой. Пара за пару. Правда, я дилетант, но исполнять «Зеркало» меня обучали.

Она сбросила с ног туфли-шпильки.

– И ведь как нарочно: вы в белом, я в черном. Человек и его тень.

– Эх, играть так играть! Я-то думала обойтись чем попроще. Ну, импровизировать буду я, конечно, а вы – вы будете моим отражением в иной воде.

Эррат мигом выпала из своих туфелек. Народ с восторженными воплями раздался, освобождая центр зала.

Оркестр знал и эту мелодию, как многие другие. Пока он прилаживал инструменты, обе женщины разошлись в разные углы зала, стали по концам диагонали, мягко притопывая босыми ступнями в ритме начавшейся музыки. Затем начали сходиться. Ритм постепенно креп, обрастал мелодией, упругой, гипнотически однообразной. Движения Эррат были сдержанно страстными, Тэйни повторяла их будто нехотя, с полузакрытыми глазами.

Наконец, они дошли до незримой черты или стены, замерли друг против друга, чуть раскачиваясь: потом пошло все быстрее и быстрее, подгоняя мелодию, которая расцветала трелями. Жесты говорящих рук, замысловатые пируэты становились все порывистей и точнее. Ледяная статуя оживала, воплощаясь в своего Пигмалиона, полнилась чужой страстью. Повороты и волчки-фуэте, согласованные, как часовой механизм, всё чаще завершались тем, что ладони почти соприкасались с ладонями – однако между ними зримо чувствовалось стекло.

И вот уже обе танцорки в одинаковой тоске выгибаются и простирают друг к другу руки. Вдруг они ринулись вперед – музыка взорвалась хрусталем – и слились в причудливой, неустойчивой позе, медленно поникая, опускаясь на колени, распластываясь по полу.

Когда они вскочили и раскланялись под облегченный смех и аплодисменты зрителей, только что сваливших с себя неподъемное бремя, некто резюмировал:

– Когда ты влюбляешься – видишь в другом свое истинное «я». Но достичь и воплотиться в него означает гибель и конец пути. Глубокая философия!

– Может, и не совсем гибель, всё дело в том, кто этот другой, – невинно отозвалась Тэйни, не оборачиваясь.

Уже много дальше в ночь Эррат, восседая между супругами в одном из укромных гостевых кабинетов, чистила апельсин гибкими темными пальцами и рассуждала:

– По существу только так и надо плясать – как в последний день. Но в вас-то, девочка, откуда этот священный пыл? Вы хоть знаете, что раньше так танцевали перед Тергами?

– Знаю, ина Эррат. Может быть, я как раз это и вспомнила.

– Вы так весомо это произнесли, будто и впрямь одна из прародительниц. Нет, я по-прежнему в долгу перед вами.

Тэйни подтянула ножки, по-прежнему босые (туфли носил за ней верный Нойи). Зевнула:

– Вам, кажется, не терпится его уплатить?

– А вы угадали. Может быть, с вас тогда падет завеса тайны, покрывало Изиды.

– О, тогда мужчину побоку, пусть коротает остаток ночи один, а мы поговорим, если вы не против, о том, что волнует обеих.

– О чем же, детка?

– О древней вере и обрядах. О двух руках Бога – Тергах, что возвышаются в подземном дворце. О Мече Неправедных и Расколотом Зеркале, в честь которого мы танцевали сегодня.

– Какой вы, право, и в самом деле ребенок, что помните эти сказки!

– Сказки, которые сочинили взрослые. И воплощают их тоже они, не правда ли?

Бусина десятая. Альмандин

Всю ночь шел снег в Вечном Городе Лэне, ложась белейшим пуховым покрывалом на уголья пожаров и камни руин, брошенное впопыхах тряпье, кровь и конский навоз, заглаживая похабное месиво на улицах, по которым шла армия, всё уравнивая, всех примиряя. Ветки нагрузли от его тяжести; крыши выглядели, как верхняя корка свадебного пирога с сахарной глазурью. А когда ближе к полуночи на небо вывалила почти полная луна, похожая на голубовато-серебряный гонг, всё приобрело уже совершенно сказочный и нездешний вид.

Из старинного «Дома с остриями», где расположился весь эдинский генералитет, офицер комендантского взвода никак не хотел выпускать Кардинену.

– Без охраны не положено. И холодно.

– Что, можно подумать, головой за меня отвечаешь.

– А то. Да вернитесь, возьмите одного-двух своих ординарцев…

– Мое дело. Тебе хочется под трибунал угодить за неповиновение старшему по званию? Нет? Тогда не спорь. А вот кобеняк свой отдай, он поукромнее моего будет. Авось и в моем не смерзнешь.

Каблуки сапог впечатываются в свежий, легкий снег. Эта цепочка – единственная мета на путях; и еще собачьи и кошачьи лапы, розетки и цепи мирных узоров.

Луна, солнце бессонных. Солдатское солнышко – месяц.

– Ну что смотришь на меня, глазастая? Ворожишь? Все, кроме нас двоих, спят вповалку в душном тепле – и победители, и побежденные. Все напились старого сладкого вина из лэнских погребов, кто с радости, кто от печали. Сегодня единственная ночь на этой земле, когда не будет смертей.

Она дошла до скамьи, выступающей из фигурной кирпичной ограды, села, привалилась, запахнувшись плотнее. Закашлялась слегка. Это хорошо, что такой чистый воздух. Да и холод ей всегда помогает, меньше легкие ноют и тот давний рубец над левым соском.

– А завтра жизнь вернется на круги своя, – ответила сверху луна. – И то: всё хорошо в меру. Немножко покоя, затем чуточку драк и убийств – и порядочная толика грызни за кусок власти, то бишь двоевластия, чтобы кровь в жилах не протухла.

– Что-то больно ты скептик, госпожа Селена.

– Так то ж не я, а кошка на заборе, – засмеялись в ответ.

Округлая черная нахлобучка на воротном столбе выросла, задвигалась. Человек, который глядел из-за стены на Кардинену, сливаясь с силуэтами деревьев, вспрыгнул на ее гребень, сел, свесив ноги по ту сторону. Лицо скрыто тенью, одни глаза блеснули в отраженном лунном свете действительно, как у кота… или волка.

– Что же это вам не спится, кавалер?

– А вам, красавица моя? И эдинцы спят, и кэланги спят… Вы, простите, из каковских будете?

– Из «красных плащей», – она улыбнулась неохотно, угол рта дернулся. – Почем вы знаете, красива я или нет?

– Слепой, что ли? Я ночью как днем вижу, и через капюшон, как через марлю.

– Да, а вы, провидец, сами кто: красный или бурый? Не стесняйтесь признаться, сегодня в мире благорастворение воздухов.

– Я, голубушка, третья сила, перед лицом которой вы помирились.

– Бандит, что ли?

– Волчий Пастырь. Или как в песне Робин Гуда: «Мы удалые лесники» и тэ пэ. В общем, каждый из вас хочет иметь Южный Лэн, Высокий Лэн, гордый Лэн для себя: бурые – чтоб отсидеться, красные – чтобы подмять под себя Мы одни хотим Лэна для него самого.

– Сказано патетически, – она повысила голос и вдруг сорвалась в кашель, на этот раз самый паскудный.

– Эге, что с вами – застыли, по снегу гулямши?

– Нет, – ответила она, – врачи врут, что туберкулез.

– Вот как, – сказал он серьезно, – это и в самом деле дрянь. Вот что. Если вы сейчас поедете со мной, куда я знаю, я вас в месяц вылечу.

– Мсье к тому еще и лекарь?

– Не я. Но неважно. Что говорю – сделаю. Так решитесь?

– Хватятся.

– Нет. Я знаю, кого предупредить. Не полковника Нойи, но Кертсера. И, может быть, Маллора и Карена Лино. Довольно с вас?

Она отпрянула.

– Вы меня узнали.

– Конечно, хоть и не совсем сразу, ина Та-Эль Кардинена. И очарован. Простите, никак не улучу момента представиться по всей форме. Денгиль, высокий доман здешних «горных братьев». Так что, поедете?

– А, черт. Поеду. Ибо, как говаривал Финн Мак Фейн, предводитель фениев: «Просьбу твою я выполню, потому что чую – тут пахнет приключением». Да и что терять-то мне, в сущности?

Выехали они через час: он на бойкой лэнской полукровке, она на Бахре.

– Я думала, вы, как важное лицо, со своим конвоем в город проникли.

– Может быть. Но вы же одна едете? Вы любите паритет? – ответил он.

Бусина одиннадцатая. Адуляр

С годами старик сделался неопрятен. Осенняя очередь за бурыми помидорами в панике сбивалась, пропуская вперед рыжую распашонку сомнительной свежести и дырявые босоножки, из которых торчали нарочито немытые пальцы ног. «И это юрист с мировым именем!» – с патетической горечью восклицал кое-кто из сведущих. «Странно, почему он не уехал из Динана, как иные», – отзывались на его слова. «Пойди сам спроси, если не боишься, что тебе по мозгам прямой дубиной врежут: он на такое был в свое время мастак». «Нет, всё-таки. Нынешние хозяева могли бы ему хоть персональную пенсию дать за то, что он их защищал, пока они были не в законе. Хотя он вроде и так при деньгах. Да уж, что говорить…»

Слушая досужую трепотню, старик только усмехался и глубже зарывался в свою холостяцкую нору.

А ее он отрыл на славу. Дом в захудалом пригороде, но из тех, что из пушки не пробьешь: полуметровой толщины стены из кирпича, склеенного намертво яичным белком, черепичная крыша, ставни из мореного дуба с массивными железными пробоями. Лестница с волнистыми от древности ступенями – следы сотен и сотен ног – вела на второй этаж, к двери, обшитой как бы пергаментом, и позеленевшей медяшке с надписью. А внутри блаженная свалка из старой мебели, в которой так уютно отражается огонек свечи, фолиантов с запахом пыли и мышей, фигурных бутылок из-под спиртного и разнокалиберной, разновременной посуды. Старик отрастил бороду, отпустил брюшко и блаженствовал под сурдинку – запахи коньяка, курева и холостяцкой стряпни пронизывались иногда тонкой, нежной иглой парфюмерного аромата.

Подкатывал ноябрь. Дни одевались моросью, солнце – туманом. Листва еще из последних сил цеплялась за потяжелевшие ветки. Захмелев, старик сочинял хокку:

Сумерки в лесу.

Серый снег на скелетах ветвей.

Сумерки года.

Одним таким земноводным вечером в дверь незнакомо позвонили. Старик пошлепал к ней, на ходу запихиваясь в пижаму. Отворил.

На пороге, освещенная сзади тусклой подъездной лампешкой, высилась фигура в длинном плаще – светлый ореол кудряшек вокруг головы, профиль греческой камеи, не поймешь, мужской или женский. Божественные супруги, брат и сестра, Птолемей и Арсиноя… И голос такой же двойственный – горловой, низкий и звенящий.

– Здравствуйте, Керг-ини. Не пустите ли меня вовнутрь?

Он догадался и уже с этим отодвинулся. В прихожей у него лампы нет, перегорела, только из спальни засвечивает. Зато есть длинная старомодная вешалка с грудой старой обуви понизу – пусть мадам референт поспотыкается.

Однако она прошла точно кошка. В гостиной он в ее честь вытер полой куртки лучшее из кресел.

– Так вы меня узнали, досточтимый адвокат?

– Да, ина Тэйни Стуре-Ланки. Ваши фото были в «Частных Новостях»: эпохальный брак канцелярии первого государственного лица с его охраной…

– Выходит, вы и светскую хронику не обделяете вниманием? Пожалуйста, не удивляйтесь, что я хочу с вами поговорить. И попросите уйти вашу даму, если можно.

Он вздохнул и поплелся в спальню. Майга уже сидела на постели. Швырнул ей белье, платье:

– Вот, одевайся и выметайся. И поимей в виду на будущее: все эти последние годы у нас была случайная, одномоментная связь.

– Я все слышала. У тебя другая девочка.

– Слышала она. Господи! Это такая девочка, что как бы следом за ней не явились ее мальчики. Вернее, мальчики ее обожаемого невенчаного супруга Нойи, которому скоро впору будет самому с ночными визитами ходить. На, держи туфли. На – куртку. И чтобы мне мигом!

Вернулся. Тэйни уже сбросила плащ на соседний стул, обсохла, распушилась, как ивовая сережка. Совсем молоденькая, подумал он, и туда же. Пути торит.

– Кофе будете? Или коньяк? Или вместе?

– Кофе выпью с охотой, – сказала весело, – а жидких клопов потребляйте уж сами!

Он сходил на кухню, где соорудил две чашки крепчайшего пойла без сахара, себе и ей. На темную слазил в буфет, из початой бутылки налил фужер, опрокинул в себя единым духом.

«Скверно надираться в одиночку. Выходит, я трушу? Трушу. Что я о ней знаю? Принцесса придворных танцулек, идеальная пара своему мужу. Всё ей дано: гибкость тела, смелость ума и веселие духа. Но что за непонятные разговоры с Эррат, похожие – на провокацию? Или все-таки на святую наивность? Если последнее, то зачем она здесь?»

Прошелестела мимо Майга, заглянула в дверь, обменялась улыбками. Вот она почему-то не боялась и уже нисколько не ревновала. Видно и впрямь и женщин есть свой тайный язык…

– У вас тут чудесно. Кофе такого душистого отродясь не пила. Какие вазы – китайские? И чеканка на стене. (Она называлась – «Оровела», «Песнь ярма» – там возница лежал на ярме поперек голов двух огромных, величественно-печальных быков, а сзади них открывался зев огромнейшей винной амфоры.) Выйду на пенсию – куплю домик и обустроюсь в том же духе. А, кстати, вы-то почему на пенсии? Из-за истории в Ларго?

Знала она о том явно понаслышке: всё уже кончилось до ее приезда в Эдинер. В замке Ларго был лагерь для военнопленных, взятых в гражданскую войну. Им пришло в голову устроить «бунт на «Потемкине»» – из-за скверной еды, никуда не годной врачебной помощи и низкого качества тюремной обслуги, – чем они еще сильнее ухудшили свое положение. Оставшиеся в живых, разумеется. Керг тогда попробовал нечто сделать, но его официально предупредили, чтоб не совался. Ушел он скорее от стыда за свою профнепригодность, чем по иной причине.

– Я понимаю, что вы по совести не можете быть официальным, нанятым государственным защитником, но ведь никто не помешает вам стать частным адвокатом с лицензией и брать плату за свои услуги. Вы же пожизненный член адвокатской корпорации и не имеете права выходить из нее, пока можете приносить пользу. Как бы ваши коллеги здесь и в британской диаспоре не решили, что вы… уклоняетесь.

– Мои гипотетические подзащитные небогаты, гонорар с редкого возьмешь, а вот пенсии я точно лишусь – как частный практик.

– Братья… простите, собратья ваши достаточно богаты, чтобы оплатить вам издержки и помочь информацией и авторитетом. И здесь, и за рубежом. Я слышала, что здешние ваши коллеги внутри своих иннов… как это будет по-эдински – страт? коллегий?…могут обеспечить не худшую охрану, чем по классической программе защиты свидетеля – хотя по внешнему виду нипочем не скажешь, что они блюдут справедливость меньше равновесности.

«Она нарочито проговаривается в отдельных терминах: откуда-то знает о Братстве Зеркала, которое здесь, в Эдине, ушло в глубокое подполье? – подумал он. – Вон и Эррат решила так же».

– Вы слишком молоды, чтобы заниматься дешевыми провокациями.

– Тем более, что они вовсе не мое амплуа. Я только говорю людям: делайте что должно, а все остальное приложится вам.

– Чтобы жить так, нужна отвага особого качества.

– Да. Но ведь сказано: «Совершенная любовь изгоняет страх. Боящийся несовершен в любви», – она отняла руки от чашечки, которой играла во время разговора, и выложила их на столешницу. Ее кольцо было – старинный силт с виноградной лозой, какие раньше Оддисена вручала как символ защиты или, если внутри был камень, – власти. Слишком тяжелое для полудетских пальцев.

– Красивый перстень. Виноградная лоза – символ Иудеи. И христианства. И…

– Да. Очень многозначный символ.

Помолчали.

– Что у вас могли быть контакты с зарубежной частью корпорации, я догадываюсь. Но вы бы открыли свое кольцо для верности.

– Керг, милый, я ведь не приказываю от имени кого-то там или своего силта, а прошу. Кто-то из ваших должен первый покатить камень с горы. Лучше, если на это пойдет такой влиятельный и такой более или менее неуязвимый человек, как вы.

– А если я решусь…

– Тогда от меня вы получите сведения о том, насколько безопасно брать то или иное «кэлангистское» дело, и кое-какие материалы для защиты. Мы с дядюшкой Лоном… Ну, в общем, может так обернуться, что и я сама запишусь к вам в клиенты, и кое-кто повыше.

И они облегченно рассмеялись под шелест дождя, который мёл по тротуарам, горстями холодных капель швырял в окно и всё же ничего не мог поделать с упрямым и сокровенным теплом человеческой жизни.

Бусина двенадцатая. Альмандин

Денгиль был верен договору, который негласно заключили между собою обе путешествующие стороны. О политике – ни словечка. Но когда они прошли через оцепление не ее, а его именем, Та-Эль поняла: у него везде свои люди, свои знаки и кольца. Сам он носил перстень со щитом, оплетенным виноградной лозой, какого ни у кого не было. Может быть, он и от диких банд его защищал – или бандиты вообще существовали в воображении ее начальства? Та-Эль вспоминала: как-то кавалеристы друга, отчасти чтоб побаловаться, но и по некоей необходимости (с мясом в их армии было туго) прирезали двух отбившихся овец. Казалось, что отары у местных несчитаные. Керт, узнав, долго и нудно ругался – ей пришлось отослать его в дозор. Нойи и сам был отнюдь не в восторге: посадил ту парочку мясоедов под арест. Наутро обоих нашли уже холодных, и сонная артерия перерезана, как у скотины, убитой «с призыванием имени Аллаха», почти без боли и стресса. А на лбу тем же ножом – то ли «О», в честь Оддисены, то ли «Д» – «Денгиль». Это чтобы не валили на местных жителей, что, дескать, все поголовно разбойники. Да уж, Братство тут было совсем иное, чем у Та-Эль на родине, куда менее прирученное и цивилизованное. Что бы оно сделало с прямым насильником и мародером из пришлых солдат, и думать не хотелось.

Но когда они с Волчьим Пастырем заезжали в селения, в любом доме принимали их без расспросов, стоило ему выговорить: «Гости». Не выказывали ни подобострастия, ни даже какого-то особенного почтения, хотя знали в лицо и мужчину, и женщину: но их был и дымный огонь в очаге, и место во главе грубо сколоченного стола, и лучший кусок баранины и пресного хлеба. И истина, которую здесь дарили Кардинене, была тоже проста как хлеб, как камень у очага, как пламя, которое одинаково грело всех в стужу: Эйтель стал эдинцам против горла, они его убили, а его людей потеснили – их право, а вот что пришли додираться на нашу землю – это скверно, от того пошли все наши беды.

Денгиль и Кардинена поднимались все выше на перевалы. Останавливались – он разжигал костер, принимал женщину с седла, расстилал для нее попону на снегу. Она краем глаза всматривалась в его лицо, темное, с чуть резковатыми, но правильными чертами и маленьким ртом, почти красивое, если бы не глаза. Почти белые, весело-жестокие: от них начинался сквозняк в душе.