Текст книги "Девятое имя Кардинены (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Что называется, круто.

– Вы про магистра? Это же по-здешнему, обычный вузовский выпускник. Хотя сами выпускники получались не совсем уж обыкновенные. У нас тогда был самый пик поттерианского бума и распевались некие стишата:

«В Бычьем Броде все магистры и волшебники притом.

От того их рукомесла школа ходит ходуном!

Все преграды одолеем и препоны все порвем,

Нерушимым мавзолеем станет наш любимый дом!»

– Н-да, ты, выходит, сразу и философ поэзии, и поэт.

– Куда уж нам! С ямба на хорей перебиваемся. Вот мой милый па…

– Да уж, вот кто был поэт истинный.

– На мои способности он не повлиял так, как на выбор темы: он же в свой последний год Хайама изучал. Вместе с Фицджеральдом.

– Суфизм, значит. А почему ты либо в Британии не осталась, либо в Лэн не вернулась? Тема им близкая… Трений с их властями меньше, чем с нашими… и вообще логичнее.

– Я дама и в логике не сильна. В Объединенной империи наши каждый день поют псалом «На реках Вавилонских», так сказать, сидели мы и плакали. А я это занятие недолюбливаю, признаться. Ну и мама с братьями у меня не на берегу и не в горах, а в эркском лесу проживают. Мы с ними списались, я обещала навестить, как устроюсь в городе Эдине. А что до трений – вы разве не высшая из властей?

– Как посмотреть. Президента в этой стране держат скорее из эстетических соображений, чем для истинной надобности.

«Интересная особа, – думал меж тем Лон Эгр. – И сама небесная какая-то, и платье: немодное, фасоном проще наволочки, но крылатое. И совершенно синие глаза. Ишь ты, магистр филологии!»

– Одним из моих секретарей я могу тебя взять, учитывая заслуги твоего покойного отца и моего друга. Мы ведь его народным героем объявили. По правде говоря, страшно далек он был от политики, как все стоящие люди искусства, но мы тут всё и вся поворачиваем с ног на голову.

– Нетипичный вы глава правительства, как посмотрю.

– Только в дни сильного ветра. Глупо, девочка, на седьмом году народной власти опасаться собственного окружения, но я… я боюсь.

– Что же, придется мне и к этому привыкать.

И снова вокруг один гудящий воздух.

Бусина шестая. Альмандин

Дул упорный, нудный норд-ост, который, идя против волны, загоняет теплую прибрежную воду назад в море, вздымает песок на гребнях дюн и заставляет всякую мелкую живность грудиться с подветренной стороны. Двое пешеходов брели по пустынному вечернему пляжу, заглядывая под кусты прилежащей к нему рощицы и прибрежные камни. От нормальных людей они отличались тафьями с вышивкой, надетыми поверх белых платков; спущенные на плечи края последних были обшиты висюльками, чтобы не раздувало и не срывало ветром.

Старшему и более властному было от силы лет двадцать пять: бледно-серые глаза с жестким выражением, горделивая посадка головы, выправка военного человека и наездника. Младший, элегантный красавец азиатско-тюркского типа, с острым и лукавым взглядом, казался двадцатилетним, однако такие белые волоски в холеной черной шевелюре появляются у людей подобного склада не раньше, чем в сорок.

– Зачем ты меня затащил в эти края, я понимаю. Захотелось погулять без водунов, или топтунов, или бодунов – словом, тех пьяноватых представителей доморощенного местного спецназа, которые пасут тебя, дурня-иноземца, – изрек младший.

– Ведите себя достойно, Таир-хан, – отрезал старший. – Здешние агенты слежения только играют в примитив. А вы, хотя бы номинально, посол государства Эро и наследник престола.

– Ну да. Посол при своем начальнике гвардии и наследник, которого парламент еще не соизволил выбрать из обоймы, где числится штук тридцать претендентов: братьев, кузенов и прочая. Но мы отклонились от темы. Это была твоя идея – побеседовать келейно на берегу. Побеседовали. От хвостов избавились, пустив их по следу моих телохранителей. А теперь, выходит, моих людей никак обратно не вызвать. Дернуло нас засунуть мобильник под камушек в пятидесяти метрах от себя.

– Я опасался, что наши эдинские хозяева вмонтировали в него подслушивающее…

– Или подрывное…

– Устройство. Проверить начинку было некогда.

– Вернувшись, по твоим словам, на то же самое место, мы не обнаружили ничего, и это в пустынном месте, где, кроме нас, ни души. Ты уверен, Стагир, что помнишь свою метку?

– Будьте спокойны.

– Увы! Умение приделывать ноги ко всему, что плохо лежит, возведено тут в ранг национальной добродетели. Бедняга, по всей видимости, принял его за простой медальон с камушками. Надеюсь, он не будет слишком разочарован.

– Плохо даже не это. В поисках мы ушли так далеко, что, по-моему, потеряли направление. Наша резиденция рядом с правительственными дачами: там хотя нет изгородей, зато полно псов – четырехлапых и двуногих. А вот спросить не у кого.

– Хоть бы того воришку изловить… Постой, видишь?

Неподалеку на гальке лежала стопка разноцветных тряпок, придавленная босоножками. Их стерегла огромная черная собака, которая при виде чужих показала клыки и утробно рыкнула. Они сели неподалеку, наблюдая.

– Только безумный полезет в воду, когда она холоднее, чем ранней весной, – заметил Таир-хан. – Или самоубийца.

– Значит, дело лишь за выбором.

В этот момент оба узрели владельца. Женщина плыла, с силой рассекая воду, при выдохе опуская в нее лицо. Поднялась на ноги совсем близко от берега – дно было крутым. И они увидели, что она совсем нагая, светлая, точно жемчужина, даже треугольник золотистый, как и гладкие волосы, небрежно закрученные в косу и сколотые в узел. Слишком худощава, чтобы казаться красивой – но от нее исходит мерцающее сияние. И так спокойно держится, так легко ступает по камням, что им стало неловко от своей одетости.

– Спасибо, что постерегли мои вещи, – сказала она с юмором, вытаскивая из-под собаки купальное полотенце.

Голос у нее был необычный: низкий, но звонкий и такой же летящий, как она сама. Натянула на влажную еще кожу платье – холщовое, довольно-таки незамысловатое, однако сплошь расшитое цветочным орнаментом в излюбленной эдинцами зелено-желто-оранжевой гамме. Расчесала волосы, отчего они слегка завились на висках.

Одевшись, деловито скомандовала:

– Теперь пойдемте. Я заберу ребятишек – они неподалеку в лягушатнике плещутся. И прямо ко мне.

– А мы тут при чем? – удивился Стагир.

– Штраф с вас полагается за нескромность, господа Актеоны, – рассмеялась она. – Мусульмане, тоже мне: хоть бы глаза отвели. Да это шуточка, сама повинна: разбаловалась. Здесь чужаки не имеют права появляться, так что вы, как мы говорим, вошли по шерсти, а выходить придется против нее. Вот и ждите, пока я вам визу выправлю.

В плоском и поэтому довольно теплом лимане бултыхалось с полдюжины ребятишек под присмотром двух лохматых псов размером в половик и таких же черных, как их сопровождающий. Завидев женщину, все они мигом выбрались на берег. Сначала дичились двух чужаков, но мигом сориентировались и сели на хвосты, задрав морды и мордашки кверху. Таиру пришлось оделять всех: спасибо, в кармане пиджака нашелся пакетик фруктовых леденцов и несколько соленых галет. Досталось каждому по штучке того и другого. Одна галета осталась без пары – он подумал и протянул ее женщине. Та глянула в недоумении, но вдруг улыбнулась, разломила галету и съела половину, отдавши Таиру вторую.

Потом они послушно шли против течения спокойной реки, впадающей в море. Ветер на ее берегу разбивался о деревья и вел себя посмирней, но зато дул в лицо, так что они им захлебывались и дышали в сторону. Наконец, впереди показался причал с лодками. От него широкие ступени, местами сильно выщербленные, вели к каменной, первобытного вида стене с остриями-пиками по всему верху, заново крашенными черной краской. Так же была поновлена и калитка из кованого чугуна, очень красивая.

Дальше шел сад, запущенный, но прелестный: яблони стояли по колено в траве, плоский водоем подернулся ряской и мелкими белыми цветочками, ягодные кусты росли на грядках, рыжие и розоватые лилии с отогнутыми лепестками – в междурядьях. Детвора и собаки сразу расползлись обтряхивать в рот черную смородину и крыжовник, копать ямы и носиться по окрестностям с веселыми воплями и гавканьем.

– Они местные, деревенские, за садом надзирают, – пояснила женщина.

Дом из желтого мрамора с полуколоннами по всем стенам и плоской крышей выступил из земли как-то сразу. Их провели и усадили внутри чего-то вроде полукруглой стеклянной беседки, одной гранью примыкающей к дому. Снаружи она была вся заплетена диким виноградом; внутри по стенам шли белые мраморные же скамьи, стоял шестиугольный столик с инкрустацией. Здесь, несмотря на сквозной проход в дом, казалось уютно и укромно.

Женщина извинилась и исчезла на полчаса. Явилась уже с другой прической, переколов косу нарядными шпильками, и в длинном домашнем платье коричневого бархата. Перед собой катила сервировочный столик со множеством пустой и полной посуды и кофейником. Выгрузила это перед мужчинами на столик и, слегка поклонившись, села поодаль.

Таиру всегда претила манера здешних европеизированных домохозяек, даже высокопоставленных, лезть с гостями за один стол и потом носиться из гостиной в кухню и обратно с недоеденным кусом во рту. Это считалось, как ни парадоксально, знаком уважения гостю и практиковалось даже тогда, когда в наличии были и кухарка, и домашняя работница. Конечно, хозяин – раб гостя, его честь – сделать, чтобы гость наслаждался его угощением и обществом, но тогда зачем он при этом ублажает и себя самого?

Убедившись, что они справились с кофе, печеньем и фруктами, женщина еще раз поклонилась и снова скрылась в глубине дома.

– Вы с ней поосторожнее, Таир-хан, – отверз уста его сопровождающий. – Перламутровые тени у нее на коже – явно следы стандартного допроса «огнем и железом». Я здешнюю технику, что вовсю применялась уже при Эйтельреде, знаю весьма хорошо. И – вы обратили внимание? Шрам над грудью. И лицо.

– Красивое лицо, только худое слишком.

– Да, и почти без мимики. Их учат владеть собой.

– Кого – их?

Пройдя сквозь их эркер торопливо спустилась в сад моложавая дама лет сорока пяти. Поверх шелкового одеяния на ней был серый рабочий халат, рукава засучены, пальцы и ладони в земле. Оглядела их чуть затуманенными близорукими глазами, невозмутимо произнесла:

– Мир вам.

– Это моя матушка, она сажает тепличные розы у фасада, а оранжерея тут рядом, – пояснила женщина, возвращаясь с коробкой тонких сигар, пепельницей и серебряной зажигалкой. – Вы не пьете вина, однако от табака ведь не отказываетесь? Мне дали это понять наши ньюфики.

– Кто?

– Ньюфаундленды. Их здесь ради детей заводят. Сторожа, отличные няньки и утонуть не дадут. Но к дыму и перегару подозрительны.

Пока они выбирали сигары, обрезали их и дымили, – табак оставлял желать лучшего, некрепкий, хотя довольно ароматный – она все так же сидела на дальней скамье, полузакрыв глаза и скрестив на коленях руки с гладкими, длинными пальцами.

– А теперь пойдемте, я вас выведу главным ходом. Вы извините, внутри еще ремонтируют.

Перед ними раскрылась анфилада комнат под стеклянным потолком, соединенных широкими проемами: затянутых антикварным утрехтским бархатом, французским гобеленом в букетах и лентах, кордовской тисненой кожей или эроской парчой, по плотности ей не уступающей. Заставленных драгоценной мебелью, резьба на которой была отполирована временем; фарфоровыми вазами – высокими, со срезанными цветами, и широкими, плоскими, куда были посажены крошечные деревца, копии обычных, много превосходящие их красотой. Увешанных картинами ни холсте, пергаменте и японском шелке.

Из каждой секции анфилады двери, закрытые или полуоткрытые, вели в иные покои. Здесь мелькал то слоноподобный, с округлыми формами диван, то золоченая, из кованого кружева, оторочка кровати. Тропа посреди наборного паркета и ее ответвления к этим дверям были составлены из пыльных следов – единственное нарушение гармонии.

На веранде, увитой плющом и дикими розами, было пусто – лишь буфет во всю стену, что примыкала к дому, и огромный стол в форме дубового листа: чтобы сотрапезники сидели и вместе, и каждый сам по себе.

Парк перед домом был ухожен куда более сада: купы сиреневых кустов вокруг цветущих газонов, дерновые скамьи и дорожки, мощенные кирпичом, забитым на торец. Двое молодых людей, один с книгой, другой – с кучкой маслянистых деталей на клеенке, подняли головы и приподнялись со своей скамейки; поздоровались с тем же привычным добродушием, что и пожилая дама.

– Мои старшие братья, Эно и Элин, студенты. Их род занятий обычно не позволяет им интересоваться моими делами и контактами.

Вдоль фасада вместо камня шла решетка из копий. Женщина вывела их за ворота, достала из выреза платья свисток и дунула. Звука не было слышно, однако он ударил в уши и прошел по всему телу.

Подскакал всадник, ведя еще двух коней в поводу – в гладкой темно-зеленой тафье и халате без оторочки, угрюмый, со шрамом, который выступал из-под края его шапочки.

– Керт, проводишь моих гостей до границы усадеб.

На слово «гостей» был сделан чуть заметный нажим.

– Погодите! – Таир-хан, внезапно решившись, оторвал от покрывала самую крупную подвеску – единственную с камнем: густо-алый рубин из северо-лэнских копей. Под тяжелым взглядом Стагира протянул женщине.

– Ты не такая, как здешние цесарки. Мне все равно, кто ты: служанка или подруга одного из нынешних держателей власти, смертная или огненная джинна. Я хочу, чтобы у тебя была хоть часть того, что я привык считать собой. Для этого и делают подарки, верно ведь? Я не пытаюсь приобрести в тебе друга – друзей не покупают, ими становятся. Ты, может быть, слышала, что я привез мир, я хотел мира со всей землей Эдина и Эрка…

– Чтобы ваша народная армия, пробившись через Лэн, не погрузилась в страну Эро слишком глубоко – по инерции, так сказать, – язвительно довершил Стагир этот период.

Таир-хан, не слушая, взял ее руку, положил камень на ее ладонь и на мгновение накрыл своею.

– Да будет!

Что-то сродни гневу – или удивлению? – пробилось через застывшую прекрасную маску, которая была у ней вместо лица.

– Вы говорите – договор? Кто его изучает из наших верховных? – обратилась она к Стагиру буквально через голову его хана, в нарушение всех существующих на земле этикетов. И тон ее был властен, как у имеющей право.

– Это не такая уж тайна. Однако отчего-то даже самые бойкие ваши газетки прикусили язык…

– Да-да.

– Обсуждают при закрытых дверях, заставляют пересматривать статью за статьей…

– Утверждают, что окончательное решение – право одного президента, – подключился, наконец, и Таир-хан.

– А не его первого заместителя Марэма Гальдена, который употребляет свою власть исключительно на то, чтобы пользоваться ей как можно меньше. Конечно, – съязвила женщина.

– Президент же болен.

– И это уж так и есть, – закончила она. – Кертсер, дружище, одолжи-ка мне своего Зимра, он для долгой скачки пригоден не хуже моего вороного. А сам оставайся тут.

То было сумасшествие, но блаженное – ночная скачка втроем по узким тропам и под сводами деревьев, по равнинам, где снова налетал на них тоскливый ветер, выдувая жизнь из тела и мысли из головы. Время от времени их пытались остановить, женщина что-то кричала:…динера?…динена? Иногда бросала наземь жетон или брелок, не открывая рта. Раза два посылали лошадей прямо на шлагбаум, что не успели вовремя открыть. Платье женщины туго обтянуло колени, легло на чалом конском крупе веером, и стремя в стремя с ней шел гнедой жеребец Таира. Ибо скакали уже медленней и шире – начался город с асфальтовыми, потом брусчатыми мостовыми, затем парк, где часовые раза два ослепляли их из фонариков. Наконец, кони почти уперлись мордами в гладкую каменную стену с бойницами окон. Все трое соскочили с седел – женщина кликнула кого-то увести лошадей – и через небольшую дверцу зашли внутрь.

Дальше поднимались по лестнице, неширокой и какой-то до чрезмерности опрятной, и шли по паркету, вылощенному до зеркального блеска и гладкости, сквозь строй обтянутых дерматином дверей с одинаково блестящими ручками.

Женщина открыла одну из них.

В тесной прихожей помещался лишь столик с каким-то хитрым телефоном, два стула и двое молоденьких офицеров в серо-красном, которые резались в нарды, но тотчас же вскочили и хором прищелкнули каблуками.

– Вольно. Давайте играйте дальше, но телефонную и иную связь блокировать в течение часа. Ходы в игре обдумывайте не так, как до сего, а не торопясь: нарды – штука, азарта не терпящая. Понятно?

– Так точно, очень даже понятно!

А дальше находилась не приемная босса и не кабинет шефа, но небольшая комната, поделенная ширмами натрое – чтобы отгородить спальню от кухни с плитой и холодильником и еще оставить посередине место для письменного стола и кресел. Прямо над столом было окно, забранное решеткой. Женщина нажала рычажок в стене: решетка расползлась надвое. Открыла створку окна, которое было довольно широким и выходило во внутренний дворик, замкнутый стенами.

И запела – тем самым удивительным голосом, который поразил обоих мужчин с самого начала:

– Уж полночь наступила,

Тучка месяц укрыла,

Я жду тебя, мой милый,

Я жду – скорей приди, о, приди…

– Ну, пришел, – перебил финальную руладу хрипловатый старческий баритон, идущий откуда-то сверху. – Благо койка рядом с окном. Дальше что?

– Как здоровье ваше?

– Второй инфаркт кое-как залечил, с минуты на минуту жду третьего и окончательного, ибо всполошен ночным визитом.

– Мне надо поговорить с вами.

– Разумеется, разумеется. Затем и приехали. Нет чтобы с букетом и коробкой конфет средь бела дня да через входную дверь.

– Там же врачи стерегут и на меня зуб точат.

– И поэтому будем на весь двор петь серенады? Перевесясь чрез перилы, ножку дивную продев? Лезть к тебе в окошко я в моем нынешнем состоянии не в силах.

– Не беда, сеньорита уже приспособилась лазить к кавалеру сама, только вот незадача…

– Какая?

– Она вдвоем.

– Ну что же, идите оба. Держи!

Перед носом Таира в окне закачался какой-то плетеный конец. «Веревочная лестница. Забавно», – подумал он, пока женщина поднималась. Затем он сам поставил ногу в нижнюю петлю. Видимо, на его профессиональные навыки не очень-то полагались: женщина перегнулась, ухватив его за ворот, потом за пояс. Таир ступил ногой на подоконник, спрыгнул вовнутрь – и предстал перед щуплым, смирным и узкоглазым человеком в пижаме. Президентом Лоном Эгром.

Через полтора часа, когда они уже пребывали в нижней комнате, а президент снимал канат с крюка над своим окном и прятал в сейф, женщина сказала:

– Теперь договор будет утвержден не позднее чем завтра. Вас это успокоит?

– Да. Мы друзья?

– Нет, но мир нужен и вам, и нам одинаково. А потом грядет война в Лэне – и как бы нам не столкнуться лбами, если Горная Страна покорится государству Эдинер.

– Как твое имя?

– Я Танеида-Эль Кардинена. Мои кавалеристы держат границу с Лэном, а один отряд, на счастье, охраняет здесь меня и президента.

И добавила с усмешкой:

– Как видите, l’etat – s’est moi. Государство – это я.

Бусина седьмая. Адуляр

И снова – ветер, который дует из щели меж двух времен… Эдинская степь весной – это летящие вдаль пространства, по которым перекатываются волны трав, и цветы в зеленых прядях; солнце, которое дробится в мелких теплых озерах, кудрявые рощи и перелески, табуны золотых эдинских коней, которые пасутся на воле – топот копыт их, когда что-либо их встревожит, подобен грому средь ясного дня. А когда они покойны, над землей царит слитный звон кузнечиков, музыка летнего дня в полной его спелости.

Малый отряд «красных всадников» шел наметом, пьянея от скачки и теплого ветра. И по не совсем форменной одежде, и по тому, что рассыпались по степи, как дробины на излете, ясно было, что едут не по делу – так, разгуляться на просторе.

Народ в личной охране президента попадался разный. Не всех революция и война оторвали от сохи, иных и от крепкого хозяйства, как полковника Нойи, а кое-кого и от университетской скамьи. Дан, старший лейтенант, славился тем, что имел два высших образования, педагогическое и связи, оба незаконченные.

Вот он и вспоминал позже:

– К косяку рыжих кобылиц прибивался, танцевал черный жеребец. Именно черный, а не вороной, я не оговорился: вороной – значит, с синеватым отливом, а этот был весь точно из тьмы, аж глаз тонул. А уж хорош, как дьявол: грива и хвост косматые и чуть ли не торчком стоят, так густы, грудь как кузнечный мех, круп что наковальня, шея лебедя, а голова невелика, суха, уши прижаты. И посматривал на нас ой как хитро!

– Обротать бы, – вздохнул он тогда, оглянувшись на своего полковника. – Конек явно государственный, со здешнего завода. Увести, а потом ремонтеры уладят полюбовно.

– Дурень. Такой красавец-производитель миллион золотом стоит, если по-честному, – отозвался тот. Был он молод, как и все тут: волосы, от природы седые, заплетены в косицу, как парик, и это смягчало резковатые очертания его лица и блеск плутоватых золотых глаз. – А красть непочетно.

– Только ведь недаром говорят, что лучший конь и лучшая невеста – которые уведены, а не сговорены. Вот они уж точно твои. Судьба. Талан.

– Тала-ан. Попробуй его хоть поймать для начала, он же рядом с самками совсем бешеный сделался!

Дан рассмеялся от удовольствия.

– Это мы сча-ас, – протянул он, перекидывая аркан с седла на руку. – Не уведем, так хоть полюбуемся.

Аркан взлетел и уже повис было над головой жеребца, но тот ловко увернулся. Еще раз Дан метнул волосяное вервие – но на этот раз черный только повернулся задом и презрительно фыркнул.

– Интеллигенция. Две вузовских раздевалки посещал и один коридор. А ну, дай мне!

Нойи отобрал снасть и начал раскручивать над собой, но конь, завидя это, поднял хвост трубою и припустился вскачь.

Кавалькада бросилась за ним, растянувшись цепью, но он, без всадника и сбруи, легко уходил от них. Конники поднажали, со смутным подозрением, что жеребец нарочно их подманивает, – полковник снова напрягся и привстал на стременах, – как неожиданно черный развернулся и помчал прямо на них, куснул одного аргамака, толкнул плечом другого, проскочил в образовавшуюся щель – и отвернул в сторону, дико трубя о победе во все лошадиные легкие.

– И впрямь сатана, ох! – рассмеялся полковник, придерживая своего жеребца.

– Разрешите спросить, с какой стати вы за чужой лошадью гоняетесь? – произнес с земли до крайности вежливый голосок.

Он оглянулся. Под одной из пышных ив, коих много по степи произрастает, на каком-то старом одеяле или пледе сидела девушка в рубахе навыпуск и брюках, заправленных в высокие ногавки.

«И сама светлая, и от голоса будто свет исходит: вот чудно-то», – подумал Нойи.

– Так я спрашиваю. Отвечать собираетесь?

– А что, уж размяться нельзя понарошку. Больно жеребец классный.

– Хорош конь, ваша правда. Поближе хотите рассмотреть?

Девушка поднялась и свистнула вроде бы одними губами, будто произнесла долгое, летящее «О», по ходу украшая его переливами.

Вдали раздалось ответное ржание, и темная точка, мельтешащая почти на горизонте, начала расти.

Черный конь послушно подскакал к ним, подошел к девушке и замер, сверля ее огненным глазом в лучших традициях новобранцев.

– Умница. Щеночек ты мой лошадиный. Бархат, на!

Достала из кармана яблоко, разломила, подала ему половину на раскрытой ладони: другую съела сама.

– И впрямь твой жеребец. А мы думали, раз не подседлан, то ничей.

– Ну да, ничейный, как же.

– Слушай, может, продашь армии?

– Никак нельзя. Мы с ним одной крови, он и я.

Она положила руку на холку коня, прыгнула ему на бок – по дамски, – обвела ногу вокруг крупа и уже сидя верхом, положила ладони ему на шею.

– Подайте мне одеяло и книгу, пожалуйста, а то забыла.

Томик она сунула за пояс, одеяло перекинула через конский хребет.

– Вообще-то это был чепрак, но не беда, обойдусь. Ехать близко.

– А ты где живешь?

– В эркском квартале. Квартиру снимаю в старых домах.

– Вот теперь я тебя узнал. Ты новая секретарша дяди Лона, а зовут Танеида, Тэйни Стуре, правда?

– Правда.

– Слушай, мы часто сюда выбираемся. Давай с нами кататься? Только не на раздетой лошади, а то я бояться буду.

Она рассмеялась беспечно.

– Хорошо.

Понемногу они привыкли быть рядом все свободные от работы дни. Бархата она подседлывала легким седлом со стременами, но не вставляла мундштука, обходясь одним наголовьем, и шпор не терпела: зачем портить сапоги себе и бока лошади? Конь и так слушается.

Ребята затевали состязания. Со стременами и трензелем, когда им всё же пользовалась, Тэйни ездила еще более рискованно, чем без них: умела и вспрыгнуть в седло на ходу, и стать на нем, балансируя руками, и перекатиться колобком через круп, и сделать «закидку» – не бросая стремени, опрокинуться с седла вбок, так что коса почти мела по земле, цепляя за тернии. Но коронный ее номер именовался «вывоз раненого трупа с поля боя». Как-то она соскользнула с Бархата на землю вялым комочком. Он отбежал было, но подумав, вернулся. Пихнул мордой – чуть шелохнулась. Еще толкнул, картинно недоумевая. Наконец, стал рядом на колени, ухватил за ворот рубашки (ткань затрещала) и стал затаскивать на себя в положении поперек. С некоторым усилием поднялся. Тэйни крутнулась и под аплодисменты всей братии утвердилась в седле, на ходу вдевая ногу в стремя.

– Только не втирай мне, что выездке тебя в Оксфорде учили, – смеялся Нойи. – Скорее уж в индейском цирке Буффало Билла.

– Мы с дедом ведь почти что лэнские жители.

– Там, жаря горных куропаток на вертеле, ты и фехтовать научилась?

Она округлила глаза в комическом ужасе:

– А про фехтование ты откуда знаешь?

– В клубе «Гармония» все тренеры о тебе байки рассказывают.

– Спорт – полезная вещь.

Впрочем, одним спортом ее таланты не ограничивались. Знала уйму разноязыких поэм и стихотворных речений; легко переходя с французского на древнегреческий и с латыни – на арамейский, любила накрыть собеседника макаронической фразой позатейливей и смотреть, как он из нее выкарабкивается.

Ее эскурсы в историю имели вид пестрых «дней минувших анекдотов»: льдинки от айсберга, крошки от пирога, бросаемые пичугам. Нойи довольно все же был искушен в науках, чтобы это чувствовать. Куда более озадачивало его, потомственного коневода, то, что Тэйни кое-что секла и в зооинженерии: родоначальники Обеян, Хадбан, Кохейлан, Сиглави, семья Идрицы, линия Нечетного, стати, масти, колена – все это при случае выстреливалось в собеседника единой очередью. Еще бы, изучишь селекцию, имея коня благородного, но загадочного происхождения (на расспросы отвечала, что еще в Британии землячество подарило).

Еще бывало, вдвоем с Нойи верхами заезжали на всхолмие, лицезрели, как остальные состязаются в стрельбе и вольтижировке. «Седой полковник» и Тэйни, золотая, смугло-розовая и синеглазая: он на дух не переносил кукол, предпочитал крепких бабешек, что сядут на орех своим тылом – и расколют, а иных эпитетов, кроме кукольных, для нее не находил.

Дан, самый изо всех глазастый, понял, куда дело клонится, раньше их обоих.

– Госпожа моя Тэйни, не одолжишь нам колечко с руки? – спросил во время одной из джигитовок.

Это обычай был такой: кольцо девушки бросали наземь, и всадники пытались на полном скаку его поднять. Победитель надевал ей кольцо и целовал в губы.

– Что же, бери, – сказала она храбро.

Дан потянулся было к тяжелому серебряному силту с ободом – виноградной лозой. Но она не дала, сняв другое, в виде золотой змейки.

– Трудненько будет его взять с земли.

– Ничего, лучше стараться будете.

Кажется, ребята мазали нарочно, гребли горстями один песок, пока не раззадорили самого полковника. Увы, ему не повезло еще хуже. Только нагнулся с седла – конь рванул вперед и едва не сронил с себя.

– Тоже мне галанты, – рассмеялась девушка. – Вольтижеры. Придется самой назад брать.

Она послала Бархата, на скаку вынимая ногу из стремени, прежде чем все прочие догадались, что она собирается делать. Перегибаться с седла она и не подумала: просто повисла на одном стремени и поводе, изогнувшись, как лук, кольцо будто само прыгнуло ей в руку – и вот она уже снова гарцует с золотом на пальце.

– Видно, не судьба вам, женишки. Кто хочет меня взять, должен во всем превзойти.

– Так ты девкой и помрешь, – с грустью промолвил кто-то из-за спин. – А если кто тебе так понравится, что хоть из одежек выпрыгивай, а талантами не весьма блещет?

– Такого я сама возьму!

Кончилось дело тем, что Нойи в одно из «дворцовых дежурств» зашел в закуток рядом с кабинетом Лона-ини, где Тэйни переводила очередной обзор со своего макаронского на чистый эдинский. Она дружески кивнула ему, продолжая писать. Разделять языки на письме было для нее делом не так уж легким – невольно подкатывалось под перо самое точное словцо из ее многоязычного словарного запаса… Он смотрел на это, смотрел – и наконец не выдержал, прорвался:

– Тэйни, если не женюсь на тебе – помру.

– Ой, да зачем же тебе помирать, такому баскому, – запричитала она на манер крестьянки. – Или хоть на моих глазах не кончайся, я их мигом закрою, чтобы тебе меня не стыдно было целовать.

И он понял, что его взяли.

Бусина восьмая. Альмандин

Ах, Лэн, город Лэн – золотое кольцо! И Эро, и Эдинер наперегонки желают надеть тебя на руку. Только Горная Страна хочет сама владеть собою. И у Та-Эль Кардинены ни одного кольца на белых, крепких ее пальцах. Но есть у нее Кертсер, вечно угрюмый, отчаянный воин, преданный волк из стаи. Есть друг – не брат, не муж, а больше их всех – Нойи Ланки. Есть целая армия, которая служит не Кесарю, не Маммоне, не Тельцу, а Женщине-О-Семи-Жизнях.

И снова двинулась вперед война. Свито гнездо, угрето, отдано семье – брось. Может, еще даст судьба вернуться к его цветам и книгам. Ты наемник, ты солдат, но отдаешься ты за деньги или воплощенную мечту – никто не знает.

Когда объединенная армия «красных плащей» и «черных всадников» стала над Вечным Городом, уже укрепилась зима. Дальнобойную артиллерию везли по узким обледенелым тропам, пуще жизни оберегая точнейшую оптику приборов и прицелов, вывезенную из Эро – по условию мирного договора. Кардинена самолично надзирала, как лаборатористы распаковывали ее, протирали спиртом и устанавливали. Техники у нее были мастера на весь Динан, да и артиллеристов набирал сам полковник Армор, который тоже напросился к ней в подчиненные.

Во время штурма снаряды аккуратно ложились в стороне от Кремника с его колоколами, мечетей и арочных мостов. Колокола, правда, могли упасть от сотрясений и разбиться, если бы главнокомандующий кэлангов Роналт Антис не снял загодя семь самых знаменитых и не обернул остальные соломой. Местное население по преимуществу всё уже бежало в горы – красноплащники, добродушно ухмыляясь, пропускали одиночек через цепи, предварительно почистив узлы и карманы. Хотя псы Керта уж точно своей дани не брали, за этим он сам надзирал. Люди Нойи – ну, может быть.