Текст книги "Девятое имя Кардинены (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Вот цейлонцы, пока не погибли их кофейные плантации, обдавали паром несмолотые зерна, жарящиеся на решетке. Самый ароматный кофе получался, куда уж нам теперешним! Мусульманские суфии тоже знали в этом толк: говорят, что они и были первооткрывателями сего напитка, приближающего к лицезрению Бога, но, пожалуй, врут. Ладно, у меня готово. Чашки найдутся? Не пить же нам обоим прямо из турочек, неуважение выйдет. Вам как, с сахаром, с сахарином или без?

Свою чашечку она демонстративно приняла обеими руками. Денгиль уселся в кресло напротив. Фарфор казался еще нежнее в его пальцах, изящных и загрубелых одновременно. Время от времени он прислушивался к ужасающему лязгу и вою, доносившимся снизу, наклонив голову к плечу и удовлетворенно хмыкая. Глаза его сквозь полуопущенные веки изучали ее лицо, это не было для нее неприятно, скорее напротив.

– А и правда, такой женщины, как вы, я не знал, – сказал он внезапно.

– Ну да, конечно: у всех прочих не было ствола под филейной частью.

– Кстати, убрали бы его оттуда. Еще себя пораните.

– Так он уж давно в кармане и на предохранителе.

Оба прыснули; Денгиль – чуть ли не себе в чашку.

С ним было на удивление покойно и счастливо – как тогда, когда Того, сторожа ее, наваливался на ноги тяжелой и горячей своей башкой. И она даже почти не удивилась внезапным его словам:

– Бог создал ину Та-Эль для Денгиля. Скажи, разве не так?

– Я ведь меченая, Волк, некрасивая.

Кто подсказал ей эти слова, в которых было согласие?

В ответ он поднялся, распахнул ей одежду на груди и поцеловал прямо в шрам напротив сердца.

Первое, что она услышала после блаженной гибели, были тихие слова:

– Положи меня, как печать на сердце твоем, как перстень на руку твою, потому что крепка, как смерть, любовь… и стрелы ее – стрелы огненные.

– Это ты говоришь, Волк?

– Прости, – светлые глаза его смеялись, не поймешь, над нею или над собой, – в такие возвышенные минуты меня обычно тошнит любовными стихами всех времен и народов.

– Негодник, это же Песнь Песней. Только ты ревность пропустил.

– Я ее всегда пропускаю – также и в реальной действительности. А ведь ты и впрямь воин, моя кукен. Только воину достает отваги отдаваться так безоглядно и без страха. Сейчас окно грохнуло – аж весь дом затрясся до фундамента, а тебе хоть бы что.

– Правда? Я и не услыхала.

Денгиль поднялся, вытянулся по-кошачьи всем нагим своим, юношески стройным телом. Подошел к окну.

– Последнее, слава Богу. Мои люди этих бандитов на себя оттянули. Пришли-то как их сторонники. Хорошо, твои невольные коллеги не начали по своему обыкновению стрелять, тогда бы пустячком не обошлось.

– Интересно, что бы ты делал, если бы они ворвались сюда?

– То, что и собирался. Прежде чем до тебя добраться, им бы пришлось во мне самом дверцу продолбить, а это ох какое хлопотное занятие!

Ушел он тем же путем, что и явился сюда, – на дерево, а оттуда спрыгнул на руки своих ребят, которые перекликались с ним из сада.

Еще через день к ней на второй этаж явился старший представитель рода Антис, с эскортом, сухой и чопорный, как никогда.

– Госпожа посланница, – заявил он без предисловий. – Вчера регулярные войска ваших «красных плащей» и их артиллерия заняли позиции для прямого обстрела города, приблизившись к установленной договором предельной границе на расстояние около трехсот метров в среднем. Имели место и неоднократные нарушения этой границы. Ваши солдаты грабили дома и затеяли перестрелку с силами местной самообороны. Есть убитые и раненые с обеих сторон. Мы считаем, что нас провоцируют – уже спровоцировали! – нарушить перемирие, чтобы свалить вину на нас. Поэтому напоминаю, что вы лично отвечаете за соблюдение условий той стороной. От меня требовали приказа о вашем заключении, но я предпочел для вас домашний арест.

– Напрасно. Посадили бы сразу в местную тюрьму, что ли. Здесь так зверски дует из-под пола…

Он сделал вид, что не понял.

– Ну хорошо, вы в своем праве. Арест так арест. А мои сослуживцы?

– Отпустим в город, но без оружия. Дальше – как сами знают. Стрельба им в любом случае только повредит.

– Могу я видеть господина Карена?

– Позже. Он в отлучке.

Карен явился уже к вечеру, запыханный, горячий после стычки с ее лэнскими охранниками.

– Ничего не мог для вас сделать, ну ничего!

– А я и не просила. Спасибо за то, что уже сделали.

(И за Волка, сказали они друг другу беззвучно.)

– Слушайте, младший помощник старшего повара, вы ведь наверняка значите в правительстве куда больше, чем тот ярлык, который на вас навешен.

Он кивнул.

– Я тут в одиночестве кое-что обдумала и сейчас изложу вам для передачи в верха. Кстати, валерьянки не дать вам в таблетках? Очень уж рассуетились.

– К Эблису таблетки. Я слушаю внимательно.

– Для начала такой вопрос. Господин Роналт придет на разговор с «красными плащами»?

– Завтра в пять утра.

– Меня для показа возьмет?

– Не знаю… Нет.

– Зря. Утром воздух здесь – ну чистый хрусталь! А тут сиди и дожидайся. Что он со мной сделает, если не договорится ни до чего путного?

– Расстреляет.

– Серьезно? Фу, какая мерзость. К тому же меня однажды расстреливали, и без весомого результата. Вы об этом знаете?

Карен посмотрел ей в глаза, кивнул.

– Да. Из вторых рук, разумеется.

– Другой вопрос. Почему наши армейские так уверены, что мне не причинят вреда?

– Они больше сами себя убеждают, чем уверены. Считается, что вы и здесь нажили себе влиятельных друзей.

– И поэтому примут предупреждение вашего премьера за покерный блеф. Очень для меня приятно. На таком веском основании их и моя свежая могила не убедит в противном… Только вот что. Если меня убьют таким образом, как вы сказали, это будет понапрасну. Ни города, ни людей не спасете, а вдобавок Кертовы бойцовые псы уж постараются вывернуть моих расстрельщиков наизнанку. Не знаю, чем уж Керту так не угодили и кэланги, и черные, и серые.

Карен чуть встрепенулся:

– Вас так волнуют его чувства? Или наше… физическое здоровье?

– Что меня волнует, сами догадайтесь. Уж это нетрудно после ваших личных стараний. Словом, берите меня в игру на равных. Сегодня вы покажете или опишете мне дислокацию войск Марэма. Главное, где стоят мои конники: Армор, Нойи, эроские сотни. Особенно те, кто вырос в исламе.

Он попытался возразить.

– Не спорьте с камикадзе. Что толку от ваших секретов на том свете, тем более что секреты, собственно, как раз мои? Далее. Этот замечательный акустический эффект, который вы мне показали – он что, везде одинаков или где-то получше?

– Я понял. Вы хотите говорить со своими людьми…

– Да, да. Пусть Роналт меня возьмет с собой по вашему совету. При плаще и шпаге – хотя нет, лучше саблю, я и ее привезла. Она тяжелая и с длинной рукоятью. Сами в кабинете поищите, а то мне не разрешат и подступиться к оружию. Когда меня повезут, клинок пусть проденут в петлю позади седла, как на парадах. Можете связать мне руки для вящей убедительности, но тогда конем правьте сами. Если у Роналта добром не выйдет, пусть сделает две вещи: заявит, что против меня «обратят мой клинок». Это их ужаснет, но не оскорбит. А еще пусть он даст мне в самый последний момент говорить. Я знаю, что скажу.

– Вы надеетесь сорвать штурм?

– Куда уж мне. Но, по крайней мере, там, где стоят мои всадники, фронт вы прорвете и, если подготовитесь, уберете из-под удара часть жителей… ну, и то, что хотели, но не успели передать по тем самым нитям.

Карен вытащил из нагрудного кармана зеркальце. Очень изящное, но в одном месте на месте мелкой трещины отслоилась амальгама.

– Не требует подтверждений, я не из простаков. Ведете свою войну по обе линии фронта, верно?

Он поднял на нее темные, влажные глаза – без тени иронии, или страха, или жалости.

– Антиса я уговорю. Место выберем. И – могу ли сделать для вас еще что-либо?

– Да самое логичное. Отыскать для меня имама пообразованнее, чтобы Коран мне почитал и поговорил со мной.

– Но… вы же крещеная.

– Так ведь и безбожница. Моя ли вина, что в городе по случаю блокады съели всех миссионеров?

«Верховое» платье из тяжелого янтарного шелка с разрезами спереди и по бокам, здешней покупки и самое свое роскошное, такие же шаровары и простой дорожный плащ с башлыком она отыскала в шкафу сама и надела под ленивую ругань охранников, никак не могших взять в толк обстоятельства. Туго закрутила косу вокруг головы, проткнула насквозь костяными шпильками. Налту, ее кобылу, подседлали, как ей было нужно. Руки хотели спутать еще на земле – воспротивилась:

– Не срамите меня перед лошадью, она же привыкла, что я в седло взмываю птицей.

Везли по полупустынному городу на рысях и меж двух всадников. Один из них держал повод. Редкие зрители с благоговейным ужасом оглядывались на волосы, высвечивающие из-под капюшона, нарочито прямую посадку и клинок, подвешенный к задней луке.

А окраины – все забиты людьми, не проехать! Ее спутники крикнули – и нашли ведь те место, где утесниться. И снова непонятное выражение у всех на лицах. Нет, не страх, пожалуй, и не глуповатое изумление, как у ее стражи…

Боевые порядки у кэлангов тонкие. Не удержат. Наши укрепились понадежнее.

– Где премьер-министр? – спросила у своего конвоира.

Тот сердито сплюнул.

– Разговаривает. Вон там.

Есть ли среди наших побратим, подошел ли? А другие?

Ей казалось, что она угадывает фигуры, постав головы, характерные жесты. Было мутно внутри от того, что собиралась сделать, но и злость на своих подкатывала к горлу. Господи, если ты есть, не наказывай меня за самоуправство и ересь! Сам здешний шейх-уль-ислам – вот кого привел мне умница Карен – уверил меня, что надо говорить слова сердцем, и никакого греха не будет.

– Всё, уходят назад, – сказал охранник.

Роналт. Карен. Еще люди в буром.

– Что, брат мой, бесполезно?

– Начнут, когда захотят, – вполголоса произнес Карен. – Нападение на здание вашего представительства и то пошло в ход. Во всем виноваты мы и только мы.

– Да и верно: разве я стою целого Вечного Города? Любой его дом меня дороже. И верно – большой сундук с драгоценностями…

Подошел Роналт Антис, дотронулся до ее стремени.

– Ина Та-Эль, я сыграл впустую. Вы по-прежнему идете до конца?

– Иду, разумеется, – ответила она быстрым, почти деловым тоном. – Карен, пусть мне откинут башлык, а то, чего доброго, никто не догадается, что это я и есть. Быстро! Умелого человека нашли – для моей сабли?

Он кивнул. Глаза спокойные, а губа прикушена.

– Помогите сойти. Руки-то развяжите, саблю я должна отдать сама, недоумки, своего обычая не знаете! – это охранникам и почти неслышно. – Так. А теперь я говорю.

«Святой Хыдр, что вещал Моисею, и все христианские пророки, дайте мне полную силу моего голоса!» – взмолилась она про себя. И голос этот, подобный звучанию серебра и огня, взлетел вверх по склону:

– Солдаты! Вы были моими братьями. Те из вас, что ходили под моей рукой, не запятнали себя ни поражением, ни бесчестьем. А теперь вас ждет и то, и другое. Я умру раньше, сейчас, и это хорошо, потому что я не увижу, как вы обращаете в руины Вечную Душу Динана и проливаете кровь мирных людей. Пусть же эта кровь ляжет на ваших путях! Пусть иссушит семя в ваших чреслах и сгноит плод в лоне ваших женщин!

Тишина воцарилась в мире. Даже тех, кто не был вовсе суеверен, поразила мощь, с которой было произнесено это ритуальное проклятие, по понятиям Гор и Степи – самое страшное изо всех возможных.

А Танеида продолжала:

– Даже синее небо, куда я иду, хочу делить не с вами, а с теми, кого вы скоро убьете.

И тут она подняла правую руку с указательным пальцем, направленным в небосвод:

– Свидетельствую! Нет бога, кроме Бога, и Мухаммед – пророк Его… и Терг и Терга – двуединая суть его на Земле Живущих!

Тут оцепенели и кэланги.

Подошел пожилой шейх, тот самый. Благословил:

– Иди, дочь, пусть Аллах даст тебе место среди воинов.

И она пошла за ряды, легко, будто танцуя, с той мимолетной и жесткой полуулыбкой, какая появлялась у нее в сражении и которой так боялись даже ее всадники. Никто не двинулся за нею, ни стража, ни Карен, – всех точно сковало.

Внутри уже был составлен широкий круг из автоматчиков: стояли настолько плотно, что ей пришлось пробиваться на его середину.

– Где мне стать… мастер?

– Где хочешь. Приказания мне еще не дали.

– А мне и не к спеху, право слово, – пробормотала она. Скинула плащ себе под ноги, не торопясь опустилась на колени: испытанная поза покоя и защиты, в свое время патеры приучили. Так ее не было видно никому, кроме тех, кто стоял в первом круге, но кожей, затылком чувствовала Танеида, как растет напряжение, центром которого была она. И тут случилось то, что было в госпитале, у Глакии, в объятиях Денгиля: она словно выпала из этого мира в странное обиталище. Зеленое, как деревья за окнами ее лэнского дома, но зелень и свежесть удивительным образом были внутри нее самой. И огонь, который не жег, а сверкал. И вроде ее и не было, но она слушала, как ее голос поет:

«Вертоград моей сестры,

Вертоград уединенный…»

То же, что было ею раньше – стало черным пятном, точкой, всё более и более сжимающейся.

– Ина! Посестра! Да очнись же, – кто-то тряс ее за плечи, поднимал с земли в свои объятия, и она увидела в сантиметре от своего лица милую, совсем уж поглупевшую морду сердечного друга Нойи.

– Я через ряды еле прорвался, не пускали. И кого! Меня! Слушай, наши верховные приехали сюда, договариваются с Антисом. Всё сбилось к чертям. Да разве мы, твои – стреляли бы по городу? В жизнь бы не стреляли!

И потащил ее обратно. Ряды бурых мундиров уже смешались с серыми, башлыки – с красными накидками: действительно, ничего не понять.

– Вот, Марэм-ини, привел!

Министр покосился в их сторону и продолжал:

– Безусловно, господин Роналт, войска мы отводим на договорные позиции. Я думаю, что Ставка даст добро и на переговоры с целью окончательного и мирного решения всех проблем. Однако мы категорически настаиваем, чтобы полковник Танеида Эле была немедленно отпущена к своим.

– Что до последнего, у нас возражений нет.

– Простите, – она без особых церемоний взяла из обоих под руки: Марэма – под правую, Антиса – под левую. – Боевым полковником всё ж не принято швыряться, как черствой горбушкой. Марэм-ини! Поскольку, на мой взгляд, именно на нашей стороне лежит вина за нарушение перемирия, моя жизнь, бывшая его залогом, мне в никоем разе уже не принадлежит. И если Роналт-ини в неизреченной своей милости этот залог мне возвратил, то, по всей видимости, чтобы сделать меня гарантом успешного завершения нового этапа переговоров. Это будет самым справедливым!

Уже в доме у Карена Танеида расхохоталась так безудержно, что он насилу ее унял.

– Да нет, я не сошла с ума и не закатила истерику, просто вот тогда, когда я шла через ряды одна, я уже знала, что побеждаю. А живая или мертвая – безразлично.

Помолчала и добавила в виде итога:

– Бог, разумеется, знал, что творил, но ради всего святого, что он имел в виду, когда делал меня мусульманкой?

Кардинена – имя блеска

К вечеру этого же дня к Танеиде пришли трое: Роналт Антис, Карен и шейх. Начал, конечно, Роналт как глава делегации.

– Уважаемый Марэм Гальден требует, чтобы мы передали вам текст мирного договора для ознакомления, но поскольку обговорен и подписан он будет лишь завтра, я изложу его содержание устно и в общих чертах. Нас он удовлетворяет. Правда, те из нас, кто захочет эмигрировать, не смогут взять с собой ни недвижимость, ни сколько-либо ценное из своего личного достояния, да и пожелавшие остаться должны будут пройти через – как бы это мягче сказать? – персональный досмотр. Однако город Лэн невредим, мы живы, и проблему банд решать уже не нам. Вы, госпожа Та-Эль, можете распоряжаться собой всецело; хотя, по справедливости, на этот раз вы сами себя связали. Кроме того (тут он чуть заметно улыбнулся), путем локального трехстороннего обсуждения – Марэм-ини, достопочтенный шейх и я – мы решили, что от вас, единственного красного партийца в стане правоверных, не следует требовать истовости и строгого соблюдения Пяти Столпов, учитывая к тому же исключительную обстановку, сопровождавшую ваше обращение.

– С нас довольно, – добавил шейх-уль-ислам, теребя бородку, – что вы знаете Коран лучше многих членов лэнской общины, даже ходите в мечеть по пятницам, чтобы его слушать, и скромно стоите за спинами не только мужчин, но и других женщин. Будете ли вы молиться пять раз на дню и давать от ваших средств во имя Аллаха, то Он Один свидетель. Блюсти Рамадан для вас будет не так уж трудно: по слухам, на ваших правительственных заседаниях день то и дело меняется местами с ночью. А паломничество в Мекку… жизнь в Динане такова, что слишком многие из нас всю жизнь мечтают о нем напрасно.

– И снова скажу я, – добавил Роналт. – Мы специально советовались с господином Марэмом, какой частью наших достояний мы можем распорядиться, чтобы сделать вам подарок, а с вашими приближенными воинами – какого рода подарок вы не сочтете неудобным для себя от нас принять. Взгляните на него: он у входа.

Там юноша в бурой форме, уже без погон, однако еще при шпаге, держал под уздцы вороного жеребца – не слишком высокого в холке, с маленькой головой и круглыми ноздрями, широкогрудого и тонконогого. Грива, хоть и густая, стояла щеткой, точно у мула или полукровки, хвост достигал копыт. И на солнце отливал он не атласистым, а скорее бархатным каким-то блеском, точно вбирая в себя дневной свет.

– Мне сказали, что он обучен ходить в горах, в бою – драться вместе со всадником, однако истинного хозяина у него пока не было. Ему четыре года, и зовут его Бахр, «море».

Танеида ахнула, положила коню руку на холку – для себя что-то уж слишком робко.

– Сахару мне дайте, люди! Ну, не сахару, так хлеба с солью.

Но конь не стал брать горбушку – косился и нервно перебирал копытами. И тут из-за дома нежно заржала золотистая Налта. Бахр затанцевал на месте и радостно затрубил в ответ.

– Теперь порядок. Почуял родню, А там, глядишь, и детки пойдут, – прокомментировал кто-то из свиты Роналта.

– У меня тоже есть для вас подарок, – сказал Карен часом позже. – Не пугайтесь, он не носит личного характера.

Достал из нагрудного кармашка и надел Танеиде на палец тяжелый серебряный силт, или перстень со щитом. Такие своеобразные медальоны ходили по всему Динану: под круглым или овальным выпуклым щитком, заменяющим камень или печать, делали потайную коробочку. Здесь орнамент вокруг совершенно гладкого щита и обруча, похожего на рамку миниатюры, изображал виноградную лозу с крошечными, но отличной работы листьями и гроздьями: оттого весь перстень казался слишком массивным для женской руки.

– Сидит как влитой, но по весу тяжеловат. И что же внутри? Открывается он?

– Вы должны ждать человека, который покажет секрет, и он всё объяснит вам.

– Ждать. А если там, к примеру, контактный яд?

Карен усмехнулся.

– Уж этого не бойтесь.

…И еще одна ночь, уже в ее доме, наверху. Волшебная. Колдовская. Последняя. Полная луна течет в комнату через кроны каштанов и платанов, считает ей ресницы. Сна нет, но нет и яви: сладкий морок, радужная пленка бреда, мерцание теней и бликов на стене. И – легкое дыхание у изголовья.

– Волк, это ты?

– Я, а кому еще быть-то?

– Опять через окно влез?

– Да нет, на этот раз я тебе снюсь.

– В самом деле? Как славно, – смеется она. – Послушай, ты не можешь приснить мне что-нибудь эротическое?

– А тебе не надо. Ты и без этого на взлете. Я сказал, что ты создана для меня и я для тебя, но мои слова нет нужды сводить к одним усладам тела. Это значит куда больше: мы двое на едином пути и одно целое в той игре, которая нам назначена.

– Мэтр, перед вашей мистической мудростью я чувствую себя неученой.

– Надо же, а ведь была такая умница позавчера! Кто тебя подучил сказать эту формулу про двуединого Бога? Ее не так уж многие знают.

– Само всплыло. Я спрашивала у шейха, не воспримут ли это здешние мусульмане как хулу на Аллаха: ведь сказано в Коране, что у него нет ни жены, ни ребенка. А шейх ответил, что нет, не воспримут – у всех горцев такое записано на уровне подсознания. Но вот зачем мне вообще понадобилось менять веру таким сложным и экстравагантным образом, – сама не понимаю.

– Зато я понимаю, да тебе не скажу. Ты жила в Срединном Эро, не на предгорьях?

– Кажется. Границы – для политиков, но не для кочевников. Тогда было лет пять от силы, потом мы откочевали в предгорья, где и язык иной, смесь чистого «тюркче» с лэнским, и надолго осели. Слушай, это важно тебе?

– Нет.

И снова она уходит куда-то в зеленое – или луна играет в листве?

– …Бахр знает тайные горные тропы получше меня, – доносится до нее через сон.

– Так лошадь тоже твоя идея?

– Только исполнение. Попросили продать обученного высококровного коня, и чтоб был не рыжий, не гнедой, как большая их часть, и ни в кое случае не белый, потому что белизна – символ либо траура, либо победы. Вот я и выбрал: понял, что для тебя.

– И кольцо?

– Какое кольцо?

– Вон на столике посмотри.

Денгиль взял перстень, поднес к лунному свету. Точеный профиль на фоне окна будто вырезан из черной бумаги.

– А какой камень в нем?

– Почему ты думаешь, что там камень?

– По весу и по отделке. Это же охранный знак Братства. Они еще бывают как печатки с крестиком, или полумесяцем, или со звездой о шести лучах, но такой – самый почетный. Слушай, надень его прямо сейчас на палец и приучись никогда не снимать, даже во сне.

– Там еще имя изнутри на ободке вычеканено. Кардинена.

– Что же, хорошее имя, с богатой паронимической аттракцией.

– Чего-о?

– Своего профессионального жаргона не помнишь, лингвистка. Это значит – фантастически сближается со многими лексическими корнями. В нем слышится и «кардинал», и «кара-д-инени», то есть «милая хозяйка», но буквально оно значит «девять сердец», «тот, у кого девять жизней». Или, может быть, семь: эти числа в древнем языке звучат сходно. Есть поверье, что если человек семь раз рискнет своей жизнью перед лицом Бога, семь раз как бы умрет и воскреснет под новым именем, то в восьмой он будет жить так долго, как захочет сам, а не Бог и Госпожа-С-Серпом, и завершит судьбу своею вольной волей. Он будет знать наилучшее решение насчет себя.

– Чудесное поверье. Волк, а еще какие ты знаешь, чтобы подошли к случаю?

– Ну, скажем, о камнях.

– Такие, как в ваших силтах?

– И такие тоже. Знаешь, охранные перстни получают многие – и в самом Братстве, и в сфере его влияния. Но только один из тысячи – именной и несет в себе драгоценность. Камень в них – тоже своего рода имя: его подбирают так, чтобы он воплотил характер, особицу своего владельца. У нас нет такой жесткой привязки камней к сану, как в пастырских кольцах, и иерархия их другая, чем в ювелирных таблицах. Больше любят камни зеленые: хризопраз, хризолит, из гранатов – гроссуляр, похожий на крыжовник, и уваровит, россыпь изумрудных кристалликов, весеннюю лужайку. Опалы уважают, особенно «кошачий глаз», где зеленое играет, но это требовательный камень, изменчивый, он и человека делает подобным себе. Синие камни носят реже: цвет их – святости и торжества, не для всякого годится. Точно так же и красные: кровавые, жестокие. Муж войны такой силт наденет, но более не рискнет никто. Изумруд почему-то у нас не возлюблен: хоть и зеленый камень, а колдовской. Но знаешь, какой камень ценится нами превыше всего? Александрит. Зеленый днем и алый вечером. Меняется и всегда остается самим собой. Его еще у нас Грааль называют, хотя ювелиры считают Кровью Христовой совсем другое – гелиотроп, зеленоватый с красными вкраплениями, а динанские масоны – карбункул, камень Люцифера до его низвержения. Только я александрит в силте ни разу не видел: человек, который его осмелится носить, должен играть во всей вселенной.

– И вот еще что, – добавил он. – Когда возводят кого-нибудь в легены, ему дают силт уже не охранный, а властный, с алмазом: черным, голубым, розовым, сиреневатым, желтым. Есть и силт магистерский – камень в нем такой чистой воды и такого сверкания, что, пожалуй, нет ему равных. Эти камни и кольца, в отличие от охранных, передаются от одного человека к другому.

– Денгиль, ты говоришь и говоришь, я же совсем сонная.

– Кто у меня сказок просил? Вот я тебя и убаюкал ими на прощание. Спи и расти большая-пребольшая, красивая-прекрасивая. Пусть у тебя будет много возлюбленных, таких же юных, как ты, и много ставок в партии с господином Южным Лэном. И пей свой мир, как пили воду прямо из реки воины Гедеоновы.

И вот уже не было рядом его дыхания. Занимался новый день.

Ровно через год Танеида опять спустилась с гор в лэнскую столицу: не на белом коне и не на вороном, а своими ногами. И эскорта не было, только шел с ней под руку полковник Армор, новый военный комендант города. Платье ее было подобно кусту лиловой сирени пышностью, цветом и запахом – и открывало чистые плечи, и грудь, и стройные ноги танцорки в пурпурных туфельках на высоком каблуке. Смеялись, покупали у торговца хмельную, игристую воду из ключа, налитую из бочонка в хрупкое стекло, ловили губами инжир, опущенный ради аромата в бокал с тонкой ножкой, бросались друг в друга и в прохожих розовыми лепестками – в тот год как никогда цвели знаменитые дикие розы Вечного Города. И никто – ни правоверные, ни христиане, ни иудеи, ни те, кто носит на гайтане двустворчатую раковинку в честь Тергов, – не счел это зрелище святотатственным и непристойным.

То был триумф, который город давал своей Кардинене.

А пока…

Оба полковника ничком лежали на карнизе у скального обрыва, держа лошадей в поводу, и соревновались по большому счету: кто дальше плюнет черносливной косточкой. У Нойи выходило увесистей, у Танеиды – метче: то и дело падали сбитые под самый черенок желтые листья. Внизу, как челнок, покачивалась от ветра узкая лощина, покрытая густым кустарником. До самой верхней тропы поднимались дубы, клены и платаны, наполняя лощину сладким запахом горячих смол и палого листа.

– Приторно. Яблочка бы, – вздохнула Танеида. – Бахр вон тоже яблоки любит.

– Выберемся – дичков нарвем, – ответил Нойи. – Слушай, а что с твоим партбилетом будет по возвращении в Эдин?

– Эк куда хватил по аналогии. Вообще-то в уставе написано, что верующих принимают с целью их дальнейшего исправления и вразумления.

– А у тебя вышло наоборот.

– Я, милый, с рождения верю только в любовь, вино и виночерпия. Ладно, умнется как-нибудь. Дядюшка Лон сам меня подставил, как-никак, и со своей личной рекомендацией, и со своим негаданным родством. И вообще – если уж какой-то там Париж стоил обедни, то Вечный Город и подавно стоит намаза. О большем не говорю, в отличие от мужчин я и кусочком себя не пожертвовала.

Нойи вдруг фыркнул.

– Знаешь, я чего вспомнил? Как моего знакомого патера чуть здесь не укоротили. Красавец мужчина, в самом соку! Тем, представь, отговорился, что дал обет безбрачия и поэтому услаждать дам ему без надобности.

– Фу, что за разговор у тебя. Зачем ты вообще сюда за мной притащился?

– У тебя мало людей. Особенно для твоего звания.

– Вот ты и привел столько же и своими нашивками уравновесил, чтобы сохранить прежнее соотношение.

Вдруг он приподнялся на локтях.

– Вон он едет, твой собрат по вере вместе c присными. Уж кто точный бандит, так это он.

И сразу замолк.

В ущелье въезжали передовые всадники Черного Могора. Хорошо, что ему нельзя по бокам разъезды выпустить, подумал Нойи. Стены крутые, а про верхнюю дорогу, где засада красных регуляров, он знать не должен. Моих кавалеристов сейчас минует, этой-то чести, первую цепь засады протянуть, я у ины добился. Жеребцы только бы не ржанули, почуяв могоровых кобыл! А спереди уже люди посестры дожидаются. Авантюра все это, конечно, зачем оба влипли?

– Не удержим здесь банду.

– А кто говорит, что удержим? Навязал себя – так хоть понимай, для чего. Твоя работа – на вороту виснуть, как гончая, а моя – лисий хвост казать.

– Не стыдно бегать-то будет, а?

– Ничего, нам с тобою и так и этак башлыки надевать: у обоих шевелюра всему Лэну приметная.

Впереди гикнули, сорвались со склонов и перекрыли дорогу сабельники Керга. И тотчас же с тыла как из-под земли выросла такая же шеренга людей Нойи: перекрыть до времени отход банды.

– Ну, расходимся! – крикнула Танеида сквозь шум.

А внизу уже сбился, завертелся чертовой мельницей клубок пыли, звяканья сабель, гортанных криков, ржания и ругани. Смрадный дух пороха и потных, горячих тел, людских и конских, повис над ущельем, перекрывая нежные осенние запахи.

В дальнем конце линия красноплащников начала понемногу подаваться. Люди Могора, хотя и опасались пока ловушки, не выдержали, тем более, что сзади те же красные подпирали их арьергард, – и прорвались вперед, вдогон за передним отрядом противника, который начал уходить.

Внезапно рассыпалась и задняя людская цепь, будто бы не надеясь догнать. Люди Нойи с непостижимой быстротой и ловкостью поскакали наметом вверх по незаметным тропкам, выходящим на верхнюю дорогу – скрытно для Могора соединяться с передовыми своими частями.

– Ох, рано открыли, не ушел бы, – простонал Нойи; но и его, и Танеиду, и «черных», уже теряющих соображение от боевого азарта, уже понесло в единой струе. Теперь и люди Могора вцепились в уходящий красный отряд. Сначала они еще стреляли, но лошади у их противников были свежее и более ходкие, и весь пыл уходил в погоню.

Внизу, под копытами, разматывались незнакомые Нойи пути – чуть примятая трава, посеченные подковами камни. Шли так, что у всадников перехлестывало дыхание. Это Бахр ведет, это его война, а не наша, догадался Нойи, хотя и со слезящимися глазами и помраченным сознанием.

Наконец, им всем удалось оторваться от Могора на подъеме, ненамного, метров на сто. Вдруг Бахр стал. Впереди, шагах в пяти, поднялась почти отвесная скальная стена в разломах пород и редких кустиках. Почти мгновенно красноплащники развернули свой порядок навстречу людям Могора, защищая, прижимая к скале обоих своих водителей.

– Ну все. Нае… лись, – энергично припечатал Нойи. – Уходить некуда, хоть вверх лезь, хоть в пропасть кидайся. Будет от нас мокрое место.

– Может, и будет, – нехотя ответила Танеида. – А может… Слушай!

С крутых боковых склонов, снизу и сверху, и сзади, над самой их головой, послышался некий мощный шелест. Разделился на отдельные звуки: цоканье копыт, лязганье сбруи, короткое дыхание верховых. И вот они вырвались из-за спин стоящих у скалы людей, обтекая их двумя потоками. Шли без криков, припав к седлам, вытянув клинки вперед или держа их у плеча. Короткие темно-серые плащи были на них и такие же глухие круглые капюшоны, через прорези которых остро блестели глаза.