Текст книги "Девятое имя Кардинены (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– А есть ли у нас это право – решать ее самим?

– Мы ничего не решаем, просто уклоняемся от своего долга и исполнения клятвы. Решают другие.

– Но кто-то выполняет их слово?

– Никто. Поверь, там, рядом со Звездочетом, был, по сути, не человек, а слепая судьба.

И еще:

– Когда человек смертельно болен и цепляется за крохи жизни, он к концу видимого своего бытия не умирает, а переходит в другое агрегатное состояние. Полужидкое.

Это было сказано зло и не о Шегельде – о Лоне Эгре. Тот по-прежнему ездил на вечеринки (Марэм – уже нет, больно важный стал), но не строил комплименты и не танцевал, а садился с выбранной дамой в углу и разговаривал с нею, скучающей, тихо и вежливо улыбаясь, пока звучала музыка. Тоже, говорил, сердце ослабло. Стенокардия, ишемия, кардиальная астма. Посему выполнил несколько рокировок: Армора сместил и отправил заведовать кафедрой в Академии, так что жил тот нынче в Эдине, без Эрраты, без жизни, без любви. На его место дядюшка назначил Нойи. Поручил Рони Ди какой-то новоиспеченный и весьма секретный комитет. (Танеида комитетом не интересовалась, потому что и так знала – из пакетов с Никой Самофракийской). И, наконец, принял ее отставку.

Цехийе тем временем настучало шесть лет.

Киншем – имя нисхождения

«Господи, крепко держи мою землю!» – эту старую молитву Танеида повторяла про себя уже машинально, как мантру. Впервые она ехала в Вечный Город как стороннее лицо, без отряда и почетной охраны, только человек двадцать оказалось почему-то при ней любителей верховой езды, которые пожелали составить компанию: все молодые, интеллигентные, ловкие – и прекрасно, как выяснилось, знающие в лицо господина Карена Лино.

Был разгар осени. Нагие ветви складывали свой безрадостный узор на фоне выцветших буро-зеленых гор и блеклого неба: копыта скользили по грязи и мокрым листьям, прибитым к земле мелким, но упорным дождиком. На желтых луговинах чернели пятна – неудачно поджигали траву, которая высыхала здесь к концу лета.

«В пути я занемог,

И все бежит, кружит мой сон

По выжженным полям»,

– пелось в мозгу.

С побратимом они впервые в жизни крепко поругались еще до его отъезда на новое назначение, полгода назад.

– Не тебе, боевому офицеру, арестовывать торговцев и бегать по горам за контрабандистами.

– Это ж не торговцы, а чистые мафиози. Те же банды, с которыми мы сражались вместе с горным Братством. Только теперь твой милейший Денгиль их покрывает.

Когда его назначили лэнским комендантом, а значит, фактическим представителем «красных» во всей провинции, – ему выдали целый список подозрительных лиц. Обо всех Танеида знала, что каким-то боком повязаны с Денгилем или вообще с «серыми». Что хуже всего – не один Марэм Гальден ополчился на вольницу: Белая Оддисена нынче держала его руку. Своеволие Волчьего Пастыря претило ей все больше. Вот только методы Братства были противоположны Марэмовым – не карательные, а превентивные. Но об этом она не могла даже намекнуть побратиму. Сказала одно:

– Покрывает он не бандитов и не зелье, уж поверь.

– Почем тебе знать! Тебе говорят, уж кто – не знаю, а я сам видал. Вот, один парнишка из моих – он уже приучился к тяжелым наркотикам и пытался бросить. Черт его дернул проглотить эту дрянь по чужой указке. Как он мучался перед смертью, ты бы видела! А сами эти капсулки, их еще много оставалось, он только десяток взял, – круглые, вроде валидола, в прозрачном желатине. Мы их сожгли вместе со всей партией героина прямо на эдинской таможне.

– Нойи, так это… В общем, что сожгли, – верно сделали, но сия игра не для тебя, брат мой. Ты в ней ровно ничего не смыслишь.

– Это не игра. У меня карт бланш на аресты, и я приносил присягу.

– Они находятся под защитой Денгиля, ты сам сказал. А его люди – самые преданные друзья и самые страшные враги во всем Динане.

– Слушай! У меня под рукой ходят почти одни бывшие белые стратены, и у них сам Керт проводником. Ему тоже твой полюбовничек и его шашни с Эро не очень приглянулись. Так что потягаюсь. Эта сдача козырей – моя. И сделай одолжение – не говори мне больше о дружбе!

Потом смягчился, понял, что не на тех струнах сыграл:

– Вернусь – помиримся? – спросил почти виновато.

– Сначала вернись. Иншалла!

Да, изменился побратим. Сам не заметил, как ломает самое главное между ними, и без возврата…

А Вечный Лэн был как будто всё тот же. Хотя – больше военного и полувоенного народу на улицах. Как-то все строже, без былого изящества, которое и в блокадное время не пропадало. И тот же серебряный перезвон колоколов – только не парит над ним, как на крыльях, человеческий голос. Закрыли мечети? Нет, поразъехались члены здешней уммы, кто – по лэнским селениям, кто вообще в Эро, И некому больше покупать сабли с амулетом в рукояти – для крепости руки – и тяжелый синий шелк для почетных одеяний.

Но всё так же умирал и возрождался каждое утро выкупленный ее город, и дом оставался таким же, каким она его покидала каждый раз: только не глядело в окна зеленое марево по ночам и давно уже не приходил, не стоял у окна Волк, шепча прельстительные речи.

Вот несчастье – оно пришло.

– Ина! Ина Кардинена! – голос Керта стучался в дверь ее комнаты рано утром – едва брезжило. Она поняла сразу. Оделась в мужское, вышла.

– Полковник Нойи… И с ним еще десятеро.

Она спросила самым ровным голосом:

– Значит, не совладали. Где?

– В лесничестве у Лин-Авлара. Тамошние отстреливались из оружия не нашего образца, и так метко – уму непостижимо. Они отбились, а мы отошли.

– Вы его сюда привезли?

– Нет. Я один приехал, а наши ждут тебя у перевала.

Ее спутники мигом подседлали коней. Карабины, автоматы и прочее оружие приехало с ними, полуразобранное, в рюкзаках и седельных сумах.

Через город шли молча и быстро; по тропам Керт вел их почти сутки.

«И всё бежит, кружит мой сон

По выжженным полям…»

Воины побратима сошли с коней, сидели кругом возле своих мертвых. Нойи лежал на попоне, укрытый плащом. Его умыли, закрыли ему глаза. Крови не было на лице – только маленькая такая дырочка между бровями. И голова слишком уж глубоко ушла в барашковую шапочку, подложенную под буровато-седые волосы.

– Сорок пятый калибр, – хрипло объяснил Керт. – Ты, ина, его лучше не трогай.

Танеида стала на колени, взяла его руку. Вспоминалось: «…мало-помалу начнешь мозги в дело пускать… собратья по вере… праматерь Рахиль, ей-богу!». И – теперешний запах. Нездешний, приторный.

Люди вокруг ничего не услышали – ни крика, ни плача, только короткий бесслезный кашель.

Поднялась она уже командиром.

– В город не вернемся, здесь хороните. Имена на табличке напишите так, чтобы не смыло первым же дождем. Со мной пойдут только стратены. Те, кто целовал знамя правительству, нарушат присягу, если останутся.

– Ина, я одной тебе давал слово, – сказал Керт. – И все мы тоже.

– Тогда иди со мной и бери кого захочешь. У всех есть полушубки и курево? И лошади кованы на четыре ноги? Идем в сторону Сентегира.

– Не туда, где убили полковника?

– Нет. И поторопитесь.

Свою дорогу она знала, и старина Бахр – еще лучше ее.

Перед всадниками, что сошли с гор, открылась влажная котловина, затянутая снежным покровом, который за время недавней оттепели подтаял и темнел россыпью человеческих и лошадиных следов. Дом стоял будто во сне – ни шороха, ни движения, и окна забиты досками. А сверху лепил мокрый снег – на вялую зеленую траву, на гравий, на крышу, солнечные батареи которой блестели, как крыло мертвой бабочки.

Стали, немного не доходя дома.

– Что теперь, ина командир? – спросил Керт.

– Туда я пойду одна. Если через час не дам знать о себе, хозяин один ты. Белый платок есть у кого?

Сунула за обшлаг дубленки и пошла.

Дверь, как и в прошлый раз, была не на запоре. Вошла в холодную темноту и сразу больно обо что-то споткнулась. Руки подхватили ее, перетащили через баррикаду из стульев и так, придерживая, повели вглубь дома.

Огонь спички вспыхнул, точно невеселый смешок, поплыл к свече. Лицо Денгиля осветилось снизу. Он сидел в «зале» рядом с печью, перетащив сюда оба кресла.

– Здравствуй, ина. Говорить хочешь? Ну что же, садись, поговорим.

– Ты нас хорошо разглядел?

– У Волчьего Пастыря – бинокль, а в ставнях – щели, так что нет проблем. И когда вы придете нас убивать?

– Через час. Только они не придут – пустят зажигалки на твою знаменитую крышу.

– Догадываются, что здесь мины?

– Ученые.

Все было прежнее, знакомое, только сбито в кучу, перепутано. Стол и рояль лежали на боку за баррикадой из стульев. Внутренние ставни тоже задвинуты. И – пустой скелет огромной полки на стене. Исчезли книги.

– Их я загодя отправил. Они живые. Оружие в лэнской земле как-то само о себе заботится. Вот Тергату оставил, – он дотронулся до рукояти. – Остальное – скорлупа, которую я нарастил для своей здешней жизни и радости. Пускай пропадает!

– Сколько людей с тобой?

– Ты будешь смеяться. Семь.

– Я их выведу вместе с тобой или останусь здесь.

– Знаешь, кто убил твоего побратима?

– Ты. Потому что ты отдавал приказы «черным братьям» из Эро, которые вошли в Лин-Авлар.

Денгиль кивнул.

– Ровно через час, положим, – заговорил он холодно, – твой Керт – это ведь он, надеюсь? – еще не начнет, побоится. К той поре мы тебя совместными усилиями уж как-нибудь отсюда выпихнем, хоть связанную, хоть под уколом.

Она тряхнула головой.

– Смертничек нашелся. Гипертрофия совестливости.

– Поэтому ты и привела сюда одних «братцев»? Из сострадания? Чистокровные красноплащники все-таки бывают их помягче. Хотя Нойи все любили в равной мере. Да уж, перед такими мстителями твой именной перстень – защита лишь для тебя одной, и то ненадежная!

– Я привезла тебе силт Шегельда. Его мне дали, чтобы убрать тебя из Лэна, пока не случилось непоправимого – еще до того, как непоправимое всё-таки произошло.

Денгиль не понял. Танеида расстегнула воротник, разорвала цепочку. Открыла кольцо и протянула ему. Камень блеснул на свече синевато-черным.

– Легенский перстень, с редким по цвету алмазом. Возьми, он твой по праву. И власть, и защита, и ответ. Только ты должен будешь присягнуть и этой клятвы держаться.

– Такой камень дает либо лично Карен от имени всех нас, либо магистр, о котором я ничего не слышал. Ты…

– Они сделали меня магистром. В тот самый день, когда ты меня привез сюда.

– Вот оно как… Тем лучше. Леген подлежит суду легенов и платит за свои поступки, настоящие и прошлые, дороже, чем доман. Хорошо, это настоящая игра. Я принимаю.

Она кивнула:

– Я знала, что против такого соблазна ты не устоишь.

Из дома они вышли вместе. Следом – его стратены. Собственно, ей можно было и не открывать свой силт – воинам Братства достало бы взглянуть ей в лицо. Ни на кого не оборачиваясь, сели в седла: она на Бахра, Денгиль и его семерка – на заводных лошадей.

Когда отряд уже взобрался на гребень котловины, сзади послышался негромкий хлопок. Все, кроме двоих, обернулись. И тотчас же с колокольным гудением взметнулось пламя и поглотило дом.

«…По выжженным полям».

В Гостиничном Секторе их с Денгилем поместили в разные комнаты. Коридоры здесь были почти стерильные, воздух – бесплотный. Естество подземного сооружения ничем себя не выдавало, кроме первородной тишины, которая проступала сквозь суетный гомон человеческой жизни. Внутри комнат было то же удобство и то же безличие, что и во всем этом круге. Двери закрывались изнутри, но ключом, задвижек не было: говорили, что боятся пожара.

Одежду им принесли многослойную: обтяжные темные рубахи до полу с высокой горловиной, обтягивающие руку до самой кисти, поверх них рясы из тонкой белой шерсти с большим вырезом и широкими рукавами до локтя. И еще накидки с куколями, в которых была прорезь для глаз: легенские, черные. Танеида было отказалась рядиться, но то, в чем она приехала, заскорузло от грязи. Да и принята была здесь униформа.

Денгиль обладал счастливым свойством души: умел отодвинуть в сторону неизбежное и жить, как живется. Если ты знаешь, что так или иначе расплатишься за то, что ты сделал в жизни, и это непреложно, как закон, – к чему переживать как трагедию ту конкретную форму, в которой воплощается эта плата?

И вот они с Танеидой, дружно отказавшись от музыкального фона, который скрашивал тишину, заставляя ее звучать под сурдинку, и тому подобных приятных пустяков, что скрашивали здешнее пребывание, то вместе, то – реже – поврозь гуляли по Секторам с их чудесами: упражнялись в гимнастических залах, смотрели умные книги и видеодиски, перебирали блистательные игрушки Сокровищницы. Для Денгиля по сути главным было, как чуть обескураженно заметила женщина, быть рядом с ней, хотя бы всего лишь – дышать одним воздухом. Это заполняло сейчас все его бытие, не оставляя места ни для чего прочего. Тем более для раскаяния.

Еще она обнаружила, что Денгиль, в отличие от нее, везде появляется вдвоем. Его спутник, всегда один и тот же, старец с деликатными манерами и гибким, экономным в движениях телом, покидал его лишь когда сдавал с рук на руки «самой старшей». Так, не очень навязчиво, проводилась тут граница между свободными постояльцами и теми, чья воля ограничена… С тех пор они с Денгилем не разлучались даже ночью – Танеида демонстративно перетащила в его номер свой матрас и подушку, хотя спала в противоположном углу, – но по-прежнему не разговаривали ни о чем серьезном.

Она вызвала на себя всех легенов, как принято в неординарных случаях. Раньше всегда удивлялась, как быстро они откликаются на зов, а теперь две недели тянулись бесконечно. Наконец, ей доложили, что приехали все, помимо Имрана, но и того ждут с часу на час.

Тогда, преодолев себя, Танеида спросила – ночью, когда они остались одни в глубине земли:

– Что тебе будут инкриминировать?

– Кто меня спрашивает, магистр или супруга? Ну ладно. Во-первых, не поддерживал Белую Оддисену в ее флирте с нынешним правительством, – он чуть поморщился, – Сейчас у них период обоюдного разочарования, но в этом тоже обвиняют меня. Я же захотел быть всею властью в Южных горах, по мощи я уже и без кольца был, так сказать, десятый леген. А это мешало «белым» навести тут свой порядок. Они считают, что я не в силах удержать мою землю, коли наслал на нее банды и контрабанды из Эро. А на самом деле… Ну, это я не имею права говорить ни любимой женщине, ни судье. Даже чтобы оправдаться.

– Наркотики, – произнесла она тихо.

Денгиль усмехнулся – это она почувствовала и в темноте.

– Про диксен и сопутствующие ему явления, я вижу, тебе успели надуть в уши. А что это сопутствующее в Динане оседает лишь малой частью, ты знаешь? Мы – страна для переброски.

Поднялся на локте, зажег ночничок у своей кровати.

– Знаешь, единственная моя вина перед ними и перед тобой – старость. Нет сил совершить все, что задумал, связать несоединимое, и даже явные победы оборачиваются поражениями.

– Старость?

– Ну как же. Между нами лет двадцать разницы. Ты разве не знала? Впрочем, тут другая хронология. На излете не физическая моя жизнь, а ее высокий смысл. Может быть, тебе доведется понять меня лучше, когда ты исчерпаешь себя… Хотя ты кажешься мне океаном.

Церемонию принесения им клятвы Танеида помнила смутно. Они, все девять, сидели на высоких стульях в своих черно-белых одеждах и плащах. У мужчин были шпаги у пояса, у женщин – Эрраты и Диамис – кинжалы на груди: одна она была безоружна. Сидела нарядной куклой, с лицом, которое умелые здешние женщины ей накрасили: золоченые веки, брови соединены на переносице в одну темную линию, губы почти белы.

Денгиль, стоя в их круге, открыл свой перстень, взял Тергату в руки, вынув из ножен. Всего она не слышала, будто волнами пропадало сознание, – только обрывки фраз:

– Вяжу себя словом и окружаю клятвой… Я, Денгиль… Даниль, принимая в равной мере власть и ответственность за нее… мое прошлое и будущее… если же на мне обнаружится вина или я не в силах буду совершать должное – да обернут против меня мое оружие.

То же было с нею и во время суда на другой день. Вмешиваться и не могла, и не считала себя вправе. «Я магистр без власти. У меня свои счеты с ним, более незначительные, чем ваши. А притом – жена не имеет права свидетельствовать ни за, ни против мужа», – вот всё, чего смогли от нее добиться.

После предварительного обсуждения Керг поднял руку, требуя внимания к себе.

– Ина Кардинена, мы примем решение, отвечающее нашим законам. Но в вашем праве изменить его или наложить на него вето.

И снова она то слышала некие реплики, то начисто пропадал слух.

Денгиль на этот раз сидел – чуть ниже по месту их всех. Что ее поразило, – ни повышенных тонов, ни гнева, ни особых каких-то эмоций ни у кого. Полюбовный сговор. Боже, разве это взаправду? Взаправду.

Приговор записали. На всю жизнь отпечаталось: желтоватая бумага цвета слоновой кости, черные, готикой выведенные буквы. Вручили ей.

– Я верну его завтра с моей резолюцией и подписью, – сказала она тускло.

Среди ночи по ее слову к ней привели Денгиля. После суда при нем состояло уже двое, и вооруженных не одной крепостью своего тела… Когда они вышли, Танеида бросилась к нему на шею и разрыдалась впервые в жизни, тряся распавшейся высокой прической, кусая губы.

– Какая ты красавица, – сказал он с нежностью. – Ну что же ты? Ты ведь всех отважней. Успокойся.

Подождал, гладя ее по волосам.

– Утвердила, конечно.

– Да. Никто еще не знает, а уже не переделать.

– Ну что же, мы с тобой всегда думали заодно. Помнишь – Бог создал нас друг для друга и воплотил в каждом из нас судьбу другого. Не легены, даже не ты – я к этому концу привел вас сам. Быть отстраненным от дела, от власти, запертым в этом подземном раю – по-другому легены никогда бы не решили – и ласковая супруга иногда навещает пленника… Фу!

– Не утешай, – прервала она напряженным голосом. – Твои решения пожелания ровным счетом ничего для меня не значат. Ни твоя, ни их указка. Я говорила тебе, что Бог наложил на меня зарок: не делать того, к чему меня понуждают другие? Ни ты, ни легены, ни дьявол, ни с некоей поры и сам Бог. Все предопределено изнутри меня самой. Мной. Нет, нами самими: Кольцом и Тергатой. Предопределено тем, что Братство у меня единожды одолжилось. Что ты вошел ко мне. Что мы завязали игру, любовную и политическую. Что я изменила клятве, что побратим ревновал, а ты убил побратима. Что мы оба таковы, как мы есть, и равны сами себе: не умеем ни прощать, ни просить прощения ни у кого помимо Господа Бога, и самая сильная любовь этого не переменит. Не переменит и того, что не могу я взывать о пощаде для нас ради счастья и самой жизни своей.

– Жизни? – Денгиль провел рукой по ее лицу, стирая слезы. Пальцы сказали: ты прекрасна, сестра моя, ты вечно молода.

– Я уйду с тобой – как же иначе? После всего того, что я сотворила.

– Нет, – Денгиль качнул головой, убрал руку. – Видишь ли… нельзя тебе умирать в скорби. Уйти теперь – слишком легко для такой, как ты. Сдача без боя: а ты ведь воин по своей натуре, я всегда это тебе говорил. И виновной нельзя тебе уходить. Для подобных тебе смерть – не очищение. Не терзайся, что не была рядом со мной в моих трудах и на моих дорогах: это мы двое похожи, а пути наши были несходны изначала. Я ведь и не ревновал тебя ни к кому и ни к чему. Вот только дочка твоя – она не от меня. Я умру – и ты, какой сделал тебя и я, будешь тем единственным, что от меня останется на земле.

– Ты думаешь, я смогу ходить вдоль и поперек Динана, как ни в чем не бывало – смотреть в глаза Диамис, Карену… Нет. Дело не в самолюбии и не в вине: пусть они сочтут меня даже более жестокой, чем я есть – я выдержу. Но мой путь исчерпал себя одновременно с твоим.

– Тогда уходи на новый, неизведанный, – Денгиль отвернулся от нее, заходил по комнате. – Знаешь, на тот случай, когда человек, повязанный долгом, не может жить рядом с собой, у нас, людей Братства, существует такое обыкновение: отречься от имени, внешности, положения, связей – иначе говоря, начать с самого начала. И вернуться к себе, лишь когда путь в самом деле исполнен. Обещай мне сделать так!

– Обещаю. Только и ты возьми с меня слово. Тогда, когда для меня всё придет к концу, я уйду так точно, как ты. Приложу все силы к этому.

– Я беру с тебя это слово. Только живи.

Темнота. Тишина. Легкое, сухое тепло и зеленовато-золотой светляк ночника.

– Что с тобой сделают?

– Ты же читала формулу… этого документа. Или голову отрубят, или найдут – для вящей чести – поединщика, который так же несовместим с этим светом, как и я. Первое легче, второе веселей.

Вот уж он с его чернейшим юмором был, и точно, во всякий миг равен самому себе. Куда больше, чем она. Танеида усмехнулась этому – и вдруг его губы вобрали ее усмешку с такой сокрушающей жадностью и страстью, какой сроду не испытывали оба.

Когда под утро его увели, она уже знала, что будет делать. Мысли были холодные, четкие, какие-то замкнутые в мозгу и отстраненные от эмоций, будто снова наглоталась зомбийного напитка из его фляжки.

Уходить было необходимо почти сразу. Однако сбросить бумагу со своей резолюцией на легенов непристойно, да и просто никак нельзя. Нужно дождаться конца, иначе всё время будет тебя это точить. Вдруг ты ушла от живого. А исполнение вершится быстро, двадцати четырех часов и то не отсчитывают. После этого всем десятерым членам Совета будет дан примерно час бездействия, чтобы прийти в себя. А там легены накроют ее таким колпаком, что и платок к носу приложить нельзя будет без свидетелей – чтобы рук на себя не наложила, прости Господи.

Ее старую одежду успели выстирать и погладить; лежала рядом с ковровой переметной сумой, которую сняли с Бахра, а в суме был запас вяленой баранины и галет, кожаный бурдюк для воды и шарф из тонкого светло-желтого льна. Она переложила все это в бумажный пакет с ручками, прикрыла сумкой, Подумала – и засунула туда еще и давний подарок Денгиля, который повсюду с ней ездил: в овальном двустворчатом футляре на молнии были три книжки размером в детскую ладонь, одна толстая, две других потоньше: плотная бумага наподобие папиросной, мелкий шрифт. А на приговоре бумага жесткая, глянцевая, парадная, буквы вырисованы черной китайской тушью:

«Даниль Ладо, прозвищем Денгиль… оборотить его оружие, но да не будет в этом для него бесчестия и поругания». И подпись той же чернотой: «Sic volo. Кардинена». Истинно по-королевски, право!

Свернула в трубку – так и подала легенам, которые ждали ее, кружа по залу заседаний. Керг и Маллор поклонились ей и всем прочим и тотчас же вышли.

– Уходи и ты, – почти шепотом сказала Диамис. – Ты сделала это верно, до того верно и правильно, что нам всем невмоготу тебя видеть.

Танеида спокойно ответила:

– Уйду. Но не раньше, чем вернутся эти двое.

И опустилась на свое сиденье. Рассуждать здесь о предопределении было невместно.

Вернулись те через час или около того. Маллор нес Тергату в ножнах, чуть отставив от себя левую руку. Никто не глядел ей в лицо. И не смотрел вослед, когда она вышла.

А Танеида почти бежала к себе по коридорам. Сбросила на пол рясу и рубаху. Переоделась в мужское, накинула на плечи полушубок. Пакет поддела двумя пальцами, чтобы другие не угадали его тяжести. На лифте поднялась в верхний сектор, где были полускрытые скальными карнизами ангары и площадки для взлета.

В свое время Денгиль не совсем шутил, упоминая истребители класса корабль-корабль, взлетающие в открытом море с авианосца-матки. Подобные им небольшие аэропланы, которым хватало для взлета и посадки незначительного ровного пространства в горах, использовались для легенских надобностей: летали над горами с их воздушными ямами так же хорошо, как на бреющем, и оттого были безопаснее любого новейшего винтокрыла.

Пилоты в диспетчерской смотрели на нее, будто не вполне узнавая. Танеида открыла перстень. «Я беру тебя», – показала подбородком пилоту, который не однажды летал с ней. Села в кабину рядом с ним.

– Горючее?

– Полный бак.

– Хорошо. Идешь к западу над облаками. Сядешь в предгорьях на площадке, что ближе всего к границе с пустыней.

– Там нет обслуги и механиков.

Ну конечно – боятся «черных всадников» и, похоже, теперь и людей Денгиля. Бывших.

– Значит, обойдешься без дозаправки. Сядешь в горах на обратном пути.

Когда он посадил машину и Танеида уже открыла дверь, чтобы выпрыгнуть наружу, она, повинуясь неосознанному порыву, стряхнула магистерский перстень с пальца:

– Прими. Отвезешь домой и подаришь Тергате. Пусть наденут ей на рукоять.

– Что?

Но она уже уходила по холмам к дальней равнине, а догонять ее летчик не посмел.

Далеко к горизонту простиралась ничейная земля, истощенная стычками минувшей войны, поросшая пыльной травою и корявым кустарником. Бесприютная земля, где нет поселений. Земля, чтобы затеряться. Земля, чтобы забыть свое имя.

Бурдюк она наполнила из ключа, обложенного камнями. Ковровый мешок, стянутый у горловины, перекинула через плечо. Шла весь световой день. Почва становилась все суше, глинистей, изламывалась трещинами. Изредка скользила между камней ящерка да из-под кустов, придавленных к земле жарой, раздавалось гневное шипение – вот и вся жизнь, которая ей попадалась. В сумерках она свернулась в клубок прямо на земле, подобрав ноги под мех, благо ночь не была так убийственно холодна, как обычно в осенней пустыне. Недвижные звезды смотрели ей в душу, одна была Денгилева. Некая прозрачная тень скользнула кверху, поколебав их свечение, когда она произнесла про себя это слово, и растворилась во тьме.

Бурдюк похудел наполовину, хотя она была достаточно умна, чтобы не пить в самую жару – только смачивала среди дня губы. Новая вода попалась только однажды и была горькой – здесь она уже не знала источников.

И еще сутки пути. Небесная жара перемежалась тут, на равнине, с холодным ветром, приходилось и днем идти в овчине. Все равно адский зной лучше солнечного удара. Голову она еще вчера обернула шарфом, а сегодня прикрыла им и лицо по самые глаза, чтобы не секло кожу каленым песком и льдистыми иглами, которые приносил с собой ветер. Набрела на высохшее деревце и срезала посох – нож неотлучно был с ней в нагрудном кармане. Все вещи казались ей живой частью тела, только тело это постепенно теряло имя и осознание себя.

Уже в конце третьего дня, когда почти не было сил идти, вдали показалась купа деревьев. Сбросила суму и бурдюк, пустой еще с утра – если будет чем наполнить, не так далеко и вернуться. Вытряхнула птицам и ящерицам остатки еды – не они были сейчас ее жизнью. Футляр с книгой сунула за пазуху. Шла дальше, изо всех сил налегая на палку и зная, что упади она – и больше ей не подняться.

Это оказались тополя – коренастые, непохожие на стройные эдинские свечи, с крупной, как бы жестяной листвой и мощными корнями, доходящими до подземных ключей. Посередине их был круглый колодец, запертый от чужих неподъемной для одного человека глыбой. Заперт – значит, живой. Значит, в нем есть вода. А к воде непременно придут люди.

Женщина прислонилась головой к стволу, укуталась в свои покрышки и провалилась в забытье.

Очнулась она от того, что ее оплеснули, кажется, целым океаном воды, ледяной и сладкой.

– Пить! Вода! – сказала она по-эдински, потом, вспомнив эроское название, повторила: – Соо!

Ее сунули лицом прямо в кожаное ведро, и она пила и пила, захлебываясь от счастья. Наконец, ее с усилием оторвали, и кто-то вытер ее щеки и одежду концами того самого шарфа. Она открыла глаза. Вокруг были люди: кто лежал или сидел на земле с конем в поводу, кто возвышался над нею, сидя в седле. У всех ружья за плечами и сабли на поясе.

– Твоя удача, женщина, что ты закрыла лицо по обычаю, – произнес один из верховых. – А то бы тебе и не проснуться.

Он один был не в цветном, а в темно-синем халате, и сабля была заткнута за дорогой, цвета золота, кушак. Из-под круглой тафьи, расшитой замысловатыми узорами, падали на плечи седые кудри.

– Это не я закрыла лицо, а ветер твоей страны… кахан, – то ли она уловила, как к нему обращаются его подчиненные, то ли всплыло из глубин детской памяти. Их слова и ее ответы на них будто пробивались сквозь толщу камня.

– Что же с тобой теперь делать? Лазутчики, которые приходили к нам с той стороны, все были мужчинами.

– Я не лазутчик. Я… беглец.

– Это, наверное, правда, Абдалла-кахан. У других вода не кончалась так скоро – ведь брошенный сосуд был ее. И одеты они бывали по-нашему, и говорили чище, и не так безрассудны.

– Быть может, динанские кяфиры поумнели с тех пор.

Она хотела рвануться с колен, но чужие руки крепко держали ее за плечи. Один из спутников кахана наклонился к его уху, усмехнулся своим словам.

– Ну хорошо. Мне всё равно, кто ты есть. Моя котлы и услаждая моих кешиков, как прочие женщины, ты не много выведаешь.

– Кахан, я была воином в своей земле. Прошу тебя, дай мне долю воина.

– Много чудес идет нам из Лэна, – рассмеялся он. В седой бороде молодо сверкнули зубы. – Хотя ваши бабы и верно воюют, потому что нет стоящих мужчин. А ты знаешь, о чем просишь? Что мы делаем с вашими людьми войны?

– Если ты считаешь, что вы справедливы к ним, так ведь и я прошу одной лишь справедливости.

– А ты храбрая. Что же, пусть будет по твоему слову. Эй, отпустите ее!

Она поднялась. Ноги еле ее держали, но то, что она читала в обращенных к ней взглядах, прибавляло ей силы с каждым мгновением.

– Ты хочешь, чтобы тебе оказали справедливость? Я даже больше для тебя сделаю. Назначь свою судьбу сама.

– Ты не согласишься, кахан.

– Почем ты знаешь? Говори!

– Дай мне саблю и выставь против меня одного из своих людей.

– Что же. Пусть будет так! – он хлопнул открытой ладонью по конскому загривку. – Стагир, хочешь испытать, хорошо ли рубится эта чужая кукен?

Тот давешний его собеседник чуть поклонился и сошел с седла. Теперь она рассмотрела его как следует: лицо хоть и смуглое, но не такое скуластое, как у Абдаллы-кахана, и безбородое. Волосы коротко обстрижены и черны не как вороново крыло, а как смола – на солнце проглядывает легкая рыжина. Крючковатый нос и серые глаза дикой птицы. (Другой этнический тип, сказала бы Диамис. Не думай! Не вспоминай! Ее нет для тебя!) Все другие, напротив, сели на конь и разошлись, замкнув их обоих в круг. Стагир вынул свой клинок, отбросив на землю пояс с ножнами. Кто-то из кешиков втиснул ей в руку эфес своей кархи.

Клинок для нее вроде бы тяжел и привычки нет, – думал в это время кахан, – но в каждом движении чувствуется мастерство, и оно всё возрастает. Сначала она только отбивала атаки Стагира, да и тот играл нехотя. Потом разошлись оба. Он, Абдо, сам старый боец и знает, чего стоят эти малозаметные обманные движения, прыжки, повороты, мимолетные касания стали о сталь, и видит, что карха Стагира все чаще как бы проваливается, теряя другую саблю. А чужачка вдруг начала наступать, легко, как в пляске, будто не пила сейчас воду первый раз за Аллах сколько времени! Он уже стал не на шутку бояться за Стагира; и тут кяфирка ударила по его клинку сбоку, потянув свой вперед, так что его карха пролетела над ее головой и хлопнулась оземь сзади. Женщина отпрыгнула, держа острие на уровне глаз противника, и пропустила его взять оружие.