Текст книги "Девятое имя Кардинены (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
Жанр:
Прочая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)
– Но твоя газета послала же тебя сделать репортаж?
– А, я старая, заезженная газетная кляча, а ведь тебя пускают по следу сенсаций.
– Нынче я сам пустился. Керг адвокат отличный, помимо всего прочего: с подковыркой. Один он стоит целой второй полосы. А в подсудной группе, ну которая своих соратников по эксу выводила с боем из централа, есть одна любопытная девчонка. Вместе со своим то ли мужем, то ли просто дружком прикрывала отступление, так ей почем зря шьют половину трупов. Вот, смотри – рядом с тем цыганом, это они оба и есть.
– Прехорошенькая. Однако на мой вкус бледновата.
– Если она не оправдает наших надежд, хоть полюбуюсь. Что бледновата, оно понятно. Ходят слухи, что была беременна, но это дело в тюрьме уж очень быстро рассосалось.
– Поскольку беременных нельзя приговаривать к расстрелу и даже выводить на суд, им чреватый, тюремная прислуга, так сказать, способствует. Ну, времена пошли! Доказать, ясное дело, ничего нельзя, и сами жертвы помалкивают. Слушай, ты, никак, их последние слова на диктофон собираешься записывать? Всё чушь. Кто отказывается, кто толкает свою идеологию, кому рот зажимают – как обычно. Противники у нашего президента не очень солидные.
– А вот и моя подопечная встает. Ну же!
И тут голос, не такой уж громкий, но совершенно необычного тембра и полетности, наполняет залу суда, отдаваясь во всех ушах:
– Я хочу только просить прощения. У убитых мною, если они слышат. У тех, кто родил их на свет и делил их ложе. У их детей. У моего сына, которому не дали родиться в камере сапоги моих охранников. Пусть все будет взвешено, измерено и признано тем, что оно есть в самом деле!
Слова, на первый взгляд, не такие уж значимые, но идущие вразрез с тем, что ожидалось в зале и ложах. И молчание, поглотившее все разнообразные чувства.
Имран с торжеством обернулся:
– Вот тебе и бомба, кляча газетная, жучок бумажный! Черт, вот умница ведь, скажи? Если бы она начала с самой сути, ей бы живо рот запечатали. Положим, у собак дяди Эйти есть, как всегда, хороший шанс отмыться…
– Да беги же ты отсюда, Имран, уноси свою бомбу в диктофоне вместе с башкой, пока обе целы! А я приговор еще послушаю. Надо же, с прощения начать, а кончить… Чего она добилась наверняка, так это расстрела за финальную дерзость.
Мелкий дождь липнет к лицу, губам, векам. И боль давит грудь всякий раз, когда вздохнешь. Старая сука – боль ждет у края земли. Картли велел: не удерживайся на ногах, когда выстрелят, сразу катись под откос, это твой шанс. Он был умный, Картли, и всегда ее учил, а она училась, ведь учиться – ее работа. Так она и упала, поэтому тяжело, невозможно теперь подняться. Глина. Липкое. Темно вокруг или это только в глазах, ведь через темноту она видит тех, кого заставляет сторониться: и старика, и молодых, и самого Картли. Холодно, хотя одежду им всем оставили. Надо бы взять и надеть пиджак Картли, как по вечерам, когда они разгуливали по городу, но духу не хватит.
Танеида встает, опираясь на правую руку; она откуда-то знает, что надо уходить к противоположному краю оврага. Пока землей не засыпали. Не сейчас, ладно? – спрашивает она кого-то невидимого, но ощутимо близкого. Утром, когда дождь перестанет… Хотя утром те как раз и придут, копатели… Там, в невообразимой дали, отчетливо белеет ствол березы. Ну ладно, вот сейчас дойду до нее – и конец.
Почему-то ей удается удерживаться на ногах без опоры. «То не я иду, то мной идут», – по-дурному вертится в голове. Мамушка Катерина, Кати, говорила так к концу дня, когда уставали ноги у обеих. Мы пробирались из Южного Лэна все ближе к северу и обменивали нитки, ленты, бусы и прочую мелочь на зерно и чистый хлеб, и к концу дня короба оттягивали спину, но тогда это было хорошо, это означало и еду, и ночлег. А сейчас спереди тянет – онемело, а чуть шевельнуть и то страшно. Спины вовсе нет. И лопается, булькает при вдохе и выдохе. Взяться руками за ствол и стоять. Опуститься на колени и ползти. Трава лезет в лицо, какая она соленая! Всё, я больше не могу. Еще немного. Она опирается на сжатые кулаки, пытаясь оторваться от земли – и проваливается в чьи-то объятия: теплые, надежные, огромные как мир.
И с дальнего конца этого мира слышится:
– Нет, ты смотри! Полкилометра ползти с глубокой раной. Это что, сердце?
– Что ты, тогда ей бы сразу конец. Скорее легкое – видишь, пена розовая. Пуля не разрывная, живой останется, вон какая упрямая.
– Если бы не двигалась и крови не теряла…
– Потому и останется. Ты представь: холодная осенняя, считай, почти зимняя ночь, и еще ей полчаса нас дожидаться. А ведь она, факт, о братьях не знает. Ладно, перетяни ее покрепче и неси к нашим, раз ты такой сильный, а я сбегаю, посмотрю, может быть, там есть кто еще живой… в овраге.
В последнем усилии Танеида разлепляет веки, видит над собою – как бы через щель в двойной тьме – удлиненные, как лист ивы, глаза, подернутые влагой. И с испугом и восторгом догадывается, что на нее смотрят через прорезь в круглом капюшоне, закрывающем голову.
Катрин – имя тяготы
…Маленькая комната – вся голубая, и голубые плоские лампы в низком потолке. Танеида чуть стонет, пытаясь приподняться. Атта плотно обхватывает ей плечи сзади, сажает в кровати.
– Ну чего взбулгачилась, пить хочешь или сон дурной опять снился?
Атта – медсестра: ясноглазая, крепенькая, уютная и поперек себя шире. Как игрушечный медвежонок: ее и дразнят «Атта Тролль», по имени персонажа Генриха Гейне.
– Здесь потолок низкий, неправильный.
– Это у тебя в голове неправильно. Контузия мозгов и ретроградная амнезия. Вообще-то ты везучая, Катринка. Доктор еще все удивлялся: как тебе скверно – мигом отключаешься. Есть-пить понимаешь, по именам нас всех зовешь, а боли не помнишь. Тебе ведь пять пластических операций сделали, не считая перевязок.
– Пластических? Зачем?
– Боже ж мой! Ты ведь вся обожженная. Шрамы тоже – старые, пулевой над грудью, от ланцета на спине. И новые, эти помельче. Первых мы и не трогали, недосуг было. Туберкулез в верхушке левого легкого, но это, считай, обошлось. Главное – волосы тебе что ни день частым гребнем чешу, а там и мысли причешутся.
Она становится на постель тугим коленом – знакомая и в то же время чужая, не ее поза – и вдруг, мгновенно, соединяются разомкнутые времена, Танеиду относит к давним годам и далеким берегам, и память о них стоит в горле комком.
– Атта, я помню. Я правда все помню.
*
…Потолок шатром сходится в необозримой вышине, и там, под стрехой и на стропилах, висят пучки трав. Густой теплый запах лета идет оттуда волной, раскачивает ее широченную кровать, зачем-то повернутую к стене не боком, а изголовьем; и сладко дремать, и терять, и снова находить себя. От окна с опущенными шторами из реек радужные полосы по стенам. И пахнет чем-то нестерпимо вкусным, перебивая запах лекарств и мокрой шерсти.
Тетушка Глакия ловко лезет по стремянке под самый верх, шевелит свои веники, иногда обрывает с них веточку или листик. Она вся в сером, короткие волосы под платочком тоже серы – юркий мышонок с бойкими глазками.
– Ну чего ты, дева, на меня смотришь, как на икону? А ты вот улыбнись. Живая осталась, красивая. Ой, не ворохайся, болесть свою разбередишь. Сейчас-то ничего, а сразу как приехала, бредила так, что ото всех стен звенело.
– А чем была больна?
– Гонконгским гриппом по причине огнестрельного легочного ранения, – тетушка звонко фыркает. – Еще спасибо, тебе швы уже наложили и рубцеваться начало, а все равно я кучу кровавых бинтов в плите сожгла. Стирать боязно было.
– А и заразная ты оказалась – все врачи были в темных масках, что тебя ночью привезли, – невинно добавляет она. – Ну, обошлось, не видал никто. А что до прочего, здесь привыкли, что я вечно какую-нибудь живность выхаживаю. Нищий ногу вывихнул – тоже здесь отлеживался. У кошки трудные роды были. Восемь котяток, и все живые, всех к делу пристроили. Теперь щенок лапу поранил, правую переднюю. Сейчас я вам обоим супчику налью. Того, Того, кушать!
Груда бурой шерсти в дальнем углу встряхнулась и оборотилась полуторагодовалым кобелем северолэнской «волчьей» породы: тупомордым, короткоухим, с глазами в черных обводах. Прихрамывал он уже несильно. Тетушка налила ему в мисищу на полу, миску поменьше поставила на грудь девушке – посадила ее, взбив подушки – и став коленкой на низкую кровать, стала кормить с ложечки.
– Чуешь, какое от пола тепло идет? Внизу ой какой важный человек обретается, в ноябре, еще до снега, печи топит.
– А кто?
– Скажу – не забоишься?
Танеида, наконец-то улыбнувшись, мотает головой.
– Сам градоначальник эркский, высокий господин Лассель. Я у него главной кухаркой.
– Да ну. Вот уж точно – нет места темнее, чем под светильником.
– Не в нем одном дело. С твоими врачами тоже никто не захочет ссориться без нужды. А вообще сюда, ко мне, не захаживают, а вниз тебе ходить не потребуется, не то что собаке. Плита здесь, вода тоже, и ватерклозет имеется. Так что…
И тетушка Глакия без обиняков разъяснила, что они обе будут делать на голову высокому господину Ласселю.
Став в кровати, где спали они обе, на колени, Танеида рассматривала картинку на синей эмали, повешенную в изголовье: томный розовато-белый Христос, склонив голову и смежив глаза, возлежит на цветущем древе любви, как бы сам в него превращаясь. Ни следов от гвоздей, ни крови.
– Вот это распятие. Сколько их перевидала, а такое чудное – впервые.
– Ты католичка?
– Вроде бы так. Крестили в миссии.
– Это мне мой святой отец подарил. Тебе, говорит, непочетница, только такой Бог и простит, что людей и скотов равно жалкуешь.
Чердак, помимо лестницы, ведущей к домашним службам, имел особый выход в маленький парк за домом, и окрепшая Танеида, укутавшись в старое тряпье тетушки Глакии, спускалась вниз за компанию с Того. Пес охранял ее бдительно, как свою самую любимую кость (с весьма, однако, жалким количеством мяса). Позже осмеливалась и на вылазки: тетушка, вооружившись корзиной, прихватывала новоявленную родственницу с собой на рынок. Мало кто обращал внимание на двух «мирских монашек» – бегинок, накрытых темными платками.
В городе кончалась осень: звонкий холодный ветер царапал по земле бурыми листьями, скрюченными от старости. Дома и деревья стояли нагие и беззащитные. Зато улицы ощетинились людьми. Как никогда, много стало полиции. Прибывали наемники из Северного Лэна. Кэлангами прозвали их южане в одной из минувших средневековых битв, то есть не-лэнцами, выродками: за фанатизм в вере и самодовлеющую жестокость в бою. Имя это прижилось и распространилось по всему Динану, когда Эйтельред сделал их опорой своей диктатуры.
– Знаешь, в чем дело? – сказала как-то ей тетушка. – В красных плащах. А это, если иначе сказать, самые что ни на есть военные спецы из Эдинской Академии и их приданные части. Они идут сюда из гор и лесов и уже скоро станут под городом. Ведет их Марэм Гальден, который приехал аж из самой Британии, а Лон Эгр, по слухам, в скорой скорости высадится в Гэдойне и тоже к нему приткнется. Вот здесь и побесились все эти…
Оба этих имени Танеида помнила, но смутно, как детскую сказку. Даже со своим Картли в откровенные разговоры не вдавалась. Подумаешь, в детстве колыбель твою качали…
Их вылазки приносили теперь мало. Чаще всего тетушка покупала мешочек крупы и варила вместе с особыми травками, чтобы дух казался вроде мясного.
– Время такое, дева. И провизия у людей есть пока, да в предвиденье плохих времен уже сейчас задницей на закромах сидят. У самого градоначальника и то ничего не утянешь: продукты на кухню выдают по записи. Вот доиграется, что самому будут подавать жареный лопух на фарфоровой тарелочке!
Но и смеялась она уже не так заразительно. Наконец, набралась духу и сказала Танеиде:
– Вот что. Ты не думай, что мне с тобой плохо, осаду бы выдержали как-нибудь. Только если хочешь к своим, уходить надо не сегодня-завтра, слово мне такое сказали. Пока из города еще легко выйти, а войти нельзя: но когда красные всадники подтянутся, все станет наоборот. Как бы тогда кэланги эти не вспомнили о тебе снова.
Кто бы ни ворожил ей в последующую ночь: то ли тетушка, то ли те, что в масках, то ли просто темно было, – но через рубеж Танеида перешла, будто и не было ее, этой границы.
В ставке людей Гальдена на нее смотрели очень даже искоса, однако с вежливой улыбкой препроводили к офицеру, который знал и ее, и Картли. Бывший студент, Рони Ди, курчавый и смешливый, в картинно потертой и засаленной замшевой куртке обрадовался, что она жива, но тут же вздохнул:
– Ну куда тебя деть, такую доходягу? Нам здесь военные нужны. Разве что, знаешь, просят у меня молодых, что обучены хорошим манерам, для особых заданий. Учить будут месяца два-три, за это время хоть отъешься, а потом… «Потома» ни у кого из наших нет. Война!
Разведшкола показалась ей, вопреки былым представлениям, внушенным Картли, учреждением довольно-таки нудным. Никакой романтики, одна зубрежка и физические упражнения, что выматывали тело и душу. Большинство дисциплин вели «новые военные» Марэма, даже в помещении не снимавшие даже своих знаменитых плащей, по которым были названы: короткие, чтобы не мешали садиться в седло, они защищали от дождя и снега и в темноте маскировали лучше, чем черная одежда. Капюшонов на них не было никаких, ни с прорезями, ни без.
Две отдушины Танеида для себя все же обнаружила. Пожилого учителя дзю-до и каратэ, чьи тренировки легко ложились поверх ее специфических танцевальных навыков. Он и медитации потихоньку обучал, видя, что она к этому тянется: это тоже было сходно с древней наукой предгорий. А еще она встретила здесь девушку.
Как-то, проходя мимо одной из полуоткрытых дверей, Танеида услышала, что за ней стучат на ключе будто бы в ритме ее любимого «Мимолетного вальса», и тут хрупкий девичий голосок в самом деле пропел:
– «Ах, все пройдет, словно ласковый дождь…»
– «В землю падет и опять возродится…»
– закончила Танеида полустрофу. Девушка поднялась из-за рации и подошла к ней. Движения были так легки, будто она ничего не весила.
– Тебя зовут Танеида Эле, а еще Катрин, да? А меня – Маэа Ди, я чужого имени не брала, нас таких в Эрке тьма-тьмущая. Мне брат о тебе говорил. Он и меня сюда рекомендовал. Говорят, мы вместе отсюда выйдем?
– Ой, и говорят тебе много, – улыбнулась Танеида, а у самой будто сердце опустили в теплую воду: так ему стала мила эта Маэа, малорослая, тонкая, с певучими руками. Каштановые, легкие как пух волосы закрывали лоб, лицо сияло, а глаза будто впервые видели мир.
И действительно, в город Эдин они были посланы вдвоем: Танеида, по легенде, – секретарем-референтом в одно из министерств, Маэа – гувернанткой в хороший дом и ее личным радистом. Дружбы своей они почти не скрывали, так казалось удобнее тем, кто их послал.
И «легендарная», и настоящая работа, которую выполняла Танеида в Эдине, была рутинной почти до ужаса: там машинистка, здесь – среднее между резидентом и живым почтовым ящиком. Кому-то наверху понадобилось, чтобы она сводила те данные, какие ей удавалось добыть, с донесениями из «народных бригад» – своеобразных и глубоко законспирированных партизанских соединений, которые сотрудничали с красноплащниками. Поскольку это были не совсем свои люди и беречь их не было особой нужды, ей вменялось в обязанность встречаться со своими информаторами лично и знать их не только по внешности, но и поименно, чтобы контролировать.
Только ли неопытно было ее руководство (а к тому же еще небрежно), то ли просто желало быстрейшей и наиболее эффективной отдачи, не заботясь о последствиях, но конечный провал их с Маэой деятельности вытекал изо всех служебных и личных обстоятельств почти неизбежно. Агенты на час.
Всё же то, как и когда произошел этот провал, было делом случая. Танеиде приходилось записывать свои донесения, чтобы ужать их и перевести на шифр. Маэа этого сделать не умела. По столбцам цифр, найденным у радистки, которую засекли во время передачи, неожиданно для всех легко угадали руку, что их написала.
…Ее вбросили в железную дверь, норовя, чтобы она упала ничком. Детина, который почему-то оказался тут же в камере, неторопливо присел на корточки, перевернул вверх лицом.
– Бабец. Впрочем, это и по космам было ясно. Как говорится, подарок за услуги от благодарной администрации. Только вот некстати они над тобой эдак поусердствовали, голуба. Сырого мяса я не ем.
Перетащил ее к себе на подстилку, кое-как затер мокрой тряпкой кровавые подтеки на теле, прикрыл одеялом.
– Жратвы на тебя не дали, и верно – не до нее тебе сейчас. Ничего, потом раздобуду.
Под утро его увели «по слесарной части», как он выразился. Руки у него были сильные, пальцы гибкие, а в централе Ларго вечно ломалось что-нибудь: сейфы, замки, наручники и то, о чем ей не хотелось пока думать. Придя в конце дня, он притащил ведро горячей воды, старое, но, как оказалось впоследствии, теплое платьишко и тряпку, которая в отдаленном прошлом считалась пледом.
– Меня пузырем чистого спирта наградили за срочную починку, а я непьющий. Отнес политическим для обмена: их тут полно, всяких толков, и чего им только в передачах не присылают!
Раздел, промыл все раны и ранки водой, запеленал ее в тряпку и начал раздирать пальцами колтуны на голове. Она ругалась по-своему, по-женски.
– Обстриг бы… к матери.
– Чем бы это? Отломить планку от кровати или кусочек от унитаза и финку смастерить?
Черный юмор заключался в том, что первым для них обоих служило гниловатое сено, а второе заменяла дыра в полу, накрытая фанеркой.
Потом он кое-как скрутил ей волосы в косу, напялил платье, точно на куклу, и напоил вскипяченной бурдой. Она беспрекословно подчинялась. Почему-то хорошо было ей рядом с этим огромным, забубенно рыжим типом, от которого исходило щедрое тепло.
– Ты кто, политическая?
– Нет, военно-промышленная шпионка, – ответила она грустно.
– И зря ты от своих отказываешься.
– Врать ни для кого и ни для чего нельзя.
– Хитрость с неприятелем – не вранье, а сноровка. Да я не подсадная утка, не беспокойся. Чего ты им, здешним, сказала и чего нет, меня не колышет. А вообще-то, мы дядю Лона уважаем.
– Мы – это кто?
– Разный самостоятельный элемент. Я, например, вор, – доложился он. – Профессионал почище тебя. По железной части работал: медвежатник.
– Как же ты попался, такой профессионал?
– Да дуром. Не выдержав безделья, скусил с цепочки такой портфель, в котором хрусты обычно носят, ну, вроде портативного сейфика, а там оказались чертежи какие-то. И всё бы ничего, сошло, да за тем типом следили, кому он их вотрет.
– Так что получается, мы с тобой оба по разведчасти пошли. Давай тогда друг с другом по правилам познакомимся. Я Катрин.
– А я – Локи.
От неожиданности Танеида рассмеялась и тут же сморщилась.
– Локи. Бог огня у древних скандинавов, такой же, как ты, рыжий и пройдошливый.
– Ученая. Ну, я же сразу понял, что у тебя на плечах Сорбонна!
И вот ему она рассказала то, о чем боялась и думать. Что подельщица ее, та самая Маэа, ничего не знала – виртуозные руки, и только. И чтобы заставить Катрин выдать сотню имен информаторов, перед ее глазами двое суток измывались над ее подружкой.
– Они думали, я куплю ее невинность, потом жизнь, потом смерть. Думали, я сама так скорее поддамся. Тогда, в самом начале, они меня и пальцем не трогали. А она… кричала, как зайчонок. Сломалась почти сразу. Не могу! Локи, она же мне была дороже всех людей вместе взятых, чего ж я молчала? Из патриотизма, что ли, или из дурацкой честности? Бригадники ведь после нашего ареста и так и эдак затаились.
– Про тебя я пока ничего не знаю, а вот они точно решили, что вы с девчонкой трахаетесь, – Локи выразился еще грубее, но это почему-то ее успокоило, вернуло к реальности. – И поступили в соответствии. Да ты себе душу не мусоль, Кати. Здесь люди хитрющие и еще не такое могут над человеком сотворить.
Она это знала. Было у ее истории продолжение, настолько для нее непонятное, что она умолчала. С ними двумя – привязанной к стене и умирающей – остался врач, чтобы продлить второй жизнь. «А если я позволю твоей любимой сейчас уйти, чем ты заплатишь?» – внезапно спросил он. Этот был таков же, как и все прочие, здесь она не обольщалась. Тела, кстати, в виду не имел – кто хотел, тот уже взял без спроса. «Когда я выйду отсюда, я дам тебе хорошую смерть, такую же, как ты – моей подружке», – неожиданно выпалила она. Врач усмехнулся и вколол той что-то иное, чем собирался. «Ты особа, я вижу, рисковая, – сказал он, – а я риск уважаю. Иду на пари!». Следующего дня для Маэы уже не было, вот те и осатанели, Локи. Только этого я тебе не скажу, ни к чему тебе; не всё ли равно, почему ты получил свой подарок?
Дни шли. Несмотря на кровоподтеки и лиловые пятна, Танеида стремительно возвращалась к своему человеческому и женскому естеству. Настолько, что, поймав на себе вполне недвусмысленный взгляд своего хозяина, сказала:
– Ты бы себя попусту не изводил.
В ответ он совсем неожиданно опрокинул на нее ушат такой черной ругани, какой она и от эркских матросов не слыхивала. А заметив, что она сделалась как каменная, добавил уже добродушнее:
– Не бойся, Катри. Вот обернут тебя по второму заходу, так почувствуешь, что лучше уж ругаться, чем даром орать. Больше отключает, знаешь, особенно если специально наворачивать покруче.
И, погодя немного, произнес уж совсем серьезно:
– Я тебя раскусил, Катринка. Ты такая, как и я. Нам с тобой завет от Бога: ни в какую не делать того, на что тебя вынуждают. Все равно кто: враги или кореша.
Умение, наспех преподанное ей рыжим, пригодилось Танеиде в полной мере. Почему кэланги не ломали ей костей, из какого суеверия щадили лицо и вообще жизнь? Из почти сакрального почтения к физической красоте, что внушают динанцам буквально с рождения? Из боязни ответить перед некими незримыми защитниками? Или куда проще: ее информация отчего-то сохраняла свою ценность даже и тогда, когда красные части вошли в город Эдин и стали вокруг Ларго.
Но в то время ей было не до раздумий и прикидок. Ее опустили еще ниже, чем в первый раз – в камеру, вырубленную в монолите, на котором стоял «замок». Воздух – но не свет – проникал в щель у потолка. Пока были еще силы, можно было, протянувшись по стене, почувствовать кончиками пальцев холодную струйку. По щиколотку стояла густая влага. В ней она сидела все время, привалившись к осклизлой стене. Подбирать куски, которые бросали ей в эту жижу, опасалась: когда жажда вконец доняла ее – попробовала смочить губы, и ее тотчас вырвало.
Где-то через тысячу дней дверь лязгнула в последний раз, и оттуда в самую мокреть выпало тело. Она подползла, осторожно приподняв голову за рыжие волосы – лицо было начисто, до костей, стесано, вокруг плавали кровавые ошметки.
Тогда она поняла, что больше ничего не будет.
*
– Я вспомнила, Атта. Я все вспомнила.
– О! Я побегу, позову доктора, – девушка рванулась, но Танеида, пригнувшись, крепко ухватила ее за запястье. Тело будто кипятком окатило. Успела заметить на себе что-то вроде комбинезона из батиста.
– Погодишь немного. Успеешь начальство порадовать. Что это на мне?
– Я же говорила – пластика, подсадки. Кожа уже своя, но еще молодая.
– Угум. Далее, Здесь не госпиталь, а санаторий, верно?
– Озеро Цианор. Цианор-Ри.
– Значит, санаторий для элиты. Бывшей. Самое глубокое озеро во всех трех провинциях. Поля эфемерных тюльпанов. Кстати, их еще долго ждать?
– Зима нынче. Двадцать первое декабря.
– Хорош был у меня последний годик, ничего не скажешь. И какова политическая обстановка на сегодняшний день?
– Взято все, кроме южного Лэна и предгорий Эро. Президент и главнокомандующий – Лон Эгр.
– Кроме. Великолепно! В смысле – всё, что надо для обоюдного счастья. А лицо у меня как?
– Лицо цело. Хорошее лицо.
– В самом деле? Ну вот что, дай-ка я на него посмотрю, чтобы знать, как мне с ним обращаться.
Атта покачала головой, отводя глаза.
– Зеркало дай, хоть… хоть расколотое! Ну?
Медсестренка почему-то испугалась чуть не до слез. Послушно отворила дверцу платяного шкафа. Изнутри было вделано зеркальное стекло в рост человека. Вздохнула и выскользнула из палаты.
В полном одиночестве Танеида плавно, боясь пошевелить боль, подошла к зеркалу, сняла блузу и шаровары и, чуть прижмурившись, поглядела на себя.
Ну, кожа, конечно, хуже, чем после оспы. Шрам от старой пули тоже никуда не делся, жутковатый вид, по правде говоря: даже кость вроде вдавлена, чего, кажется, сначала не было. Лицо тощее, скулы выперли, нос костяной и книзу загнулся. Пленительные формы истаяли – одни мослы торчат. Ничего, нарастет мясо. Но вот глаза…
Глаза волчьи. Сама еле свой взгляд выдержать могу, не мудрено, что Атта, бедняжка, испугалась. Это надо менять.
Она медленно подымала себя. Ходила в гимнастический зал, где, морщась от жжения, ставшего привычным, отжималась, приседала, делала сложнейшие развороты, которым ее обучали во всех ее школах. Едва погрубела кожа – стала массировать, втирать хотя бы самые примитивные смеси, чувствуя, как все больше и больше притекает сила в ее тело. И массажистку свою обучила кое-каким специальным приемам – все здешние почему-то слушались ее беспрекословно.
Приходил доктор Линни. Он был еще молод, подтянут, красив собою и обладал тем специфическим чувством юмора, которое присуще покойнику на его собственных похоронах.
– Я удовлетворен, – сказал он напоследок, перед самой выпиской. – Поверхность мы вам отполировали, хотя из-за неровной пигментации открыть ее сможете только лет через пять. Если, конечно, доживете. Туберкулез довели до известкующейся формы, хорошо, что вы не курите. Антибиотики вам не надобны, а ПАСК попьете. Удар по почкам-печенкам, конечно, но сразу он не скажется. Что до всего прочего, то у вас мускулы пантеры, акулье пищеварение и психическая уравновешенность гремучей змеи: извините за некоторый анимализм.
– Мне нужно более продолжительное лечение?
Врач выразительно пожал плечами.
– Будь мирное время, я бы вам рекомендовал жить в горах и потреблять по возможности больше кумысу.
– В горах? Дельный совет. Я, пожалуй, ему последую.
Та-Эль – имя преодоления
В город Эдин Танеида вернулась уже в конце зимы. Атта Тролль обрядила ее в свой старый полушубок, Аттин жених отдал кавалерийские штаны без лампасов, замшевые ногавки, которые нечаянно похимчистили до тридцать шестого размера, и свои детские кожаные калоши. Голова оставалась непокрытой. Вместо палки она опиралась на тросточку, и то больше ради форса – упругая, как бы летящая поступь уже возвращалась к ней. Атта в обнимку со своим Зентом плелись сзади, тискались, шушукались – а Танеида впервые видела город. Раньше он был ей в тягость – ловушка из углов, слепых дворовых колодцев, тупиков, предательского стекла витрин. Только то и замечала, что внезапно вырастало перед глазами, а дальнего и глубинного зрения не было. Или она воображала себе его враждебность оттого, что предавала город, а теперь расплатилась с ним? Пустое, думала она про себя: что есть предательство и что – расплата: слова, слова, слова.
И вот теперь, на фоне густо-синего неба и розоватых снегов, в сплетении заиндевевших ветвей Эдин вставал перед нею во всей прелести. Бесподобное смешение архитектурных стилей: рыже-коричневатые сухари готических соборов соседствовали с белотелыми и пышноколонными ампирными особняками, чугунные, все в завитушках барочные балконы – с хрустальной гладью бездонных венецианских окон. Мир был чист, как его собственное отражение в замерзшей озерной воде. Снег прятал изъяны, которые нанесла городу штурмовая осень – иногда только глаза натыкались на бугристое поле там, где до обстрелов стоял знакомый дом.
– Наглядитесь еще, ина Катрин, когда здесь служить будете.
– Меня Танеидой звать, трепушка. Откуда ты взяла про мою службу?
– Зент откуда-то вызнал. И вам орден дают, правда?
– Ой, ну ты и ботало! – жених ухватил пригоршню снега, швырнул в нее. Они оба бегали и шутя сражались, а город смотрел на них, улыбаясь неслышно.
– Все это хавэл, пепел, суета сует и дуновение ветра, – вдруг пришло к Танеиде слово. – Сегодня я хороню своих мертвых. С ними ушли две моих жизни, коротких и не очень складных, в которых мною управляли другие. А третья – третья будет моей собственной, жизнью моей свободной воли. Клянусь!
К главному лицу в государстве она проникла, себе на удивление, с первого же захода – на двояких правах дочери старшего друга и человека, что сам по себе известен. Лон Эгр был – в отсутствие адьютантов, секретарей, эполет, накидок и резной мебели, сгрудившихся у него в приемной – поход на пожилого мальчика, очень далекого и от войны, и от бремени государственности. Руки ей не тряс и не целовал, а так – нечто серединка наполовинку. И, оказывается, прекрасно помнил ее.
– Вы были похожи на растрепанный одуванчик и согласились причесаться и обуться, только если я вам дам подержаться за эфес своей шпаги. У меня до сих пор сохранилась фотография с вами на коленях и иной Иденой рядом.
– А с отцом?
– Офицерские, групповые. Он сниматься не любил, в отличие от жены – ах, что за красавица была ваша мать! И осталась такой.
– В отличие от дочери.
Промолчал. Потом спохватился:
– Да, кстати, вы уже получили свой орден?
– Нет, мне грозят какой-то публичной церемонией. Лон-ини, я ведь не гожусь в свадебные генералы. А в разведке, куда меня затягивают, опыт имею лишь отрицательный и преподавать тем более не смогу. Языки знаю хорошо – но исключительно для себя. Стреляю, разумеется, неплохо, верхом езжу – тоже. Даже эдинцы это признают. Боевые искусства тоже у меня получались… У меня к вам просьба.
И она кратко, деловито изложила ее. Здесь формируется и обучается кавалерийский корпус для войны в горах, куда оттеснили бывшие правительственные войска. Война сулит быть интересной: кэланги (грубое словцо легко прижилось в ее речи) находят там поддержку в виде банд и сами отчасти перерождаются в них, другие слои населения, скажем, народные бригады, поддерживают нас. Вооружены обе стороны смесью наисовременнейшего и допотопного оружия, что звучит интригующе и выглядит заманчиво. Словом, если за Танеиду поручится высокое лицо, тем более – наиглавнейший динанский командир, ее туда возьмут.
– Рядовым? – спросил он обреченно.
– Что вы! До этого я в своем безумстве не дохожу. У них есть курсы для младшего офицерского состава. Там как раз учится жених моей бывшей сиделки… Видите ли, нынче сколько-либо мирная жизнь и я несовместимы.
– Вы так мстительны? Впрочем, есть за кого: ваш отец, ваша подруга, вы сами…
– Нет: я только люблю платить долги.
