Текст книги "Девятое имя Кардинены (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Стагир взял из шкафа коробку и открыл перед ее глазами. Круглые зеленовато-желтые капельки в полупрозрачной оболочке. Действительно, как валидол или… конфеты.

– Диксен.

– Пробовала? Впрочем, мы уже договорились, что ты была в тамошнем Братстве, а значит – клятвенник.

– Ни до чего мы ни договаривались, – она рассеянно перебирала капсулы, поднося к лицу, к самым губам.

– Осторожнее. Ты знаешь, что мы туда добавляем и зачем?

– Ничего не смыслю в химии. Я, поверишь ли, языковед.

– Отраву. Половину критической дозы. Чтобы ваши прыткие «братцы» или «красные всадники» не додумались сделать из диксена идеальное средство для допросов. Уж это не в пример легче, чем поправлять тех, кто сел на иглу.

Захлопнул коробку, оценивая сидящую перед ним женщину взглядом.

– У меня крепкое сердце и ясная голова, – сказала Киншем. – Тебя именно это волнует? Или, может быть, ты прикидываешь, как получить ответ сразу на всю твою былую риторику?

– Ты не побоишься?

– В жизни ничего не боялась.

У него чуть дернулся уголок рта. Вынул из того же шкафчика что-то вроде пистолета со стеклянной капсулой внутри, положил ей на колени.

– Безыгольный шприц для подкожных впрыскиваний. Это не на пять, а минимум на двадцать минут. Расстегни ворот, вынь заколки из волос и сразу ложись на пол. Действует почти мгновенно.

…Невиданная боль. Геенна, в которой нет ни времени, ни места, пламя, где растворяются кости, сердце, мозг, разум… Черные шарики, из которых состоит твое естество – они барахтаются в лаве, тянут отростки через оранжевое. Хватит. Прикажи им взять друг друга за руки. Она видит, как черные сбиваются в клубки, растягиваются лентой, эти нити накрывают, отдаляют пламя. Цепь. Решетка. Стена. Скорее! Красно-оранжевое пригасло, гаснет совсем. И тут из черного выплескивается зеленое, цвета весенней травы; боль – камень под его покрывалом, который обволакивают поющие струны. Не касаться, только не касаться! Черная пустота – это больше не я, я вовне, это мой юный голос, это Хрейа поет вокруг меня о любви бессмертной. Черная дыра втягивает зеленый мир, но это не страшно, в ней рождаются иные цвета… И вдруг – точно хлопок, и вселенные снова меняются местами.

– Ну, как это ты… – Стагир наклоняется над нею, чуть улыбаясь: она впервые видит, как он не хохочет, не ухмыляется, а именно улыбается смущенно. – Я тебе сейчас антидот вколол, сам испугался до смерти. Сначала было нормально, у нас это называется «держаться на плаву».

– На плаву? В сухой степи? Фу, Стагир, у меня всякое соображение отшибло.

– Попросту – не орать, не брыкаться и понемногу собирать свою волю, чтобы не пойти вразнос. А у тебя после всего пошла неадекватная реакция. Будто провал в незнаемое. Сердце и дыхание чуть не на нуле – и блаженная физиономия.

– Зеленая страна. Это мне и раньше снилось. Будто я выплескиваюсь в окружающий мир, а на месте прежней меня – пустота. А потом всё возвращается на круги своя.

– Угу. Теперь ты неделю будешь разводить турусы на колесах.

– Пожалуй что и так, – Киншем села, опершись плечами на его руку, что обхватила ее сзади. Полог у двери был приподнят, и прозрачное сверкающее марево струилось за ним. Мир обступил ее чистотой красок: голубизной неба, желтизной выгоревшей травы, пестротой табунов и стад. Внезапно она поняла, что произошло: ушел слой пустой породы, который невидимо отделял ее от этого мира и его языка.

– Стагир. Я знаю все имена, как в раннем детстве, когда жила здесь. Это вернулось.

– Неужели? А раньше ты что, не умела по-нашему?

Но он понял.

– Слушай, я не болтала под диксеном, нет?

– Одно слово в самом начале. Ладо.

– Ну, это, пожалуй, из моих славянизмов, я ведь отменный эрудит.

На следующее утро в ее палатку ворвался Джалал, однако, подумав, почтительно застыл у порога:

– Киншем-кахана, Абдалла-кахан и Стагир почтительнейше просят тебя надеть это и выйти к ним. Клобук тоже!

«Это» был наряд эроского черного всадника: рубаха и шаровары, халат с косым воротом – покороче ее женского, сапоги с острыми носами – повыше ее гутулов. Пояс с кархой и кобурой маленького пистолета.

Все кешики стояли здесь, и Абдо, и Стагир, и здешний имам, и – Дзерен.

– Кахана моя! Зачем Аллах подсказал тебе такую строгую клятву, – я не знал, когда брал ее с тебя. Будь теперь моим воином и моим щитом. Я же обещаю, что мечом против твоих друзей – все равно, какой они масти, – не сделаю тебя никогда. И если нарушу, пусть это станет между мною и Синим Небом.

Подошла Дзерен, почти благоговейно сняла с нее перед всеми клобук. Один из кешиков подошел с саблей в руке и поддел на лезвие седую косу: та с шелестом скользнула на землю. Та же Дзерен подобрала, завернула ее в наголовник. Имам водрузил на голову Киншем мужскую тафью.

– А с этим что сделают, неужто в огонь бросите, как паранджу в Средней Азии? – по завершении обряда кивнула она в сторону свертка.

– Как можно! Наши женщины в старину никогда не укорачивали волос, это святое. Только если строгий обет брали. В главную соборную мечеть отвезем, как всегда, когда женщина из Эро выступает по пути Аллаха, – объяснили ей. – Ты думаешь, у наших предков не бывало женщин-воинов? Вспомни битву с кесарем Ираклием при Табуке. Мусульманские женщины сражались тогда с яростью мужчин. И женщина же защитила мечом пророка, когда он был ранен при Оходе и лежал без памяти.

Позже Киншем спросила у своего кахана:

– Зачем ты мне саблю вручил, если я ее всё равно не выну?

– Для почета и чтобы тебе привычнее было. Самому мне не сабля твоя нужна, а голова.

По земле переметало струи снега, мерзлая трава хрустела под копытами. Поздняя осень или ранняя зима?

– Они так нас могут накрыть из своих свирельных установок – выжженная земля будет вдоль все границы, – Киншем разглядывала в бинокль Абдо скопище людей, конных и пеших, самоходки, тягачи, ракетную артиллерию.

– Землю выжгут, а мы уйдем, – ответил кахан.

– Так и до Срединного Города можно докатиться. Я понимаю, здесь тоже найдется чем равнять красных с землей, только ведь это последнее дело.

– Ни нам, ни им не нужно пепелище вместо богатых земель. Аллах помилует.

– Будем уповать на это, – Стагир кольнул коня острым краем стремени, вылетел вперед. – После смерти президента Лона Эгра у них возник на переднем плане какой-то Рони Ди, правая рука Марэма и умелец по части всяких провокаций.

Киншем тоже резко тронула своего степняка вослед улетающей фразе, поравнялась с родичем. Карьером поскакали по рокаде.

– Доман! Это мне нужно. Оддисена среди них стоит?

– Нет. Во всяком случае, чистокровная. Нашей электроники тоже вроде не заметно.

– Значит, выжидают в тылах. И еще. Ты мне говорил, что было убито много шпионов: из Братства?

– Нет, я же говорил, оно не снисходит. Или – благодаря своей искусности его люди прошли мимо нас незамеченными…

– Незамеченные и живые меня не волнуют.

В Эро Киншем-кахану числили по разряду стратенов – клятвы у них были не приняты, а испытание ей зачлось.

– Слушай, доман Стагир. Я, конечно, в ваших делах невежда, но, по-моему, если мы чисты перед динанской Оддисеной, самое время просить ее о мире и воссоединении Братства. Скорее и любой ценой.

Ее видение: черные фигурки тянутся друг к другу через пламя.

На стыке осени с зимой Гюзли родила сына. Как и положено, отец созвал гостей на обрезание (по степному обычаю – на седьмой день, чтобы опередить шалую судьбу) и закатил пир. Подарки были богатыми, застолье – широким, но судя по тому, что мальчика назвали Басим – «Да не будет войны» – девочке бы радовались куда больше. Выносила ребенка на показ родне и гостям Киншем, ради такого случая поддев под тафью белое шерстяное покрывало: Гюзли еще лежала – первые роды нелегкая работа, – а Дзерен и Хулан изнемогали на «полевой кухне», где над котлами дрожал воздух от жирного и пахучего дыма. Плотный, крикливый мальчишка, только что испытавший первую в жизни крупную неприятность, сердито ворочался у нее на руках, пытаясь выкрутиться из меховых пеленок. Обнаженная головка щекотала ей ладонь, которой пыталась прикрыть от холода. (Как там дочка ины Та-Эль? Стой. Не возвращайся, это гибель. Не вспоминай.)

На торжество приехали взрослые сыновья Абдаллы, от Дзерен: все трое студенты, учились в столице. Привезла их старая его матушка, Хадиче-кахана, широколицая и ширококостная, с прямым и крепким станом опытной наездницы. Всех жен одарила. Для Киншем привезла рукописный Робайат Хайама с редкостными персидскими гравюрами и приложенным к нему двояким стихотворным подстрочником. Улыбнулась приветливо.

– Слыхала, какая новая жена у моего Абдо. Смелая и ученая. Светлая, а мусульманка.

– Боюсь, не на здешний манер. Поэтому ты мне, госпожа, картинки и даришь.

– Что картинки! Сам Омар-хаджи был не очень-то обыкновенный муслим. Поэт в математике, философ-экзистенциалист в поэзии и жуткий богохульник при редкой чистоте духовного склада. Даже и к суфиям его не причислишь – слишком широк. Здешние правоверные куда более свободны от ханжества, чем его современники: и цветное кино смотрят, да еще снимают, обожают говорить, что запрет на подобие кладет не религия, а скорее культура. Но вот до любви его и сейчас немногие могут досягнуть. А ведь именно из любви человек так или иначе дополняет творение Аллаха, хоть сам не творец, состязается с Ним – так он создан. У каждого свой путь. В исламе мы, какие есть, встречаемся с Богом как Он есть, а в Динане на него смотрят сквозь линзу, или покрывало, или икону.

– Аллах говорит с каждым народом и каждым человеком на доступном тому языке? Вы это хотите сказать? – подхватила Киншем. Поистине, эта страна преподносила ей одну прекрасную неожиданность за другой.

– Да, и, по-моему, никому из нас не стоит слишком яро держаться за свой клочок истины. Мы подобны слепцам, которые ощупывают слона в темноте, и нужно много мудрости, терпения и дружеского согласия, чтобы каждому увидеть за той мелочью, что дана ему в живом касании, воплощение неисчерпаемого величия, – Хадиче-кахана кивнула и вдруг продолжила свое рассуждение вопросом:

– Так ты и впрямь думаешь, моя Киншем, что нам приспела пора идти к «Белым» на поклон? И уж, наверное, посылать не людей войны? Что же, это у всех на губах повисло, только ты почему-то сказала первая.

И снова они скакали вдоль границы, ввязывались в стычки с красными заставами и регулярами, но это было пока баловство. Кровь с обеих сторон лилась небольшая: дразнили хищника. Под сурдинку удалось провести в тылы одного из эроских легенов со свитой: Киншем его не видела, знала потому, что Стагир похвалился. Сама она еще больше спала с лица, но чувствовала себя живой, как прежде. Ее воинское умение хвалили – разумеется, сдержанно: однако раскрывать свои чувства так, чтобы донышко было видать, вовсе не было тут принято. Без дальнейших рассуждений Киншем-кахану признали человеком совета, а это значило куда как много. Абдо кочевал неподалеку от летучих отрядов Киншем и Стагира: она смеялась, что нарочно сделал ее каханой, дабы иметь походную жену, и в шутке этой была неожиданная для них обоих радость.

«Я обращаюсь в терпкое вино. Виноградная косточка гибнет в земле, чтобы прорасти лозой, и виноград давят точилом, чтобы из него родился сок: много времени надо соку, чтобы перебродить, и подходящий сосуд. Меня замкнули в твоей глине, страна Эро. Здесь я нашла себя новую. Суждено ли мне иное – не знаю, не хочу знать. Не хочу».

Но как-то раз то ли утром, то ли еще ночью Абдо позвали из походной палатки, где они оба спали, почти не раздевшись. Киншем еще удивилась спросонья, что это он так долго подтыкает вокруг нее одеяло – нежничать было не в его стиле.

А часа через два он заявился к ней со Стагиром и еще тремя кешиками.

– Киншем, – вполголоса, но твердо сказал Абдо, – я хочу говорить с тобой о важном. Дай мне твое оружие. Обещаю, что отдам тебе сразу же, как скажу.

Она села, вытащила пистолет из-под подушки, подала рукоятью вперед.

– Киншем… Это верно, что ты – Та-Эль Кардинена?

(Вот и всё. Она поняла это уже тогда, когда он ее обихаживал напоследок.)

– Верно, кахан.

– Никто из нас не мог тебя выдать Оддисене, это я клянусь тебе. Но нашему легену сказали, что динанское Братство не сядет с ним за один стол, пока ему не выдадут Кардинену живой. Те говорят еще, что видали мою супругу издалека.

Абдо бросил пистолет ей на колени.

– Бери. Я не хотел, чтобы ты вгорячах сделала с собой непоправимое. А теперь слушай! Я снимаю с тебя тяжесть клятв. При свидетелях говорю: ты свободна, свободна, свободна! Я тебе не муж, и нет над тобой моей власти и моего приказа. Уходи – земля наша просторна. Захочешь примкнуть к нашему роду-племени – будем драться. Если мы заключим мир – то не ценой твоей головы, ибо чему Аллах сказал «Будь!», то бывает. А если у тебя не осталось отваги еще раз менять судьбу – я возвратил твое оружие таким, каким взял.

– Спасибо… мой кахан, – она сдвинула пистолет с колен. – Я еду. Когда надо?

– Когда скажешь.

– Они обещали пропустить или опять с боем прорываться?

– Обещали пропустить. Только мы не захотели договариваться о месте.

– Договоритесь. Стагир тоже поедет?

– Это уж как он пожелает.

– Тогда пусть он останется. Один.

Тем не менее они оба долго молчали, не зная, кому говорить первому. Все, что все это время обходили молчанием, стояло как-то вне их разума, было дано лишь в смутных предчувствиях. Наконец, она решилась:

– Стагир. Когда ты понял, что я жена твоего брата?

– Во всей полноте только сейчас. Или нет – когда об этом сказал наш леген. Хотя снова нет – теперь я понял, что сразу. Ты выбила мою саблю приемом, которому он учил меня, тогда еще мальчика. И появилась почти в одно время с вестью о его гибели. Потом я нашел талисман Денгиля в твоих вещах и поймал странное выражение на твоем лице, когда Хадиче-кахана поднесла тебе перевод, сделанный знаменитым Эно Эле. Ну и, наконец, Локи. Ты слишком похожа на свою собственную старость, чтобы кто-то мог догадаться об истине, но он единственный знал тебя на ущербе и рассудил мгновенно.

– И ваше родовое имя. Ладо. Даниль Ладо и Стагир Ладо. Боже мой, я ведь только однажды его прочитала, и еще раз оно всплыло, когда я не помнила себя… Слепота моя и моей судьбы в том, что я не поняла истинной подоплеки тех твоих вопрошаний.

– Он и Дзерен – от старшей жены, потому я на них не похож. Она была иудейка и слишком хорошо научила его обоим Заветам. Когда он отошел от нашего закона, я… один я проклял его как еретика. Видно, и это сказалось на предначертании.

– Мы оба – мы видели друг друга и не восприняли.

– Да. А я, и восприняв со всей несомненностью, – в душе не хочу верить.

– Почему?

– Я тобой восхищался – а должен был ненавидеть. Был тебе братом – и стал обязан мстить. Что же мне делать с тобой?

– Стагир. – ответила она ясным голосом. – Отсрочь мне на время. Как Аллах – Иблису.

Тергата – имя свободы

Прошли они в самом деле без запинки. Километрах в десяти от линии фронта Стагира и ее уже перехватил и повел отряд белых стратенов. Цепь всадников прижимала их к склону на перевалах, отделяя от обрыва, и окружала небольшой отряд эроских гостей на широких местах. То ли оберегали, то ли конвоировали: шли так быстро, что и словом не перекинешься. Все – и лэнцы, и эросцы – ели и пили, не сходя с седла.

Совсем близко от подземного «Дома» невидимый патруль спросил у них:

– Кто едет?

– Та-Эль Кардинена, – ответила она с вызовом.

– Не надо, чтобы это имя слышали все горы, – невозмутимо отозвался кто-то из часовых, и отряд пропустили.

Внутри их разлучили: Стагир и иже с ним остались в Гостинице, а с нею поднялись на этаж выше. Здесь был такой же стерильный и кондиционированный коридор, только двери поуже и поперек каждой – массивный брус, который можно было убирать снаружи легким нажатием на рычаг. Внутри, впрочем, не так уж тесно – и выспаться, и попитаться есть где, и клозет тоже как в лучших домах Лондона.

Здешний доман вошел с ней. Достаточно молод, чтобы слегка стесняться, сделала она зарубку в своей памяти.

– Я останусь при вас для поручений. Будет что-либо нужно – вызовите звонком. Одежду вам принесут другую, а эту возвратят позже. Какое платье вы предпочтете – мужское или женское?

– Переходного типа. Мусульманке без штанов ходить не положено, а в солдаты или амазонки сама не стремлюсь. Да, будете обыскивать мое кровное – почистьте не одни карманы, но и ворот с манжетами.

– Еще что-либо?

– Таз с горячей водой, а то здесь нет крана. В кувшине питьевая, мы, степные, не привыкли такую зазря плескать. Зеркало. Крепкого чаю или кофе.

– Наркотики нельзя. Хотите – липовый цвет со зверобоем заварят. Зеркало нельзя тоже.

– Ерунда. Стеклянное и еще расколотое – правильно, не стоит. А металлическое мне добудьте.

– Откуда?

– Ваши проблемы. У эроского легена одолжите серебряное. Он, я думаю, роскошнее вас существует.

Пунктуален мальчик оказался до предела. Костюм принес – лэнского егеря, пятнистый, а нижнее белье женское, батистовое и расшитое цветочками. Ноговицы до колен – размером меньше, чем надо: видимо, ориентировались по старой записи, а от пустынной жизни и ношения мягких гутулов ступня слегка расширилась. Зеркало же было – полированная пластина дюралюминия с округлыми закраинами. Какую-то деталь с аэроплана впопыхах сняли, так, что ли? Оттуда глядела на нее вроде бы та же седая джинна – худая, загоревшая, с непривычной короткой стрижкой. Однако глаза стали дерзкие и веселые, и цвет вернулся к ним.

«Похоже, в моих бедах виновата я сама: стоило чаще в зеркало смотреться. А тут еще Абдо меня некстати расстриг из княжеских жен».

Ну вот, переоделась, поела и попила какого-то здешнего сена – лежи на койке в тиши и думай. Тишина тут подходящая, прямо так мозги и промывает. Доман сообщил, что через полдня вызовут, благо все девятеро легенов в сборе. Вот ведь жизнь какая, не отделаешься от них! И раньше, бывало, куда ни плюнь, в легена попадешь. Смеялась над этим вместе с душой Кареном: почему так? Прими за фантастическую условность, отвечал Карен. Ну, еще не хватало, отвечала Танеида. Пасете меня всю жизнь, будто черную овечку. Кстати, за счет кого их снова девять, любопытно? И в каком разрезе они тебя воспримут? Что они могут проделать с человеком своими языками – ты уже испытала в облегченном варианте: та дружеская словесная баталия в темноте. Суд здесь – тоже традиционная импровизация, если можно так выразиться. Уж явно не римское право. И ты, как и в прошлые разы, не знаешь, кахана Киншем, чего они от тебя захотят. А значит?

Значит, остается быть самой собой: ни под кого и ни подо что не подлаживаться.

…И вот она стоит в разомкнутом кругу, а легены сидят на своих стульях с высокими резными спинками. Как они сдали все, а ведь времени прошло немного! И то сказать, Бог иной год за пять считает. Диамис устало нахохлилась. У Эрраты белая перевязь на шапке кудрей разрослась в целое страусовое перо. Маллор потяжелел и обрюзг; Керг усох, чисто борзая; Сейхр искурился, и поседели, раскустились брови. Вот Карен – тот по-прежнему лоснится, как бильярдный шар. Хорт… Имран, чистейший нордический тип с семитской кличкой… Постойте, кто этот девятый, на месте покойного Шегельда, и одетый в синее, а не черное? Да. Хадиче-кахана, лучшая изо всех эроских женщин. Такая же отчужденная, как все они. Но как же это так – ведь Абдо знал, кто тут за меня заложником, и дал мне свободу поступить по моему личному усмотрению?

– Назовите свое имя, – требует Керг.

– Киншем.

– Охрана слышала другое.

– Да, я забыла, что прежние мои прозвания нынче в хорошей цене. Танеида Эле. Та-Эль. Кардинена. Еще Никэ. Еще Катрин. Хрейа. Довольно или еще поискать?

– Вы что, хотите ответить за них всех сразу? – это Карен.

– Не бойтесь, их так же легко извлечь из небытия и отправить в него, как и одну Киншем.

– Ина Кардинена! Вы отдали силт, в полной мере сознавая, что это означает?

– Тогда – вряд ли. Можно чувствовать, что поступаешь как надо, но не понимать почему. Но теперь – да. В полной мере.

– Вы хотели провести границу между нами и собой, между собой и тем, что вами совершено. Так?

– Да, Карен-ини.

– Нет, – это уже Имран. – У нас считается: если некто, положив свой перстень, всё же упорствует в том, чтобы остаться на этой земле, – он изгой из Братства; и захватив, с ним поступают по древнему обыкновению, чтобы был урок другим.

– Вот как? И кто же намерен воплощать это обыкновение? Неужели вы, Имран, который убивал до сих пор лишь пером и чернилами? Вы, Диамис, вторая моя мать и первый учитель? Или вы, Карен: вы подарили мне первое мое платье для бала и башмачки Золушки. А то вдруг Хорт возьмется – у него и специальность, кстати, подходящая…

– Хватит, – голос эроской матроны ворвался в ее речь весомо, как пушечное ядро. – Досточтимые легены! Прошу вас в дальнейшем учитывать, что госпожа Киншем прошла у нас испытательный срок и по его окончании вступила в нашу ветвь Братства с соблюдением всех должных церемоний. Также сюда явилась по доброй воле и безо всякого понуждения, и никто ее не «захватывал». Поэтому считать, что она когда-либо пребывала вне Оддисены или выходила из ее воли, неправомерно.

(«Ай да молодец моя бывшая свекровь, ловко чешет по-нашему, – думает Киншем. – Видно, правильно врут, что, родив своему повелителю пятерых, она поступила в Эроский университет мусульманского права и с блеском его окончила».)

– Уважаемый юрист, – это снова Карен. – Как мы поняли, решения Совета могут иметь обратную силу не только в негативных, но и в позитивных случаях?

– Вы имеете в виду, что если удастся воссоединить Братство, к чему мы стремимся по мере сил, то ина Кардинена считаться изгоем не будет? – Керг.

– Ну конечно. Тогда «сложение почетного знака» следует трактовать как маскировку, желание его уберечь и так далее… – вздыхает Эррата. – Ина Та-Эль, уходя и нарушая договор, думала ли ты вернуться?

– Да, но не сейчас и не так.

(«Хитришь с собой, Киншем. Ты просто не думала, как и когда вернешься. Твое предназначение еще не определилось. Или это оно и есть? Оно и вернуло тебя в Динан ради эроского мира?»)

– Господа легены, мы уклоняемся. С точки зрения не юридической, а житейской, что ли: можно ли допрашивать и тем более судить человека, если его статус так трудно определим, – у Сейхра самый тихий голос изо всех, а ведь умеет заставить к себе прислушаться. – Не имеет ли смысла отложить сессию?

– На сколько это? – Керг Карену, негромко.

– На неделю, максимум десять дней. Мы обещали Эро за это время привести дело к определенному концу.

– Тогда я вношу предложение. – теперь голос Керга был отчетлив и сух, как он сам. – Мы вполне можем продолжить рассмотрение дела – и даже прийти к решению касаемо факта отступничества от своих обязанностей – с тем, чтобы реализовать его после конца переговоров. Если же ину Кардинену придется счесть изгоем, данный факт… м-м… утяжелит ее вину.

– Достопочтенный Керг, по-видимому, намекает, что мы ни при каких обстоятельствах не имеем права эту вину аннулировать? – барский голос Карена.

– Господин старший! – это вступил Маллор. Вон как громыхает, отставника-военного слыхать за версту. – Вы-то сами можете себе вообразить эти обстоятельства? Должно быть, ваша фантазия будет моей побогаче.

И тут вступил голос Хорта, такой же стерильный и невыразительный, как и он сам:

– Если высокое собрание намерено препираться и далее, будьте добры, уступите будущей подсудимой одно из своих курульных кресел или хотя бы разрешите сесть на пол. По-моему, она сейчас вообще на него ляжет.

А она не устала вовсе – только пузырьками бурлила в ней веселая ярость и подымала кверху. Вот только обуви эти, хоть и мягкие, так жмут и обжимают, что ноги почти не слушаются.

Стул – пониже легенских и без тронной спинки – принесли и поставили. Легены задвигались – к Кергу и обратно, – выходили из зала. Керг записывал, черкал, Имран, пристроившись сбоку, за столиком, перебеливал его бумаги. Наконец успокоились и расселись по местам.

– Ина Кардинена, я зачитываю пункты обвинения. Встаньте, – сказал Керг.

– Первое. Вы не имели права отходить от порученного вам Оддисеной дела – быть его легальной связью с государством и правительством Динана – не испросив на то нашего согласия.

– Второе. С вашим уходом порвались все нити, с помощью которых мы могли официально влиять на Динан.

– Третье. Результатом нашей изоляции и потери контроля над законным правительством явилось нынешнее положение вещей, когда оно готово развязать новую войну, еще худшую прежней.

– Считаете ли вы себя виновной и первопричиной всего вышеизложенного?

– Виновной – нет, хотя факты имели место. Что до первопричины, то в вашем документе просматривается классическая схема типа «не было гвоздя – кобыла захромала». На жеребца надо было ставить, господа, тогда бы и бега выиграли!

– Обходитесь впредь без вашего специфического юмора. И отвечайте по пунктам.

– Здесь суд или средневековый теологический диспут? Хорошо, пройдемся по пунктам. Касаемо первого: меня еще не использовали как официального представителя, а только взращивали для оной цели, обильно орошая всяческой информацией. Кстати, мое значение в государственном аппарате, и без того довольно скромное, стало со временем заметно умаляться. По второму пункту: официальная связь начала порываться, а теплые отношения – охлаждаться еще до моего окончательного ухода от дел, который разве что ускорил неизбежное, и то едва ли. По третьему: как я уже говорила, выпадение одного звена из цепи может породить такое грандиозное нарушение естественного хода вещей, как гражданская война, разве что…

– Создав эффект падающего камня, лавины, если тебе угодно, – внезапно прервала ее Диамис. – Сказано тебе – кончай этот гиньоль.

– Хорошо. Вношу серьезное предложение. Сведем все три статьи обвинения в одну – это логично, – я отвечу «да», и перейдем к следующему.

– А что следует? – удивился Сейхр.

– Неужели вам нечего более предъявить мне?

– Кажется, и этого довольно, – ответил за всех Карен.

– Тогда я попрошу разрешения выдать свое последнее слово. Это, кажется, совпадает с буквой закона? Я имею в виду, что если вынесение приговора отсрочено, это не значит, что и от меня требуется погодить.

Керг кивнул.

– Господа Совет! Предъявляя мне то одно, то другое обвинение, вы с необычайным старанием и деликатностью обходили первопричину моих криминальных поступков. Я – в полном сознании того, что делаю, или нет – отказалась от своего магистерства. Я послужила первопричиной военного конфликта. Хорошо! Но помните ли вы, что это покойный Даниль Ладо, Денгиль, первым попытался соединить две створки раковины, и если бы ему удалось это, не возникло бы и нынешнего противостояния государств. О, это у него не вышло, разумеется: он был преждевременен или, скажем так, шел в ногу, когда все другие – не в ногу. И он стал слишком много значить у себя в горах, чтобы вы могли его терпеть. Это всегда чревато бедой, особенно когда имеешь дело не со всем Черным Братством, а с его дикими охотниками, то есть – наиболее агрессивной частью. Когда Денгиль стал совершать наказуемое, его необходимо было остановить: сначала – так, как хотели вы, дав ему легенскую власть и убрав из гор, позже – так, как поневоле пришлось делать мне. Потому что, принявши верное решение, вы не сделали его окончательным. Зачем вы отдали его мне в руки? Как вы могли помыслить, что я смягчу приговор ради моего мужа – ведь именно то, что он часть меня, помешало мне просить о снисхождении.

В зале повисло тягостное молчание. Она продолжала:

– Теперь обвиняю я, и мне всё равно, имею ли я право на это или нет. Вас – в том, что юрисдикция Братства – шаг за шагом – привела к смерти моего любимого от моих рук. Себя – за то, что моя гордыня, мое стремление быть такой, какой меня создал Бог, потворствовали вам в этом. И за то, что осталась жить. Решая теперь мою судьбу, помните, что мы совиновники. Я кончила!

Теперь легкий шум прошел по всему кругу сидений. И тут со своего места поднялся Маллор. Он один, хотя и был одет в легенскую униформу, нимало не походил ни на даму, ни на монаха – разве что на удалого брата Тука: широкий в кости, размашистый в движениях. Запросто – как в таверне! – подошел к ней и пробасил:

– Керг! Это последнее волеизъязвление… тьфу, волеизъявление! – будет внесено в решение суда? Почему только в протокол? Не принято? Кем не принято, чушь бредячая! Уж в этом мы сами себе хозяева. Нас так артистически провезли мордой по луже, что любо-дорого. Слушай, дикая эркени. Не знаю, напишу ли я на твоем приговоре «да» или «нет», потому что его пока не существует в природе. Одно скажу. Хотя то, что выпало Денгилю, я бы тебе подарил куда с более легким сердцем, чем ему, всё равно – тебе як Бога кохам, пани. В том смысле, что агапо.

– Спасибо, Маллор-ини, – рассмеялась она. Отсалютовала собранию, сделала поворот направо кругом и ушла, на ходу поманив за собой конвойных, которые дожидались у входа.

Наружный засов снова вдвинули в косяк, чтобы войти – лязг механизма уже порядочно действовал ей не нервы. Впрочем, это была единственная докука за всю неделю. Молодой доман исправно поставлял ей полезные для здоровья деликатесы и напитки, приносил книги (не только на богоспасаемую тематику), таскал мягкую воду для мытья. Мылась она, естественно, в принесенной им же надувной ванне – и в целомудренном одиночестве. Специальная женщина укладывала феном ее волосы и долго возилась над ногтями (самой было нельзя, ножницы – режущий инструмент).

На этот раз доман принес платье.

– Велят переодеться.

– Опять?

Это был вроде бы легенский наряд. Такой же… нет, совсем не тот, что прежде. Нижняя одежда, вязаная, – не из черного, а из темно-красного шелка. Верхнее широкое платье сшито из тончайшей белой кожи. Башмачки на каблуке, мягкие, словно перчатки, – тоже. Пояса нет, как нет, разумеется и шпаги. Сие нечто означает, любопытно узнать – что именно.

Попудрилась, подвила концы волос на палец. Снова лязгнуло.

– Готовы? За вами пришли.

Это были ее конвойщики – и Хорт. Ее всегда поражало, с какой грацией легены носят свой орденский наряд с оружием, причем все, вплоть до интеллигентов и книжных червей в десятом поколении: будто поднимает, стройнит их.

И ведут ее не в зал заседаний, а дальше. Неужели – да! В зал Тергов. Народа в проходах куда больше обычного, прежнего – мужчины в защитном, девушки в лэнских рубахах и сарафанах, городских костюмах. Легены снова сидят, но на этот раз на возвышении у подножья Тергов и в полной парадной выкладке – такую она видела только раз, тоже во время суда: рясы, шпаги, черные мантии с такими глубокими капюшонами, что лицо остается в тени, если их надвинуть – но сейчас лица открыты и строги. А посередине – столик, на нем нечто алое, и меч, и пояс, и кольцо.