Текст книги "Девятое имя Кардинены (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Сейчас в доме безлюдье, потому что охотничий сезон. Гоны прошли, мамаши детей подрастили – самое время оленину вялить, шкуры распяливать на рамках, – говорила она, двигая огромный лагун с похлебкой на огонь и такой же почти чайник – с огня на пол.

– Что же, Денгиль охотник?

– Лесник.

И рот на замочек. Через десять минут, вытряхивая коврик на улице, опять:

– Ты бы посмотрела, каких он стеклышек для аппаратов и ружей из Эро навез. Преционная… прецизионная оптика или техника называется.

– Зачем ему оптические прицелы? Горных козлов за десять километров высматривать?

– А почему бы и нет?.

И снова на роток накинула платок. Белье из чайника крутым кипятком заливает и на плиту громоздит, дело опасное. Через пять минут:

– Книги у него! Буквы то остроугольные поверху – готика, то кудрявые – греческие или месроповские, то как плужный лемех – иврит, то сверху как в одну черту – де-ва-на-гари. Еще куфи и насхи. Денгиль ими Евангелие на арамейский перетолмачивает, лучшего дела не нашел. Все языки знает, похоже, а по-нашему, по-эркски, говорит – заслушаешься. Он ведь меня из лесу привез, когда дом ставили.

– С кем ему здесь на языках говорить? С охотниками?

– Бывает, и с учеными.

Опять застопорило. Но через минуту:

– Ешь больше. Вот приедет Денгиль-ини, спросит: хорошо ли гостью врачевала и обихаживала? Одно названье – володетель. Без его знака и за большой стол не усядутся.

– Какой стол, этот в доме или еще где?

– Да ну тебя, дева, с твоими расспросами!

Дверь на половину Денгиля была вечно заперта на ключ. Однажды Тэйни, зайдя в дом без тетушки, увидела ее приотворенной и как-то само собой вошла.

Дом воплощал в себе гармонию, комната – изысканный диссонанс. На окнах вместо занавесок – японские расписные экраны из шелка; стены не обшиты даже рейкой, но стесы бревен отполированы до матового блеска. Самая простая мебель, ни резьбы, ни узора, ни глянца – но на полу саксонская кобальтовая ваза с попугаями. Крашенный суриком настил, поверх него мозаичный меховой ковер. Клинки в драгоценных ножнах и ружья с наборными ложами устроены на скамьях, обтянутых грубым сукном. Друзы горного хрусталя и аметиста перемежаются с пучками сушеных трав. Удивительное сочетание варварства и утонченности.

И вот еще – она полуобернулась к выходу – прозрачная глыба то ли бесцветного хрусталя, то ли гутного стекла с выровненной поверхностью, а над ней – ее, Тэйни, портрет из эдинской квартиры!

– Синдром жен Синей Бороды, – язвительно произнесли из-за ее плеча.

Мужчина был тонок в кости, загорело-морщинист, темно-русые пряди густо присыпаны белым. Глаза совсем серебряные, только обвод радужки темный и зрачки. А взгляд то ли нагой, то ли обнажающий твою собственную душу.

– Простите, ради всего святого, мне не говорили, что сюда нельзя. А зачем у вас мое фото?

– Затем, что я в одночасье в вас влюбился, когда сюда на руках тащил, – он хмыкнул. – Грязную, как нищенка, пахучую, как портянка, – а еще вы причитали во всё горло от схваток.

– Почему вы обижаете меня и говорите неправду?

– И ведь верно, что зря, – сказал он с неожиданно искренней интонацией. – Оскорбился проникновением в святая святых. А с фото очень просто. На той стороне нашли негатив и переправили. Это, кстати, вольная перерисовка, я не люблю копий и вообще суррогатов. Кстати, коня вашего замечательного наши люди тоже увели с конезавода и сюда перегнали, исключительно из чистого озорства. Я на нем и приехал. Так что я примерно знаю, кто вы. Прямое мое дело: справки наводить. Да сядьте, что мы друг перед другом навытяжку стоим, – он пододвинул кресло, такое же архаически немудреное, как и вся мебель.

– И насчет моих вы знаете?

– Да.

– Девочка жива, муж умер. Так?

Он кивнул.

– Девочку я довез – чудом каким-то: она, естественно, в кювезе, инкубаторе таком. Доращивают до нормы, осложнений нет. А что до полковника… Официально – застрелился, чистя табельное оружие. Хоронили с большой помпой, невзирая на отсутствие жены; однако в закрытом гробу. Что уж там боялись показать – их дело. Через месяц после того – отставка президента по поводу тяжелой и продолжительной болезни. Где он – вроде бы и тамошние легены не знают. Говорят, в правительственной резиденции на каком-то острове. Ну, по их словам, матушка ваша и братья живы-здоровы, если вам интересно.

Но она не ощущала ничего, кроме тупого спокойствия, глубочайшей душевной немоты.

– Вы бы поплакали, что ли, Тэйни Стуре.

– Не могу, Денгиль. Всё во мне иссохло вместе с молоком.

Иссяк август, пролились моросящие, бесконечные дожди на альпийские луга и высокогорные рощицы, сбив последнюю листву: языки снега с перевалов удлинились; в воздухе заюлили белые мухи. Зима была здесь хоть и не сурова, однако ранняя. Денгиль теперь наезжал чаще, разрумянившийся, остро и весело поглядывал на Тэйни. Держал себя с ней как с родственницей, в лучшие минуты – как с дочкой: возраст как раз соответствовал. Привозил и своих парней. Все, как на подбор, были хороши: ладностью движений, естественным достоинством повадки, особым выражением глаз с затаенной полуулыбкой, неподдельно доброй и в то же время без обыкновенной прозрачности. «Дети не рабы, но свободной», – вспоминала Тэйни.

За столом в гостиной пили кофе, вели беседы, мимолетные и глубокомысленные в одно и то же время. При Тэйни особенно скрещивались словесные шпаги. Интеллектуальный уровень был на порядок выше, чем на подобных сборищах у нее дома, да и во Дворце.

Без них с тетушкой Глакией стиль и тематика резко менялись, разговор шел на пониженных тонах, но так, чтобы Тэйни могла кое-что уяснить себе из долетающих обрывков.

– Чужая страна… невмешательство… но люди, они тоже чужие, да?

– Ах, без высокого совета… полномочия, велика им цена, коли зеркальце разбито…

– Всех их я знавал и раньше (это Денгиль), но кто эта девочка среди них, не пойму, и они сами говорят лишь обинуясь.

Недели через две после этого Денгиль подошел к Тэйни, когда она вязала шарфик себе на зиму.

– Вот что. Малышка – мы зовем ее Хрейя, почти как колокол, из-за ее звонкого крика – она уже доросла до нормальной месячной, розовенькая такая, и из механической люльки ее вынули. Но с ней не всё как надо бы. Нет-нет, она не робот, но Маугли. Не выносит человеческих прикосновений.

– Как же вы с ней управляетесь? – спокойно поинтересовалась она, поднимая спущенную петлю.

– Как! Я же сказал – Маугли. Щенки сильно подросли, вот ее и кладут к ним на подстилку. Барахтаются вокруг нее, лижутся, ни один даже шутя за палец не тяпнет. Спят вповалку, едят вместе – кто из плошки, кто из соски. Обмывают ее, по всей видимости, тоже все скопом. Пробовали женщины класть себе на колени собачью шкуру, а поверх девчонку – не поддается на обман, орет. И ведь нормальное дитя во всех прочих смыслах, психолог что ни день проверяет. Пока нормальное. Вот и приказали, чтобы я привез вас.

– Я сама хочу, – Тэйни отбросила вязанье, поднялась. – Это ведь близко отсюда?

– Как сказать. Верхом поехать можете? Выздоровели?

– Да. Да.

С ребенком Денгиль ехал, разумеется, много быстрей, чем теперь с его матерью. Сидеть по-мужски было еще больно, по-женски – ненадежно себя чувствовала на крутизне, да и Бархат этого не уважал. Стратены ушли много вперед – торить дорогу. И тут на беду еще снег повалил так густо, что они двое мигом скрылись в нем ото всех глаз, то и дело сбиваясь в сторону от твердого пути.

– Не могу дальше. Ночуем! – крикнул Денгиль сквозь мешанину снега и ветра.

Хижина нашлась невдалеке от места, где они проезжали. Спешились, лошадей привязали снаружи на длинный повод, расседлали, задали им корма. В доме он протопил печь, нагрел постели у огня. Поели, улеглись и заснули – Денгиль наверху, Тэйни внизу.

Когда проснулись, было не то чтобы темно, однако серо и как-то непонятно.

– Засыпало нас, – сказал он весело. – Снеговой заряд из тучи прямо сюда угодил. Лошади залезли на крышу, ржут: бароны Мюнхаузены! Теперь будем ждать, пока мои ребята спохватятся и отроют. Самим никак: дверь в горских домах открывается не вовнутрь, как на лесном севере, а наружу, чтобы враг не вломился. Ну, еда имеется, тепло пока тоже. Плохо, печь не протопишь, хоть труба и торчит из снега, наверное. Копченая конина – это божественно, одначе лошадок жалко. Слушай, девочка, я ставни закрою и свечу зажгу, чтобы не так быстро выхолаживало.

Бусина шестнадцатая. Янтарь

Свадьба на все времена

– Крыша-то выдержит? – спросила она.

– Уже выдержала. Она хоть и плоская, но на крепких опорах. Вот если ты замерзать начнешь, будет хуже. Вся наша работа пойдет насмарку.

Он нагрузил поверх нее все покрышки и одежки, какие нашлись, сам остался в овчинной безрукавке.

– Денгиль, мне душно и тяжело, а вот тебе вмиг станет холодно. Иди тоже тогда ложись.

Он отвернул верхний слой, забрался под него.

– Снова спать будем. И ждать. Что еще делать?

Было до невероятия тихо – только звенела кровь в ушах и дрова из последних сил потрескивали в очаге.

– Волк, – сказала она. – А что будет, если нас вовсе не отыщут?

– Вот было бы хорошо! Хотя по лошадям найдут, конечно: может, через день, может – и через месяц. Откуда к тебе пришло это мое имя?

– Не знаю. Приснилось, наверное.

Она снова задремала. Проснулась оттого, что он, приподнявшись на локте, смотрел ей в лицо – в глазах стояло по язычку пламени, хотя свечной огарок еле тлел.

– Ты спи, поправляйся. Мне ничего не надо – только смотреть на тебя, – произнес он негромко. – И знать, что ты есть в мире.

И это, будучи правдой на его губах, стало ложью, достигнув ее слуха: горячкой в крови, желанием в чреслах и лоне.

– Волк, иди ко мне.

– Нельзя, скверно это для нас обоих.

(А почему? Мы враги и делим – не разделим Высокий Динан пополам? У меня дитя от мертвого, и я башмаков еще не износила, в которых шла… по горам, за гробом ведь меня не было?)

– Волк. Если правда, что грех помысленный одно и то же, что воплощенный – мне и нам обоим всё равно теперь.

И уже в полнейшей темноте они обнялись, пробившись навстречу друг другу через нагромождение мехов и одеял.

– Тебе не было больно? – спросил он после всего.

– Кажется, ты мнишь себя первопроходцем.

Он шлепнул ее по губам, несильно, чтобы не смять ей улыбку.

– Дурочка. Ты же как после операции.

(Какой? Родов или этого… отторжения? Не понять. Всё смутно и вне времени.)

– Я только одно чувствую: лучше мне никогда не было в жизни.

Потому что сильные руки его лепили ее заново – юную, цельную, гибкую: разглаживали рубцы, спрямляли складки; жаркое тело вбирало в себя, переплавляло, как в тигле. Любимый мой. Отец мой. Начало моего земного круга.

Его «лесники» вернулись к вечеру этого дня и работали всю ночь. Звенели о камень ломы, снег, шурша, отлетал от лопат; сумерки редели, и все отчетливее доносились сквозь предутренний свет звонкие и смеющиеся голоса.

Когда их обоих вывели и подседлали им коней, они оказались посреди доброй сотни верховых: к Денгилевым воинам прибились местные жители, в стеганых толстых халатах из яркого шелка и обмотах вокруг шапочек. Кавалькада тронулась. В розоватой игре холодного солнца на чистых снегах, среди многоцветных теней это выглядело триумфальным шествием.

По пути прибивались еще люди: длиннобородые старцы в чалмах или меховых шапочках с тесьмой, уложенной крестом на плоском донышке, молодухи с детишками, всаженными в седло впереди них. Видно, крепко его здесь любят, Денгиля, подумала она, оборачиваясь. Он накрыл ее руку с поводом своей ладонью, кивнул.

Кто-то выстрелил из своей винтовки в чистое небо – ее конь недовольно дернул ухом. В ответ раздался не очень стройный залп, гулом прокатясь по склонам. И еще один, и еще…

– Ой, Волк, а лавин ты не боишься?

– Никак. Я нынче ими управляю. И снегопадами тоже. Не веришь?

Всадники стекали с перевала в долину, к селению – и тут в ружейную пальбу влился торжествующий малиновый перезвон: два небольших колокола местной церкви поворачивались и летали на осях, радостно сплетая голоса и подголоски.

Ее осенило, наконец.

– Денгиль, нам ведь нельзя жениться!

Он глянул на нее так, что она буквально вмерзла в седло.

– Знаешь, над чем зубоскалили стратены, когда нас откапывали? Что мы с тобой вместе спали под снежным одеялом и ты теперь моя кутене, возлюбленная. Пусть над моей венчанной супругой шутить насмелятся, коли придется с руки.

В базилику они вошли вчетвером: Денгиль и два его домана в качестве свидетелей. Ватага теснилась наружи.

И окончательно остались вне времени и вне пространства. Солнце льется на алтарь из высоких щелей, а остальное – полумрак. Трепещущий желтый свет восковых свечей; каждая из них вставлена меж крутых бараньих или извитых козлиных рогов, развешанных по стенам. Икон и статуэток, привычных ее глазу, почти и нет – зато по обе стороны распятия высокие светильники, похожие на золотые деревья. А с невысокого свода спускается им навстречу целый лес ветвистых оленьих отростков.

– Охотники приносят в дар, – шепнул Денгиль. – За двести лет накоплено, и самых красивых.

Но тут, перебивая его голос, вступил хор: три, от силы четыре голоса, певших без органа в унисон. Негромкий голос читал по-латыни знакомые и в то же время диковинно звучащие слова, перемежая с пением – странный обряд, чудная церковь. Патер в белой складчатой абе с крестами по переду и полам и белой тафье, расшитой золотыми арабесками: игра теней все время изменяет его лицо. Тот бенедиктинец, что был в Лин-Авларе, отец Тони? Или старичок, который, пока она скоблила ему полы и кастрюли, декламировал псалтирь, как любовные стихи?

– По доброй воле ты, Даниль ибн-Амр ибн Ладо, прозвищем Денгиль, берешь за себя Танеиду бинт-Эно?

– Да. По доброй воле и от всего сердца.

– А ты, Танеида, раба Божия, согласна взять в мужья Даниля, держателя гор?

– Да, согласна.

– И прилепится муж к жене своей, и будут отныне одна плоть… Что Бог соединил, человек да не разлучит. Вы венчанные супруги, отныне и присно и во веки веков, аминь.

Священник накрывает их руки платом, затем снимает его. Руки и времена размыкаются. Базилика выпускает их из себя.

Бусина семнадцатая. Альмандин

– Теперь вы здоровы и во мне не нуждаетесь; можете снова ратоборствовать и низвергать полчища к своим ногам. Прощайте!

Денгиль поцеловал руку, на которую только что надел свое кольцо, дал знак своим, и они ускакали. Прочий народ неторопливо двинулся за ними.

– Ина Кардинена, ваш Кертсер уже приехал с отрядом, ждет вас внизу, под самым селением, – пожилой священник чуть щурил на свету узкие глаза с набухшими веками, лицо у него было самое заурядное. – Хозяин не велел вас отпускать без защиты.

Двое верховых: один на чалом, другой на вороном коне, который нервничает, охлопывает себя по бокам хвостом. В эдинских предгорьях весна света, в сердцевине дня снег тает до земли, и на озере Цианор уже зацветают первые золотисто-алые тюльпаны, совсем крошечные.

– Когда мы вышли на церковное крыльцо, у меня было такое чувство, будто он меня со всеми горами обвенчал, – Та-Эль улыбается. – А потом отпустил на манер правоверных: тройной талак в одной фразе сказал. Прости-прощай, говорит, и иди воюй без меня дальше, а я тебе не помеха.

– Колечко обручальное оставил, тем не менее, – Нойи взял ее за кончик полусогнутого пальца. – И какое: руку оттягивает. В жизни не видал ничего похожего.

– И не увидишь. Это из старинных силтов Оддисены, такие нынче не в ходу. Обрати внимание – виноградные кисти и листья по всему ободу и вокруг щита. Но за щитом ничего нет, а что было – не знаю. Мне Диамис моя милая, когда нашла меня в перерыве между войнами, хотела дать похожее для защиты. Камень там был, по-моему, красный гранат, воинский. Она открывала. Я отказалась: ни под кем не хочу ходить ниже Господа Бога. И ни ради чего. И нигде не хочу быть нежеланной.

– Поэтому и из Лэна ушла?

– Поэтому и ушла, – она снова улыбнулась, махнула рукой. – Что Лэн! Не наша земля, и мы на ней чужаки. Волчий Пастырь это мне показал как нельзя более недвусмысленно. Иное дело Карен: и кэланг, и горец. И даже мой Армор: взял за себя ихнюю первую танцорку и Вечный Город вроде как в приданое за ней. Пусть теперь втроем находят общий язык друг с другом и с Высокими Горами.

– Та-Эль! Здесь, на озере, нас никто не услышит, так ты мне на ушко признайся: они здешние легены, что ли, Карен и Арморова женка Эррата Дари?

– На ушко, так и быть, скажу: да. Но есть некоторые нюансы. Во всеобщей, динанской Оддисене они члены Совета, а в горах их власть ограничена столицей и вообще приходится ходить под своим же доманом. Ситуация неудобная и взрывчатая. Словом, благо, что я свое отыграла.

– Теперь будем президентову старость холить. Он меня в свою личную гвардию зачислил – до конца и бесповоротно.

– Это ты будешь. А я стану украшать и лелеять Ано-А: для Братства и для себя немного.

– Слушай, – Друг заехал вперед, оглянулся на нее. – Ты ведь улыбаться выучилась по-новому. Не со значением, не со властью, а как лиловый крокус из-под снега.

– Скажи, какой поэт в тебе проклюнулся!

И оба едут дальше вдоль озера.

Бусина восемнадцатая. Адуляр

Снова путь, только теперь всадники Денгиля боятся отойти от обоих молодоженов и на пядь. Сам он накрыл Бархата волчьей шкурой поверх седла, наладил стремена. Дорога, в самом начале довольно широкая, сузилась, обратилась в змею, которая вьется, хватая себя за хвост. Затем где-то за полдень она растеклась тропами: много езженными или такими старыми, что и трава расти боится. Дальше едут снова только вдвоем, отряд остался кочевать близ развилки и ждать их возвращения.

Путь им перекрыли несколько верховых стратенов в полной форме: обтяжные штаны и рубахи цвета хаки, мягкие сапожки, черные накидки с капюшонами, карабины и кинжалы. Потребовали:

– Назовите свои имена.

– Денгиль и его супруга, мать девочки Хрейи, – отозвался тот.

Воины спешились сами и приняли женщину с седла.

Перед ними в склоне горы открываются бронзовые створы, зеленоватые от древности, расходятся верх и вбок стальные брусья огромной решетки. Несколько шагов – и в обе стороны простирается бело-голубой, какой-то прозрачный от чистоты коридор. Медицинский Сектор – самый беззащитный и самый, может быть, богатый в Доме Тергов, или в Доме Зеркала, как его называют. Прийти в него может любой, кто нуждается в помощи, – ибо со времени еще самых первых междоусобных войн этот Сектор блокирован от остальных. Да и невыгодно никому его зорить, хотя технических устройств, медикаментов и снадобий здесь так много, что и ценой форта Нокс не выкупишь. Ведь все люди хотят быть здоровыми, невзирая на свое исповедание веры, а доктора, что тут ходят в полумасках или, если выразиться профессионально, в марлевых респираторах, сильны не одними медицинскими умениями.

Денгиль усадил жену на диванчик, повел носом.

– Пахнет эфиром и опопонаксом, но никак не едою. А между тем я проголодался после всех авантюр. Ты тоже?

Отловил сестренку милосердия в извечном наморднике – тугую, как мячик, поверх лазурной маски блестят глаза и смугло румянятся щеки.

– Атта, мишенька моя, а лейб-медик сего двора где будет?

– В ординаторской закрылся. Перед вселенским собором впрок наедается.

– Это удача. Я вдруг понял, что мой голод не столько физического, сколько духовного свойства. Ты скомандуй, чтобы и нам того же подали, что и этому гурману, а то ведь не я один – и дама моя двое суток всухомятку существует.

Медик кивнул им как старый знакомый, продолжая деликатно и методично углубляться в жаровню с цельным тушеным кроликом. По этой причине он был демаскирован и извлечен из полагающейся по чину изумрудно-зеленой медицинской пижамы: поджарый, как добрая гончая, изящный в манерах и изысканно некрасивый. На свитере, доходящем до колен, была вывязана парочка целующихся пингвинов, что вполне могло быть принято за шарж на новоприбывших.

– Вот, привез мамашу, – доложился Денгиль.

– Слышал, слышал, как вы насчет меня объяснялись, и сверх сего кое-что еще. В дороге ты не шибко торопился, а? Ладно, нам и сейчас не к спеху: пока присоединяйтесь к моей посуде, здесь почти половина туши осталась, а вскоре и другой еды натащат. Съедим, передохнем слегка, а там и отправимся поглядеть на чадо.

Тэйни ожидала, что девочку ей принесут чуть не в щепоти; но вместо этого сестричка Атта с видимой натугой притащила существо непонятной породы, которое извивалось внутри пеленок, мельтешило ручками в зашитых рукавичках, похожих на тюленьи ласты, и бесперерывно дудело игрушечным паровозиком.

– Вот, можно сказать, от сосцов приемной матери оторвала.

– Ты, случайно, не ошиблась номером? – полюбопытствовал Денгиль. – Я ее за месячную выдавал.

– Ну, уж ее ни с кем не спутаешь, тот еще младенчик. У, вопленица! Сил никаких нету! Это ее напоказ вырядили, а внутри она вполне еще плевого размера.

– Ну, давайте же, – властно прервала их Тэйни.

На ее коленях дитя замолкло так внезапно, будто нажали на кнопку. Она развязала тесемки чепчика, выпростала ручонку из разреза на рукаве. Ноготки были уже длинные, да и головка поросла темным пухом. Глаза не поймешь какого оттенка – мутные, как у всех грудничков, – но будто лукавые; и такое блаженное удивление на мордашке, что Тэйни тихо рассмеялась в ответ.

– Слушайте, доктор, – прошептала Атта, – никак от нее самой собакою пахнет.

– Да нет, просто вспомнили друг друга, так часто бывает, девочка, – ответил он ей. И – уже в адрес Тэйни:

– Я свое дело сделал неплохо, теперь твоя подача.

– Спасибо вам.

– Самая лучшая благодарность для таких, как я, – если нас забудут напрочь. Не как здоровый человек – врача, а как обыкновенный – состоящего в Братстве. Я ведь и по улицам гуляю, и на медицинские конгрессы захожу. Так вот чтобы не узнавать, ладно? Если, конечно, в газетах, которые читаешь, не опубликуют портрета или заново не познакомимся.

– Конечно, Хорт-ини.

– Так ты меня уже знаешь?

– Я думала, Денгиль-ини… мой муж слышал и об этом. Ясно же, что я была приемышем заграничного Братства: платили за обучение, коня подарили и прочее. Иначе с какой бы стати я разговаривала с эдинскими легенами?

– Ясного тут не больше, чем сладости в зеленом лимоне. Приемыш – не поверенный тайн. Ну, кто ты на то ни есть, а помочь нам можешь. Денгиль, изъясни твою идею.

Тот вздохнул, покосился на Атту. Сестра мигом завернула Хрейю – разомлевшую, ублаготворенную – и унесла.

– Если ты знаешь в лицо всех легенов-эмигрантов…

– Это утверждение или гипотеза?

– Не углубляйся в лингвистический анализ. Мы не видели их около десяти лет: даже те, кто временно выезжал из страны за рубеж. Зачем было наводить на них агентов, которые за нами самими следовали, понимаешь? А ты выбралась оттуда года четыре назад. Сейчас все они приехали или едут сюда в связи с особым политическим положением с Динане, и мы хотим, чтобы ты их идентифицировала. Боимся живых фотороботов.

– Это же непорядочно.

– Тайком – да. Но мы идем на этот шаг по общему согласию, чтобы между нами не было теней, – разъяснил Хорт. – Учти также, что хотя твое «да» послужит, так сказать, оправданием, твое «нет» обвинением не явится. Не узнала – так что же, ты и не обязана. А к тому же все будут тебя видеть и слышать, если оно так необходимо для твоей хрустально хрупкой совести. Ну как?

– Я согласна.

Муж усадил ее на скамью посреди леса веселых маленьких колонн, по-хозяйски расправил платье.

– Смотри. Перед тобой – Зал Статуй. Слыхала о нем?

– Да… конечно. И видела.

– Зарисовки, что ли? Любопытно, кто и когда постарался. Это же запрещено – всякого рода копии делать.

– Ну, не совсем запрещено и не очень-то зарисовки.

– Загадочная личность. Тогда слушай правила игры. Легены проходят колоннаду и садятся за стол. Смотри не ты столько на лица, сколько на манеры, жесты, особенности произношения. Если узнаешь кого-либо, сразу называй имя. Они постараются не оборачиваться к тебе, чтобы не смущать. Вот что еще: просят сообщать о них что-либо характерное, необычное. Как бы печать на имени. Если, конечно, вспомнишь.

– Как вам всем будет угодно, – Тэйни передернула плечами, будто от сквозняка.

Молчала она долго. Фигуры в узких черных одеяниях и широком верхнем платье белого цвета, садясь за стол переговоров, откидывали капюшоны с вышитым ни них тюльпаном (цветок золотной, листья-глазницы прорезаны насквозь), перебрасывались тихими репликами. Выучка у них что надо, с верху до самого низа иерархии, подумал Денгиль. У меня бы выдержки не хватило так вот стоять под прицелом. Разбаловался на вольном выпасе.

– Здесь они все? – спросил тихий голосок рядом с ним. – Я говорю. Следи слева направо.

– Керг. Эдинец. По специальности юрист, имеет прозвище «Борец за неправое дело», в том смысле, что защищал левых. Ну, я и должна его знать, верно?

– Сейхр. Заграничье. Историк: обожает выкапывать факты, которые переворачивают наше прошлое кверху ногами. Так и меня воспитывал в детстве. За специфические пристрастия назван «Потомок Чингисхана», фильма была такая во времена Великого Немого.

– Эррат. Эдинка. По происхождению из Лэна, за границей тоже показывалась. Тончайший искусствовед, культуролог, специалист по образному мышлению. «Ангел на острие иглы».

– Маллор. Лэн. Военный теоретик и практик, надежда наша в предстоящих испытаниях. Прозвищ целых два: за голос – «Труба иерихонская», за нарочито глуповатый вид – «Немудрое мира». Имеется в виду то немудрое, которое посрамило мудрых.

– Ты что, в качестве второго высшего образования семинарию кончала? Ладно, не обращай на меня внимания.

– Шегельд. Из Эрка. История религий, идея вселенской связи и параллельности миров. Прозвище – «Звездочет», любимое присловье – «Гипотеза, в которой я нуждаюсь».

– Салих. Из Эро, но проходил практику в Объединенном Королевстве. Фанат от электроники, хакер, крекер и прочее в том же кулинарном духе. Посему боялся народовать свои таланты, чтобы не обратили внимания военные ведомства. Брался в основном за рутинную работу по вводу и перекачке данных, за что имел не моральное удовлетворение, а одни скудные оболы. Прозван, не очень-то остроумно, «Оператором машинного доения».

– Диамис. Эдин, потом Эрк. Знаток самобытности, этнограф и этнолог. Имела до гражданской войны двоих сыновей, один ушел к красным, другой – к бурым. Предание сохранило два напутствия, которыми она их оделила: «Стройные теории и продуманные решения почти всегда бывают неверными» и «Бойтесь первых движений души, они обычно бывают самыми благородными». Насчет того, кому из двоих какое напутствие перепало, споры ведутся и по сей день.

– Хорт. Из Лэна… Даниль, с ним же все понятно.

– Все равно. Давай, что там у тебя за ним числится.

– В кулуарах одного зарубежного конгресса выразился так: «Бог вылепил человека из глины, а человек сотворил из себя грязь». Почему-то это приняли на счет Эдинера.

– Однако не слабо. Я за ним ничего такого ехидного не замечал. Крой дальше!

– Имран. Заграничье. Великий журналист. Поэтому всё о всех знает и может передать любую информацию по совершенно фантастическим каналам. В честь него узкий круг знакомых спародировал известное стихотворение рутенского поэта. Начинается так:

«Я вишу на пере у Творца

Едкой каплей вонючего дегтя…»

А кончается:

«Я вишу на пере у Творца

Тяжкой пулей литого свинца».

– Остроумно, но вот лестного чуть. Ты бы хоть голос понижала. Такая с виду кроткая девочка, а манеру будто у самого Имрана переняла. Не дай Бог подумают, что твой гадаемый конфидент – это он и есть.

– Зальфи. Исток ее – Северный Лэн. Блистательный экономист-аналитик, несмотря на крайнюю молодость. Она бы и рада была, чтобы ее припечатали по-легенски: но так неподдельно умна и так устрашающе обаятельна, что ни клички, ни кавалеры к ней не липнут. Пощли ей Бог ее единственного!

– Карен. Заграничник. Металлург, рудознатец, специалист по точному приборостроению и твердым сплавам. Друг детства. Как-то мне выдал: «Давай поженимся, я даже окреститься могу. Только не в протестанта, а в католика, чтобы одним хлебом причащаться. Нам Аллах вино пить не велит».

– Всех пересчитала? – сухо осведомился Денгиль. – Всех знаешь? А то, может, и надо мной пошутить захочется.

– Шутить над мужем богоданным не посмею. Но такая женщина, как я, вслепую замуж также не выйдет. Ты старший леген: у тебя в Эро влиятельные сестра и брат, мусульмане, которые хоть и помогают тебе, но сердятся, что выкрестился. Потому и зовут тебя негласно «кафолическим муслимом» по обе стороны границы.

Он сдернул ее с места, почти силой подвел к столу и втолкнул в круг.

– Вот, судари легены. Она моя жена, и я ее защитник, поэтому только я имел право ее испытать и испытав – спросить. Откуда она знает о всех нас тайное? Пусть это словесные безделки – тем более. Они никуда не идут и не передаются, кроме как в круге своих. Странно было бы полагать, что ее учитель сплетничал с нею о сотоварищах, а приятель – о старших по рангу братьях. Откуда это у нее? И откуда ее силт, который она не открывает ни для кого? Легены заграничья думают на легенов Эдина, лэнцы на эросцев, но никто из них не вручал ей кольца защиты. Спросите у нее сами, пока я здесь!

– Я вам поверил и так, – Керг повернулся к ней вместе с креслом. – Но сейчас – hora est! Час пробил – покажите нам камень!

Тэйни покраснела от смущения – и одновременно распрямилась с гибкой и светлой отвагой, как клинок из лучшей стали.

– Меня вынудили… Поэтому я прошу извинения за то, что мне предстоит сделать.

Она пошла в обход стола прямо к Тергам.

«Там у постамента мужской статуи есть потайная пружина, которая непонятно как и когда срабатывает при нажатии: древние механики так ее засекретили, что и места не отыщешь, и времени не подгадаешь, – рассказывала потом Эррат своему любимому Армору в день его посвящения в высокие доманы. – Но тогда она должна открыть в центре купола световой колодец наподобие критских, что в Кносском дворце. Так вот, когда наша Тэйни распечатала свой силт, нам вначале показалось, что там рубин или пироп. В зале ведь освещение современное, электрическое: бра по всем стенам. Но когда она прошла через площадку и остановилась у нижней ступени Лестницы Магистров к нам лицом, на нее с мягким рокотом хлынул сверху внезапный поток ясного дневного света. И все мы увидели на ее пальце переливчатую голубовато-изумрудную искру».

Бусина девятнадцатая. Альмандин

Шахский дворец в Срединном городе Эро напоминает общинные сельские дома своей открытостью: галереями вдоль этажей, куда выходят все дверные проемы, затянутые кисеей или шелковым батистом от насекомых, отсутствием стекол в узких окнах, напоминающих бойницы. Только главный враг, против которого они нацелены – солнце. Другого человека здесь то ли не считают соперником, то ли давно уяснили себе, что самая умная защита – приветливость. А бело-голубые и зеленоватые мозаики на внешней стороне стен, ковры и изящно выписанные изречения из Корана – на внутренней, полы, прохладные и чистые, как проточная влага, и цветы в тенистых внутренних двориках создают у пришлеца и гостя именно такое настроение.