Текст книги "Девятое имя Кардинены (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Ты… ты мудра. Знаешь, я тоже пойду с тобой. Для Белой Оддисены я слишком запачкался. В Эро тоже не вернешься: ни жен, ни детей, и даже Дзерен будет меня ненавидеть.

– Что же, иди. Мне труднее будет, но совладаю.

Пауза.

– Стагир. Среди легенов один всегда относился ко мне прохладнее прочих.

– Давно вычислил, такая моя служба. Имран, который на твоей героической смерти карьеру сделал и теперь слегка разочарован, что еще жива. Это у него где-то на уровне неосознанного.

– Психоаналитик, тоже мне. Тогда вот что: подойди – нет, лучше пусть кто-то от твоего имени сходит и попросит его говорить с тобой. Скажи: завтра именно он возьмет на себя командование и проследит за коллегами, дабы не учудили некую благородную глупость и не опозорили меня напоследок. А себя лично береги крепко-накрепко и никого к себе не подпускай, понял?

Он кивнул:

– От тебя самой тоже старших отгонять надобно, я думаю.

– И с какой стати ты об этом думаешь?

– Да уже вовсю рвутся прощаться.

– В множественном или единственном числе?

– Карен.

– Именно прощаться, а не отговаривать. И несомненный временно исполняющий и замещающий, то есть самая умная и потому безопасная личность… кроме, натурально, Имрана. Заранее условились оба?

– Откуда ты знаешь?

– Сегодня время бы не позволило вам и словом перекинуться. Хитры оба не по моему разуму, вот что. Один играет в простачка, другой тихую сапу под меня роет… Зови, что ли.

Уж конечно, и под дверью не ждал, и у кодового телефона не дежурил. Вызван особым Стагировым знаком, о котором давно, следует полагать, условился. Стал на зеленый ковер в легкомысленной прихожей и даже ресницей не шевельнул в сторону креслица или скамейки чугунного литья – мол, постою, не гордый. Тергата напоказ ему и всему воображаемому свету, сидя на пестром стульце, занималась рукоделием – выдергивала из плеч парадной робы нудную шнуровку, продевала широкие круглые запонки. Хочешь, мол, говорить – говори первый.

А начал он неожиданно:

– В этой оказии здесь должен был быть Маллор.

– Вот как.

– Он умер неожиданно и не разрешил меня от обещания молчать.

– Значит, так было записано в Главной Книге, что ж теперь?

– Он, наверное, спросил бы: если бы тебе знать, что на твоей совести нет смерти возлюбленного, как бы решила сегодня?

Тергата сложила рукоделие. Медленно подняла от колен лицо – зрачки ко зрачкам:

– Сослагательное наклонение – самая мерзкая из глагольных категорий. Ты не сказал по сути ничего – и требуешь ответа?

– Не я. Маллор требует.

Усмехнулась как могла спокойней:

– Что только вы двое присутствовали на том обряде и никто больше, никто типа моего Стагира, я разумею, – магистру узнать нетрудно. И что есть общая для обоих тайна – неумный догадается.

– Ты хочешь ее услышать?

– Нет. Делай как тебе угодно, спирит.

– Почему?

Выразительно пожала плечами:

– На моей совести – полновесная тяжесть любого из моих решений. И насчет Денгиля, и в том, что касается меня самой. Существует он или нет – он изжил себя раньше, я – сегодня. Неужели ты полагаешь, будто от тебя зависит хоть малость?

Тут Карен порешил-таки занять сиденье самоволкой. Однако не напротив – рядом, чтобы ее глаз убежать.

– Что, в конце концов, тебе известно?

– Я не обязана говорить, а ты не имеешь права настаивать.

– Тогда я… Я прошу. Пойми, мне надо.

Конечно. Снова признание в любви – я, мол, еще тогда, в Вечном Городе, на тебя подивился… Или ты, ина Тергата, слишком самоуверенна? Да нет, просто очищает непокойную совесть, наверное. Ладно-ладно, уважим, куда тут денешься.

– Обернуть клинок – иногда просто ранить. Типа суда Божьего. Я так думаю, то Маллор покойный делал: ты слишком интеллигент и склонен к рефлексам. Сколько он потом прожил?

– Кто – он?

– Скотина. Являешься кровь из меня точить и еще девственником смотришь. Сказать за тебя или сам разрешишься?

– В ту же ночь. Маллор меня предупреждал, что зря мы это затеяли: когда Волк решает, выходит по его, а не по-нашему. Но и стать против него не посмели бы, как в старину… Он понимал. Мы играли с ним по очереди; как бы двойная дуэль до первой крови. Тут ты ошиблась насчет моей рефлексии. Раны не такие уж серьезные – он же был несравненным фехтовальщиком, через такое в себе и нарочно не переступишь. А в ту же ночь – как приступ: гемофилия в резко выраженной форме… Без видимых причин, без каких-либо оснований. Видно и вправду, что ни делай – всё без различия.

– Или аспирину наглотался.

– Дальше мы оба существовали так же точно, как и ты: позабыв до некоего времени. Легены почти всегда так живут – с клеймом на душе. Теперь приказывай.

– Зачем? Что сам решил, то и сделаешь. Завтра на хорах станешь. Нового магистра вырастишь – понял ведь, из кого. Дочку мою благословишь на брак с побратимовым первенцем. А в прочем я тебе не указчик.

Вздохнул, решаясь, обхватил за плечо и, как много лет назад, приблизил к ее лицу карие свои глаза, юные губы. Неужели Карен и в том хитрил, что не он будто бы меня раненую на руках вынес? Что же, разомкнутое – смыкается, несбывшееся – воплощается, начавшееся – да завершится. Прими в дар хотя бы одно: последнее тепло дыхания моего…

…Гвардейцы Стагира ведут их обоих как бы в капсуле: те стоящие на их пути воины, которых они минуют, – заворачивают и идут следом, окружая их всё более плотно. И опять много людей в коридорах – на любом повороте и подъеме стоят и провожают взглядом. Понимают ли? Эросцы – безусловно. Открывается дверь – и опять перед нею низвергающийся тремя каскадами каменный водопад. Дорога магистров. Черные ступени. Шаги Стагира за спиной.

«Господь, Ты, что держишь мою землю и Синее Небо нерушимо! Снова протягиваю я Тебе свою жизнь и уже ничего не прошу взамен, потому что всё исполнилось у меня в этом мире. Я – вино, что созрело и рвется из тьмы сосуда. Позволь мне излиться. Я золотая бусина на Твоей нити; я капля росы, играющая в Твоем луче. Дай мне проникнуться Твоим сиянием!»

Нисхождение.

«Я хотела быть одной крови со всем живущим – а ратоборствовала. Я должна была созидать – и убивала. Ложны ли были мои пути или истинны? Скоро Ты скажешь мне это».

Снова нисхождение.

«В руки Твои предаю себя, и Терг твоя правая, а Терга левая, ближе к сердцу. Терг, вот я гляжу тебе в глаза: подними грехи со дна моей души. Терга, я касаюсь покровов твоих: смой с меня их ужас и мрак, чтобы светом единым предстала я перед Его милосердием».

Тергата снимает с пояса меч Денгиля, протягивает его Стагиру вперед рукоятью. Расстегивает пояс. Сбрасывает мантию и выпрастывается из верхнего платья, которое послушно ложится у ног. Бережно кладет поверх всей груды одежд свой перстень со щитом, выпрямляется – серебряная и алая – в своей тонкой шелковой кольчуге. Принимает из руки Стагира его черную карху. И говорит ему дерзостно и твердо:

– Ну что же, брат мой, время кончать наш давний поединок. Смотри, не урони чести – зрители у нас подобрались отменные!

В моем конце – мое начало. Эпилог

Путник прошел через лес, еще полный ночных теней. Вырастали перед ним то могучие тела дубов, повитые туманом как коконом, то призраки широких лип и каштанов, то звенящие на утреннем ветру березы и ясени. Кусты и трава были влажны от росы, одежда и обувь его мигом промокли. Где-то рядом, невидимая, бродила лошадь, хрупая травой и звеня кольцами сбруи.

Потом он уперся в двухметровую стену из каменных глыб и пошел вдоль нее.

– Дедусь, ты чего ищешь? – послышалось вдруг сверху.

Он посмотрел ввысь. На гребне стены лежала девочка лет девяти-десяти, свесив голову с падающей вниз темной прядкой, и болтала в воздухе ногами, согнутыми в коленках.

– Какой я тебе дедушка, я еще мужчина в цвету, – он улыбнулся. – Прохода ищу. Вроде здесь внутри когда-то были правительственные дачи.

– Не знаю. Вот поселок недалеко, это правда. А это наша усадьба, в ней всегда жили люди нашего рода.

– Вот как… А я-то всю ночь шел.

– Слушай, ты с моей кобылой в лесу не повстречался? С вечера убежала подседланная. Не поможешь изловить?

– Не привычен я как-то чужих лошадей перенимать.

– Ладно. Я ее сейчас сама позову, а ты рядом постой.

Она перекинула ноги и села. На ней был комбинезончик из чертовой кожи и остроносые туфли на низком каблуке. Прохожий протянул руки, чтобы ее подхватить, но запоздал. Девочка мягко, как кошка, приземлилась на четыре точки. Позвала:

– Налта! Налта!

Издали послышалось ржание и приближающийся стук копыт.

– Интересное дело! Что же она раньше не подходила?

– Тебя почуяла. Раз есть взрослый, значит, на нее не будут карабкаться с пенька или с ветки прыгать. Ты же меня в седло подсадишь?

Впрочем, его помощь была номинальной, С третьей попытки девочка и сама влезла, причем довольно сноровисто.

– Поехали ко мне домой. Там, сзади, калитка есть, чтобы через главный вход круга не делать. Держись за стремя или хвост, а то потеряешься. Есть-спать хочешь, наверное?

– Больше есть, чем спать, и то не очень. А ты меня не опасаешься в дом вести?

– Ф-фа, ты же добрый. И глаза нездешние.

Подъехали к берегу реки, к которой вели пологие ступени. У причала стояли две лодки и ботик с нарисованным на борту смешливым синим глазом. Здесь в стене была дверца из кованых железных прутьев: они зашли сами и завели Налту.

Внутри земля была насыпана высоко, и замшелая стена оказалась гораздо ниже от нее. Шли они по аллее из старых лип.

Справа внятно пахнуло конюшней.

– Ты погоди здесь, я этой гулене овса задам, коли уж запарено.

Девочка исчезла с Налтой в поводу и через несколько времени вернулась с плошкой в поднятых руках. За ней, сквалыжно мяуча, шли две кошки.

– Малявки опять им молоко у самой конюшни оставили. Коты до него не больно охочи и пьют только под настроение. Зато змеи приходят и лошадей пугают.

– А кошки не боятся змей?

– Что ты! Вон Барсюга, – она кивнула на вальяжного серополосного кота с белыми лапами и интеллигентной мордой, – одного бедного ужика чуть пополам не перервал. А ужи и гадюки трудолюбивые. Оберегают корни в земле и кору на стволах.

Она нагнулась и потрогала щиколотку и выше.

– Ох, ногу вчера натерла об одну толстую кобылу. Ноговицы надо было надеть, не полениться. Кони здесь не выгулянные, собаки от сытости еле брешут, кошки мышей не ловят… Дармоеды. Только детям с ними играть.

– И много детей?

– Ага. Я попыталась как-то пересчитать – три раза сбивалась. Братцы-сестрицы родные, двоюродные, троюродные, N-юродные и просто так, без родословия и порядкового номера. Одно слово – дитятник.

В дом вела стеклянная дверь. Собственно, здесь был полукруглый эркер, доходящий до земли и весь увитый диким виноградом. Обширный коридор был разделен поперечными выступами на части разного цвета и вида. Около столовой был черный кафель с рисунком из зеленых и желтых кленовых и каштановых листьев, на полу стояли букеты в плоских вазах. Одна из вездесущих кошек сидела на подоконнике и от нечего делать мыла себе подхвостье, задрав ногу пистолетом.

– Ты потише себя веди, а то весь дом перебудишь.

Однако на звон ложек о тарелки пришла огромная овчарка с кроткими глазами, сохраняя достоинство, улеглась у миски на полу. Зевнула, показав два ряда клыков, похожих на белые скалы. «С такими сторожами легко быть храброй», – подумалось ему.

После завтрака (отварная рыба и овощи для него, творог с земляникой и сливками для девочки, мясной кулеш – собаке) перешли в библиотеку.

Он сидел на кольцеобразном диване, а девочка бегала у него за спиной по деревянному променаду.

– Сколько книг у вас. И редкие! Я столько в частных собраниях не видал. Однажды только, в юности, и то вроде бы меньше.

– Это вообще-то библиотека Оддисены.

– А кто главный хранитель фондов?

– Я. Что ты смеешься, прочим домашним это до лампочки, им бы детективчик пострашней на ночь почитать. А я все книги и альбомы знаю в лицо. Вот смотри: эти, по коневодству и о старинном клинковом оружии – папина папы; языковедческие на всех современных языках, инкунабулы, рукописные на арабском, исторические трактаты, это… (она чуть запнулась) маминой мамы. Латинские и древнегреческие свитки в футлярах, стихи, всякие шедевры полиграфии – от дедушки, который был ей мужем перед Тергами, ну, конечно, он был тогда не дедушка. А вот эти тафсиры, и сунна, написанные почерком насхи, и Хайам, и Газали, и Авиценна, и Великий Шейх – наследство от другого дедушки, которому она была женой.

Он чуть усмехнулся такому странному перечислению родственных связей.

Девочка ухватила, наконец, альбом ин-кварто и с ним в руках соскользнула на попке по скату спинки прямиком в диванное сиденье.

– Смотри, какие красивые рисунки, только вымытыми руками и листать. «Пламенеющие клинки», знаешь, с витым лезвием, как Зульфикар пророка; дамасские с узором «виноградная гроздь», испанские «волчата», индийские куттары со сдвоенной рукоятью, рога дервиша, японские парные мечи, скандинавский булат, динанские «жальца» и эроские кархи… Ты про мечи любишь читать?

– Ни читать, ни видеть. Ты лучше мне про своих зверей расскажи. Я ведь, собственно говоря, бродячий маг… то есть волшебник.

– Взаправду?

– Ну, во вполне земном смысле. Работаю со всякими животными, выхаживаю, приручаю, размножаю на воле. Решил, что нашему младшему брату-минориту больше всего к лицу печься о братьях еще меньших.

– Ой, послушай, а ты с птицами не пробовал говорить? Может статься, тебя и вовсе Франциск зовут?

– Пробовал, не выходит пока. Ни в какую не понимают, не дозрел, видимо. Вот пишу много: книги публикую, статьи кропаю по своей тематике, биологической, с того и живу. Еще езжу: Гринпис, Международный экологический комитет, всякие там постоянные комиссии по соблюдению гомеостаза в природе и обществе, заповедники, лесничества вон здешние… А звать меня Дэйн.

– А меня Кинни. Я это имя всё время тебе посылаю. Извини, мне показалось, что ты меня слышал.

Она заткнула альбом на место.

– Теперь ко мне пойдем. Отдохнешь, если захочется.

В ее комнату вела дверь прямо из библиотеки. Огромное окно во всю стену было забрано деревянным переплетом. Пышный, изумрудного цвета палас, множество растений на полу и по стенам делали комнату продолжением сада. На холстинковых обоях были прикноплены детские рисунки, различные по художественной манере и возрасту исполнителей. Широкий подоконник был завален ракушками, камнями, флакончиками, феньками, игрушками из ниток и шишек и прочей милой чепухой. У раскрытой створки сидел небольшого формата еж и деловито лопал шматок вареной колбасы. Увидев Кинни, развернулся и подставил под ее ладошку пузо, покрытое редкой белой шерстью.

– Вот, полюбуйся: неженка, тунеядец и змееед. Кто за бедненькой Эгле по всему саду гонялся, Рикки-Тики-Тави недоделанный?

Зверь сердито ругнулся по-ежиному и шастнул в открытую оконную створку.

– Покончил жизнь смертоубийством в порыве благородного негодования. Ничего, там газон и земля мягкая. Зато цветы от такой жизни хоть вовсе не сажай.

Уселись оба на матрас, покрытый грубошерстным одеялом.

– Это я бабушкину комнату у мамы выпросила. Знаешь, тут было вот такое бронестекло, во всю стену – и даже без форточки!

– Зачем стекло: война была? Стреляли?

– Да нет, никакой войны не было. Папа объяснял, что ушло только то, что само по себе готовилось отмереть, прежние управители заперлись в своей домашней жизни, а те, которым они не давали жить, заниматься торговлей и наукой, рисовать и писать музыку и стихи, – появились в полном блеске. Вроде как зеркало от грязи отмыли. Меня тогда еще на свете не было. Мама с папой – они тогда были совсем молоденькие и неженатые – приехали в город Лэн, у нас там дом рядом с Кремником и колокольней. Тогда как раз объявили о-фи-ци-альное отделение земли Эро, и по этому случаю была их делегация. Эроское Братство тоже явилось, и, папа говорит, – в самом деле черное с ног до головы: только на рукоятках сабель и на конской сбруе малые серебряные бляшки. И накидки под тафьями темные. В трауре. Наши стратены и доманы тоже впервые стояли с открытыми лицами, в защитном и серые с черной оторочкой плащи за спиной. Оба легена, с той и этой стороны, тоже в вороном и сизом, как небо в грозу. И – знаешь? С тех пор каждый год в этот самый день спускаются с гор и проезжают по городу до площади колоколов трое верховых: черный всадник, зеленый всадник и между ними – золотая девушка из лесного рода Эле в белом платье и алой мантии.

– Стагир, Денгиль и Кардинена.

– А. ты об этом тоже слышал? Конечно, то люди, которые их играют, а не они сами. Отец говорил, что легенов и магистров Оддисены сжигают и пепел сыплют в горную реку, исток которой – под Залом Статуй: чтобы они были нигде и во всей земле сразу.

Помолчали: Кинни – охватив руками коленки, Дэйн – теребя шнурок на башмаке.

– Недаром говорят в Лэне: из пахты и масла, как ни старайся, молока уж не выйдет. Разные они, эти наши Братства, хоть и заключили союз, – сказал он как будто для себя.

– Мне всегда было жалко, что я не смогу играть, хотя я тоже по маминой маме из фамилии Эле; у меня даже костюм их есть. И в седле держаться меня учить не надо, не то, что этих лесовичек. Только я ведь некрасивая.

Он впервые взглянул на нее оценивающе. В самом деле: каштановые волосы, в которых утреннее солнце зажгло рыжую искру, были слишком легки, чтобы уложить их в прическу, носик – целеустремленный, рот хорошей формы, но пухловат; анфас лицо с маленьким подбородком и широкими скулами напоминает арбузную косточку. Но глаза хамелеончатые, то ли темно-серые, то ли синие, и меняют цвет ежеминутно. И по лицу все время скользят блики, точно пламя или рябь на воде, – меняя его и снова возвращая к себе.

– Ты еще будешь хороша – но иначе. И играть будешь, только другое.

Из окна потянуло теплым дыханием земли, и девочка поднялась.

– Знаешь, если вот так встать против ветра и пойти по его запаху к его корням, или по бегучей воде до ее истоков, или по нити, соединяющей тебя и того, кто о тебе думает… Ты летишь по всей просторной земле, как по лучу, и, кажется, вот-вот сорвешься во что-то – не знаю, как сказать. Тьму, которая светится изнутри, свет, который звенит. Скажешь, я выдумываю? Все мои взрослые так считают.

– Нет, я верю. Это другое говорит сквозь тебя не твоими словами. Ты еще слишком для него маленькая, как и твое имя… Кинни, постой, а как тебя зовут по-настоящему, по-взрослому?

– У-у, я не люблю, – она будто проснулась, хотя Дэйн мог поклясться, что и до того не спала. – Длинно, как товарный поезд. Хрейа-Киншем Стуре-Ланки.

– Хрейа? Надо же. Я ведь о тебе слышал от своих братьев, только не думал, что это ты и есть. Ты ведь младшая из девочек ины Цехийи, да? Вот… погоди.

Он лихорадочно обыскивал потайные карманчики балахона. Наконец, нашел – на гайтане чуть ниже цепочки с Т-образным деревянным крестиком.

– Я всегда ношу с собой одну вещь, которая ищет хозяина и теперь, думаю, нашла. Вот, возьми!

Он дернул гайтан, и в руке у него осталось кольцо со щитом, чуть более крупным, чем на его собственном силте, и сплетенное наподобие виноградной лозы.

– Оно тебе великовато, на вырост. Носи его пока на цепочке, и пусть оно тебя бережет. Особо им не хвастайся, но и не таись. Но только когда станешь взрослой и оно наденется на палец вплотную – открой камень. Надо нажать на этот выступ, гляди. Сам перстень старый, но камень в нем поставлен новый, твой. Он скажет тебе нечто – ты ведь и с камнями говоришь, как с животными, цветами и ветром? И тогда ты свяжешь все нити, сплавишь воедино расколотое зеркало и соединишь обе створки раковины. Прощай… внучка!

Дэйн спрыгнул с подоконника на землю, дошел до ограды, перемахнул через нее, как белка, и исчез.

Девочка следила за ним в задумчивости, потом нажала сбоку щита, как он ее учил. Силт со звоном раскрылся. В гнезде был укреплен камень, зеленый, как трава, но там, где на него падал теплый солнечный луч, изнутри мерцала красная точка, грозя охватить его кровавым пламенем. Ночью, у камина или свечи, этот багрянец расплеснется по всем граням.

Кинни испугалась, сама не зная чего, и захлопнула кольцо.

Отец стоял на пороге, беловолосый и смуглый, и улыбался ей – они оба были из породы жаворонков и изводили этим весь дом.

– Что случилось, доча?

– Вот, – она протянула ему открытую ладонь с перстнем. – Дали мне.

Отец долго всматривался в полустертую двойную надпись на внутренней стороне ободка. «К» там виделось и «Т». Наконец произнес со строгим удивлением:

– Это кольцо твоей великой бабки.

Интерлюдия

Вначале ей привиделось, что она, молодая, лежит в полусне-полуяви, как тогда в лэнской своей комнате. Но нет: последнее, что она знала о себе, – была сильная, мгновенная боль в сердце, которую она успела отдать владельцу своего клинка. Потом темнота двумя огромными ладонями охватила ее и взмыла с ней вверх – впрочем, верха и низа здесь не было. Тьмы тоже: это казалось как бы сердцевиной густого по тону изумруда, в которой мерцали и переливались светло-красные струи, и луг – нет, ковер – нет, иное; словесная шелуха стремительно спадала с этого мира. И в нем – в ней самой? – родился Голос: без звука, без плоти и протяженности…

– Здесь нет ни света, ни мрака, ни пространства, ни времени, ни названий, ни образов – но есть всё. Тебя отпустили отсюда, а теперь ты по воле своей возвращаешься. Здесь преддверие.

– Ты кто? Бог?

– Забудь о словах, говорю тебе. Кто я? Я – города, которые тебя учили, родники, которые утоляли твою жажду, ветер, который дарил тебе крылья. Я Денгиль, твой вечный возлюбленный, и Нойи, твой брат, и Абдалла, твой супруг: мы все трое связаны твоей клятвой. Я девочка Кинни, которая в свою пору явилась на землю, и ее брат из иного мира. Я Карен и Дэйн. Я мириады живых существ и миров, о которых никто до сих пор не имел понятия, кроме меня, и то, что парит над мирами: однако все они – только образы для постижения. Хочешь ты, ставшая самой собой, стать Мною – Нами – Всем – Ничем?

– Ничем? Я… я боюсь.

– Вот еще. Ты же сроду ничего не боялась.

Свет возрастает, густеет, звенит – vox humana, голос Хрейи, Песнь Песней.

– Неужели это и есть смерть?

– Нет. Это та Игра, к которой ты призвана. Это Свет. Это Жизнь. Все вы – странники на ее дорогах.

Часть II. ТРЕХГОЛОСНАЯ ФУГА

Пролог. Бусины, упавшие с нити

Некогда – в каких временах и на каких путях, не столь важно, – трое любимых моих подарили мне три вязки бус: желтоватого, бархатно-переливчатого адуляра, камня луны и девичества, который так любят эдинцы, темно-медвяного эркского янтаря, вобравшего в себя вкрапления бесчисленных реалий, излучения многих веков, прошедших и будущих, и царственно-пурпурных лэнских гранатов-альмандинов. Пурпур – во имя властной Та-Эль Кардинены, пренебрегшей громкостью своего имени. Адуляр – кроткой Тэйни, самого могущественного моего воплощения. Янтарь – как символ исторических и в то же время – эсхатологических времен, общих для всех тех новых моих воплощений, когда я пыталась удержать все цели сразу: зачать дитя, уберечь его отца и моего возлюбленного и остаться властной. Безалаберная, скитальческая моя жизнь так спутала все три нитки, лежавшие в потайном карманчике против сердца, что мне пришлось их рвать, чтобы разъединить. Ни один камень не потерялся, но подбор был утерян непоправимо. И я принялась низать точеные кругляшки в том порядке, какой получится, подбирая наиболее весомые.

Странное дело! Вышло нечто если не красивое, то вполне своеобразное и не лишенное внутренней логики.

Вот пусть таким и остается!

Бусина первая. Янтарь

Прародители

По еле приметной тропе, среди потемневших от влаги стволов и подушек мха, шли двое. Впереди – высокая худая старуха, сзади – мальчик-подросток. Оба светлокожие, тонкие в стане, с легкой походкой – настоящие жители леса. И одеты едино: в куртки, штаны и поршни из выворотной кожи. Только светлые волосы мальчика были непокрыты, а старуха носила черный двойной плат, распущенный по спине во всю длину. У нее за спиной были длинные корявые шесты с обугленными концами, у мальчика – мешок с едой, деревянный молот, длинный лук со спущенной тетивой и две-три стрелы, сунутые в берестяную налучь.

– Стрелять-то в кого собрался? Натянуть не успеешь. Или палкой отобьешься? Тогда одну из моих возьми, поувесистей будет. Воин! – видно было, что спор тянется давно и уже порядком надоел обоим.

– То мое дело, баба Тэйни, – строго сказал он. – От человека и кулаком отобьюсь, волки летом сытые, а лук уж больно шибко стрелу пускает, если напряжен. Подумать не успеешь, стоит ли.

Снова замолчали. Здесь мох затянул и деревья на высоте человеческого роста, и в его зыбкой толще нога то и дело встречала гниющий сук или булыжник. Воздух стал пахнуть резче, плотнее липнуть к коже. Подходили к болоту. Старуха то и дело приподнимала носком еловые лапы, которые стелились по самой дороге, дотрагивалась рукой до осиновых веток с бляшками серо-зеленых листьев: то ли лаская, то ли пытая отметину.

– Скоро к месту выйдем.

И в самом деле, лес будто отрезало. Пологий склон с выступающими, 3как жилы, древесными корнями спускался в темную воду, подернутую ряской, вспухшую островками звездчатого кукушкина льна и осоки с бледными цветами. На берегу между вбитых в землю досок лежали такие же, как у старухи, древние, узловатые колья, пропитанные смолой, чтобы не сгнили.

– Кольгринда. Путь через топь. Здесь она кончалась, отсюда и пойдем.

В этих местах, куда почти невозможно пройти посуху, болотные тропы размечают. Но когда ожидают врага, наметку выдергивают: тогда пройти в селение, не рискуя провалиться в зыбь, могут лишь местные, и то пока помнят.

Старуха неторопливо развязала плат, разделась. Под кожаными одежками на ней была грубая полотняная рубаха, заношенная до полупрозрачности.

– Я с тобой, – сказал мальчик тоном утверждения.

– И думать не моги! Меня затянет – кому вызволять, как не тебе?

– Помоложе твоего не нашлось на такую работу.

– Ох, объясняй тебе в который по счету раз. Одна я по древности моей знаю, как тут шла дорога. При мне колья вытаскивали. Небось, внизу по сю пору те же камни лежат – моя нога их почует. Да и терять мне не столь много. Девяносто лет без мала землю топчу, двенадцать сынов и дочек родила, внуков от них пошла добрая сотня, а уж правнуков таких, как ты, – что игол сосновых! Все крепкие и смышленые, и никто не умер по моей вине.

– Мужчины пошли завалы разбирать на тележном пути. Это я понимаю. А о кольгринде никто из чужих и не ведает.

– Почем знать, может кто сунется по дурости. Главное, мы обещали эркскому правителю, что откроем все пути, так, значит, и надо сделать. Неважно, есть ли в этом смысл и польза.

– Ну да. Слово держим.

– Не только. Вот женщина родит, так всё в доме развязывают и открывают настежь, чтобы ей разрешиться. Суеверие, думаешь? Ой, не так все просто. То, чего ты хочешь, надо показать Ему… Ну, заговорил меня. Иду, да держат меня обе руки Бога, правая и левая, что ближе в сердцу!

Она зашла в болото по пояс, неся два шеста и молот в поднятых руках. «Мост» на дне нашелся, видимо, сразу, потому что первые меты она поставила в двух шагах от берега и тотчас вернулась за другими. Так было надо пройти с полет стрелы, ходя взад-вперед подобно челноку: вначале по колено, а дальше – по грудь в жидкой болотной грязи. Раза два то ли нога у нее сорвалась, то ли плоский камень от времени ушел вглубь – она погружалась едва не с головой, мальчик напрягался подобно луку – но тут же выбиралась на крепкое место. В конце концов он не выдержал, ухватил в руку булыжник и полез за ней следом – проходить путь второй раз, для верности.

Закончили работу уже близко к вечеру. На своем берегу сняли грязное, сунули в мешок и начерно обтерлись кукушачьим мхом, который мальчик успел натеребить. Натянули верхнюю одежду. Отошли куда посуше и поукромнее. Мальчик сноровисто разжег костерок, набрал в ключе воды и подвесил над огнем котел. Когда вода нагрелась, обтерлись еще раз, переоделись в чистую исподню. Из запазушных карманов извлекли еду – вяленое мясо и пресный хлеб; поели. Под низкие еловые ветви нагребли хвои, а поверх них набросали лапника – вышел полог для спанья.

– Ну, правнук, ползи туда, грей мне место. Ближе к полуночи поменяемся.

Она уселась у огня, подкармливая его древесной мелочью – чтобы не гас и шибко не разгорался.

«Понимаешь, правнук, нельзя строить блаженную землю в одиночку и только для самих себя. Даже как образец. Когда мы, беглые холопы, уселись здесь на трех кочках посреди леса, отбились от всех и вся и учредили три вольные деревни: Зент-Антран, Зент-Ирден и Селету, – у нас стало всё общее и всё свое. Лес был изобилен, охота давала много мяса и шкур. Расчищая поляны, чтобы селиться на них, мы вырубали только те деревья, которые шли на постройку. На лесных луговинах мы сеяли просо, удобряя землю золой из сушняка, который горел зимой в наших печах. Белую бересту мы испещряли знаками нашего священного письма, чтобы учить детей. Мы приноровились отличать съедобные коренья от ядовитых и находить применение тем и другим. Прясть сосновую хвою, расплющенную между камней, и длинную болотную траву, и шерсть лохматых наших псов. Добывать дикий мед, не губя пчел, и варить болотную руду. А стоит нам захотеть – и через границу, которой мы себя обвели, тайно, воровски передавали бы нам в обмен на лисьи, бобровые и куньи меха – всё, чем славен внешний мир: и сладкий сахар, и черную сталь, и белое серебро, и книги на коже и травяном волокне.

Только мы не захотели лжи. Понимаешь, правнук? Подло быть счастливыми помимо других и горько – несчастными вдали от других людей. Я жила довольно, чтобы понимать: извне вместе с благами, не так нам и желанными, придут и болезни, и войны, и неравенство людей, и чуждая вера. Нам потребуется вся наша сила, чтобы сохранить себя. И всё-таки – дороги должны быть открыты!»

Старуха то придремывала, то снова встряхивалась. Вокруг шелестели, пищали, потрескивали привычные ночные голоса: то сонные, то тревожные. И вдруг в эту бесформенную суету ворвался чужой звук, более резкий и мерный. Некто шел по лесу, приминая ногой хвою и сучки.

Она села, вглядываясь.

Из темноты прямо на нее выходил человек – в одежде, сходной с их охотничьей, но не замшевой, а из грубого сукна. На ногах башмаки с крепкой подошвой – то-то шуму было на весь лес. Котомка за плечами и нож-тесак за поясом: неухватист – не на зверя, не на человека, разве что сквозь чащобу прорубаться.

– Мир вам и тепло вашему огню! – говоря это, он откинул башлык, показав ей лицо, не такое уж старое, но все в тонких морщинах, как бывает у людей, подставляющих себя всем ветрам. Борода и волосы на голове давно не стрижены, но расчесаны любовно. А глаза совсем ребячьи и смешливые, подумала старуха. Чисто у правнука моего Эно.