Текст книги "Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг."

Автор книги: Татьяна Горяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Политические пристрастия повлияли на мировоззрение славянофилов, которые считали, что цензура должна обеспечивать нравственное здоровье русского народа, но поскольку она с этой задачей не справлялась, то ее функционирование в качестве государственного института признавалось нецелесообразным и даже вредным[269]269
  Левченко И.Е. Указ. соч. С. 10.


[Закрыть]. Безоговорочно отрицали цензуру и с возмущением отзывались в своих сочинениях о ней, в том числе о цензуре административной и церковной, С.Н. Булгаков, А.И. Герцен, В.Г. Короленко, Д.С. Мережковский, В.С. Соловьев, Л.Н. Толстой, Н.Г. Чернышевский и др.

Говоря о цензуре как об отрицательном проявлении узурпированной формы власти и, прежде всего, ее использовании в политических целях, мы тем не менее не можем односторонне оценивать это явление как таковое, поскольку одновременно цензура в ее нормативном проявлении (охрана государственной, военной, экономической тайн, тайны личной жизни и пр.) является элементом управленческой функции общества и государства. Поэтому точка зрения о том, что цензура «вообще останавливает творческий процесс»[270]270
  Красногоров В. Гласность и безгласность // Нева. 1990. № 3. С. 153.


[Закрыть], представляется не вполне обдуманной. Скорее, истина располагается посредине между приведенным в предыдущем предложении мнением В. Красногорова и позицией М. Ольминского, который считал, что «на самом деле, по крайней мере в первой половине XIX в., цензурное ведомство и высшая власть нередко шли впереди русской интеллигенции, защищая право свободного исследования и право критики против покушений со стороны литераторов и ученых. Писатели сплошь и рядом жаловались на цензурные послабления»[271]271
  Ольминский М. О печати. М., 1926. С. 9.


[Закрыть]. До сих пор не устаешь удивляться тому, что на протяжении века в царской цензуре служили и гордились этим многие выдающиеся русские писатели и поэты. Так, А.Н. Майков проработал в цензурном комитете по иностранной литературе 45 лет, начав младшим цензором и став в 1875 г. начальником этой структуры; С.Т. Аксаков был цензором Московского цензурного комитета в 1827-1832 гг.; П.А. Вяземский – членом Главного управления цензуры с 1857 по 1858 г.; И.А. Гончаров – членом Петербургского цензурного комитета с 1856 по 1860 г., цензором «Отечественных записок» и «Русского слова» – 1856-1857 гг., членом Совета по делам книгопечатания – 1856-1857 гг., членом Совета Главного управления по делам печати – 1865-1867 гг.[272]272
  См.: Гончаров – цензор. Неизданные материалы из его биографии. С предисловием К.А. Военского // Русский вестник. 1905. № 10. С. 571-619; Мазон А. Гончаров как цензор // Русская старина. 1911. № 3. С. 471-484; Евгеньев В.И. А.Гончаров как член Совета Главного управления по делам печати: (По неизданным рукописям его) // Голос минувшего. 1916. № 11-12. С. 80; Котельников В.А. Гончаров как цензор // Русская литература. 1991. № 2. С. 24-51.


[Закрыть]; И.И. Лажечников был цензором Петербургского цензурного комитета – 1856-1858 гг., цензурировал с декабря 1856 по апрель 1855 г. журнал «Современник»; Я.Н. Полонский – цензором Центрального комитета цензуры иностранной[273]273
  Егоров А. (Канспаров). Страницы из прожитого. Т. 1. Из мира цензуры. Одесса, 1913. С. 148-149.


[Закрыть]; Ф.И. Тютчев, служивший цензором Петербургского комитета иностранной цензуры с 1848 г., являлся его председателем в 1858-1872 гг. В своем письме «О цензуре в России» на имя князя М.Д. Горчакова он замечал: «Признавая ее своевременность и относительную пользу, я главным образом обвиняю ее в том, что она, по моему мнению, вполне неудовлетворительна для настоящей минуты, в смысле наших нужд и действительных интересов»[274]274
  Тютчев Ф.И. Сочинения. СПб., 1911. С. 330; см. также: Бриксман М.Ф. Ф.И. Тютчев в комитете цензуры иностранной // Литературное наследство. М., 1935. Т. 19 / 21. С. 565-578.


[Закрыть]. Другими словами, Ф.И. Тютчев выразил наиболее распространенную точку зрения не только своего поколения, но и последующих: цензура как часть государственной системы управления и регулирующий фактор общественной жизни необходима, однако не в том виде и не в тех формах, в которых она существует, особенно в части ее использования в политических целях.

Аналогию явлений, получивших развитие в российском и советском обществе под воздействием цензуры, с одной стороны, и радикальной критики – с другой, невольно подметил в своей публичной лекции, прочитанной в Корнельском университете 10 апреля 1958 г., В. Набоков: «…Первой силой, сражающейся с писателем, было правительство. Второй силой, хватающейся за русского автора девятнадцатого века, была антиправительственная общественно-направленная утилитарная критика, гражданственные, радикальные мыслители того времени. Радикальный критик был озабочен благосостоянием народа и рассматривал решительно все – литературу, науку, философию – лишь как средство улучшить социальное и экономическое положение бедствующих и изменять политическую ситуацию страны. Он был неподкупен, самоотвержен, нечувствителен к лишениям ссылки, но также нечувствителен и к красоте искусства»[275]275
  Набоков В.В. Русские писатели, цензоры и читатели //Ленинградский университет. 1989. 20 окт.


[Закрыть]. Литературная критика, излишне увлекаясь «революционностью» и «народностью», играла роль цензуры. Это, по справедливому наблюдению Г.В. Жиркова, было вызвано, прежде всего, объективными условиями, в которых существовало российское общество: литературная критика была единственной легальной политической трибуной[276]276
  Жирков Г.В. История советской цензуры: Материалы к лекционному курсу по истории журналистики России XX века, спецкурсам, спецсеминарам по истории цензуры. СПб., 1994. С. 7.


[Закрыть]. Излишне крайне выраженная революционность породила в умах интеллигенции взгляды, оппозиционные официальной идеологии: вместо патриархальности и вечных устоев – вера в прекрасное будущее, вместо православия – атеизм, вместо «русской идеи» – всеобщее братство народов.

Таким образом, можно сказать, что на протяжении периода XVIII – начала XX в. цензурная политика была весьма противоречивой, периоды усиленного политического контроля и цензурного террора сменялись периодами временного ослабления цензурных тисков; вместе с тем прослеживается тенденция профессионализации (участие в работе цензурных комитетов известных литераторов) и дифференциации цензуры (духовная, иностранная, театральная и другие виды цензуры), ее легитимность, т. е. правовое обеспечение деятельности, с одной стороны, и использование в политических целях – с другой.

Исторически сложились следующие формы цензуры: предварительная и последующая – карательная. Эта двухэтажная система должна была обнаружить случаи, когда на предварительном этапе некоторые произведения и тексты по различным обстоятельствам попадали на страницы печати, чтобы исключить их дальнейшее распространение, а также определить меру наказания виновным в этом. После принятия в 1865 г. «Временных правил о печати» была произведена цензурная реформа, по которой для ряда столичных изданий была введена карательная цензура вместо предварительной; в дальнейшем в связи с реформаторскими тенденциями эти изменения углубились, и в 1872 г. карательная цензура была ликвидирована в связи с возобновлением административной ответственности органов печати.

Советская цензура отличалась развитостью как предварительного, так и последующего контроля. При этом понятие карательной цензуры имело буквальное значение. Непосредственное участие в работе аппарата Главлита и каждого гублита представителей ГПУ / НКВД / КГБ на коллегиальных и иных условиях – факт неопровержимый. Не говоря уже о прямых контактах между двумя органами по всем вопросам санкций в отношении авторов-нарушителей, тиражей изданий, отдельных экземпляров, требующих изъятия и утилизации, и пр.

В царской России сложились определенные виды цензуры – общая (внутренняя и иностранная) и ведомственная (духовная, военная, театральная и др.), которым соответствовали самостоятельные цензурные ведомства. Так, театральная цензура оформилась еще в начале XIX в. и, по мнению исследователя театральной цензуры Н.В. Дризена, отличалась «особой свирепостью»[277]277
  Дризен Н.В. Драматическая цензура двух эпох. 1825-1881. М., 1916.


[Закрыть]. Первоначально в советской России возникла и оформилась в виде самостоятельного органа военная цензура, хотя Ревтрибунал печати 1917 г. выполнял, без всякого сомнения, функцию политической цензуры. В дальнейшем в недрах Госиздата стала развиваться цензура предварительная, традиционная. Когда в 1922 г. был организован Главлит, то первоначально подразумевалось объединить все виды цензуры под крышей одного учреждения. Однако вскоре оказалось, что наиболее эмоциональные и поэтому глубоко воздействующие на подсознание человека зрелищные виды искусства требуют особого внимания. Так в 1923 г. возник Главрепертком, объединивший в себе цензуру театра, кино, радиовещания, эстрадного и циркового искусства. «Советский контроль не мог ограничивать свою деятельность разрешениями и запрещениями, – он вынужден был входить в самое нутро творческого процесса театра. Такой цензуры не было во всей истории мирового театра»[278]278
  Литовский О. Так и было: Очерки, воспоминания, встречи. М., 1958. С. 230.


[Закрыть], – вспоминал О. Литовский, один из тех, что занимал пост руководителя Главреперткома наиболее продолжительное время. Военная цензура была выделена в специальное подразделение в аппарате ГПУ / НКВД, но и Главлит осуществлял контроль за соблюдением военных и государственных тайн по соответствующим перечням. В начале 1930 г. эта функция была возложена на руководителя Главлита, который одновременно являлся Уполномоченным СНК СССР по охране военных тайн в печати. Одной из важных функций цензуры, о которой всегда стыдливо умалчивали и продолжают умалчивать сторонники сильной государственной власти, – это перлюстрация. Проверке подвергались письма и другие почтово-телеграфные отправления не только заранее намеченных лиц, служивших предметом особого внимания органов политического сыска, но и рядовых граждан. Эту функцию выполняли совместно государственные органы цензуры, политического сыска и связи.

В литературе крайне скупо упоминаются случаи перлюстрации в связи с деятельностью Главлита, НКВД, Министерства связи. Поэтому важно уточнить основные элементы практики перлюстрации, которые практически полностью были заимствованы у царской цензуры и ее уникальных специалистов. В этой связи крайне важными, с нашей точки зрения, являются сведения, почерпнутые из служебных документов ВЧК. Таким источником, представляющим исчерпывающую информацию по истории перлюстрации в России, является обзор И. Зорина «Перлюстрация корреспонденции при царизме» от 17 февраля 1919 г., который в дальнейшем послужил основой для создания советского «Черного кабинета». Черный кабинет был создан во второй половине XVIII в. при Главном почтамте, он вел наблюдение не только за эмигрантами из России, но и за всеми российскими дипломатами. Заметим, что все цари, кроме Николая II, охотно читали выписки из перлюстрированных писем; Александр III собственноручно отобрал четыре золотых портсигара с гербами и бриллиантами и передал их секретному чиновнику для подарков служащим Кабинета. Перлюстрации подвергалась и вся корреспонденция царской семьи, а результаты сообщались по принадлежности. Так были расстроены планы великого князя Михаила Александровича Романова, который влюбился в дочь предводителя дворянства одной из южнорусских губерний и решил на ней жениться; были раскрыты действия графа Воронцова-Дашкова на Кавказе; разоблачена шайка фальшивомонетчиков; раскрыта коррупция в одной из губерний и др. «Черные кабинеты» существовали везде, но в России это дело было постановлено и лучше всего.

Черный кабинет находился «за семью дверями»: на Почтамтской улице и в Почтамтском переулке помещалась цензура иностранных газет и журналов, вход был закрыт для всех кроме чиновников, его охранял сторож. Для того чтобы попасть туда надо было миновать канцелярию, называемую «гласным отделением», затем пройти через кабинет старшего цензора Михаила Георгиевича Мардарьева, который, подобно церберу, караулил вход в «негласную» – «черную» половину. Вход в Черный кабинет был загорожен черным шкафом, а выход находился по другую сторону, через кухню по коридору, где постоянно находились несколько сторожей. В записке И. Зорина дается полное описание штатной расстановки и методики работы почтовых цензоров. Так, в Петербургском Черном кабинете вскрыванием писем занимался всего один чиновник (1000 писем за два часа), чтением занимались четыре человека, снятием копий и выписками – два человека, один делал фотографии. Итого, вместе с начальником, столичный аппарат насчитывал 12 человек, которые ежедневно подвергали цензурной обработке 2-3 тысячи писем. Соответственно, в Москве (начальник В.М. Яблочков) – 7 человек, в Варшаве (начальник А.Ф. Шлитер) – 5 человек, в Одессе (начальник Ф.Б. Гольберг) – 5 человек, в Киеве (начальник К.Ф. Зиверта) – 4 человека. В Харькове, Риге, Тифлисе служба перлюстрации имела всего по 2 человека. Все цензоры были высоко образованы и знали по четыре иностранных языка. За три года перед переворотом, как пишет И. Зорин, Черные кабинеты были закрыты. Однако характер почтовой цензуры несколько изменился уже с начала XX в. в связи с появлением коммунистических и солдатских писем, а также с общим увеличением объема переписки. Сортировкой занимались почтовые чиновники, которые по почерку и иным признакам отбирали письма для дальнейшей проверки. В Черном кабинете они вскрывались на пару костяным ножиком, читались и вновь заклеивались. Для писем с печатями изготавливались печатки, и письма вновь опечатывались. Существовала специальная технология изготовления поддельных свинцовых печаток с помощью гипсовых и восковых форм. Особенно отличился один секретный чиновник, который изобрел способ изготовления идеально точных печаток из твердого металла, за что был награжден орденом Владимира IV степени. Также подделывались пломбы, которыми опечатывались пост-пакеты иностранных посольств. Дешифровка дипломатической почты велась в особом режиме, она доставлялась за несколько часов до отправки на поезде, время было предельно ограничено. Поэтому имелась полная коллекция копий печаток и пломб всех иностранных посольств и консульств, миссий и агентств. Шифровые коды покупались у служащих посольств и известных продавцов в Брюсселе и Париже. Так, коды менее значимых государств – Греции, Болгарии, Испании – стоили от 1,5 до 2 тысяч золотых рублей; коды Северо-Американских Штатов, Германии, Японии – от 5 до 15 тысяч.

Особым навыком чиновников почтовой цензуры, была графология – распознавание по почерку – автора. Этот навык приобретался многолетним трудом, но результат был поразительным: на основе анализа почерков было установлено, что литераторы пишут неразборчиво и скорописью; военные – бисерным почерком; коммерсанты – каллиграфическим, банкиры и врачи – небрежным, революционеры – ученическим, анархисты – грубо, как физические рабочие и пр. По намекам и иносказательным выражениям чиновники восстанавливали скрытую авторами корреспонденции информацию. Так, внутри каждой нелегальной организации существовала своя манера общения: о том, что кто-то арестован, сообщали с помощью фразы, что «кто-то заболел, и доктора нашли его положение безнадежным и прописали ему перемену климата», т. е. сослали в Сибирь; обыск называли «консультацией», типографию – «аптекой», прокламации – «рецептами» и пр. Корреспонденция сановников представляла общегосударственный интерес и просматривалась без исключения. Письма же эмигрантов и «левых» подразделялись на письма «по подозрению» и «по наблюдению». Последние подлежали просмотру по спискам, которые присылались из Департамента полиции с такими пометками: «особо строгое наблюдение», «точные копии», «фотографии», «представлять в подлиннике». Характерным качеством перлюстраторов была их особая аккуратность, которая не оставляла ни малейшего намека на вмешательство в тайну переписки. Даже самый опытный специалист не мог бы распознать, что целостность письма или печати были нарушены. Не помогали даже волоски и царапины в местах склейки, а прошитые на машинке письма вызывали еще большее подозрение и только отнимали больше времени. Опыт и навыки, накопленные в отношении перлюстрации Российской империей за почти полторы сотни лет, вызывали зависть и восхищение за рубежом, однако были временно забыты после событий революции 1917 г. в предположении того, что это больше никогда не понадобится. А между тем, по свидетельствам одного из бывших чиновников, оставшийся от Черного кабинета «несгораемый шкаф» имеет ценнейшее содержимое, на которое следовало бы, по мнению И. Зорина, обратить особое внимание в связи с работой органов военной цензуры. «Опыт Черного кабинета весьма полезен, кое-чему нашему брату, советскому работнику, поучиться можно, т. к. опыт показал, что со старыми методами борьбы царского правительства мы все-таки иногда считаемся. Признавая ценность содержимого «Черного кабинета» безусловно для современного положения и вообще для Советской России колоссальной, я считаю своим гражданским долгом коммуниста довести до сведения своих стоящих в верхах политических работников»[279]279
  ЦА ФСБ.Ф. (8) 1. Оп. 3. Д. 18. Л. 1-5об.


[Закрыть] – заканчивает свою записку автор. Эти рекомендации были полностью восприняты, и специальный отдел военной цензуры ВЧК, а затем и ГПУ / ОГПУ / НКВД / КГБ осуществляли контроль за почтовой цензурой и широко использовали ее результаты в своей агентурной деятельности. Непосредственно советские «черные кабинеты» находились в ведении Наркомата почт и телеграфов РСФСР и Министерств связи РСФСР и СССР, которые подчинялись органам политического сыска и Главлиту. Перлюстрация почтовых и телеграфных сообщений и прослушивание телефонных разговоров стали неотъемлемыми чертами советского образа жизни, глубоко вошедшими в подсознание людей. Постоянно ощущаемый страх присутствия всевидящего ока власти заставлял приспосабливаться и приноравливаться. В этих условиях самоцензура стала естественной защитной реакцией на проникновение политического сыска и цензуры в частную жизнь граждан.

Самоцензура является одним из характерных проявлений деформации гражданского общества и, как мы уже отмечали, не представляет исключительную характеристику российского менталитета. Однако именно в условиях советского режима самоцензура приобрела гигантские масштабы, поразив не только массовое сознание, но и большей части творческой интеллигенции, которая всегда соотносила содержание текста на авторском листе с вероятностью его публикации. Надо быть последним ханжой, чтобы отрицать компромиссы, на которые приходилось идти многим, и весьма достойным, людям ради элементарного выживания. «Литература не может развиваться в категориях “пропустят – не пропустят”, “об этом можно – об этом нельзя”, – писал А.И. Солженицын в своем Письме к IV съезду писателей; он предлагал “принять требование и добиться упразднения всякой – явной или скрытой – цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист”»[280]280
  Новый мир. 1991. № 5. С. 114.


[Закрыть]. «Безумство храбрых», которые, несмотря на свою малочисленность, своими правдивыми выступлениями смогли подготовить общество к радикальным переменам, выражалось, прежде всего, в единодушной ненависти к цензуре. И если одни не шли на открытый конфликт, хотя мы имеем значительное число примеров, когда авторы пытались любыми способами отстоять свое «детище», то другие бесстрашно выступали с гневными обвинениями против всесилия Главлита. Такое же отношение к надоевшим всем запретам испытывали и миллионы рядовых граждан, не сталкивавшихся в своей профессиональной деятельности с проявлениями цензуры. Однако все они как читатели, зрители и слушатели отчетливо понимали какую дозированную и искаженную информацию они вынуждены были получать по официальным каналам. Не случайно в советском обществе такое распространение получило прослушивание зарубежных радиостанций, чтение подпольной литературы, хождение политических анекдотов, что было одним из признаков кризиса власти.

В заключение заметим, что самоцензура в цивилизованном обществе имеет совершенно иные функции, регулирующие отношения между источниками, ретрансляторами информации и ее потребителями. Самоцензура является компенсаторным механизмом, позволяющим обеим сторонам коммуникативного процесса на основе этических и эстетических норм, правовых актов и административных правил осуществлять свои профессиональные обязанности и удовлетворять информационные потребности. Разумеется, это возможно только в условиях демократического общества с высокой правовой культурой и развитым общественным мнением. В зарубежной практике существуют различные формы ограничения или дифференциации поступающей на информационный рынок продукции: определенные места для распространения порнографической литературы; кодирование телепрограмм, содержащих сцены насилия и эротики, и др., в результате чего родители имеют возможность ограничить или исключить вовсе просмотр нежелательных телепрограмм для детей младшего и среднего возраста. В современном российском обществе, испытывающем посттоталитарные «фантомные боли», т. е. ностальгию по прошлому, в том числе и цензуре, тем не менее все более очевидны тенденции выработки цивилизованных форм самоцензуры: проведение судебных разбирательств информационных споров, появление некоторых ограничений в отношении порнографической и ультранационалистической литературы.

Эволюция политической цензуры

Октябрьский переворот 1917 г. коренным образом изменил прежний государственно-идеологический строй; сила разрушения имела колоссальную инерцию, прямо противоположную наиболее жесткому, по сравнению с другими европейскими странами, социально-политическому режиму. Однако именно в этом, не знающем преграды, разрушении была заложена мина замедленного действия. Особость культурной среды, сложившейся после революции, по мнению Д. Фурмана, заключалась в ее «варваризации»: революция всколыхнула и привела к культуре и общественной жизни огромные массы со средневековым сознанием (к 1917 г. в России 80% населения было неграмотным). Именно революции в России мир обязан такими понятиями и явлениями, как массовая культура и массовое искусство. Здесь сработали величины с прямо противоположными знаками: с одной стороны, богатейшие достижения «золотого» и «серебряного» веков русской культуры, предназначенные для элитарной части общества, с другой – агитационные «шедевры», рассчитанные на восприятие малограмотной массы. В какой-то мере это наблюдалось во всех европейских революционных моделях, но не в таких масштабах. Соотношение в пользу фактически религиознодогматического и монархического невежественного сознания пришедших к активной жизни масс позволило И.В. Сталину превратить «революционное освобождение» в «новое закабаление», а идеологию революционную в гротескно-карнавальную средневековую[281]281
  Фурман Д. Указ. соч. С. 574.


[Закрыть]. Как бы предвидя это, большевики с первых дней своей власти приступили к строительству новой, не знающей аналогов в цивилизованном мире бюрократической машины, одной из важнейших составляющих которой являлась контрольно-запретительная система, распространяющая свое влияние на все сферы общественной жизни.

Другим феноменом советской культуры и общественного массового сознания являлась мифологизация. Как утверждал еще в начале XX в. Л. Леви-Брюль, мифологический тип мышления принадлежит вневременной категории и является многофункциональным признаком особенности мышления, когда миф становится господствующей частью культуры[282]282
  См.: Зайцев А.И. Миф: Религия и поэтический вымысел // Жизнь мифа в античности. Ч. 1. С. 278-279.


[Закрыть]. К. Юнг утверждал, что войны и революции – это формы массового психоза, которым предшествуют и за которыми следуют коллективные бессознательные идеи на уровне нации[283]283
  Юнг К.Г. О современных мифах. М., 1994. С. 239, 241, 243, 245.


[Закрыть]. При этом, как отмечали исследователи концепции ментальности, проявления бессознательного наиболее ярко сосредотачиваются не в элитарной, высокой культуре, а в массовой, народной, где отразилось повседневное сознание, регулярно повторяющиеся представления и ощущения[284]284
  Ионов И.Н. Историческое бессознательное и политический миф: Историографический очерк // Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования / Сост.


[Закрыть]. Влияние исторических судеб нации на коллективное бессознательное отмечали в своих исследованиях историки, принадлежавшие к французской школе «Анналов», – Л. Февр, М. Блок, Ф. Бродель и др. Связь ментальности народа с его политической историей неизбежно воспроизводит обратный процесс влияния мифов и мифологем на поведенческие особенности общества. Особенно ярко эта связь выражена в обществах тоталитарного типа с огромной концентрацией власти и необходимостью эффективно управлять народными массами. Именно на почве идей о неизбежности насилия при невозможности обеспечения справедливого социального устройства мира[285]285
  Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 486, 506, 344.


[Закрыть], возбуждающих силы бессознательного, возникают идеологии большевизма и фашизма[286]286
  Ионов И.Н. Указ. соч. С. 17.


[Закрыть]. Отечественные историки, несмотря на понятные ограничения, тем не менее исследовали теорию мифа и архаического сознания российского общества, особенно в контексте корней коммунистической идеологии. Исследователи[287]287
  Пропп В.Я. Русская сказка. М., 1975; Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976; Чистов К.В. Русские народные социальные утопии XVII-XIX вв. М., 1977; Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1978; Клибанов А.И. Народная социальная утопия в России. М., 1977, 1981; Поршнев В.Ф. Социальная психология и история. М., 1979; Миронов Б.Н. Историк и социология. Л., 1984.


[Закрыть] констатировали постоянное присутствие архаических мифов в русской политической культуре, а революцию 1917 г. рассматривали как реализацию идеи крестьянской общины, как «большую крестьянскую революцию»[288]288
  Ахиезер А.С. Россия: Критика исторического опыта. В 2-х тт. М., 1991; Бабашкин В.В. Крестьянский менталитет: Наследие России царской в России коммунистической // Общественные науки и современность. 1995. № 2.


[Закрыть]. А, как известно, «миф не есть бытие идеальное, но жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная, действительность» (А.Ф. Лосев). Эти особенности неизбежно стали основой официальной коммунистической доктрины, которая, в свою очередь, сформировала новую социалистическую культуру с только ей присущим методом социалистического реализма. Массовая атеизация общества потребовала от советских идеологов создать новую коммунистическую религию, которая на десятилетия стала единственной для всех народов СССР, независимо от их классовой и национальной принадлежности. Глубинной идеологической основой этой религии служили архаические мифы русской культуры и новой революционной интеллигенции, а вся деятельность поистине титанически сложно управляемой охранительно-запретительной системы была направлена на обеспечение непоколебимой верности и безоговорочного соответствия главным и второстепенным постулатам коммунистической идеологии. Советская мифология, обеспечиваемая средствами массовой коммуникации (СМК) и политической цензурой, воспроизвела на свет и внедрила в подсознание нескольких поколений, пожалуй, наибольшее количество мифов, сказов и легенд, которые до сих пор являются составной частью менталитета современного российского общества[289]289
  См.: Ахиезер А.С. Дебри неправды и метафизика страны // Общественные науки и современность. 1991. № 5; Зачесов К., Магомедов А. Магия понятий и социальная реальность // Там же. № 6; Волкан В., Оболенский А. Национальные проблемы глазами психоаналитика с политическим комментарием // Там же. 1992. № 6; Цымбульский В. Метаистория и теория трагедии: К поэтике политики // Там же. 1993. № 5-6; Одесский М., Фельдман Д. Революция как идеологема // Там же. 1994. № 2; Они же. Террор как идеология // Там же. 1994. № 6; Могильнер М. Российская радикальная интеллигенция перед лицом смерти // Там же. 1994. № 5.


[Закрыть]. Архаичность сознания порождает в посттоталитарном сознании и новые мифы, которые, впрочем, менее устойчивы, но им, развенчанным и отжившим, на смену приходят новые. К наиболее широко распространенным мифам относятся прогнозы о судьбе России: наряду с пророчествами о полном крахе и развале государства существует миф, который можно было бы озаглавить на обыденном уровне так: «все будет хорошо».

Одну из наибольших опасностей мифологизированная советская культура и ее идеологи видели в любом проявлении индивидуального, психологически и личностно окрашенного. Ф.А. Хайек определял, что для эффективного функционирования тоталитарного строя необходимо сделать так, чтобы общество жило единой целью, а убеждения людей, пусть выбранные без их участия и им навязанные, стали бы их собственными убеждениями. Он объяснял феномен того, что в тоталитарных странах угнетение обычно ощущается совсем не так остро, как это представляется жителям свободных стран, тем, что благодаря системе определенных мер удается заставить людей думать так, как это нужно правящей верхушке. И главным является не пропаганда как таковая, а то, что она «служит одной и той же цели, а каждое из ее орудий и весь аппарат организовывается так, чтобы координированным образом влиять на людей в одном направлении и в конечном счете достичь полной унификации (Gleichshaltung) всех умов…». Главным условием достижения пропагандистской цели, а именно придания человеческому мышлению любой требуемой формы, когда даже самые развитые, самые независимые в своих взглядах люди не могли бы целиком избежать этого влияния, является монополизация всех источников информации в одних руках. В этом состоит безграничная власть искусного пропагандиста, который способен манипулировать умами в интересах власти[290]290
  Новый мир. 1991. № 8. С. 195-196.


[Закрыть].

Именно с помощью системы пропагандистских мер, ограниченных жесткими рамками политической цензуры, в умы советских граждан внедрялся образ врага, с помощью чего осуществлялось формирование массового политического сознания и манипулирование общественной психологией. Наиболее ярко особенности советской политической цензуры проявились в период Великой Отечественной войны.

Являясь важнейшим элементом тоталитарной системы, цензура выполняет контрольно-запретительные и полицейские функции, которые в этом случае преобладают над функциями, присущими этому институту, но в цивилизованном, правовом государстве. Так, например, в правовом государстве цензура выполняет функции контроля и регламентации, которые регулируют информационный процесс в обществе посредством отслеживания и анализа информации в соответствии с существующими в обществе нормами, применяя различного рода предписания, рекомендации, запретительные санкции и пр. Любая власть наделяет цензуру охранительной функцией, призванной обеспечивать сохранение военной и государственной тайны; эталонная функция предназначена для фиксации и закрепления этических и эстетических норм в области искусства, художественного творчества, науки; профилактическая функция обеспечивает стабильность государства и предупреждает хождение в информационном поле сведений, подрывающих престиж и авторитет власти, а санкционирующая функция обеспечивает введение в социокультурный контекст полной информации, не подвергавшейся воздействию цензуры, и той, которая прошла через ее обработку (соотношение этих двух видов информации свидетельствует о типе политической власти). Возвращаясь к цензуре при тоталитарном типе политической власти, следует, помимо контрольно-запретительных и полицейских функций указать и манипулятивные функции цензуры, направленные на формирование общественного мнения общества и отдельных граждан и осуществляющие воздействие на него[291]291
  Левченко И.Е. Цензура как общественное явление: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Екатеринбург, 1995. С. И; Макаренков Е.В., Сушков В.И. Политология: Альбом схем. М., 1998. С. 107-113.


[Закрыть].

Главная сила и неуязвимость цензуры в нашей стране, породившие ее уникальную способность к самосохранению и самовоссозданию, заключаются в том, что важнейшим определяющим звеном в этой регулирующей цепи являлась партия, возведенная в ранг государственной структуры, действующая в тесном сотрудничестве с репрессивными органами.

На протяжении 1930-х гг. в партии постоянно шли дискуссии о степени идеологического контроля и характере управления художественной жизнью, творческим процессом. Еще в 1927 г., отвечая на упреки левых в отсутствии четкой политики Наркомпроса в области искусства, А. Луначарский утверждал, что «государственная политика в области искусства вообще не может быть особенно острой, ибо, в противном случае, искусство превращается в официальное, ненавистное для всего населения»[292]292
  ГА РФ.Ф. 2306. Оп. 69. Д. 843. Л. 2-3.


[Закрыть]. Кроме того, Луначарский сетовал на нехватку материальных средств, а также, по его мнению, главную причину – отсутствие ярко выраженной партийной воли и общегосударственных директив, имели место случаи индивидуальной трактовки отдельных аспектов этой политики[293]293
  В качестве примера приведена деятельность заведующего театральным отделом Главреперткома В. Блюма, который развернул травлю академических театров от лица партии.


[Закрыть]. Основной особенностью, не позволяющей осуществлять управление искусством традиционно, по мнению А. Луначарского, была «его [управления] специфичность, разбросанность управления искусством вне НКП (литература оторвана от НКП и находится в ведении других центров)». Известная резолюция партии по литературе 1925 г. фактически допускала существование «оппозиционного искусства, представленного художниками из мелкой буржуазии»[294]294
  ГА РФ.Ф. 2306. Оп. 69. Д. 843. Л. 4-57.


[Закрыть]. Во взаимоотношениях власти и культуры, власти и художника в тоталитарной системе больше всего поражает следующее: постоянно сопротивляясь и противостоя своим творчеством официально предложенным доктринам, интеллигенция, а с ней и чиновники от культуры просто жаждали четких директив от партии на самом примитивном уровне – «что можно, а что нельзя». Так, 16 марта 1928 г. группа кинорежиссеров – Г. Александров, Г. Козинцев, В. Трауберг, А. Попов, В. Пудовкин, М. Роом, С. Эйзенштейн, С. Юткевич – обратилась к партийному совещанию по делам кино (копия в ВАПП) с заявлением об отсутствии идеологического руководства на участке кино и о необходимости создания авторитетного органа, который бы планировал продукцию кинопромышленности[295]295
  Там же. 5446. Оп. 31. Д. 80. Л. 23-24.


[Закрыть]. Это была чисто политическая акция, как с одобрением писал 19 марта 1928 г. в ответ на это обращение Л. Авербах (ВАПП), акция, которая имела «общеполитическое значение не только с точки зрения оценки современного положения в кинематографии, но и как свидетельство политического приближения авторов письма к ВАППу (у ВАПП имеется киносекция)»[296]296
  Там же. Л. 26.


[Закрыть].