Текст книги "Порождения ехиднины"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Максим Щербина, заместитель по внешней безопасности руководителя флорестийского филиала корпорации «Sforza С.В.»
21 декабря 1886 года, Флореста, Терранова
– Я неправильно устроен, – говорит Максим зеркалу. – Моей любимой женщине нужна Королева Фей, куча неудобств и букет непойманных маньяков. Без этого она вспоминает, что у нее есть жизнь, пугается – и ей становится плохо. У нее совершенно расстроены нервы, она плюется ядом на сто шагов – и считает, что совместно проведенные ночи и бытовая телепатия – это не повод для знакомства. Да, и еще они с Паулой выпили у меня всю аптечку.
Помимо этого, дорогой дневник, у меня никаких новостей, за исключением того, что я выяснил, что начальник отдела из меня – как из амфибрахия амфибия.
Ах, да. У любимой женщины еще пара сотен научных работ и она соображает заметно быстрее меня. Что прекрасно – с моей точки зрения. С ее – едва ли.
Впрочем, сейчас она спит, каким-то чудом ухитрившись занять всю кровать, что, учитывая ее категорическую неприязнь к спанью с краю, передвижениям сонного тела и необоснованным побудкам... Можно назначить это главной проблемой на ближайшие пять минут. Сесть на край, очень плавно вытеснить ближе к середине, медленно, постепенно. Не свалиться в процессе. Стянуть с тумбы книгу, настоящую, живую, бумажную книгу, с ума бы не сойти, причем – кромешную беллетристику. И очень медленно читать, вспоминая и осваивая заново навык чтения. Чтения, а не поглощения информации с параллельной сортировкой. Слова, аллитерационные ряды, образы, композиция... нет, не надо расчленять текст. Пусть просто будет, просто льется, как вода.
"Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время, – век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния, у нас было все впереди, у нас впереди ничего не было, мы то витали в небесах, то вдруг обрушивались в преисподнюю, – словом, время это было очень похоже на нынешнее, и самые горластые его представители уже и тогда требовали, чтобы о нем – будь то в хорошем или в дурном смысле – говорили не иначе, как в превосходной степени..."
Он нырнул в историю, в слова, в музыку, не как в здешнее – как дома, где холоднее, где можно плыть в полную силу, долго – не перегреваться, не уставать. Он снова мог это делать – впервые за полтора года. Дорогой дневник, я в полном прогаре. И почему-то меня это не огорчает.
Спасибо Карлу и всему, что было – я могу посмотреть на себя под новым углом, и совершенно безболезненно. Заодно и многие вещи делаются понятными. То самое, университетское – "прежде чем стремиться к власти, определи, на что ты ее употребишь, и подумай – нельзя ли добиться желаемого более простым путем". Кто-то курсом старше бросил походя, на каком-то семинаре. Тогда показалось очередной глупостью, очередной игрой в штурм моральных высот, парадоксом и вообще кривым внутри себя утверждением. Как это – более простым. Всегда лучше сидеть на трубе, чем у крана.
Как забавно, что недостаточно услышать умную мысль – нужно, чтобы она упала во вспаханную почву. Иначе что в лоб, что по лбу – никакого толка. Я организовал отдел внешней безопасности. Я хорошо организовал отдел внешней безопасности и избавил Анольери от слишком обременительных для него задач. Я сделал это за месяц. И еще восемь месяцев – с перерывом на войну – я старательно мешал отделу расти и развиваться. Потому что доверял им всем только крайнюю рутину, оставляя себе все самое вкусное. Удивительно даже, что эти люди – и старые опытные специалисты, и молодые перспективные кадры, – не свергли меня к такой-то матери. Я бы на их месте устроил переворот даже не от отсутствия горизонтов, а от банальной скуки.
Я не руководитель. Я настолько не люблю руководить, что даже не умею. Я могу сделать так, чтобы люди устроились, как им удобно – и решали из этого положения все положенные задачи, быстро и качественно, но мне скучно регулировать этот процесс. Тут нужен другой человек. Может быть, и я подойду... лет через пять-десять. Может быть, мне к тому времени станут достаточно интересны процессы не только внутри систем, но и внутри людей. Но не сейчас.
Мне не нужна власть внутри корпорации. Мне нужна власть вне корпорации. Много власти. Чтобы привести в порядок полицейское управление. Это уже задача не на месяц. Аболс – хороший специалист. Если у него так трамвай везти не хочет, значит, проблема – системная. И ее еще нужно найти. И, вероятно, не одну.
В каком-то смысле мне повезло. Объектов наладки в этой стране достаточно. И континент на ней не кончается.
За это открытие в области себя нужно поблагодарить Кейс, за случайную реплику – "я не начальник, я рейнджер, а нянчить два десятка человек, чтобы всем было хорошо – увольте, они у меня дойдут до такой шизы, что твой Карл еще будет эталоном нормальности. Опять же, если работаешь сам, ни с кем не делишься лаврушкой...". Высказывание неприятно резануло – как это, оказаться в вакууме, вне структуры, вне опоры, не иметь гарантий, защиты, места... ничего не иметь в промежутках между проектами? От контракта до контракта кондотьеры пропивают жалованье? Бр-р... это как?
Мысль, тем не менее, завелась, поселилась в извилинах и не хотела уходить. Неплохо бы заняться полицией. Неплохо бы заняться вопросами контрабанды. Неплохо бы довести до ума городскую систему оповещений. Неплохо бы наконец устроить местным властям сеанс профилактики. Куча дел, куча проектов, которыми надо заниматься не так уж долго, но плотно, по уши. Как недавняя ловля Моро.
За трое суток мысль развилась в полноценное, доношенное, орущее во всю глотку "хочу!".
Теперь осталось познакомить с этим хотением руководство... и посмотреть, что будет. В диапазоне от "пока не подготовишь нормального преемника, с палубы ни ногой", до "ну наконец-то до тебя дошло" – или все, взятое вместе.
Руководство, оно доброе. И второй раз тыкать носом в уже признанную ошибку не станет. Смешно. Две недели назад эта мысль вызвала бы острую тоску и чувство собственной бесполезности. Год назад... не будем о страшном. Если так пойдет дальше, годам к восьмидесяти меня будет не отличить от человека
И даже если я ошибаюсь в очередной раз, если это "хочу!" – столь же осмысленное и обоснованное желание, как предыдущее "хочу отдел!", если специалиста по решению проблем из меня не выйдет, то это тоже не страшно. На худой конец, место спасателя на пляже корпорации мне всегда выделят. Море, чайки, песок, книги... это тоже образ жизни. Но с ним лучше подождать до пенсии.
Любимая женщина во сне вцепляется в руку, словно кошка в слишком тонкую ветку дерева, всей собой. Проснется, осознает и первым делом отползет подальше к стенке: заберите, нам ваших конечностей не надо.
Нам вообще ничего не надо, мы самодостаточны, мы ни в ком не нуждаемся, и до сих пор застряли в здании корпорации, потому что тут Моро... а когда Моро перевели в городскую тюрьму – потому что тут материалы дела и материалы эти тянут на книгу. А еще мы консультируем специалистов. А на работу к подлецам и эксплуататорам мы не пойдем ни за что. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Что ж, если все-таки не пойдет – чем черт ни шутит, – я начну реформы с Управления полиции Флориды. Это будут очень серьезные реформы. Докторо-камински-центрические.
Подлец и эксплуататор только посмеивается и советует вырабатывать привычку к комфорту. Медленно, неспешно, методично. Фурии и гарпии вообще тяжело приручаются, это видовая особенность.
Франческо должен знать, в конце концов, он на такой женат. Хотя это большой вопрос, кто у них там кого приручил – и чем и как прикармливал. А тут – с первого часа все так и пошло: шаг вперед, шаг назад, во сне – за руку, наяву в дальний угол, "ничего себе не выдумывай, я просто не могу спать одна в незнакомом месте", и, конечно же, логово за рабочей комнатой – тоже незнакомое место, и еще четыре сотни объяснений и оправданий в духе "я тебя знать не знаю, уйди, и руку на плечо положи, а то опять эта крыса со шприцом...". Заведующий отделением ничего против не имеет – уловил пациентку на амбулаторное лечение, а в обмен делает вид, что не замечает ее присутствия все остальное время.
Почти все, с перерывами на походы за новостями и работу по делу – с первого утра: проснуться много раньше положенного больничного времени, судя по тишине, отсутствию суеты и беготни снаружи – с невесть откуда взявшимся ощущением, что все очень хорошо и правильно, мозаика сложилась, детали головоломки пригнаны друг к другу, доски корабля без единого гвоздя соединены так, что не расцепишь. Удивиться, озадачиться, потом открыть глаза и обнаружить, в чью макушку ты уткнулся носом, и больше не удивляться...
Чудо дремлет, сидя в кресле у кровати, положив голову на матрас, скрестив запястья под подбородком. Поза "смерть позвоночнику". На правой руке, на запястье – пластиковый щиток над повязкой. Под взглядом немедленно открывает сонные глаза.
– Что это? – и чем же таким интересным накачали-то? Узнать бы. Голова свежая, легкая и пустая, тугой воздушный шарик между крышкой черепа и мозгом сдули и аккуратно вытащили...
– Капибара оказалась тяжеловата... растянула.
– Ты его...
– Я его об стенку.
– Ох, черт, его же нельзя... извини, что не предупредил, это я виноват.
Упирается в ладонь подбородком. Смотрит мрачнее вчерашнего – или еще сегодняшнего? – врача, который на вопрос "Как Антонио?", самый первый вопрос, раскрыл пасть и рявкнул "Много лучше вас!". Наверное, напугать хотел.
– Мне уже все объяснили. Не волнуйся, обошлось. Скажи мне, твоя настоящая фамилия – Сатана?
– Гхм... вроде нет, а что? – И не фамилия, а профессия, если на то пошло. Или призвание. Или отношение к жизни.
– Ну если тебе верить, то в каждом дерьме, которое случается, виноват именно ты. Ты лучше скажи мне, как довести всю эту компанию до отношения "чем бы ни тешился, лишь бы не вешался"? А то даже завидно как-то.
– Лучше не надо. – Угораздило же свалиться раньше, чем можно, всего-то полчаса не дотянул, а теперь же начнется... а судя по обмолвкам, уже началось. – Зачем ты тут так спала?
– Я вообще не собиралась сюда приходить! – выпрямляется, осторожно поводит затекшими плечами, вздыхает. – Меня просто наперебой убеждали, что ты будешь рад меня видеть, когда проснешься. С этими дамами спорить...
Ну вот, заклевали. Из лучших побуждений.
– Кейс... – говорит он.
– В тебе около центнера, – отвечает она, – по прикидкам. А я руку растянула. Если ты сейчас что-нибудь скажешь, я и вторую растяну. Спи...
Кто будет спорить с такими аргументами?
Осторожный стук в дверь. Это не персонал – персонал слышно шагов за десять. И ведь не скажешь, что в палате никого нет дома. Значит, потом будет скандал. А может быть и сразу. Зато зрелище...
– Войдите.
Женщина на постели распахивает глаза – как пушечные порты.
Человек в дверях – невысокий, темноволосый, невыразительное, незапоминающееся лицо, точные сухие движения – чуть наклоняет голову к плечу.
– Добрый день, Максим. Приятно познакомиться, доктор Камински, меня зовут...
– Редко и как правило матерно.
– Так оно и есть.
Укреплять людей в их заблуждениях – непедагогично. Часто зовут, часто... и много чаще зовут, чем дозываются, а что касается "матерно" – ну, в некотором роде. "У нас тут!.." – далее подставить нужное слово на распространенных внутри корпорации наречиях и жаргонах, а обсценная лексика имеет свойство взаимопроникновения и нивелирования: ты приходишь на рабочее место, зная десяток грубых слов на трех неродных языках, и через год заворачиваешь такой интернационал, что по метисам не угадать ни расы, ни принадлежности.
На этот раз "у нас тут!" получилось слишком большим, чтобы разбирать по дальней связи. Хоть, право, раз в квартал по ЧП имитируй, потому что иначе не дозовешься.
– Я вам за всем этим спасибо забыл сказать, – говорит Максим, вставая. – За совет. Если бы не он, я бы еще наверное до середины следующего дня пилил версию "похищение" – это в лучшем случае.
Затаившаяся на кровати сердитая кошка переводит взгляд с одного на другого. Переваривает информацию. Да, я же так и не рассказал ей, как именно дошел до своей версии.
– Не за что. Мне очень жаль, что я не смог предложить ничего более существенного. Но я пришел не просто так, – улыбается скорпион. – Мне нужна ваша помощь. Вы – героически пострадавший спасатель, вам сейчас трудно возражать. Нужно, чтобы кто-то уговорил госпожу Сфорца отказаться от очень дорогой ее сердцу идеи.
– Какой?
– Повесить над камином голову компаньеро Амаргона, в обрамлении из местной растительности.
– Боюсь, что я еще не выплатил прошлый кредит... – Учитывая обстоятельства получения кредита, учитывая, как именно и обо что пострадал героический спасатель, и почему, второй раз брать деньги за ту же рыбу – это уже перебор. – Но госпоже Сфорца можно еще раз и внятно объяснить, какую пользу уже принес этот компаньеро – и какую еще принесет.
– Польза ее в настоящий момент не интересует. – Вежливый человек скорпион рушится в кресло, позволяя временному хозяину палаты опуститься на кровать. – Ее интересует голова. Желательно – хорошо выделанная. В натуральную величину.
Отчасти это понятно. У Одуванчика зуб на Мировой Совет... а у представителя Совета во Флоресте – зуб на Одуванчика, потому что крови он у нее попил больше, чем все остальные, вместе взятые.
– Попросите Паулу, она все-таки помнит, что Амаргон нашел Антонио первым. У нее приоритет на эту голову, особенно в плане права убежища.
– Королевство Неаполитанское какое-то, – доносится мрачное ворчание из-за спины Максима. Судьба его и жизнь перебралась туда, прячется. Приятно. То есть, никуда не годится, но все-таки... – Головы! Вы еще скальпы начните собирать.
– Скальп не производит нужного впечатления, – задумчиво отвечает из кресла председатель антикризисного комитета. – Тем более, что его можно снять, не нанося особого ущерба.
Его самого, в свое время господин Сфорца затребовал целиком. С головой на плечах. В зверинец.
Через пару недель господин Сфорца едва ли не переселился в этот зверинец сам, а комната, она же камера, с надписью "Здесь водятся скорпионы" начала обретать статус центра и оси вращения главного здания корпорации. С головами и скальпами как-то надежнее. Стоят себе на полке или висят над камином, молчат, ничего не хотят, знай себе – стирай пыль метелочкой. Или лед меняй в холодильнике...
Кейс пытается провести ревизию себя – и не привлечь при этом внимания. Получается, конечно, хаос движений от волос к воротнику и обратно – и никакой официальной ноты в полудомашний костюм все равно внести нельзя. Быть мне убиенным во цвете лет... но зато офисным пингвином дальше дразнить не будут.
– А что он такого натворил, этот ваш Амаргон?
– У него, – жизнерадостно объясняет Эулалио, – идея фикс. Что Терранова уже лет двести как разобралась бы со своими внутренними проблемами, если бы каждый раз в критический момент сюда не влезали доброхоты из Старого Света, одержимые желанием сделать как лучше. Причем, как правило, весьма разнообразные доброхоты, с взаимоисключающими "как лучше". Дальше следовала катастрофа. Главная сложность с этой идеей фикс заключается в том, что в описательном смысле она совершенно корректна. Последние два обвала были порождены именно вмешательством извне. Ну а теперь представьте себе, какие выводы сделает из такой посылки... если не ошибаюсь, тогда еще семнадцатилетний молодой человек из Сан-Хуана. Не знаю, доктор Камински, насколько вы в курсе того, что у нас творилось на юге, но Сан-Хуану особенно не повезло – город промышленный и его утюжили трижды. Сначала господа генералы, потом войска МС.
– А! – говорит Кейс. Выпрямляется, подбирает ноги. Только что лежала, вжимаясь в кровать, теперь сидит – и дела ей нет до внешности. А было бы о чем беспокоиться; ладно, 130-й сонет Шекспира я ей напомню, когда меня будут убивать за неожиданный визит и полную к нему неготовность. И, вероятно, меня убьют второй раз. – Тот мальчик с дурацкими советами... какие семнадцать, что вы? Да я представляю, что тут творилось, разузнала перед тем, как переезжать. Ваш Одуванчик просто не может посмотреть на происходящее снаружи. Да, наверное, влезая, когда у больного начинается кризис, со стороны кажешься злым отравителем...
– И примерно в трети случаев им являешься... – кивает Эулалио. – Винландская рулетка с двумя револьверами. Вмешательство – невмешательство. Как при нейрохирургии. Пациент может умереть от опухоли, а может от операции или от последствий операции. На это очень трудно смотреть снаружи, если лежишь на столе – и если тебя не спрашивают, оперировать или нет. А ему сейчас... двадцать три, если не ошибаюсь. Начал в четырнадцать.
И почему-то кажется, что половина слов не о том и что говорящий где-то внутри себя давится хохотом. Ну да, да, такая у меня вышла личная жизнь, чего уж там. И степень, до которой я горжусь и радуюсь, что она такая – да, зашкаливает, да, до неприличия. Да, меня попросту раздувает от зависти самому себе, как рыбу-пугало. Еще бы господину скорпиону не смеяться, он в курсе того, что я думал обо всем этом раньше.
Весь рестийский филиал в курсе, в общем-то. И теперь этот филиал в меру тактичности и бестактности выражает свои впечатления. Кто про себя, а кто вслух.
Чем бы ни тешились, лишь бы любимая женщина не переживала.
А она переживает уже потому, что ее вообще упоминают в разговорах. Вдвойне – потому что за спиной. Втройне – потому что в связке со мной. В каком контексте – уже не так важно, хотя некоторые контексты сами по себе достойны помещения в музей, под стекло.
Нужно будет найти того, кто выдумал, будто я наконец откопал себе в личное пользование Франческо Сфорца нужного пола, и вежливо предупредить. Потому что когда его найдет Кейс, она его убьет.
Пожалуй, переплюнуть эту версию может только теория, по которой я откопал себе в пользование мистера Грина-и-так-далее нужного пола и статуса. Кто-нибудь несомненно додумается. Но вот его вряд ли убьют. Наш домашний скорпион нашей домашней черношеей кобре, кажется, нравится. И не в виде блюда, что удивительно.
– Вы знаете, что тут, во Флориде, было? Как местная полиция, которая в бедных кварталах уже откровенно работала на местный криминалитет, вплоть до того, что начальник участка – правая рука босса, и вот эта полиция держала кварталы против всех. Против этого, как его, Пелаэса – или другого такого же урода... и против Совета, который их отсюда выбивал. Половина тех полицейских до сих пор служит в Управлении – и это, пожалуй, лучшие из всех. Только при виде взяток теряют волю, – усмехается Кейс.
Очередное напоминание, что управлением нужно заняться – и поскорее. И очень здорово наблюдать, как эти двое ходят вокруг друг друга, шевелят вибриссами – или что там у кого, выясняют, что перед ними: добыча, враг, партнер – все вместе?
– Да, вполне конструктивная реакция, – соглашается Эулалио. – Не очень приятная, но нормальная, жизнеспособная. А по меркам Старого Света, по официальным меркам, конечно, коррупционер – это вещь куда более страшная, нежели политик противных тебе убеждений, не так ли?
За плечом фыркают.
– Они лет триста не видели политиков противных убеждений через прицел, со стороны дула. Так что страшнее взяточника зверя в нашем лесу нет. А если еще точнее, – женщина придвигается поближе к собеседнику. Сантиметров на десять. – Нет ничего страшнее коррупционера на уровне рядового полиции и члена вспомогательного отряда радикальной группировки умеренного крыла оппозиции. Потому что на высших уровнях можно лоббировать, взрывать и расстреливать.
– Привилегия высших классов – рисковать жизнью за интересы и убеждения. Res publica альбийского или литвинского образца, не так ли, доктор Камински? Неофициальная, необъявленная, но тем не менее. Воюющие, молящиеся и работающие. Только место Церкви в социальной системе заняла та часть науки, что двигает промышленные революции. И сфера поддержки, конечно. Мы как-то говорили об этом с господином Сфорца.
Говорили. Было дело. И один из собеседников, тот, что устроился в кресле, считал, что стоит у стенки. Впрочем, большая часть аудитории разделяла это мнение.
Сейчас он, кажется, более чем доволен своей работой, своей жизнью. То, что раньше торчало осколками стекла, давно сгладилось, и все же не ушло до конца. Вслушиваешься, вглядываешься – тогда чувствуешь застарелое, почти привычное, нытье на стыке затылочной кости и атланта, словно песка в шарнир бросили. Но не то, что год назад, не сравнить просто. Это живой человек с осколками старой войны, засевшими в нем, а не вежливый ходячий покойник.
– От наступления подобной республики на здешние реалии местные пытаются свернуться в бронированный шар и отстреливаться на 360 градусов. Знаете, почему? Наше сословие воюющих ни черта не знает о том, чего хочет. Все это вмешательство начинается как "жалко котеночка" и заканчивается "ничего себе выросла скотина, а ну пошла вон!" – или "давайте ее срочно кастрируем, вдруг поможет". Мы, из своего благополучного Старого Света, хотим, чтобы люди не убивали друг друга и не ели, буквально, как здесь было в осаду. И ни черта не представляем о том, почему они убивают и едят. Совет видит "горячую точку" на глобусе – и давай ее тушить.
– И чрезвычайно обижается... вернее, точней будет сказать, обижался, когда его мероприятия – все, включая вещи полезные, встречают тем самым огнем на 360 под лозунгом "дайте нам уже как-нибудь самим разобраться". Вот, возвращаясь к моей просьбе, компаньеро Амаргон и решил, что главное – выжить отсюда доброхотов. Корпорации его беспокоили куда меньше. С теми, кто ищет конкретной выгоды, в его представлении, легче договориться.
– Вы можете повлиять на позицию Джастины как официальное лицо, – напоминает Максим. – Это будет проще и надежнее. Она, в конце концов, чрезвычайный посол доброхотов. И сейчас все-таки не время вспоминать прошлые претензии.
Любимая женщина уже переползла на внешний край кровати и даже свесила вниз босые ноги. Разглядывает гостя, обнюхивает, ощупывает взглядом. Почти не пытается поддеть.
– А вы из Винланда, – говорит. – И долго преподавали. Где-нибудь в Онтарио или Манитобе, так?
– Где-нибудь, – кивает Эулалио. Слегка разводит руками, извиняясь: мол, сами понимаете, мое прошлое принадлежит не мне. – Мое официальное лицо – это стратегический резерв командования. Потому что если все пойдет так, как мы хотим, именно госпоже Сфорца и придется с ним работать.
– Пусть обмениваются любезностями через решетку, пока фонтаны не иссякнут, – советует Кейс. – Это иногда помогает. Хотя это все, конечно, совершенно не мое дело.
– "Господин Лим, проблема в том, что моя жена хочет оторвать вам голову – не позволите ли вы ей попробовать..." Кстати, с вероятностью помогло бы.
– Кстати, где сейчас этот герой экстремальной журналистики? – спрашивает Максим.
– Неизвестно. Он, представьте, позвонил Васкесу с городской АТС, непосредственно с АТС, я имею в виду, с девятки – и сказал, что у "Сфорца С.В." есть неделя, пока он решает, какую именно пластическую операцию делать.
– Не надо операцию... такой коллекционный нос нельзя трогать. А реакция, пожалуй, неадекватная до истерической. Ему сейчас надо стричь купоны и приходить торговаться в ореоле славы героя-спасителя. Да и без ореола он может откусить больше, чем прожует. У нас же новая блажь – семимильными шагами к признанию за Флорестой права на самоопределение.
– Вы забыли про его коллег по Бригадам. И про людей под ним. Далеко не все там будут в восторге от происшедшего. Не меньше половины. А во второй половине не меньше трети придет в восторг по неправильным причинам. Так что рисковать имеет смысл только за что-то очень весомое. Наш Одуванчик хочет быть невестой, а не женихом.
– Мусульманской невестой он хочет быть. Так пусть уже заявит, какой свадебный подарок хочет. Вряд ли ему откажут. – Очень сильно вряд ли. Разве что запрос будет уж запредельно фееричен.
– Пусть попросит голову господина Сфорца – и я на нем женюсь, – говорит Кейс.
– Я против, – говорит Эулалио.
Максим думает и кивает:
– Я тоже. Даже дважды.
– Кстати, о господине Сфорца, пока он еще жив. Он в весьма резких выражениях посоветовал мне заняться вашим учебным заведением и порядками в нем, – председатель антикризисного комитета закладывает руки за голову. – Я намереваюсь с удовольствием последовать этому совету. И хотел бы использовать ваш случай как казус белли.
Это когда-нибудь кончится? Кончится ли это когда-нибудь, или мне уже застрелиться все-таки? Кто-нибудь способен услышать мое мнение и обратить внимание на мое отношение к учебному заведению – или они никого не волнуют?..
– Ну и с каких пор от казуса белли требуется разрешение?
Кейс поджимает ноги, берет себя за пятку и так замирает, прислонившись к спинке кровати. Пытается видеть сразу двоих. И еще удивлена. Кажется, прозвучало слишком резко.
– Видите ли, я знаю, что у вас лично к университету претензий нет. Наоборот, когда мы разговаривали с вами в последний раз, вы были им вполне признательны за то, что они вас всего лишь выпустили с волчьим билетом, а не убили, как должны были. Но я понадеялся на то, что последний инцидент все-таки заставил вас задуматься.
Несомненно, заставил. И был один интересный разговор, после которого чертовски хочется запустить руки в базы данных университета, посмотреть, что там за чудеса в личном деле. Защищены они, наверное, так себе, а у нас есть Королева – так что можно заняться. И раньше можно было, что мешало-то? Наверное, полное отсутствие любопытства по этому поводу. Все казалось совершенно ясным. Теперь, конечно, у меня есть вопросы. За что они меня перевели – по-прежнему понятно, структурам Совета деятели вроде меня не нужны, но почему не выгнали, как положено?
– Я думаю, что у Карла, в отличие от меня, есть претензии – и вполне обоснованные. Я их поддержу.– Еще как поддержу. Это просто свинство, то как с ним обошлись. И опасное свинство. Я, конечно, тоже дурак...
– Я думаю, увы, – разводит руками Эулалио, – что претензии Карла причиной реструктуризации не сделаешь... да, прозевали человека с неподходящим психологическим профилем. Серьезная ошибка. Но именно этот профиль, сами знаете, чрезвычайно адаптивен. Собственно, и мы могли еще долго не узнать о том, что Векшё сначала неправильно распределили, а потом покалечили, если бы его так качественно не заклинило на вас лично. Им будет чем оправдываться.
– А в моем случае? – Эулалио знает, готов спорить на что угодно. Знает, в чем дело, но скажет же только в обмен на согласие. С другой стороны, все тайное становится явным. Если он узнал, то и я могу узнать.
– А в вашем случае к небесам и инспекторам вопиет все. Сначала вам поставили неправильный диагноз – нет, вовсе не тот, вас занесли в шизоиды, в степени, не допускающей работы в сфере безопасности. Потом вас с этим диагнозом не отчислили... по протекции. Человеку, оказавшему вам такую своеобразную протекцию, вы недавно сломали челюсть. Потом вам в воспитательных целях поставили уже известный вам диагноз. Причем, позаботились его разгласить на весь филиал. Продолжать?
Что? Кто? Зачем? Допустим, для меня теперь не секрет, насколько внимательно корпорации мониторят все четыре филиала. Выпускников мало, тех, кого стоит переманивать из-под носа у Совета – еще меньше, и подходящих стоит отлеживать где-то со второго курса. Деятельностью университета так или иначе интересуются два десятка комиссий и комитетов, и синьор да Монтефельтро числится в половине из них, и, конечно, имеет возможность влиять на кадровую политику. Как и многие другие.
Далее, на собеседование сюда меня приглашал Анольери, а на тесной дружбе с да Монтефельтро я его поймал еще после войны... поймал и тут же получил по рукам от Франческо; конечно, все это технически возможно. Но зачем?.. Ах да, синьор наш айсберг когда-то говорил, что ему нужны были люди определенного склада для той многоходовки с революцией. Хотя вряд ли даже он ожидал, что я сделаю карьеру так быстро.
– Да, будьте любезны.
– Хочу заметить, что за второй диагноз и его использование синьор да Монтефельтро ответственности не несет. Это развитие событий повергло его в слегка нецензурное недоумение. Если совсем кратко, следующие полтора года у вас уже сознательно формировали представление о вашей человеческой непригодности – поскольку это был единственный доступный им способ контролировать ваше поведение и добиться от вас хотя бы частичного добровольного подчинения авторитетам.
А что им, спрашивается, оставалось делать? Только объяснить мне, что себе я верить не могу – и ведь правильно – и что я должен найти себе компас. Да я и с этим знанием черт его сколько дров наломал...
– И не ошибались касательно непригодности. Вы меня видели уже здесь, после трех лет работы. Если бы не Франческо... – А если бы не господин да Монтефельтро, я бы и вообще не смог сюда попасть. Потому что много званых, да мало призванных.
Место было на несколько ступеней выше, чем я мог бы ожидать, будь у меня даже идеальные рекомендации и характеристики. Черт, я дважды ему обязан – так, что не расплатиться, и я же его... из-за полной ерунды...
– Я вас видел. Вы все эти три года лезли из кожи вон, осваивая те стороны профессии, которым не учили в университете. Вы нашли себе внешнюю совесть. И в первый месяц нашего знакомства вы не "забыли" свой пистолет в моем кабинете – из сострадания – только из уважения уже к моим профессиональным качествам. Я вас видел. И уже тогда считал ваших кураторов бездарями. У меня еще не было оснований считать их негодяями.
Стены палаты дернулись, как поезд на перроне, и куда-то поехали под ритмичный стук невидимых колес.
– Мистер Грин, я вас разочарую – и, видимо, отдавлю ваше мнение о своих качествах... но тогда, в первые недели, я не сделал этого сам и своими руками только потому, что это огорчило бы Франческо. Его желания я на тот момент ценил выше. И в моем сострадании девяносто девять процентов эгоизма. Вы знаете, почему.
Кейс от изумления молчит – это зрелище, само по себе достойное внимания. Меня несет. Несет меня лиса за темные леса, за высокие горы в глубокие норы. Я что-то не то хотел сказать, наверное? Что-нибудь простое – вежливое – "вы ошибаетесь", например. Но очень трудно сразу и держать себя на месте, и держать язык за зубами.
Человек в кресле рассмеялся.
– Вы меня не разочаруете. Я знаю, что вы думаете о себе. Я знаю, почему. Но не пора ли вам проснуться? Вы видели то, чем вас назвали.
