Текст книги "Порождения ехиднины"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Деметрио Лим, Бригадир-3
16 декабря 1886 года, Флореста, Терранова
Дарио сидел у противоположной стены, сложив руки на животе – ни дать, ни взять местное воплощение Будды. От окна он убрался, чтобы не мешать снайперам. А еще с этой позиции было достаточно легко контролировать дверь. Это-то понятно всем. А что Дарио беспокоит его командир, будем надеяться, не замечает никто.
Стереотипы – полезная вещь. Медлительный, спокойный ханец – один из них. А вот Дарио – тот знает, что такая плавность в движениях появляется, только когда Деметрио ранен. Или болен.
Представитель корпорации сидел на краешке кровати. Неподвижно, даже не скрипел пружинами. Тем не менее, было ясно, что в любой момент сорвется – хоть вниз, хоть в окно, и ему не понадобится даже доля секунды на разгон. Как бегуну на старте после команды "Внимание!". Лица не видно, руки в перчатках, фигуру под бронежилетом не определишь как следует. Неудобный расплывчатый кусок пластика... мешает, отвлекает. Хорошо, что отвлекает. Маячит перед глазами, видный из любой точки, не дает сосредоточиться. И не надо – но не можешь же, никуда не деться от наваждения.
Черт бы побрал Альфонсо и его разговоры. Черт бы побрал индейцев и их воображение. Это даже не мои предки – так какого же змия? Извини, Господи... но Ты же видишь, что происходит. Только Ты и видишь, наверное.
Там, за окном, по ту сторону скошенных планок жалюзи стоял не дом. Там висело под углом, истекало дымом огромное зеркало. Дом, при этом, никуда не делся. Он был – и его не было.
С такими галлюцинациями он не имел дела вообще никогда. Ни в десять, когда заболел скарлатиной, ни в четырнадцать, когда генерал Ронсо, тогда еще не покойный, решил, что не будет штурмовать приречные кварталы Сан-Хуана, а просто зальет их газом.
Хотя тошно было и тогда. Еще до атаки. Не предчувствие – а просто по тому, как шел бой, стало ясно: готовится какая-то гадость. Через год Деметрио смог бы даже объяснить, какая и почему. И заставить себя слушать. Но та вода уже утекла.
Можно было видеть дом. Можно – то, что в доме. Правда, картинка "то, что в доме" никак не могла быть реальностью. Люди должны стоять, сидеть, лежать, в общем, быть подвластными силе тяжести. Парить в дыме и тумане они не могут. У людей должны быть головы, тела и конечности, а быть сгустками тьмы и света они тоже не могут.
И еще в том подвале, который казался вовсе не подвалом, а ямой, освещенной снаружи слишком ярким солнцем, а снизу – тлеющими багровыми углями, были не двое. Двое и зеркало, потому что зеркало – не предмет, а существо. Равноправное, грань треугольника. Влияющее – нависающее, давящее, грозящее упасть.
Деметрио закрыл глаза. Картинка стала много ярче.
– Мне кажется, – говорит Деметрио, – повторю, кажется, что мальчик у дальней от входа торцовой стены подвала. Где-то рядом. Это скорее интуитивное, по тому, как идет звук. Второй перемещается, а мальчик неподвижен.
– Поздравляю, – откликается корпорант после небольшой паузы. – У нашего компьютера то же впечатление.
Звук совершенно ни при чем. Все видно, как на ладони.
Раздерганный, похожий на осу на ниточках, сгусток жизни мечется по подвалу. Ниточки идут к зеркалу – растягиваются, сокращаются. Человек попал в зеркальную паутину, но даже не ощущает этого, не пытается вырваться, влипая еще сильнее. Он вообще не понимает, что есть и паутина, и зеркало, и связи – но они есть. Паутинки прочно вросли в него, так просто не оборвешь. Зеркало гнется, корежится, прогибается наружу, идет пузырями, словно горящий пластик – кажется, вот-вот начнет капать, и круглые пылающие капельки побегут вниз по ниточкам к человеку. Тогда человек-оса вспыхнет и загорится, съежится, обуглится...
Мальчик – неподвижное пятно тусклого света. Глухое, закуклившееся, огражденное оболочкой. Зеркало хочет, чтобы яйцо треснуло, паук хочет выпить пульсирующий внутри желток, оса бестолково мечется.
– Деметрио, – говорит корпорант. – Если вы еще и вставите наушник на место, вам будет удобнее судить по звуку.
– Вряд ли, господин... – сейчас он точно знает, как должна звучать фамилия корпоранта. И произносит ее. С удовольствием. С паршивого бреда хоть шерсти клок. – В настоящий момент я их вижу. Хотя на самом деле, конечно, слышу. Вряд ли наушник заткнет зрительный нерв, как вы думаете?
И пусть он решит, что я его дразню. Дарио уже решил.
Дымчатое с серебристыми переливами пластиковое забрало приподнимается. Если там, в подвале, оса и паук, то здесь – удав. Надвигается взглядом, и не только взглядом, заглатывает, переваривает. Скверное ощущение, но неопасное. Точнее, опасное в перспективе, но не сейчас.
– Вы без звука определили то, что полностью совпадает с компьютерным анализом звука, – медленно и четко выговаривает удав.
– Я слушал этот звук до вашего прибытия и после него, – осторожно пожимает плечами Деметрио.
– У нас есть общий знакомый, – напоминает удав. Не то Деметрио, не то самому себе.
– Да. У нас есть общий знакомый.
И этот общий знакомый и правда мог бы, послушав часок, как дышат люди в подвале, сказать, где они – и в каком состоянии. Возможно, даже обогнать компьютер. За счет срезанных углов и готовности рисковать, которой у машины нет, а у сеньора Эулалио – в избытке. Интересно, что Эулалио рассказал им про Деметрио, вернее, про Рикшу... вернее, про Амаргона? Во всяком случае, происходящее в этот рассказ вписывается – удав больше не смотрит на Деметрио. Объяснение найдено.
Деметрио тоже не смотрит больше на удава. Он – если уж так вышло, что видение можно назвать чем угодно, но не бредом, ибо какой же бред подтверждается программами? – пытается понять суть и смысл того, что за окном.
Их там трое, в этой игре. Мальчик, который держит оборону, охраняет свою скорлупу от трещинок. Моро – на словах он требует другого ребенка, брата, но это только на словах. На самом деле ему надо расколоть скорлупу. Чтобы приготовить омлет, наверное. И зеркало, Тецкатлипока, или кто его там знает, что еще такое, которому не хватает малой мелочи, чтобы стать воронкой, пролиться, втянуть в себя и Моро, и мальчика. Зеркало дергает за ниточки, требует, давит – оса суетится, ковыряет лапками кокон, не получает ответа, злится, потому что зеркало вот-вот раздавит ее. Упадет и раздавит, а оса хочет жить и добраться до своего омлета.
Может, это просто человек, его безумие и мальчик?
– У нас очень мало времени, – говорит Деметрио. И поправляется: – Мне так кажется. Послушайте, я могу поговорить с вашим психологом?
Рауль де Сандовал, директор коррекционной школы для подростков при флорестийском филиале корпорации «Sforza С.В.»
16 декабря 1886 года, Флореста, Терранова
Делать было нечего, дело было около полудня. Рауль тратил время с пользой – слегка влюблялся. Ему всегда нужно было чуть влюбиться в нового человека, чтобы принять его. Начать находить удовольствие в созерцании движений и звуках голоса, в выборе слов и чертах лица. С доктором Камински это было... слегка затруднительно. Женщину хотелось сначала разобрать, как детский конструктор, а потом собрать заново, правильно и аккуратно, отчистить детали от налета и шлаков, смазать все узлы, заменить болты со свернутой резьбой.
Или хотя бы уложить на стол и пройтись вдоль по спине руками.
Она очень старалась быть милой и светски-вежливой, и Рауль вспоминал семейные торжества, куда приглашали дальних родственников, и все вот так же старались вести малую светскую беседу. Нет, даже и не старались, просто отлично умели, а сборища 5-6 раз в год почитали связующей силой, образующей семью. Доктор Камински великолепно смотрелась бы на таком вечере – наша дальняя несколько экстравагантная родственница, переходящая грань приличий с таким изяществом, что это делает ее звездой приема. В глазах у нее стояла та же мертвая отчаянная скука, что и у большинства дальних родственниц на торжествах.
Потом коротко звякнул сигнал тревоги. Через тридцать секунд посреди кабинета возникла Ливия и оживила пульт. После этого влюбиться не составило бы труда, не чуть-чуть, а навсегда и вдребезги. Встал смерч – от морского дна до верхнего края неба. Тонны светло-синей воды. Звенящей, пластичной. С берега. Лучше – с гор. Издалека. Чтобы даже не примерять по себе, какая она тяжелая, эта вода.
Он засмотрелся. Но все-таки вспомнил, что Паула не ушла.
Женщина что-то говорит в гарнитуру, слушает, говорит... смотрит сразу на несколько экранов, потом резкими тычками в кнопки гасит все, кроме одного, слушает, кривится. Руки летают над клавиатурой. Бешеный, скрипучий треск мыши.
У Паулы совершенно серое лицо. Местный загар и ушедшая из-под кожи кровь. Прижать к себе, уместить под плечом, подсказать телом: я здесь.
Камински вскидывает бешеный взгляд.
– Господин директор... мне нужно, чтобы вы оценили звук.
– Наушник?
– Вы оба... – непроизнесенное "болван" зависает в воздухе. Он ошибся. Доктор Камински – очень тактичная женщина.
Паула наклоняется вперед – и переключает канал на громкую связь.
Они слушают дыхание, сдавленный клекот, хрип, вопросы. Втягиваются в ритм.
– Я не понимаю... – Паула, вжимается в него, кажется, не различая, где плечо, а где кресло. – Я не понимаю, почему он отказывается звонить. Франческо в безопасности. Никто не дал бы ему выйти из здания – даже если бы он здесь был. Звонок бы засекли – и нашли Антонио. Я не понимаю.
– Вы мать, а я знаю Антонио только по досье, – Камински смотрит так, словно грозит обрушиться всей своей штормовой мощью. – Соберитесь и думайте!
– Он мог бы так повести себя... если бы считал, что Франческо грозит настоящая опасность. Он очень привязан к братьям, но к среднему – особенно. И я бы подумала, что он может бояться за... Доктора Моро, если бы все это не происходило так долго.
Сейчас, когда Паула решает задачу, она может говорить. Оценивать вероятности. Делать выводы. Сейчас, если она и сопереживает, со-чувствует кому-то, то этот кто-то – доктор Камински, человек, делающий важную, нужную работу.
– Спасибо, – кивает Камински, отключает звук, закрывает глаза.
Сидит неподвижно, словно в медитации, дышит едва-едва. Минуты три-четыре, не меньше. Запускает руки в волосы, поверх дужки здоровенных наушников, тянет себя за пряди, словно пытается поднять в воздух.
Рауль чувствует гулкий, объемный, слишком быстрый пульс в собственной груди. Справа. Не его сердце, но два комплекта ребер так притиснуты друг к другу, что чужое сердцебиение ощущается как свое. Паула молчит. Никаких лишних вопросов, губы сжаты до синевы.
Компьютер взрывается коротким тонким писком, Камински открывает глаза, смотрит в монитор.
– Кажется, это он. Семьдесят из ста. – На противоположной стене вспыхивает проектор.
Эмблема Винландского бюро расследований. Альбийский текст, несколько ярких снимков, бытовых и официальных. По фото веселого длиннолицего человека в рубашке и шортах, окруженного детьми, по его же фото на правах, по очень удачному, но любительскому портрету бегают цветные линии сканирующей программы. Потом изображения сплющиваются, рядом возникает фоторобот.
Рауль сказал бы, что это не семьдесят из ста. Что это – девяносто.
Доктор Камински выстреливает в воздух что-то непроизносимое из одних шипящих. Ченсто... что?
– Чем они думали? Какой половиной задницы? – шипит Камински. – Половиной! Целая задница и то умнее...
Оборачивается к слушателям.
– Он заводил с детишками разговоры об эволюции, о прогрессе, о качественном скачке. Придумывал упражнения для развития. Дети в нем души не чаяли. И эти ублюдки в приходском совете решили, что он педофил. И начали травлю... А городок маленький.
– Это он, – говорит Паула. – Я видела запись с барменом.
– Мне не хватает данных для анализа, – качает головой Камински. – Бывают совпадения. У него слишком неявный акцент и он слишком мало говорит, и только на здешнем наречии. Если он с острова – то это разные лю... – Самое длинное объяснение за авторством доктора Камински за последние пятнадцать минут прерывается радостным воплем доктора Камински же. – Есть! Есть!!! Вот!.. Микрофон отключи!.. – далее скрежет и шипение. И как славяне произносят эту свою брань?!
Шлепок, еще шлепок, стук, какие-то невнятные звуки, потом громкое, надсадное "The right poxy damn time to pass frigging out! Holy crap!". Камински повторяет запись. Винландский северный выговор узнает и младенец.
Паула дергается, как от удара. Руки сцеплены до синевы.
– Потерял сознание, – говорит Камински. – Или догадался притвориться. Молодец. Нам нужен второй мальчик. Как можно скорее. Нет, – машет она рукой, не оглядываясь. – На связи нужен. И к нему – какой-то толковый взрослый. У вас там есть толковые взрослые? Сейчас, – почти поет мегера и фурия, – мы ему устроим сладкую жизнь и исполнение желаний. И эволюционный скачок.
– Как? – спрашивает Паула.
– Синьора да Монтефельтро, нам надо, чтобы ваш сын позвонил в этот дом. Оттуда, где находится. Но не только позвонил – еще и сыграл определенную роль. Вы должны будете его проинструктировать. Максим, дай картинку, – это уже в микрофон. – Какая там дверь? О-отлично! Активизируйтесь там. Рауль – давайте связь с вашей богадельней, откопайте мне мальчика.... и лучше поговорите с ним сами. Он должен сказать примерно вот что: "Мистер Голдинг, откройте, пожалуйста, дверь. Я пришел, как вы с Антонио просили." И звучать он должен... слегка растерянно. Объясните ему, как можете, прогоните это с ним. Я должна быть уверена, что он все сделает, как надо.
– Сейчас я все сделаю, – Рауль поднимается.
В школе есть чудесный парень Пелагио, точнее – законченная зараза, которую только подпусти к компьютеру, и он что-нибудь да вытворит. Отключит свет в Африке или заставит банкоматы в Винланде выкинуть всю наличность. Большой затейник – и для него организовать многосторонний сеанс связи только развлечение. Он еще под это дело параллельно пошутит, не отвлекаясь от основного занятия.
Вот на экране проявляется Пелагио – длинная рябая физиономия, ноздри и уши с пирсингом, черные очки с бензиновым отливом. Имидж у него такой. На сообразительность не влияет.
– Работенка только для тебя, – говорит Рауль. – Сделай так, чтобы Франческо было удобно разговаривать по телефону, видеть маму и слышать ее – и чтоб звук не смешивался. И к нам сюда от телефона шел.
– Есть, бригадир! – отзывается Пелагио. А что нужно добыть Франческо оттуда, где он сейчас есть, и настроить на серьезный разговор – это само собой разумеется и умным взрослым людям такое друг другу объяснять не надо.
За спиной шуршит и шипит Камински.
– Кто? Что? Что говорил? Ну давай. Да, слушаю. Да, знаю. Да... мало, мало. Вы идиот, кретин и имбецил недоношенный. Это было ясно с самого начала. Если вы еще раз попробуете отвлечь меня от работы, я попрошу Максима вас пристрелить.
Франческо находится очень быстро. Удивительно быстро – всего-то пара минут.
– Мама?
– Azzurrato mio, – улыбается ему Паула, – сейчас ты сделаешь одно очень полезное дело. Для Антонио. Возьми свой телефон. Очень хорошо. Примерь наушники, Пелагио тебе поможет. Ты должен меня слышать четко-четко. Проверь все.
– Есть контакт, – рапортует через полминуты возни Пелагио. – Как у авиадиспетчера!
– Тебе удобно?
Мальчик кивает, проводя ладонями по двум разным наушникам, от компьютера и от простенького пластикового телефона.
– Теперь слушай. Представь себе, что ты стоишь на пороге дома....
– ...дайте ему снимок, – хором шипят Камински и Пелагио.
– ...и звонишь со своего телефона человеку, который находится в подвале. Его зовут мистер Голдинг, и ты знаешь про него очень много. Он почти всю жизнь прожил в Винланде, в маленьком городе...
– Уэстбрук... – подсказывает Камински.
– Там с ним поступили несправедливо, обидели его. Тебе нужно, чтобы он открыл дверь. Ты там очутился неожиданно, как в сказке, понимаешь?
– Да, – кивает Франческо.
– Антонио тебя позвал, потому что ты очень ему нужен – и ты там оказался, прямо перед дверью, сам не помнишь как. Но Антонио не может тебе открыть. Открыть должен мистер Голдинг. Но он должен тебе поверить. Поверить, что это ты, что ты здесь, что ты пришел, потому что они тебя звали. Ты тоже хочешь их видеть, но не очень понимаешь, что происходит. С тобой раньше так не было.
– Дайте мне на него справку, – говорит мальчик. Рауль тихо хмыкает. Современные дети, какие там сказки – им бы досье. – Вдруг он что-то спросит?
– Класс, – подмигивает ему Камински. Ну надо же, совсем человек. – Вот это правильный подход. И не пытайся все заучить, ты же обалдел – понимаешь? Оказался там, все знаешь, номер знаешь...
– Я уже понял, – говорит Франческо. Без раздражения и обиды говорит, подтверждает. Только глаза будто расплываются по краям. Уловил, что все упирается в него. И что все очень плохо.
Доктор Камински, кажется, печатает и волосами, кончиками кудрей. Руками так быстро, кажется, нельзя.
– Лови досье, тут две страницы – все, что надо.
– Хочешь попробовать? – спрашивает Паула.
– Нет, – качает головой мальчик, невероятно похожий на дядю, ну и что, что общей крови нет – все равно одно лицо. – Второй раз я могу и сбиться.
– О-кей, – нараспев говорит Камински. – Максим, мы начали.
Пелагио вскидывает ладони над клавиатурой – пабабабаммм! Молодец. Франческо смотрит на него краем глаза, улыбается. Тоже молодец.
Гудки. Гудки. Гудки. Старый наземный телефон. Паршивая линия. Гудки.
Иногда звук совпадает с движением секундной стрелки. Иногда запаздывает – или опережает. Господи, где ты – Франческо же перегорит...
Гудки. Потом тишина. Чей-то вдох. Там, на той стороне.
– М-мистер Голдинг? – говорит мальчик. Совершенно ошарашенный мальчик, оказавшийся посреди незнакомой улицы у дверей человека, которого он вдруг знает. Нипочему. Из ниоткуда. – Здравствуйте пожалуйста. Я Франческо Сфорца. Я тут у вас стою.
– Где? – спрашивает человек из подвала.
– У вас под дверью. Вы меня позвали и я... теперь вот тут. Вы с Антонио очень громко кричали. У вас дверь заперта, впустите меня, пожалуйста.
Антонио да Монтефельтро-младший
16 декабря 1886 года, Флореста, Терранова
Ничего особенного не случилось. Мучитель просто выключил свет. Грохнул что-то на пол, выругался – и выключил. Кто его знает, чего хотел – напугать, замаскироваться... Антонио и так не видел ламп, но свет все-таки просачивался через веки, чувствовался кожей. А потом стало темно – и с щелчком выключателя перестала работать надежда. Видимо, питалась от того же движка, что и лампы дневного света.
Меня не найдут вовремя, понял он. Не успеют. Все.
Сердце билось неровно и больно, по-настоящему больно. Трепыхалось, выдиралось, хотело наружу, а руки связаны и никак нельзя прижать его к ребрам и не пустить. Из-за тока, наверное. И так слишком долго проработало без сбоев, нельзя же вечно.
Антонио сейчас не помнил, кому нужно молиться за родителей, вылетело все, поэтому обратился просто куда-то наружу и вверх. Внутренний голос тоже охрип и устал, но на такой пустяк его хватало.
Извините, я, кажется, больше не могу. Но это ерунда, я сам виноват. Только очень жалко маму и братьев, и отца, конечно, и дядю... вообще всех. Пожалуйста, сделайте для них что-нибудь. Пусть они быстро успокоятся. Их друг у друга много. Пусть мама не думает, что это она виновата, а Франческо пусть подружится с Пьеро – они такие разные, им обоим полезно. Пожалуйста!.. Я не поддамся этой штуке, нет. Только вы за ними приглядите, ладно?
Хорошо. Сказал кто-то в нем и вокруг него. С облегчением сказал. Но знаешь что, давай ты лучше еще поживи. У тебя обыкновенный обморок. От такой ерунды не умирают. А эту штуку мы сейчас погоним. Смотри.
И вокруг Антонио встал город. Большой – миллионы людей, веселый, портовый. Каменный и железный. Старый-старый, какими бывают города в Европе. Старый даже для Европы. Холодный – там сейчас зима, но все равно живой. Жадная чайка рявкнула что-то над ухом, отозвалась гудку.
Были солнце и небо, тянуло мазутом и солью, перекликались сирены, болтали через рупоры люди, скрипели тросы высоких портовых кранов. Была жизнь, очень привычная, почти как дома – и немножко чужая: хоть и Европа, а город другой.
Антонио оглянулся, вдыхая полной грудью, втягивая совершенно целым и чутким носом три тысячи портовых запахов. Рядом, за плечом, стоял человек совершенно невероятного вида. Волосы у него были черные, постриженные строго и коротко, как у отца, глаза – зеленые, очень яркие. Как у Рауля, только ярче. Кожаные штаны с клепками, как у заядлого мотогонщика и средневекового кроя рубаха – широкая, присобранная по вороту на какой-то шнурок. Актер, подумал Антонио.
Потом посмотрел еще раз. На человека. На воду. На корабли. На город. На человека. Точно бред. "Кислота" и воспаление. Наверное. И еще болевой шок. Но здесь точно лучше, чем там.
– Это вокруг... это вы? – спросил он.
Актер усмехнулся. Забавная такая улыбка – словно привык улыбаться ядовито, а тут ему вдруг настроение улучшили, вот он и не знает, как быть. Привык губы кривить, а злиться не с чего.
– Если ты что-то запомнишь, в чем я не уверен, то город этот потом узнаешь. А ты в Марселе не был.
– Постараюсь запомнить, – решил Антонио. В Марселе он и вправду не был, но видел город в фильмах и передачах. – А куда делось оно? Оно там будет, когда я вернусь? И почему – Марсель?
– Оно там не будет. А Марсель – потому что это мой город. Понимаешь, я тут однажды влетел – прямо как ты. – Странный у него был акцент, все можно понять, но если вслушиваться в слова, то все они чужие. Где же так говорят? В Лионе?
– И как? – вопрос бестактный. Но если в собственном бреду нельзя задавать бестактные вопросы, то когда можно?
– Умер, – пожал плечами актер.
– Я тоже умру?
– Не-а. – Забавное такое "nenni", так давно никто не говорит. – Для начала: люди вообще не умирают. На сладкое: тебя скоро вытащат, а меня-то казнили. – В голосе актера слышна ирония... будто речь шла о заведомо бесполезном, бессмысленном деле, нудной и зряшной тяжелой работе. – Твои тебя уже нашли, кстати. И следующего раза, конечно, не будет, но запомни – звать нужно раньше.
– Звонить?
– Звать.
Ха, думает Антонио, я вообще святым молился, а таких вот не то актеров, не то мотогонщиков, не то любителей медиевистики вообще не звал, не помнил и в виду не имел.
– Ты святой? – а вдруг...
– Я дурак, – усмехается зеленоглазый. Зубы у него белые, а левый резец с выщербиной. Резец этот почему-то придает бреду удивительное ощущение достоверности.
– И я тоже, – вздыхает Антонио. Ведь знал же. Ведь сразу понял же. Нет, думал, справится. Придет, посмотрит и справится. И как родителям в глаза смотреть, если и правда спасут – совершенно непонятно.
– Это точно, – соглашается актер. – Это ты даже меня удивил.
– А ведь действительно нельзя было звонить?
– Увы, – собеседник разводит руками. – И можно было, и нужно было. Ты все на свете перепутал, разные обряды. Нельзя было звать эту штуку на помощь, ее никогда звать нельзя, а все остальное – можно. Ты же не обещал ему жизнь или убежище. Но твои тебя и без звонка нашли – и примерно в те же сроки. Просто тебе немного больше досталось.
"Немного больше, – думает Антонио, – это как же он сам-то влип, чтобы это было немного больше?"
Добропорядочному бреду все равно, высказана мысль вслух, или просто оформилась в голове.
– Понимаешь, – улыбается зеленоглазый, – я-то застрял. Тут до меня столько всего наворотили – предательство на предательстве, нарушение на нарушении, что можно было весь город ей скормить. Этой Штуке. Надо было только слово сказать – и было бы тут как в Содоме. Вот она ко мне и пристала, словно осенняя муха. А у тебя – просто человек, который ее кормит и сам об этом не знает. У меня тоже такой был. В довесок к куче обманщиков, трусов и подлецов.
Где-то он это слышал. Слышал или читал. Читал, точно. Но для того, чтобы вспомнить, чтобы выкатить перед собой страницу, нужно вернуться обратно, а обратно Антонио не хочется.
– Значит... это все, – мой бред точно те же книжки читал, – правильно забыли?
Пароходная сирена издает длинные размеренные гудки.
– Еще как. Случайно оно все-таки очень редко получается. Для этого нужно крупное невезение и слишком много полных идиотов. А нарочно – да не сейчас, а лет шесть-семь назад...
– В войну во Флоресте? – Да что за дурак там с этой сиреной балуется? Мешает же!
– Ага. Про обряды попроси отца найти в архивах его ордена, разберешься, – кивает актер, морщится, внимательно утыкается себе под ноги – и видит там что-то помимо асфальта, пыли, отпечатков шин, раздавленной веточки зелени, пары окурков... Городские коммуникации? – Так, Антонио. Сейчас ты скажешь несколько слов. Глаза можешь не открывать. Скажи: "Да возьмите же трубку, это мой брат пришел!". Громко, четко, внятно. Давай.
– Я же не смогу?
– Сможешь, – бред подмигивает. – Я же смог?
И Антонио действительно смог.
