Текст книги "Порождения ехиднины"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Сфорца еще ниже наклоняет голову, вот-вот достанет челкой до сиденья.
– Почему вы не сообщили Максиму?
– Как я теперь понимаю, по... профессиональной ошибке, господин Сфорца, – отвечает допрашиваемый. – Я увлекся работой – и видимо, просто устал. И действовал в какой-то степени по инерции. Передо мной была ситуация, я начал ее решать. Я даже не могу сказать, что не хотел беспокоить господина Щербину, потому что я не подумал о нем вообще. Это, к сожалению, не единственное, о чем я не подумал. Я не сообразил, что Юсеф успеет оценить ситуацию не только со своей стороны, но и со стороны Черных Бригад. Он, вероятно, решил, что его либо просто убьют, либо сдадут нам те его дела, за которые ему по оккупационному законодательству положена виселица... и запаниковал.
– Карл, – Сфорца ухитряется говорить на европейском толедском с романской мягкостью и вкрадчивостью. Яды, кинжалы и сладкие персики, с одной стороны безопасные, а вот с другой... – Почему вы не сообщили своему руководителю?
– Я не хотел... их будить, – подростковым голосом выпаливает "курсант". И краснеет. Не сразу. После секундной задержки.
– Доктор Камински, – не поворачивая головы, говорит Сфорца. – Анализ дал какие-нибудь годные результаты?
– Само собой, дал. – А господина Карла Векшё я не слушала, потому что я не слушаю всякую чушь. Но я ее слышу и запоминаю. – Нужно проверить ряд объектов.
– Очень хорошо. Перешлите информацию Ливии, координатору, группы уже готовы. Карл, вы вызвали сменщика?
– Да, господин Сфорца. Он уже прибыл.
– Великолепно. – А по голосу не скажешь, что корпорант хоть мало-мальски чем-то доволен. – Векшё, Максим, доктор – прошу со мной.
Напарник беззвучно отрывается от дверного проема, к которому прирос за последнюю минуту. Как лист увядший. Черт. Тут даже не как у нас. Тут хуже. Тут... не рабочее место, а гарем какой-то. И сейчас султан будет топить кого-то в канале. И зачем им такие коридоры, пустая трата кондиционированного пространства, эта электроэнергия не на деревьях растет...
И все неправильно. Щербина, Щербина обеспокоен. Но не так. Если бы нужно было отвечать сейчас, я сказала бы, что он боится не за себя, а за этого зама своего. Почему?
Коридор, поворот, целый холл, в холле – диваны и кресла, в них толпа страждущих как цветы на клумбе и отдельно – три стола секретариата, за тяжелой дверью – еще три стола секретариата и кресла числом поменьше, а в них страждущие видом понервознее. Что ж им не спится в семь утра? Разглядывать обстановку некогда, поэтому запоминается только общее ощущение: прохлада, запах принтерных чернил и горячей бумаги, разные оттенки стекла – прозрачное, коричневое, синее... яркие костюмы и еще более яркая раскраска секретарш, все они поголовно местные. Запахи – духи, одеколоны, дезодоранты, освежители, табак сигарный и сигаретный, – усачиваются в кондиционер, не успев перемешаться.
– Садитесь, – кивает Сфорца Карлу на кресло перед своим столом. Агрегат не то авиационный, не то стоматологический: глубокий и спинка откинута под дурацким углом. В таком только спать. – Вы сюда, пожалуйста.
Вы в данном случае – местоимение второго лица, множественное число, и означает оно, что напарникам велено занять ряд стульев напротив двери.
– Тут всегда все такое эээ?.. – громким шепотом спрашивает Кейс.
– Синее?
– Как в дорогом борделе. – Так и тянет сказать "в дешевом", но это будет неправдой. Такое качество материала и такой гнусный дизайн вырви-глаз может себе позволить только очень дорогое заведение. Клиенты которого так горды толщиной кошелька, что не теряют потенции даже в такой обстановке.
– Да, – отвечает из-за стола Сфорца. – Всегда.
– Извините, – радостно улыбается Кейс. Обещания надо держать.
Референт тонет в кресле, Щербина сидит на краешке стула, сцепив пальцы в тугой замок. Выражение лица ни на что не похоже. Как у ребенка, который впервые в жизни собирается сигануть с бортика в бассейн. В пять это умилительно, в двадцать пять озадачивает.
Сфорца наливает в стоящие перед ним бокалы вино. Не в бокалы, в бокал. Один. Господину референту. Бутылка уже была открыта, впрочем, едва ли секретариат заставляет его возиться со штопором, наверное, подают как в ресторане. Красная жидкость терпко, остро и по-летнему пахнет. Что-то сицилийское, кажется.
– А я могу рассчитывать на глоток... – встревает Кейс.
– Не можете, – Сфорца одновременно и с досадой хмурится, и прикусывает улыбку. Вопрос пришелся в масть. Продолжать не стоит. – Пейте, Карл.
Оу. Неужели мы сейчас увидим зарисовку из быта первооснователя его династии? Хотя нет, тот был честный кондотьер и предпочитал действовать мечом. Это уже несколько позже в роду появились такие представители, а у них такие друзья, что за один стол лучше не садиться и еды с него не брать... В общем, бытовая сценка "Утро в палаццо Сфорца, четырнадцатый век" начинается.
Кажется, Векшё думает о том же. Во всяком случае, его профиль пить не хочет. Настолько не хочет, что даже воздуху это нежелание передается. Но берет. И пьет. Не как вино, а как лекарство. Или как воду. Две трети содержимого просто исчезают. Бокал с остатком опускается на стол. Сфорца не протестует.
Щербина выглядит так, будто сейчас вздыхать начнет. Вслух. Да что ж тут происходит?
– А теперь расскажите мне с самого начала, почему в отделе внешней безопасности уже третий день вместо работы идет пьеса "Венецианский мавр" и чего вы этим пытались добиться. Вы ведь чего-то хотели, да?
Вместо – это хамство, возмущенно думает Кейс. Сфорца еще и неблагодарная свинья. Мы проделали такое количество работы, переплюнули винландское Бюро по скорости, я точно знаю, я проверяла, а этот недокондотьер, недоотравитель имеет наглость говорить "вместо"?! Не знаю, чем там занимался за нашей спиной этот отвратительный молодой человек, но мы-то работали. С очень, непозволительно короткими перерывами, а если вспомнить о состоянии Щербины...
С глазами у балта что-то странное. Очень странное. Блеск, блики, голубовато-прозрачное утолщение склеры вокруг зрачка, а вот за границей этого прозрачного и глянцевого – ярко-красные сосуды, ветвящиеся из уголков. Анатомию глаза изучать можно, раздел "кровоснабжение". Линзы менять надо вовремя...
– Я, конечно, не Королева Фей, – резко говорит он, – но мне тоже сложно ответить на некорректно поставленный вопрос. Даже с учетом того, что последний результат моей работы безусловно является поводом для увольнения, если не для уголовного дела. Но на качестве всего остального эта ошибка не сказалась.
– Для увольнения кого именно? – живо интересуется Сфорца.
– Меня, естественно, – удивляется отравленный.
– За что же вас увольнять, Карл? Вы предотвратили полный провал своей операции, и с вероятностью процентов в 90 – операции по поиску Антонио.
– За совершенно ненужное убийство. Мне не следовало ему звонить. Если бы Юсеф не знал заранее, он бы не успел задуматься и не стал барахтаться. Группа задержала бы его.
Сфорца демонстративно глядит на часы, потом на подчиненного. Или не демонстративно, а как раз украдкой, но заметно: черт же знает, как это смотрится из фронтальной позиции? Вот сбоку выглядит довольно нарочито.
– Традиции отдела внешней безопасности – каяться в том, в чем каяться не нужно, и драматически увольняться, не совершив ошибки.
Максим слегка поводит плечами. Мне не нравится эта манера вести себя с персоналом. Иголки в болевые точки – это развлечение Доктора Моро... и Сфорца?
– Простите, господин Сфорца, – голос Векшё трещит и ломается как сухая деревяшка. – Если вы изволите высказаться менее загадочно, возможно я смогу покаяться в том, что вас удовлетворит. У меня нет опыта, к сожалению. И если вы не собираетесь меня увольнять, я предпочел бы поспать хотя бы два-три часа, потому что последний раз я это делал три дня назад. О, нет, извините, соврал. Еще полчаса этой ночью, как раз Юсеф меня и разбудил. А если собираетесь, то тем более.
Сейчас Сфорца укусят – и первым будет не Кейс, не Векшё, а Максим. Ему уже трудно удерживаться на стуле. Ипостась злой собаки. За что же он называл себя плохим руководителем? Не каждому подчиненному достается начальство, готовое учинить за него скандал.
– Франческо, по-моему, мы договаривались о том, что решения по персоналу принимаю я. Карл не совершил ни одного нарушения, – хех, "плывет" мальчик. Тут тебе и личная договоренность, и невинность Векшё, и намек на дружбу с начальством, и все это оптом, в кучу, и все это при подчиненном.
– Ты уже принял все мыслимые решения. Ты его нанял... Знаешь, я думал, что у Рауля пунктик просто – ваше учебное заведение. Ну дураки, ну тебя разделали как черт черепаху, да? Но хоть случай нестандартный. А это же, – кивок в сторону Векшё, – прописи. Про-пи-си.
Это, оценивает Кейс физиономию балта, которая постепенно наливается кровью, действительно прописи. Стеноз ума, чести и совести, в просторечии называется "жаба". Его каждый раз выносит не на придирках, не на несправедливости в его адрес, а на заступничестве Щербины. Молодой человек устроился, осмотрелся, освоился и решил, что хочет большего. А его все считают за собаку-юниора, которой можно прощать ошибки и нужно тратить дополнительное время на дрессировку. Обидно бедняжке!..
– Ну я уже согласен, – говорит Максим. – Я был пижоном и дураком и не успел вовремя притвориться. А на моих ошибках учились наверняка. Но, Франческо, вспомни хотя бы, с чем я к тебе в первый раз явился. Через голову моего начальства, между прочим.
– Вы меня необыкновенно обяжете, господин Щербина, если хотя бы попробуете заподозрить, что... – на весь оборот дыхания не хватает. Голос садится от ненависти. – Я способен сделать хоть что-то сам.
Максим улыбается, поднимает руки. Дурак. Идиот. Кретин.
Кейс переводит взгляд на каменную панель. Лазурит – чисто синий, яркий, с небольшим количеством белых паутинных прожилок. Кажется, из Сары-Санг. Швы совершенно незаметны. Лихой росчерк буквы S, растянутой по диагонали – родиевое покрытие. Представительская панель. Интересно, владельцу нравится наблюдать этот официоз каждый день – или он просто красуется на фоне?
– Так чем я вам не угодил, господин Сфорца? – продолжает Векшё. – С трупом, оказывается, все в порядке, операция близится к завершению, у моего руководителя и у приглашенного специалиста ко мне претензий, о которых я осведомлен, вроде бы нет...
Сфорца смотрит на него как таран на новые городские ворота. С профессиональным интересом.
– Вы мне не угодили тем, что с самого начала операции подсиживали вашего руководителя, а под конец просто сдали информацию наружу. Мне не жалко Юсефа. Он мне просто под руку вовремя не подвернулся со своими связями и со своим кокаином, да? Тут вы все правильно подумали. Но вы рисковали моим племянником, чтобы устроить козу Максиму.
– Это уже слишком! – подскакивает... отнюдь не Карл Векшё, а жертва его происков. Интересно девки пляшут, по четыре штуки в ряд. – Франческо, перестань, мы все устали, но не до...
– Я ничем и никем не рисковал! – цедит сквозь зубы интриган. – Я вел Юсефа с самого начала... – и осекается, и смотрит с отвращением на недопитый бокал, а потом в один глоток выхлебывает остаток. Улыбается. – Вы могли бы и спросить, а не пользоваться подобными штучками.
Руководитель самоуверенного интригана плавно опускается на стул. Приподнимает брови, кажется, перестает дышать.
– Там, – вздыхает Сфорца, – был лимонник, да? Очень полезно для здоровья, но привкус, конечно... Вот это вы от усталости. И от желания сказать. Недостаточно же просто сделать. На что вы надеялись? Вы ведь Максиму на прощанье рассказали бы, как у вас все вышло. Чтобы победа считалась настоящей победой. Вообще вы хорошо все продумали, за исключением этого момента и еще за одним вычетом – про ящик и я знаю, и Совет про него знает, и заглядывает. Письмо было оставлено для них, чтобы они поняли, что паниковать не надо, мы понимаем, что они ни при чем. И случись такое несчастье, как вы планировали, само по себе – я не счел бы Максима виновным. Форс-мажор, осложнение, в котором никто не виноват.
– Да вы бы и так не сочли! – Векшё закладывает ногу на ногу. – Я ведь не слепой. Есть люди, которым все можно. Прыгать через голову начальства, бить морду вашим родственникам, врать всем, убивать, забывать что угодно где угодно, переспать с новым экспертом прямо посреди совещания... Всегда все можно и все вокруг только аплодируют. Университет... да когда они выяснили, что он психопат, они убить его должны были. Должны! А они?
Сфорца подпирает костяшками подбородок. Ловит отвисшую челюсть. А что он думал, если человека подобного типа долго, методично тюкать с кротостью голубиной по всем ссадинам, тот ему букеты роз начнет преподносить? Благоухать росным ладаном при каждом слове?
Все-таки сволочь. Запредельная и все осознающая притом. Размазал этого Векшё, который страдает даже не жабой, а самой обычной латентной социопатией по стенам с высоты авторитета. Того самого авторитета, который для референта, кстати, служил сдерживающим фактором и "заказчиком" поведения. И вот этого-то Карл Векшё не заслужил, в отличие от служебного расследования и наказания по всей строгости за вопиющую выходку с журналистом и почтовым ящиком.
Нет, ну а референт-то сукин сын, следом думает Кейс – я же ему на пальцах, на пальцах объяснила, чем это грозит! Прилюдно! А впрочем, какой с него спрос? Веками никто не понимает, на какую полку этих класть – не то врожденный сволочизм, не то что-то сродни дислексии в отношении норм. Угроз не осознает – не ощущает, точнее, рискнуть готов чем угодно, хоть собой, хоть другими, сожалений не испытывает и уроков не извлекает. Даже наказывать бесполезно. Студентам отдать, на опыты. Роскошный экспонат.
– Я кстати, так и не понял, – грустно говорит Максим, – почему они этого не сделали, а просто с факультета меня выперли. Абсурд какой-то. А я думал, Карл, что вы работать хотите.
– Я хотел. И я даже работал. Пока вы, вы меня не дернули и не заставили с собой состязаться. С гандикапом!
– Смотри, – кивает Сфорца. – Слушай. Тебе вдолбили, что ты примерно вот это. Скажи, когда разница дойдет. Вы продолжайте, пожалуйста, господин Векшё. А я должен был вас оценить, сравнить и сделать выбор? Изгнать паршивую овцу, да?
– Да мне плевать, кто тут паршивый! Но я хотя бы усилия прилагал! Я себя в раковину морскую свернул, чтобы быть как люди, а не вытворял все, что в голову взбрело! Мне было не все равно!
Сфорца наклоняет голову к одному плечу, к другому, хрустит позвонками. Запущенный остеохондроз. Позорише...
– И для чего же вы так напрягались? Ради какой награды?
– Ради... ради... да что вы, сами не понимаете? – уже не трещит, хрипит. – Чтобы было правильно.
– Да? – Вот теперь Сфорца перестает изумляться и начинает терять человеческий облик. Звериного не обнаруживается, скорее, и правда что-то из-под холма. Короны не хватает и наряд не тот, но это все атрибутика. А вот лицо светлеет и плавится, в глазах металлический блеск. – Правильно – это когда вы стали бы моим фаворитом, подставив моего друга? Когда вы стали бы фаворитом моей сестры, едва не погубив ее сына? Правильно – это так ходить по головам, чтобы никто не мог поймать за руку, да?!
– А что бы мне сказала ваша тетушка, а?
– И что же вы имеете в виду? – Потомственный герцог, тиран и кондотьер поднимается, опирается на стол.
Хорош, надо признать. "Какая прелестная гадость!". И внушает трепет, невзирая на то, что по виду его можно намазать на каменную панель у него за спиной. Таким же тонким слоем, как он Векшё. Обманчивое впечатление, Кейс знает это по себе. По позвоночнику бегут мурашки...
Но блудному балту уже все по колено.
– Да хотя бы то, как ее от внешней безопасности отстранили. Прошли по голове. И ничего.
Сфорца слегка подается вперед, скребет ногтями по стеклу столешницы, потом запрокидывает голову и начинает смеяться.
– Вот вам и цена вашей... правильности. Вы себя в такую раковину сворачивали, что чужое неэтичное действие решили мало что повторить... превысить – чтобы добиться той же цели. А если бы Максим уронил на Флориду одну бомбу и получил повышение, вы бы уронили пять? Мне же это должно нравиться, да? А что мне нравится – то и закон, и совесть. Пока в университете надо было сворачиваться, вы и сворачивались. А тут можно развернуться, да? Как сказал бы Алваро – обломитесь, мой юный Карл. Вы спутали "благодаря" и "вопреки".
– Я...
– И вы уже тоже все сказали. Господин Щербина! – Голос снова становится жестким. – Считайте, что я сделал вам выговор за бездарную кадровую политику, романтизм и чрезмерную привязанность к альма матер. Штраф стандартный. Но больше я такие случаи разбирать не желаю. Да, и будьте любезны, вызовите... не помню, кто этим у нас занимается – и распорядитесь о помещении господина Векшё в соответствующую клинику. В этом виде его даже бессмысленно увольнять.
– Я не поеду ни в какую клинику! Я увольняюсь сейчас! – вскакивает идиот.
– Максим, – говорит Кейс, тоже встает и кладет руку на плечо заместителю по внешней безопасности. – Предупреди, что тут понадобятся санитары и препараты.
– А вы... ты...
– Сука, – радостно кивает доктор Камински. – Злая собака женского пола.
И улыбается, словно вокруг нее сейчас суетится толпа журналистов с камерами, и нужно изобразить простое, очевидное всему миру , понятное кому угодно торжество. Со Сфорца я разберусь, и все его потусторонние приемы не помогут, но для кого он отыграл это шоу – я поняла, спасибо.
Антонио да Монтефельтро-младший
16 декабря 1886 года, Флореста, Терранова
– А вы знаете, – спрашивает Антонио, – почему люди перестали верить в чернокнижие и магию?
Надо говорить, надо постоянно что-то говорить, тогда меньше ощущается боль. Висеть тоже надо спокойно. Пока ничего страшного не происходит – если придавить внутренний голос, который выводит прямую связь между тем, что Антонио пошарил по другим файлам в компьютере Доктора, воспользовавшись временным отсутствием хозяина. Посмотрел. Проникся. Сбежать было нельзя: тонкий металлический пояс с очень надежным замком приделан к батарее на редкость добротно. На рывок не поддается, раскачивать болты времени нет. Руку, допустим, можно и разгрызть, но пополам себя не разрежешь...
Доктор не то чтобы рассердился, но так, нахмурился и выключил машинку. И напомнил, что по графику у них сочетание болевого воздействия и препаратов. По графику – так по графику, время-то идет, а толку никакого. Если уж все это затеяли, должен быть результат. Со щитом – и никак иначе, все прочие варианты не годятся.
Теперь Антонио висел посреди большой комнаты, подвешенный за вывернутые руки. Само по себе не очень-то неприятно. Широкие мягкие браслеты не сильно давят. Если бы к ногам привесили груз, если бы снизу была жаровня и приходилось бы плясать на веревке, тогда можно и плечи себе вывихнуть. А так... говорят, исправляет осанку, если не переборщить. За час позвоночник раз пятнадцать выразительно хрустнул.
Однако подвешивание само по себе было только фоном для всего прочего. На бедре – прилепленная пластырем игла, от нее к капельнице идет прозрачный шланг. Что там внутри – Антонио уже забыл. Должна была быть "кислота" с добавками. Перед мальчиком стоял Доктор, рядом с ним на столике – коллекция длинных иголок и других медицинских инструментов. Теперь можно было разглядывать голову Доктора сверху. Голова как голова, с начинающейся лысиной, череп удлиненный, правильной формы, уши слегка торчат... можно пересчитать все волоски вдоль пробора, все клетки на воротнике рубашки, все нити утка и основы. С одного взгляда, не особо стараясь. И еще никак, никак не получается не чувствовать тела. Любое прикосновение – словно крапивой. Хитрый медицинский инструмент, похожий на тонкие плоскогубцы, висит на коже рядом с пупком. От боли почему-то чешутся глаза изнутри.
На самом деле, пытаться не чувствовать – не стоит. Глупо. Контрпродуктивно. Но с другой стороны, на этой интенсивности барьер не перескочишь, оно еще и близко к сенсорной перегрузке не подошло. А раз все равно ждать, так зачем еще лишнее. Так что пока – и поговорить. Тем более, что тема подходящая.
– Нет, Антонио. Не знаю, не интересовался никогда.
Вот это еще изменилось. Теперь доктор все время называл его по имени. Это, наверное, что-то для него значило.
– Зря. Отец, вот, заинтересовался, так замечательные вещи нашел. Представьте, люди перестали в них верить, потому что им сказали, что никакой магии нет.
– Ученые? Тогда неудивительно.
– Нет, – радуется Антонио. – В том-то и дело. Никакие не ученые, а святые отцы. Те самые, которые ловили настоящих колдунов.
– Сообразили наконец, – пожимает плечами мужчина. – Жаль, что так поздно, когда погубили уже тысячи людей ради глупости.
– Все гораздо смешнее... Ой, это не надо, договорились же шкуру не портить! Один ученый в 14 веке открыл такой способ колдовства, который доступен любому человеку и душу Сатане не продаешь. Очень подробно все это описал, исследовал. Потом лет через сто рукопись нашли, проверили его методу – и оказалось, что все правда. Работает. Вот тут-то они испугались – и решили, что больше делать нечего, остается только всех убедить, что это глупости. Я не слишком быстро говорю?
– Нет, понять тебя можно. Слова разобрать, – Доктор усмехается. – Вот смысла за ними я не наблюдаю.
– Это в архивах Сообщества есть. И рукопись, и проверка, и протоколы собраний, на которых так решили. Мне отец показывал.
– И ты в это веришь, Антонио?
– В колдовство? Я, скорее, документам верю – они там здорово испугались. И очень много денег и сил вложили в то, чтобы люди поверили, что магия – глупость сплошная. Мол, всякие мелкие духи – бывают, фэйри есть – ну как им не быть, когда редко у кого из знатных домов фэйри на родословном древе не ночевали, силы природы есть, в том числе и испорченные падением Адама, а вот у Сатаны в этом мире силы нету. И естественные науки поощряли, чтобы показать, что магии неоткуда взяться.
Доктор подкручивает что-то в капельнице, меняет жидкость... потом начинает казаться, что от бедра расползается тяжелый медленный огонь. Вниз по сосудам бегут злые кусачие муравьи... нет, термиты. Пальцы сводит.
– Это стимулятор с витаминами, – поясняет Доктор. А боль, видимо, побочный эффект. Сейчас – желательный. – А почему ты мне это рассказываешь?
– Потому что тот ученый, романец, который в 14 веке этот метод открыл, он тоже с болью экспериментировал – и с пограничными состояниями. С этого начинал.
– То есть? – Ага, заинтересовался...
– Ну вот если бы кто-то... – "из ваших жертв" мы опустим, – всю сильную боль и страдание как бы отдал Сатане, то в обмен мог бы получить исполнение желания. Не обязательно для себя. Там у святых отцов один человек грозу вызвал и покойника воскресил. То есть, у Сатаны силы-то нет у самого по себе, но вот страдание – это сила, и если ей поделиться...
– Ну это все-таки глупости. Суеверия. – Пожимает плечами Доктор.
Хорошо, если глупости и суеверия, а еще лучше, что об этом никто не помнит. Для этого же скептика хорошо. Если вспомнить записи. Если бы его жертвы знали такой способ, даже страшно представить, что бы они у Сатаны попросили. У них боли было – планету наизнанку вывернуть хватит. Я не буду жалеть, если его убьют. Хватит компьютера и того, что я уже понял. Но кто мне еще разрешит так поступать и поможет в подобном деле? До совершеннолетия четыре года. Будет уже поздно.
– Сразу видно, что вы из Винланда. – Антонио немножко смешно.
– А это почему? – Теперь он, кажется, обижен. Отец так обижается, когда Антонио и Франческо раскалывают какой-то из его маленьких розыгрышей.
– Из-за Сообщества. Здесь его скорее любят. В Европе скорее боятся. Боялись. Боятся. А Винланд схизматики колонизировали, и ваши Сообщество мало знают. И поэтому для вас то, что иезуиты что-то принимали всерьез, не аргумент. Вот.
– Допустим, ты прав. А ты не хочешь проверить это экспериментально? – улыбается Доктор. – Все ресурсы в твоем распоряжении, и ты сам знаешь, чего мог бы пожелать.
А ведь подколол. Все-таки забываешь, что человек он очень умный, хотя и не всегда здравый. Просто голова работой занята.
– Нет. Я бы не рисковал, – говорит Антонио. – Лучше по науке. Они там уж очень нервничали, наверное, было от чего. И тот ученый, что этим занимался, он во-первых, рукопись сам Трибуналу завещал, – а иезуиты ее попросту стащили. – А во-вторых – это он тот способ и придумал... убедить людей не верить. Если уж и ему не понравилось, значит что-то тут не то. И соваться неведомо куда, не зная броду – в физиологии-то мы худо-бедно разбираемся все же.
Здесь, правда, у нас экстремальная физиология. Не очень-то популярная отрасль, потому что на преступниках опыты ставить запрещено, а добровольцев слишком мало. Совершенно неудивительное дело. Это не витамины, это какой-то расплавленный свинец, судя по ощущениям. Добрался до позвоночника. Ну почему Доктор так медленно думает?! Тянет с ответами...
– Ты самое главное забыл, Антонио. Ты сам в это все толком не веришь. Даже если это правда, ты скорее призовешь сюда полицию, родителей, дядю, чем Сатану. Это, конечно, тоже результат... насильственная телепортация – это совершенно замечательный результат... – бормочет себе под нос человек с хирургическим инструментом в руках. – Но не получится же ничего... ни черта не получится... нужны другие способы...
– Да. – согласился Антонио. – Вы наверняка правы. С этим трудно. Они верили – даже скептики. Вернее, не верили, для них это было... обыденностью. Не верим же мы в электричество. Кстати – вы его пробовали?
– Разве ты не видел? – Все-таки он рассердился на ползание по компьютеру без разрешения, только старается не выказывать. – Я думаю, что можно и попробовать. Другие условия, другая комбинация факторов плюс желание... – вот это бормотание пугает. – У тебя же не находили сердечных заболеваний или эпилепсии... – Не вопрос. Утверждение.
– У меня было четыре болевых шока, – выдает Антонио, не успев прикусить себе язык.
– А это-то как? – Кажется, болевой шок у Доктора не стыкуется с тем образом жизни, который положено вести отпрыску да Монтефельтро. Вернее, наследнику. А еще он лихорадочно пересматривает схему, вводя в уравнение привычку к сильной боли.
– Да так... обычно. Сначала я болел, мне катетеры ставили. – И пункцию делали. Веселые были два года... – Потом руку в лицее сломал – и мне кости совмещали без анестезии, нерв задели. Тут я сам виноват, думал, что будет круто... – Вышло совсем не круто, вышло, что он свалился на глазах у куратора, старосты класса и школьного врача. И спасибо большое школьному врачу, что на этой стадии он наплевал на традиции.
– Да что ж у вас за врач такой был? – говорит Доктор, и слышно, что он очень зол. – Это могло кончиться как угодно плохо. Таких людей к детям на парсек подпускать нельзя.
Во всех его смесях есть что-то такое, от чего очень трудно притворяться или скрывать свои эмоции. Сейчас нельзя смеяться, потому что ссориться с таким человеком, как Доктор, говорить ему гадости или насмехаться над ним не стоит. Но улыбка просто раздирает рот. Вот уж сказал так сказал. Доктор Моро, защитник детей.
– Врач как врач. У нас не медпункт, а едва ли не лучший в городе госпиталь. Он спрашивал – больно, я говорил – нет...
– А-а, – кивает понимающе. – Тогда извини, что я плохо о нем отозвался. Эти штуки я тоже знаю. "Ничего, не больно, все в порядке" – и хорошо, если подвернется кто-то внимательный, а то и до реанимации дойдет.
Подправляет еще что-то.
– Ты как себя чувствуешь?
Антонио думает.
– Зрительная выше нормы и сильно, но пока сбоев нет, слуховая тоже, обоняние упало, по осязанию – чувствительность едет вверх и не думает останавливаться, очень больно, короче говоря, внимание и концентрация – хорошо как никогда, да, кажется чувство равновесия сбоит. – Потому что кажется, что он не висит, а лежит на воздухе, горизонтально, а вот Доктор нарушает законы физики и парит над ним.
Экспериментатор смотрит на Антонио как школьник на трудную задачку. Вертит головой, пожимает плечами, вздыхает. Ему только доски и маркеров не хватает.
– Галлюцинации, синестезия, навязчивые мысли? – запрокидывает голову Доктор. Кадык у него острый, с мелкими рыжими волосками.
– Нет. – Почему-то нет совсем, и не было ни разу, хотя от "кислоты" каких только видений не бывает, если верить статьям и книгам. Даже обидно. Ничего подобного. Скорее даже наоборот, голова такая ясная, как никогда и не была. Нос, кажется, совсем заложило. Должно же здесь хоть чем-то пахнуть? Нет, не пахнет.
– Странно...
– Наследственность, наверное. Но нам-то так и лучше – сейчас. – Потому что чем больше я "в себе", тем больше я способен ощутить и обработать.
Пересчитать пылинки на полу, подметить все проступающие из бетона песчинки, с одного взгляда определить, сколько шагов от угла до угла – пятнадцать, помнить каждую страницу каждой прочитанной книги. Только это все не то, это попросту медикаменты. Концентрация упадет – и все вернется к норме. Такое уже было несколько раз в течение пары суток. Не результат.
– Наследственность?
– У отца... множественное расщепление личности. Скомпенсированное. Это не особый секрет. Извините, что я не предупредил, – добавляет Антонио, наблюдая, как у Доктора плывут по лицу эмоции. Волнами. Накатывают, отползают куда-то вглубь, откуда пришли.
– О чем ты меня еще не предупредил?
– Понимаете, для меня-то все эти вещи самоочевидны. И все вокруг меня их всегда знали. – Антонио пожал бы плечами, но сейчас этого точно не стоит делать. – Так что я говорю, когда до меня доходит. Вот как сейчас.
Школьник смотрит на очень трудную задачку. Он не знает, как к ней подступиться. Очень хочется ее стереть, пока учитель не видит. Стереть и сделать вид, что так и было. Может быть, в следующий раз дадут другую, попроще?
Задачка – это я, понимает Антонио. Это меня ему хочется стереть и начать сначала. И никто не виноват, я сам до всего этого доболтался.
– И как скомпенсировали? – наконец спрашивает Доктор.
– А они друг с другом договорились. Ну а потом специалисты из Сообщества помогли. У него теперь там... парламент.
Доктор качает головой. Равновесие возвращается, куда положено. Вот пол, вот потолок, посередине я, вокруг лысые бетонные стены, в полутора шагах человек, которого нужно срочно заболтать чем-нибудь интересным ему, пока он не отчаялся. Как он отчаивается, Антонио уже осведомлен, и совершенно не хочет, чтобы его труп нашли через месяц в каком-нибудь карьере.
