Текст книги "Порождения ехиднины"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Мистер Грин, председатель антикризисного комитета Мирового Совета Управления
21 декабря 1886 года, Флореста, Терранова
Худой подросток в свободной пижаме, все еще обклеенный пластырями, обтянутый сетчатыми бинтами и раскрашенный во все доступные медицинской палитре анилиновые цвета – зеленое, пурпурное, синее, – сидит на кровати. Пять дней – удивительно быстрый срок, чтобы зарастить все повреждения, даже в его неполные четырнадцать, даже при наилучшем уходе и питании. Конечно, останется много мелких шрамов, и не все из них сойдут – у мальчика такая же тонкая сухая кожа, как у отца. Но пока что его забавляет весь этот врачебный импрессионизм по организму.
Подросток радостно улыбается. С облегчением. Впрочем, и в радости, и в облегчении на лице есть кое-что нарочитое. Он действительно рад, он очень просил о встрече, но еще и помнит, что надо показывать – рад, доволен, благодарен.
– Они же мне совершенно ничего не дают! Отец особенно.
– Я думаю, это неудивительно... – мягко говоря. – Видишь ли, все твои довольно сильно за тебя испугались. Причем, испугались четырежды. Первый раз, когда поняли, что тебя украли. Второй раз, когда поняли, кто украл.
Мальчик кивает, это ему нетрудно себе представить. Только слегка удивлен, почему пунктов – четыре.
– Третий – немножко посложнее. Ты помнишь, что ты чувствовал, когда Голдинг тебя бил? Не в ходе работы, а просто от злости?
Длиннорукая, длинноногая носатая тень на стене кивает. Сам Антонио куда более складный, чем его тень.
– Да. Было очень плохо и... стыдно почему-то. Так, что все время хотелось сделать что-то... неправильное. С собой, внутри. Я, наверное, путано объясняю... хотелось, чтобы это было почему-то, для чего-то. Все время нужно было это давить. И страшно было, я только потом понял, что страшно, – когда он об этом заговорил, даже двигаться перестал, замер. Вспомнил. – Я очень боялся, что вывернусь наизнанку и меня не станет. Как меня. Мне даже потом так страшно не было. И так стыдно. Даже когда мама мне объяснила, что тут случилось из-за меня – я чуть не помер со стыда, но все равно не так. Тут было за что, а там не было – и от этого только хуже.
– Да. – С ним, конечно, все это уже разобрали вдоль и поперек психологи... но синьора да Монтефельтро захочет услышать подробный рассказ. – Именно в этом дело. В том, что страшно, стыдно и хочется, чтобы было для чего-то. И почти невозможно удержаться и не соскользнуть в убеждение, что оно было для чего-то – или за что-то. Потом очень трудно выбираться и не всем удается без непоправимых травм. Поэтому и испугались. Ну и напоследок – когда ты стал все объяснять.
Подросток слегка щурится, очень осторожно потирает шелушащийся нос. На носу и вокруг – желтые полосы йодной сетки. Отек уже сошел. Антонио похож на сильно исправленную версию отца, от матери у него разве что глубоко посаженные глаза.
– Я же сразу сказал, что думаю, что это бред. Даже разобрал, из чего его составил.
– Вот этого и испугались. Понимаешь, Антонио, сначала ты пошел за маньяком, потому что он сказал интересную тебе вещь – и никто другой не дал бы тебе обкатывать эту теорию здесь и сейчас. Нет, подожди. Потом ты из обрывков знаний соорудил другую теорию – очень бестолковую, надо сказать, с дырами, в которые пройдет паровоз – и из-за нее встал насмерть там, где ничего не нужно было защищать... но ведь ты этого не знал, и стоял бы, пока не умер. Они боятся давать тебе материалы по этим делам, потому что не знают, что ты придумаешь в следующий раз – и как далеко тебя это заведет.
Мальчик вздыхает, склоняет голову на грудь, одновременно надувает и сжимает губы – и опять вздыхает.
– Я их понимаю... – все эти мимика и пластика соответствуют попыткам посмотреть на ситуацию со стороны близких. Успешным попыткам. Согласия понимание не рождает, и это по-настоящему хорошо. После такого происшествия детеныш мог бы перестать доверять себе.
– И что "особенно отец" – совершенно неудивительно. Он и так жалеет, что дал тебе материалы, из-за которых тебя едва не убили. – Точнее состояние этого отца описывать не стоит. Ему и так слишком подробно расписали, откуда у сына такие представления о допустимом по отношению к себе. – С электричеством не шутят, многим хватает трех-четырех ударов, чтобы заработать судорожный припадок со всеми последствиями.
– Я не знал... – морщится Антонио, – вернее, не подумал.
– Вот то-то и оно. Ты сочиняешь гипотезы буквально из воздуха – и сам в них веришь. Недолго, но веришь. До конца, с полной самоотдачей. И какое-то время забываешь про все, что с этой гипотезой не стыкуется – или мешает тебе действовать, как хочется. Раньше этого не замечали, потому что все, что ты делал, не выходило за границы ваших семейных странностей.
Мальчик задумчиво дергает край пластыря на запястье, отрывает, потом начинает аккуратно соскребать с кожи остатки клея. Смотрит в себя. Уже не первый раз, конечно: у него было очень много времени, чтобы думать, и ни одной возможности сбежать в какую-нибудь новую идею. Очень грамотный уход, надо отдать должное местным медикам. Успокоительные средства, тщательно отобранные книги, разговоры со специалистами и с родителями – и куча времени, чтобы все это переваривать.
– Ну-у... – задумчиво тянет он, – да. Правда. Я увлекаюсь и не ловлю, когда увлекаюсь, когда это еще выдумка, а когда уже... – еще более задумчивая пауза, – операционная система.
– Да. И тебе нужно учиться с этим справляться. Они неправы в одном, – сеньор Эулалио, на сегодня – снова сеньор Эулалио, воспитатель террористов, улыбается. – Информации должно быть не меньше, а больше. В твоем случае. Потому что если бы ты успел разобраться, ты бы, во-первых, знал, с чем имеешь дело, во-вторых, не перепутал бы все на свете, и в-третьих, понял бы, что то, что с тобой произошло под конец – вовсе не бред. В отличие от начала.
Антонио совершенно не удивлен. Выражение лица – точь-в-точь как у отца, обдумывающего очередную шутку в адрес ближних и дальних своих. Все достаточно очевидно – увидел, что окружающие шокированы его рассказом, экстраполировал, как должна выглядеть в данном случае нормальность, вдумчиво проанализировал свое видение – "собрал из прочитанного, из образов знакомых ему людей, из прочего, что носит в голове", – и выдал вслух, чтобы успокоить. Их и себя самого.
– Но я и тогда думал, что бред... По крайней мере тот человек. И гавань. Гавань я видел на картинках. Почти такую, я потом посмотрел. И сирена в порту – это был телефон. Я его, наверное, слышал. И мне казалось, что я разговаривал – но в записи этого нет.
Мальчик очень хочет, чтобы я его разубедил. Это прогресс.
– Как этот телефон умудрился зазвонить – отдельная история, потому что Голдинг клянется, что, когда ты отключился, он уронил аппарат – и еще потом в шнуре запутался, пока вокруг тебя бегал. И вырвал провод из стены. Он потому и поверил, что у тебя все получилось. Когда звонит дважды поломанный телефон, это выглядит достаточно убедительно. Голдинг, конечно, к тому времени был уже в сумеречном состоянии, – уточняет Эулалио. – И легко мог ошибиться. Но еще он слышал тебя. Ту самую фразу, которая тебе приснилась и которую не зафиксировали средства наблюдения.
– Ой... – складываются кружком еще почти по-детски пухлые губы. – А мне ничего не сказали!
Действительно, не сказали. Потому что сам по себе рассказ мальчика – рассказ, адаптированный мальчиком к нормам окружающего мира, – ничего особо интересного в себе не нес. Галлюцинация на ЛСД, прекрасно осознаваемая Антонио галлюцинация, все хорошо и просто, психологам все коллеги позавидуют, не пациент, а сокровище. Все понимает. А потом господин Сфорца заполучил свеженький, бумажно-хрустящий, еще горячий после распечатки протокол допроса Голдинга. И, дочитав до рассказа о последнем часе перед штурмом, подавился чаем и задал сакраментальный вопрос "ЧТО ЭТО?!". Это было уже второе "что это?" в этом деле, автором первого числился Рикша, он же Одуванчик, анализировавший звук. Господин Сфорца пошел поинтересоваться у дуреющего от скуки в палате Максима, что именно там вытворял Амаргон – пары реплик на записи было недостаточно, – и попутно услышал про еще одну галлюцинацию: угасающие гудки в телефонной трубке. На этой стадии вовлеченные лица решительно заявили, что за сутки Мировой Совет ничего страшного сделать не успеет, если успеет – разберем, а вот тут черт ногу сломит, а зачем нам хромой черт?..
Мистер Грин взял срочный отгул по семейным обстоятельствам – что в его положении выглядело несколько анекдотически, но, в конце концов, кто бы смог ему запретить – и теперь занимался вполне привычным для его ордена делом: спасал Князя Тьмы от сложного перелома.
– Еще интересней то, что принадлежащая корпорации служба сотовой связи звонок твоего брата зафиксировала как действительный. А вот городская АТС – нет.
– Это как?
– Ну вообще-то местная система наземной связи – это ужас смертный. Они могли не засечь соединение по тысяче уважительных причин. А вот что вы с Голдингом не сговаривались о том, что рассказывать – это факт. Как факт и то, что он поднялся и собирался открыть дверь. Как то, что ты якобы сказал – а он услышал, но на записи этого нет.
– Погодите, – машет рукой мальчик. – Так что получается, если телефон и правда был разбит, вся эта идея... и меня бы не?..
Его бы не. Поскольку все это время у Голдинга был при себе пистолет, столь любимый в Винланде крупный калибр, и он признался, что уже планировал убийство и самоубийство. Не то чтобы его показаниям стоило верить на 100%... примерно на 95%. Поскольку творец сверхлюдей пришел к выводу, что если и в этот раз не получится, то и продолжать не стоит. Но оно получилось – вот, оказывается, надо было дойти до последней стадии отчаяния.
Он тихо счастлив, Голдинг. Его не смущает, что его убьют, он не против – заслужил прошлыми ошибками. Он добился своего, совершил прорыв – пусть и не так, как думал. Он улыбается следователям – и очень обрадовался, когда ему сказали, что у Антонио все в порядке. И еще он уверен, что теперь исследования не бросят. Что корпорация пойдет дальше, обязательно. Ну как же иначе – результат-то налицо... корпорация, возможно, обе, не откажутся от такого шанса. И Антонио не откажется. Замечательный мальчик, это просто прекрасно, что они встретились. Чудо.
– Что там произошло с телефоном – непонятно. А что с тобой – понятно.
– Что? – Тянется за ответом, как к коробке с рождественским подарком – что там, ну что? Последние остатки детской непосредственности. В случае Антонио – можно сказать, следовые количества ее.
– Скажи мне, Антонио, ты христианин?
– Ну да, – приподнимает бровь, ловит иронию. – Я ромский католик.
Тут почти все – ромские католики, за исключением синьоры Сфорца и Максима, а также Голдинга, но речь не о нем. Все. Включая Одуванчика и его группу. И что, спрашивается, делают все эти католики, видя вполне простую вещь? Придумывают длинные, путаные, сомнительные как бы научные объяснения. У одного звук в картинки переработался. У другого сотрясение мозга. У третьего внезапные видения от передозировки ЛСД...
– Скажи пожалуйста, ромский католик, у нас с тобой общение святых прописано – или нет?
Антонио вскидывает голову.
– Я его сразу спросил, на всякий случай, святой он или нет... А он сказал, что он дурак.
Выдохнуть, подавить неуместный сейчас смех.
– Это не взаимоисключающие понятия, Антонио. Собственно... если просто посмотреть биографии известных нам святых – что ты вообще-то должен был делать – то утешиться можешь не только ты, но даже я. Если говорить о глупости. Вторая половина, та, что касается святости, конечно, куда менее утешительна.
– Значит, все-таки святой? Настоящий? А кто? – сдвигает брови, вспоминает. – Я знаю Иоанна Кассиана Марсельского, Виктора Марсельского, Серена... – старательно перебирает в уме страницы святцев, почти слышно, как они шелестят.
– Видишь ли... он дурак. Он при жизни как раз в общение святых не верил. Конфессия не та.
Озадачивается на мгновение, потом ойкает, как человек, которому загадали "домашнее животное о четырех ногах, с хвостом и мяукает", а тот перебрал всю "Жизнь животных", помянул всю экзотическую фауну, но слово "кошка" не вспомнил.
Очень красивый храм почти в центре современного Марселя. Времен Первой – Арелатской – Унии. Униатов практически не осталось, но храм стоит – и простоял, целым и невредимым, все полтораста лет арелатских религиозных войн. Может быть, потому что красивый. Может быть, потому что никто не хотел накликать молнию с неба или волну с моря.
– А... э... – Это замечательное зрелище – Антонио, потерявший дар речи. – Ничего не понимаю.
– Ну ты же не думаешь, что там, наверху, признают такие глупости, как деление на конфессии? В вопросе о святых, как показала практика, правы оказались мы. Что не значит, что мы не можем ошибаться где-нибудь еще.
– Я же читал, – трясет головой белобрысый подросток. – Это же предпоследнее большое чудо. И его действительно казнили, все прави... – Вспоминает, еще и как. Следом, наверное, вспоминает архивы, в которых отец раскопал ему много "забавных заблуждений прошлого".
Для старшего да Монтефельтро все это – обряды, колдовство, магия, религиозная рознь – именно нелепые и забавные глупости, заблуждения и предрассудки. Именно с аннотацией "посмотри, до каких крайностей людей доводило невежество", терциарий ордена и поделился архивными находками с сыном. Нет, это не преступление, конечно – к рукописям тех времен так относятся практически все. Эпоха суеверий и мракобесия... И лучше ей такой оставаться. В учебниках и прочих местах. Тщеславие – смертный грех, но альтернатива в данном случае еще неприятнее.
– Все правильно. Одна из первых ласточек войны за веру. Офицеры королевской армии Арелата, католики и еретики-вильгельмиане под командованием Габриэля де Рэ. Обманом взяты в плен и казнены... по образу и подобию первоапостола Андрея. Нашими с тобой единоверцами. Исключительно гнусная история.
– Да... осада Марселя, там потом чуть весь город не смыло. Если по современным объяснениям, то вулканические явления, а если по доминиканским рукописям – Господь разгневался на колдовство. А еще Габриэль сказал, что к нему тоже обращалась... обращался Сатана, – твердо заканчивает мальчик. – Про обряд, где должны быть предательство, жертва и проклятие, я тоже читал.
– Читал, и спутал с "ромской рукописью" во что-то среднее. А вот что значит "тоже"? – Про это юный путаник ничего толком не говорил. Ограничивался явлением.
– Ну... я видел. Или слышал. Там было что-то, и оно... хотело. Ну вообще. Меня. Голдинга. Просто того, чтобы позвали.
– Да, конечно... Наверное, оно вообще внимательно следило за Голдингом. Такой источник бессмысленных мучений. Вдруг кто-нибудь услышит, обратится. Теперь понимаешь, почему Сообщество поступило так, как поступило?
– А ведь в те времена всего этого было больше... везде.
– Таких как Голдинг было, пожалуй, что и поменьше. Но и жизнь, и боль ценились дешевле.
Антонио растягивается на кровати, достаточно осторожно – и все равно морщится, и все равно растягивается. Понятное дело, мелкие швы, ссадины и корки почти по всей спине. Стоик. Лисенка ему подарить – только жалко животное...
Закладывает руки за голову, из широких рукавов голубой пижамы торчат острые локти. Смотрит в потолок, что-то напряженно обдумывает. Размышления по нему прекрасно заметны, а вот чувств, конечно, и недостает от природы, и выражать их он старательно учится.
В палате "взрослый" дизайн, никаких игрушек и ярких цветов. Серо-голубой пластик, бежевый ковер на полу. На тумбочке в изножье постели еще недавно покоился телевизор, на пластике остались четыре вдавлины от ножек. Очень разумное решение, учитывая, что пресса еще не унялась и нескоро уймется. Хотя на нее уже наступили синьора да Монтефельтро и господин де Сандовал.
– Значит, все обряды на самом деле работают. И из "ромской рукописи", и "порча земли", как в Содоме... и Марселе, и жертвоприношения Сатане. А если я решу это доказать – и смогу доказать? – испытующий хитрый взгляд.
– Скорее всего, тебя примут за психически неуравновешенного человека. Тем более, что повод есть – такой травматический опыт... – изображает официальное сочувствие Эулалио. – Но это, на самом деле, мелочи. Куда важнее другое. Тебе хотелось бы еще раз встретиться с этим... явлением?
– Ага. И лапы оторвать по самые уши. – Шутливая тут только форма. Намерение вполне яркое.
– Увы нам. Это пока только у Михаила получилось. И то не окончательно.
– Я, – говорит уже всерьез подросток, – все-таки хочу, чтобы никто не вляпывался так, как Голдинг и другие люди... и как я – тоже, конечно.
Кто же этого не хочет? Даже покойный Эскалера был бы за. Дальше начинаются разногласия по методам.
– Никто... это пока невозможно. Сам понимаешь, почему. Голдинг все-таки был безумен. Но за достаточно большую цену на такое пойдут и вменяемые люди. Все, что делаем мы – пытаемся удержать эту цену повыше.
– Вы примете меня к себе? Я... важные тайны знаю, – смеется.
– Давай поговорим об этом лет через восемь-десять. И ты же понимаешь, что я не самый лучший советчик в этой области.
Фыркает. Смотрит, будто ему вдруг суют погремушку, перепутав с годовалым братом, сейчас скажет либо "ну конечно..." либо "да только с вами нормально и можно!".
Нашел себе улучшенный вариант Голдинга – током не бьет, с ума на глазах не сходит...
– Понимаешь, Антонио, я, в некотором смысле, ненастоящий. У меня никогда не было призвания. Только цель. А у тебя есть шанс получить много больше.
– Да-а-а, – тянет, и превращается в нормального совершенно подростка со всеми прелестями, свойственными возрасту. – Хэрроу или Стаффорд, потом ССО, потом университет, бизнес-школа... вот и все мое много больше.
– Да ну? – смеется Эулалио. Теперь можно. – Вылезешь отсюда, посмотри на свою семью повнимательней.
– Извините, – смущается. – Я устал и глупости говорю. Я сейчас быстро устаю. Я знаю на самом деле...
– Такие глупости время от времени стоит себе говорить. Чтобы не проснуться однажды в нежеланной колее. Но помнить – что это все-таки глупости.
Мальчику пора отдыхать. Воспитателю террористов и экспериментаторов пора побеседовать с его матерью, которая ждет под дверью. Здесь же и отец – фиксирующую конструкцию ему с лица уже сняли, заменив повязкой. Говорить все еще не рекомендуется. Покидать палату – тем более, но ради такого случая синьор да Монтефельтро затребовал себе кресло. Психологи им наверняка все три раза сказали, но психологам они верят не до конца. Ему – поверят.
– Нет, у него нет никакого "синдрома заложника". Он замечательно трезво оценивает ситуацию и собственный вклад в нее. – Вклад скромным не назовешь. Все, кроме несанкционированного избиения в финале, делалось с позволения Антонио и по его подсказке, и он отлично понимает, что его не завлекали обманом – но и быть объектом насилия не соглашался. – В остальном тоже все хорошо.
– Что хорошо? – спрашивает синтезатор.
– Отношение к себе. Представление о ситуации. Цели. Задачи. Вы зря не даете ему читать, после драки кулаками не машут. Но ему нужна среда. И воспитатели. То и другое – в опережающем формате. И, простите меня, этой средой не можете быть вы.
– Он должен в середине года отправиться в школу-пансион... – говорит синьора да Монтефельтро. Кажется, ее не слишком привлекает эта идея. – Боюсь, что будет много веселее чем в лицее. Мне попросту жалко эту школу.
"Хэрроу или Стаффорд, потом ССО, потом университет"...
– Если это то, о чем я думаю, я бы категорически не советовал вам этого делать. Собственно, до разговора с Антонио я хотел порекомендовать один из наших коллегиумов, но теперь это тоже исключено. Он слишком заинтересовался тем, что вольно или невольно показал ему Голдинг. В сочетании с орденскими привычками делать из человека то, что он сам хочет получить – если цена хотя бы порогово приемлема – это ни к чему хорошему не приведет. На вашем месте, я бы оставил Антонио здесь. Вернее – в Мериде. Года на два. Как минимум.
– Бедный господин де Сандовал, – пытается иронизировать синтезатор. – Нет, я не возражаю. Заведение для особо талантливых правонарушителей – это то, что нужно.
– Да, большинство его подопечных все же покушалось на законы общества, а не на законы природы... но особой разницы нет – как говорили предки: все, что можно сформулировать, можно нарушить.
– Вы можете что-то сказать обо всей этой мистике и выдумках? – спрашивает озабоченный отец. Супруга стоит за его спиной, опираясь на спинку каталки, и беззвучным жестом изображает что-то такое, что, воплотись оно в реальность, уложило бы синьора да Монтефельтро в больницу еще на несколько недель.
К сожалению, господина Щербины в комнате нет и необходимые практические поправки внести некому.
– Да. Могу. Он ничего не выдумал. Протоколам лучше остаться как есть – полиция и психологи в этом деле лишние. Но вам нужно знать – он ничего не выдумал. Очень многое перепутал, это правда. Но то, что он видел и слышал – почти все – многократно описывалось.
– Многократно описывалось также, как наш с вами орден, – словарь программы-синтезатора не прибавляет в речь да Монтефельтро механистичности, он просто ее подчеркивает. – уничтожал объединения заговорщиков против законной власти в Толедо по обвинению в дьяволопоклонничестве и малефициуме. Несомненными признаками такового служили тайные сборища, клятвы, ритуалы...
Что интересно, Антонио-старший до сих пор пытается как-нибудь задеть меня за живое. Кажется, он так и не простил мне, что я не стал сводить с ним счеты за то, что во время переворота он использовал меня "втемную". Удивительный человек – во всем его парламенте нет ни одной личности старше двадцати.
– Совершенно верно. Но вам же преподавали источниковедение – не так ли? Сначала выясняем, что мог знать автор. Потом – какие интересы или группы интересов были вовлечены в дело. Потом – какие культурные параметры могли продиктовать или подсказать ту или иную реакцию... сухой остаток – это то, с чем можно работать.
– Вы оба замечали когда-нибудь, что за пару минут образуете вечный двигатель? – вздыхает Паула. – Нет, наверное. Мистер Грин, я хочу получить ответ только на один вопрос: что в рассказе моего сына правда, а что – фантазии и бред?
– Бред – его интерпретация тех данных, что собрал Голдинг, и попытка наложить методы Доктора Моро на "ромскую рукопись". Собственно... это сейчас главная проблема. У мальчика нет никакой защиты от такого рода идей. У него при столкновении с интересной ему мыслью отключается все, в том числе и инстинкт самосохранения. А вот все остальное – он видел, слышал и ощущал.
Синьор да Монтефельтро кладет руки на клавиши... и молчит. Сам по себе, а не потому, что опасается, что устройство разобьют о его же голову. Жена опускает ладонь ему на плечо, другую подносит к губам.
– Что ж, – говорит она после долгой паузы. – Остается только принять это как факт. Наш ребенок познакомился с чудесами, святыми и дьяволом не по проповедям и житиям, а на своем опыте. Это, конечно, трудно уложить в голове... но если сравнивать, то нам еще повезло.
– Вообще-то, – вздыхает сеньор Эулалио, – это называется немного иначе.
