Текст книги "Порождения ехиднины"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
– Мы тут обсуждали кампанию против местной прессы, – говорит он.
– Против трупоедов то есть? – вскидывает голову доктор. – Не знала, что корпорации это не нравится. Я всецело за, но не сейчас. Вот когда нам попадется нужное яйцо – хоть из огнеметов. А сию секунду нам от них нужно сочувствие.
Жаль, фокус не удался. Когда попадется нужное яйцо, Пауле точно будет не до этого, поскольку даже такой авантюрист интеллектуальных морей, как младший Антонио, едва ли сможет кормить Доктора Моро баснями трое суток. Но прессу мы все-таки перевоспитаем под европейский стандарт. Хватит уже этого безобразия.
Женщина встает, обходит мебель по синусоиде – и сама не замечает, что по синусоиде, хватает периферического зрения и автопилота, – подходит к монитору, шевелит мышью, прогоняет заставку. Смотрит на экран, прикусывает губы, бессмысленно водит курсором по экрану, потом одергивает себя, возвращается в кресло. Забирается с ногами, накидывает жакет, поднимая воротник до ушей. Одежда забавная: нечто мягкое, неброское, судя по покрою и фактуре, дорогое и с удивительным качеством почти полной прозрачности. Для восприятия, конечно. Видишь человека, а не костюм.
– Это ваш зам по безопасности купил, – говорит из кресла доктор. – У него и спрашивайте, где и почем. Мой комбинезон промок так, что по швам в трех местах разошелся. А багаж остался в Веракрусе.
Полку телепатов прибыло.
– А что было в Веракрусе? – Веракрус – это не тот, что чужой и на побережье, а тот, что наш и на плоскогорье. Один из пяти наших.
– Маньяк, естественно. – Фыркает. Прошлый аналитик был раз в триста обходительнее, я скоро о нем жалеть начну.
Рауль смотрит на Паулу, которая проглядывает валявшуюся на диване газету, яркое многоцветное издание. Разумеется, половина его посвящена свежему происшествию. Портреты, домыслы, догадки, интервью и опросы общественного мнения. Слова Камински ее задевают, конечно – даже не то что задевают, скорее уж, возвращают наружу и ставят носом к носу с фактом. Паула глубже зарывается в газету, на мгновение прикрывает глаза, резко выдыхает.
К этой необыкновенной тактичности, видимо, тоже придется привыкать всем тем, кто не успел в свое время. Доктор Камински нервно мнет в пальцах воротник и глядит на Рауля так, словно это он во всем на свете виноват. Начиная с грехопадения Евы и заканчивая похищением.
– Местная полиция, – почти извиняющимся тоном говорит Камински, – даже с вещественными доказательствами нахимичила, чтобы убедить столицу, что у них серия. Они надеялись, что им так пришлют специалиста. Не помогло бы, но тут меня срочно понадобилось куда-нибудь законопатить. А профиль как бы мой. Оказалось, что в самом деле мой.
– Зачем законопатить? – откладывает газету Паула. – Вы их убеждали, что они ошиблись?
– Это можно назвать и так, – пожимает плечами Камински.
– Расскажите.
– Да, – присоединяется Рауль, – пожалуйста.
Пусть лучше Паула обдумывает способы казни полицейских бакланов, чем представляет себе что-нибудь насчет Антонио.
– У нас в управлении есть такой крайне заслуженный и вообще со всех сторон выдающийся капитан Парис Дельгадо. Он даже кое в чем силен, например, в вооруженных ограблениях, – каждое слово вываляно в ненависти, как в смоле и перьях. Ненавидеть эта женщина умеет качественно. – Вот только ему дали дело... наше дело. Три года назад. Меня как раз только пригласили во Флоресту из Винланда, я работала в бостонском филиале бюро расследований, и неплохо же работала, черт бы побрал Аболса. В общем, по нашей линии у Дельгадо достижений примерно как у свиньи в сортировке апельсинов. Что не сожрет, то потопчет, остальное обосрет. Когда он поймал этого Гонсалеса, я ему сказала... много раз подряд, что это не Моро. Что, может быть, один из эпизодов и правда на нем, но Моро гуляет и пьет за тупость нашей следственной бригады. Я его, собственно, даже покалечила в процессе... Я Дельгадо имею в виду.
– Как?
– Выкинула сквозь перегородку. Знаете, у нас кабинеты нарезают из таких. Фанера, стекло и какая-то матерчатая обшивка. Считается, что звукопоглощающая. Там за ней был еще один аппендикс, с настоящей стеной и окном. Но он не долетел. Тяжелый.
– Какой этаж? – деловито интересуется Паула.
– Третий.
Это по европейскому или по винландскому счету? Если по винландскому, то третий это на самом деле четвертый.
– Я не думала, что он поймет. Но надеялась, что будет скандал.
Скандала, видимо, не вышло. Одного положили в больницу, другую услали на плоскогорье, в надежде, что пока разберется – там и дожди зарядят, так что месяц-другой можно отдохнуть; тут, конечно, есть от чего отдыхать, дама не просто нервная, а попросту неврастеничная, с ней легко быть не может. Но когда говорит о работе – светится в доступную ей мощь, половина схем перегорела, но и другой хватает, чтобы любоваться. Аболс попросту развел нашаливших деток по углам и причин не спросил. Козел зажравшийся.
– Вам надо было этого вашего Дельгадо публично поздравить и поцеловать, – улыбается Паула. – Вот тогда был бы скандал.
– Пробовала, – мрачно кивает доктор. – По другому случаю. Безнадежно. Тут базука нужна, чтобы проняло.
Рауль вспоминает слишком короткий рассказ Алваро и прикидывает процесс.
– Если Максим вас быстро нашел, значит он о вас справлялся в полиции. Если он о вас справлялся в полиции, значит, он добрался до вашего Дельгадо. Если он добрался до вашего Дельгадо... то проблемы уже нет, так или иначе.
– Да? – удивляется женщина. – Никогда бы не подумала... – и поясняет в ответ на удвоенное удивление: – Ваш Максим слишком деликатный человек, тут нужно что-то лесное, примитивное, волосатое и с каменной дубиной. Вот тогда проблемы не будет.
– Доктор, – нежно говорит Паула, – когда мой брат как-то пожелал увидеть на своем столе голову одного очень навредившего нам человека, Максим исполнил это пожелание буквально. К завтраку.
Антонио да Монтефельтро-младший
16 декабря 1886 года, Флореста, Терранова
Антонио было смешно. В промежутках между болью. От паузы до паузы все куда проще. Ни думать, ни помнить, ни смеяться – ничего не получалось. Потом он выныривал на поверхность, втягивал воздух вперемешку с кровью, и ощущал только одно: во всем виноват он сам. Все происходящее сделано своими руками, от требований маньяка до методов. Включая электричество – оголенный провод в качестве хлыста, очень впечатляюще. Все остальное – тоже своими руками, точнее, своим языком.
Результат его больше не интересовал. Совершенно. Интересовали две вещи: когда, наконец, закоротит розетку – и когда Максим уже найдет этот проклятый заброшенный поселок.
Еще ему хотелось удавить тех, кто так хорошо и качественно сделал здесь электропроводку. Себя удавить не хотелось – пока. Наверное, это придет. Последней – и самой серьезной ошибкой был рассказ про брата и резонанс. Антонио не помнил, как и когда они с Франческо научились работать в паре... видимо, после того, как Франческо стал нормально разговаривать, вряд ли раньше. Потому что до Антонио не сразу дошло, что младший не может объяснить, почему он знает. Он просто знает. Но не из воздуха – ему нужна информация, много, и еще логика, умозаключения, чужие – и тогда он отталкивается, как от трамплина, и летит. А уж оттуда, где он приземлился, можно простроить цепочку обратно, понять, почему оно именно так – и пройти самому.
Тут он опять пропал. Змеились провода, пахло горелым... Боль – это перегрузка.
И еще раз удавить себя – не потому, что не взялся за телефон, а потому, что до сих пор верил, что этого делать нельзя. Нельзя даже на словах, даже чтоб спастись, соглашаться на требование. Рассказал про брата – ладно, лекарства заставляют говорить все, что на ум придет, и честно, до конца. Рассказал – и увидел перед носом серую облезлую по краям трубку телефона, и услышал предложение позвонить. Тогда еще все было почти хорошо.
– Вы с ума сошли? – Антонио опешил. – Нас же найдут за десять минут.
– Не найдут, – Доктор подмигнул и принялся объяснять, как именно он собирается обойти полицию и корпорацию, заполучив себе обоих мальчиков, чтобы работать на резонанс.
С подвеса Антонио уже сняли, он лежал на спине, на тонкой медицинской простынке, а совершенно безумный человек стоял над ним, заглядывал в глаза и предлагал пригласить сюда же его младшего брата. Так просто – протянуть руку, набрать. Совершенно безопасно, потому что братья, наверное, в главном здании, да неважно, где, но абсолютно надежно защищены, а звонок зафиксируют, установят источник, и все.
И Антонио, как последний болван, принялся объяснять, что Доктор тут не первый такой, что и выманивать сотрудников из здания пробовали, и близким угрожать. И что теперь любые входящие просвечивают насквозь. И эмулятор номеров не поможет – ну нет на свете таких эмуляторов, чтобы справиться с предпоследней Королевой Фей. Они однажды с братом и прикидывали – как можно. И поняли, что единственное, что сработало бы: залезть на телефонную станцию и вручную все переключить так, чтобы лезли настоящие номера.
А если звонить отсюда, да еще по наземной линии, то ноги нужно делать через тридцать секунд. А Антонио не сможет. Ему казалось, он так понятно говорит... и тут Доктор ударил его по лицу.
До этого момента его никогда не били взрослые. Отец мог наполовину всерьез встряхнуть за воротник, мать – дать по лопаткам полотенцем, если уж очень навязчиво лез под руку в кухне и таскал сырое. Больше – никто и никогда. Тренеры не считаются, Рауль тем более – это же спорт... Оказалось, что когда тебя бьют – главное не боль. Неприятно, конечно, но сегодня уже было столько всего неприятного, что противно только, когда по свежим ссадинам попадает. Гораздо хуже, что раскалывается окружающее. На мелкие неровные осколки.
Мир нужно было собирать, тщательно собирать обратно, не давать распасться – и непонятно, совершенно непонятно было, почему от ударов, которые ненамного сильнее, чем оплеухи от тренера в спортзале, такое происходит. За каждым ударом Доктора, довольно неумелым, стояло что-то огромное, мощное и неодолимое: злоба, ненависть, желание смерти. Не победить, не ударить в ответ, только собирать обломки своей прозрачной оболочки, своего мира...
И вот оно било, крошило, наваливалось тушей – звони. Он безумец. Ты видишь – ты теперь это видишь и без файлов, просто глазами, насквозь... лекарства помогли или сам научился, но видишь. Он сумасшедший, он даже свою собственную идею погубил, утопил, испохабил. Он убьет тебя сейчас. Он бесполезен. Звони. Отдай его. Его заберут и его не станет.
И тогда Антонио заорал – от злости, от бессилия. Ну кретин, ну идиот же, ну пластик бессмысленный – я ж сам с тобой пошел, я согласился – и я тебя сразу узнал. Как же я тебя, придурка, урода, кретина с тремя классами образования сдам? Это что будет? Я же тебе рассказывал, скотина беспамятная, что это будет! Особенно вот так, как сейчас. Точка в точку обряд, пень осиновый!
Либо я предам брата – потому что на тех весах, на которых мы оказались, нет слов "понарошку" и "военная хитрость". Либо я предам Доктора, потому что на тех же весах, по тому же счету, нет никакого "сначала он меня, а потом я его". Я же согласился сам. На эксперимент. На эксперимент вплоть до результата. Если бы я не понимал, боялся до потери соображения, если бы спятил следом и искренне хотел притащить сюда еще и Франческо – другое дело...
Но я же все понимаю. И пока я все это понимаю, я не могу схватиться за трубку. Не сорвись он, не вздумай меня принуждать, еще был бы какой-то шанс, а теперь – нет. Ни единого. Потому что вот он, ритуал, только не вполне правильный. Жертвоприношение во исполнение желания – это одно, а предательство – это совсем другое, да?
Я же его вижу, вот точь-в-точь как описано – что в одном документе, что в другом – это же не Доктор, это же оно... Может, он его не чувствует – или оно просто у него живет? Или "кислота" на меня начала действовать, как положено? Антонио поймал эту мысль, покрутил как головоломку, потом понял – не поможет. Даже если это "кислота" – он-то сейчас верит... Даже если нет никакого зверя, никакой черной туши, никакой пленочки, которую оно пытается продавить... ведь себя потом не соберешь. И психиатры не соберут.
Наверное, "кислота". Вот так пошло, подействовало. Боли было не так много, и сейчас дело не в ней, а в чем? В страхе? Не страшно, кажется. Противно – да, злишься, бесишься просто, пытаешься удержаться, не пустить в себя это все... совершенно не хочется ни за какую грань возможного. Потому что в возможность пропасть отсюда и оказаться где-нибудь поближе к маме не веришь. Не веришь – своими силами. Зато уже понятно, как легко не своими. Вот это все, до капли, дочиста собрать – и швырнуть в блестящую темноту цвета дыма: на, жри. А меня взамен – убери отсюда. Уберет же. Сразу понятно, что уберет. Даже отец верит в чудеса, хоть и дурака валяет, а кто в них не верит? Но это не чудо, это магия. Обмен. А почему нельзя? Почему нельзя? Даже доминиканцы для эксперимента пробовали – почему же мне нельзя?
Потому что я знаю, что нельзя. Просто знаю, как Франческо. Наверное... наверное, потому что ни доминиканцы, ни тот ученый, ни те, кто проверял потом, не причиняли вреда никому, кроме себя. Никого не отдавали.
А он хочет, Доктор. Или оно хочет. Они оба хотят. Просто грамматика какая-то.
Комната наверное была вокруг, но исчезла. Не то, что увидеть, вспомнить было нельзя. Нечем вспоминать. Глаза залило кровью из разбитого лба, ресницы слиплись.
Он сначала меня со злости бил, руками – и убить мог. А теперь снова старается не покалечить, придумал что-то – но больнее же... в не знаю сколько раз.
Это тоже я его спровоцировал. Сто раз подряд долбил про то, что времени почти не осталось и про то, что нужен результат. Вот теперь смешно. Две фазы – либо ничего не соображаешь, перед глазами черно, в этой черноте цветные молнии дерутся, тела нет, есть только электросхема, и вся эта электросхема дымится, плавится, орет... либо смешно. Потому что между ударами, позволяя отдышаться, дожидаясь, пока Антонио начнет слышать – новое предложение. "Зови своего сатану!". Пошутили, дошутились. Он теперь в это верит не меньше моего – только почему-то хочет, чтобы я все сам. И позвал, и попросил.
Во рту бродил караван металлических верблюдов. С длинной свалявшейся ржавой шерстью. Несколько передышек назад Антонио рвало, насухую. Пить ему больше не давали – а внутривенно... да не зафиксировать же так, чтобы не дергалось совсем. И сам он ничего не мог – когда хлыст опускался, Антонио просто выбивало из сознания, как кеглю мячом.
Если бы не эти передышки, если бы не... вот там, где схемы и провода, можно было бы что-то попробовать – что-то мечется там, так глубоко внутри, что даже не под затылочной костью, а где-то за затылком, в той глубине, которая извне, которая между молекулами, но далеко, и тесно, и умрешь раньше.
Молчать Антонио не пытался. Зачем? То самое "копить в себе". Нет уж, пусть все идет наружу – криком, слезами, рвотой, бранью... чтобы ни капельки внутри не осталось, только он сам.
Левая рука вспыхивает совсем другой болью. Крик гаснет на середине. Связки – все. Красное, желтое, синее, горячее, жжет, пульсирует. Всего лишь ноготь... был. Теперь на его месте разноцветная жгучая дырка. Слезы тоже почему-то кончились, не потушишь.
– Если ты не начнешь делать, что я говорю – я тебя искалечу, – слова хрипят и булькают в ушах. Хочет напугать, это слышно. – Начну с ногтей, их много. Потом буду ломать пальцы... а вот еще...
Несколько щелчков, какой знакомый звук. Язык пламени облизывает щеку, потом долгий сухой треск. Должно пахнуть паленым. Должно быть больно или страшно.
– Мне эта челка никогда не нравилась, – хотел сказать Антонио. Не смог. И засмеяться тоже не смог, когда идиот зашипел и замахал рукой перед своим носом. О собственную зажигалку обжегся, палач-недоучка...
Мы с ним оба ошиблись, как два дурака – или все дело во мне. Чем дальше, тем хуже, а чем хуже – тем понятнее, что у меня просто не складывается связь между "больно – хочу прекратить – делаю то, чего не смог бы без боли". Я же знаю, в чем тут дело. Боль же не сама возникает, она же от него исходит, и я хочу, чтобы этот человек перестал меня мучить, или чтоб я перестал это чувствовать, и ничего больше я не могу хотеть. Не могу. Надо совсем потерять себя, раствориться, разделить в себе этого человека и боль, не понимать, что он и есть источник. Вот это и не получается. Вылезти из кожи, выпасть из ума. Не получается. Как с изменением сознания на "кислоте". Только обострение восприятия и скорости соображения. Все. И, кажется, если я потеряюсь – тут же и умру.
Неправильную он себе жертву выбрал, все наоборот нужно было делать. Никаких задачек и тестов, никакого счета в уме, никакой воли, никаких усилий по преодолению внутреннего барьера... тут нужен человек со 100-процентной внушаемостью. Из тех, что Божий суд выигрывали, потому что знали, что правы, и раскаленный металл им был – как ледышка в ладони. Сказать – я тебе укол сделаю, и у тебя крылья вырастут. И выросли бы.
Он на секунду увидел эти крылья – очень широкие, очень длинные, тонкие, сверхпрочные, с сеткой каких-то легких утолщений, совершенно настоящие, возможные... но не для него.
Не воля, а вера. Не понимание, а доверие. А веру с доверием нельзя вбить хлыстом. Ни у кого еще не получалось.
Палец опять вспыхивает – тянущая, кислая, горькая боль. Соль, кислота, или попросту спирт? Неважно, и не разберешь – нос давно разбит, опух.
– Вызывай!..
Ты бы хоть заставлять научился, дурак, недоделок, жалкое чучело с зажигалкой и плоскогубцами... хоть что-нибудь из истории почитал бы!
И вся моя вера – в то, что в трактатах было в сотню раз больше правды, чем поначалу показалось, и передо мной стоит не человек, а точнее – не только человек, не он один, потому что они хотят разного; он хочет меня заставить, так или иначе, волей, желанием, Сатаной – но измениться, превратиться во что-то. А за ним стоит тень, и ей совершенно все равно, кого я предам – брата или этого дурака, – если я предам хоть кого-то, потому что любым решением я предам еще и себя. И стану подвластен этой Тени. Если позову ее сам – тем более предам и себя, и его, потому что он меня не обманывал, я согласился и пошел с ним по доброй воле, меня не на улице чернокнижники в мешок засунули, я не невинная жертва, которая может позвать на помощь и отдать колдунов во власть Сатаны, и не влипнуть.
Но мне предложат спасение, если я соглашусь... то мы с Доктором поменяемся ролями: я принесу его в жертву, как чернокнижник. Пойду на сделку с Сатаной. В существовании которого никто никогда не сомневался, включая отца, а есть ли сила, нет ли – появится. Как замечательно у нас все перепуталось!..
Единственно возможный выход из этого взаимоулавливания с участием третьей стороны – дожить до другого появления. Дяди, Максима, какого-нибудь незнакомого, но совершенно замечательного солдата... Они все прекратят правильным, разрешенным способом.
Деметрио Лим, Бригадир-3
16 декабря 1886 года, Флореста, Терранова
Papel de plata quisiera
plumita de oro tuviera
para escribir una carta
a mi negra mАs querida...
Серебряная бумага нужна мне, золотое перо, чтобы написать записку черной любви моей...
Голос поднимается из-под земли. Смуглый молодой человек высовывается из люка, аккуратно выкладывает на асфальт странный серый прибор на длинной пластиковой ручке – сканер, считывалка, простенький компьютер, система связи, это если официально – потом вылезает сам. Что может быть привычней грузчика? Дорожный рабочий? Да, но не сейчас. Дорожный рабочий годится для засады. Для наблюдения с относительно постоянной точки. А сейчас – веселенький красно-синий фургончик Бюро Водных Ресурсов. Угнан восемь месяцев назад в Семи Холмах, дальше по побережью, вместе с оборудованием и персоналом. Персонал отпустили, фургон и оборудование почистили. В частности, машинка на рукояти теперь не считывает показания приборов Бюро – а ловит через трубы всякую акустику и работает с зондами и жучками.
Хорошо, что коммунальные службы Флориды с тупым усердием натыкали счетчики абсолютно везде, где есть труба и кран. С другой стороны – еще что-нибудь придумали бы. Электричество, газ, противопожарная безопасность, радиационный фон... найдется способ.
Машина проезжает полквартала – и снова останавливается.
У несостоявшегося рая на плывуне все еще качественный забор и даже подобие охраны. Немногочисленные жильцы – если они еще тут остались – открывают высокие автоматические ворота при помощи пульта. Остальных должен пропускать сторож. Поскольку поселок людным не назовешь, разве что в сравнении с пустыней, то сторожа этого не сыщешь днем с огнем, а утром – с артиллерией. Разбуженный сторож будет крайне зол и попробует не пропустить визитеров, если у них нет прав или достойных оснований.
А вот явление сотрудников Бюро Водных Ресурсов его совершенно не заинтересует. Плановая проверка водных счетчиков, что может быть скучнее и банальнее? Только плановая проверка электросчетчиков. Что происходит со счетчиками, сторожа не касается. Его дело впустить и выпустить.
И где же этот сторож... три длинных скандальных гудка. Еще три длинных скандальных гудка. Вопль "Да открывайте уже!". Громкие обещания найти и разбудить при помощи молотка, накормить собственной шляпой, кастрировать ею же и подвергнуть разным извращениям. По нарастающей. Совершенно обычное, рядовое дело в такой ситуации. Если сейчас в поселке за серыми воротами кто-то прислушивается к недалекому шуму, ему совершенно ясно, что там буянит мелкий государственный служащий, местный уроженец, вдохновенный скандалист.
Это все равно может насторожить. Тех же почтальонов за последние сто лет народ приучился бояться настолько, что скоростные сообщения теперь называют "молниями" – такие неприятные вещи связаны со словом "телеграмма". Но все-таки оккупационная администрация – не очередной генерал. Приходят открыто, вламываются силой. И полицию к тому же приучили.
Да проснешься ты, наконец, сын козла от тюленя?
Окошко щелкает.
– Меня никто не предупреждал, – склочным голосом говорит тощий пропитой тип в окошке. Видимо, не любит козлов или тюленей – или всяких сволочей, которые прерывают ночной сон, плавно переходящий в сиесту.
– Все будет хорошо и мы поженимся... – отвечает Деметрио. – Нас тоже никто не предупреждал. Погнали и все.
– Слушай, чё те тут проверять – тут три дома жилых и то только по бумажкам, остальные отключены давно. Вот же делать нечего. Сказал бы – нету никого, да и сдернул бы... – советует сторож, дыша перегаром. Поток ценных указаний прерывается лязгом разъезжающихся ворот.
Деметрио дожидается окончания грохота, показывает на "палку".
– Я-то скажу – а они проверят, и тю-тю моя зарплата. – Мелкий чиновник изображает стайку улетающих бабочек. – Лучше уж мы твое болото объедем, а потом уже сдернем. Так и скажем, что ты три часа не открывал, – подмигивает Лим.
– А мне-то что, – выразительно зевает сторож. – Да кому оно все тут надо?
– Ну не скажи... – важно качает головой Деметрио. – Живут-то, как ты говоришь, в трех, а домов тут много и в реестре они все числятся. Если как следует все подкрутить и подчистить, тут речку целую списать можно.
Этот аргумент сторожу понятен. И, судя по выражению лица, он сейчас ругает себя, что сам до такой простой вещи не додумался. Хотя куда бы он дел "бумажную" воду?
– "Ах, голубка, ах сердечко... – выводит вновь довольный жизнью мелкий чиновник, – сколько ж я еще буду страдать?"
И правда, сколько, а? Дома на холме все еще проверяют, но пока – никаких результатов, на побережье его людям дали пару наводок и один номер оказался не пустым – но корпорация успела туда раньше... Юсеф пропал, как на Луну улетел, а трогать свои собственные контакты – обозначить их перед корпорацией. Хорошо бы этот урод был здесь.
Поскольку если его нет здесь, то придется сесть и ломать голову, где он может быть. В первой точке наверняка пусто, во второй похититель был давно, судя по тому, что дом на побережье эксперты облепили как мухи, но ни одной машины с сиреной, ни одного снайпера на крыше.
Стоп, говорит Деметрио, и тормозит машину у первого коттеджа на аллее. Стоп, говорит он себе и сидящей в фургоне команде.
– Ребята... а кого мы ищем?
Вопрос чертовски своевременный, нечего сказать, но к курортной находке их вплотную не пустили, однако, понятно было, что мухи-эксперты – из полиции и корпорации вперемешку – жужжат и вьются над неким местом преступления. Тогда Деметрио выслушал рапорт и махнул рукой – мол, поехали на плывун, плывун ему с самого начала казался куда более перспективным, а сейчас вдруг вступило под ребра. Какой же это старый крот? Что он там натворил, на побережье? Натворил ведь, иначе бы полицию в гости не звали. А еще – не удивились. Во всяком случае, никакого особого нового шевеления. Кого мы ищем?
– Мужчина, иностранец – белый из Старого Света или из Винланда, в стране – от шести до десяти лет... – Дарио поворачивает слова как камешки – тем боком, этим, пытаясь хотя бы представить, в какую мозаику они могли бы встать.
Дарио все еще Дарио. Как Деметрио – все еще Деметрио Лим. Новые, вернее, старые, документы готовы, активированы, ждут. Но это потом, когда все закончится и можно будет тщательно провериться – на предмет слежки, жучков и хвостов. Жалко, что пришлось светить ребят, но сейчас время важнее хорошего набора чистых документов.
– Если бы фараоны не поймали этого сволочного Доктора... – говорит Дарио.
– Ха, – говорит Альфонсо. – Может быть, и не поймали. Когда ловили Бостонского Убийцу, под это дело четверых на виселицу отправили, двоих даже казнить успели. Между прочим, все признавались как миленькие. Они признаются – а он режет и спасибо говорит. А самое смешное, что оказалось, он уже имел судимость за изнасилование, – Деметрио невольно улыбается. Кто угодно сказал бы "мотал срок" или "ходил в тюрьму", но этот шпарит, как прочитал. – И его дважды арестовывали и отпускали. Знаете, почему? Потому что группа крови и группа крови по сперме не совпадали... – трещит довольный собой парень, который слишком хорошо запоминает все прочитанное. – То есть, его взяли, проверили и выпустили, и еще раз, пока случайно не нашли его кровь на трупе...
– Главное в познаниях что? Немедленно поделиться, – кивает Луис. – Как же мы сейчас без этих подробностей обойдемся? Что твоя бабушка об этом говорила?
Странное дело. Луис редко бывает такой заразой.
– А Лонси-то может быть прав, – фыркает Деметрио. – То-то мне с самой ночи будто в уши что-то жужжало.
В эту версию ляжет и то, что Юсеф пропал. Его просто арестовали, наверное. Раньше закрывали глаза, а тут перестали. Потому что Юсеф, прознай он, в чем тут дело, пасть бы распахнул обязательно – по той же самой причине, по которой и сам Деметрио собирался поговорить с прессой долго и обстоятельно, особенно с иностранной. Мол, чуть что – "Черные"... Юсеф распахнул бы пасть, Сфорца оказался бы в грязи с головы до ног, что очень неплохо, а вот Доктор Моро узнал бы, что его ищут.
– Он всегда убивал этих детишек, правильно?
– Тех, что сами не померли, – подтвердил Альфонсо. – И старался, чтобы тела было не найти и не опознать. Он их...
Деметрио повернул ладонь вверх и тот замолчал.
Похоже, похоже. Этот не играл с полицией, не хотел, чтобы его поймали. Мертвые молчат. Мертвые, залитые кислотой, молчат особенно тихо.
– Ой как было бы здо-орово! – потягивается Луис. Что потягивается, понятно на слух: шелест ткани, легкий треск, восторженный выдох всей грудью сразу. – Найти – и тут же прессу позвать. Вот вам и Бригады, ага – заврались, оккупанты.
– Дурак, – тихо и зло говорит Дарио. – Во-первых, они сами нам данные слили, значит, у них на три шага вперед все готово, и для прессы, и для всех. А во-вторых, пацан когда пропал?
– Ну и что нам до сопляка да Монтефельтро? Да будь он наш – другое дело. А тут... вор у вора кошелек украл. Великое горе!
В салоне за спиной происходит некоторое шевеление и раздается неожиданно тонкий писк Луиса. Деметрио, не глядя, знает, что парню загнали палец под ребро. Любимая шуточка Дарио. Впечатляет. Всего-то пухлым пальчиком ткнули, а из глаз слезы сами собой льются.
– Дурак! – это уже Альфонсо. – Что он, наших не убивал, что ли? И что тебе этот парень сделал?
Что сделал... Родился в Старом Свете, на самой что ни есть верхушке, и нашему оккупанту родня. Для ненависти достаточно. Глупость – но вокруг слишком много глупостей поважнее.
Если это Доктор Моро – это и правда отчасти хорошо. Потому что теперь его поймают обязательно. Вряд ли он убьет кого-нибудь еще.
– Луис, у тебя, что, голова болит? – спрашивает Деметрио.
Другому бы буркнули "нет" – в любом случае. Что может болеть у мужчины? Но ребята привыкли уже, если Одуванчик спрашивает, значит, ему нужно знать. И лучше – и проще – ответить сразу. И не жалеть потом.
– Да... – кашляет Луис. – Вот как ты начал сторожа орать.
Какое чудесное совпадение. Почти совпадение. Деметрио уже полчаса испытывал странное: его и тянуло к плывуну, и тошнило от плывуна. Голова болела несуразно, как при повышенном давлении – шея немеет, уши глохнут, к затылку словно жесткую подушку прижали, но на давление Деметрио не жаловался никогда, а признаки знал по старухе-соседке, которую в конце концов разбил паралич.
Через лобовое стекло он смотрел на аллею, вдоль которой стояли удивительно безвидные одноэтажные коттеджи, на редкость одинаковые и непривлекательные. Дешевая побелка с бетона давно смылась, но неравномерно – словно наполовину стертый грим. Некоторые окна были выбиты, остальные затянуты пыльной паутиной. Крыши, покрытые крашеной железной черепицей, проржавели, а местами черепицу сдуло во время ураганов и штормов. Мусора было на удивление мало. Но ветер трепал у самого поворота свеженькую яркую обертку от шоколадного батончика. Трепал себе и трепал, глохли себе уши и глохли, хотелось дать задний ход и уехать отсюда к чертовой матери...
– Значит так, – решает Деметрио. – Будем исходить из того, что похититель здесь, у нас под носом, и что это маньяк, псих. А если он псих, он своей выгоды может и не понимать. "Крот", если что пойдет не так, мальчишку не тронет – живым прикрыться можно. Этот, наверное, убьет. Особенно, если паренек уже не в том состоянии, чтобы двигаться. Поэтому начинаем с этого конца улицы и тупо проверяем все счетчики. Если в доме хоть шорох какой, запускаем зонд и ждем.
